Глава VI. Борьба с Ордой и церковно-политические отношения в конце XIV века: источниковедческий аспект

Излагая историю конца XIV в., исследователи уделяли гораздо больше внимания известиям о начавшейся в конце XIV в. борьбе Московского княжества с Ордой (особенно Куликовской битве), нежели известиям о церковно-княжеских отношениях того времени.

А. А. Шахматов отметил, что наиболее ранний летописный рассказ о Куликовской битве содержался в Троицкой летописи, текст которой (сгоревший в 1812г.) сохранился в Симеоновской летописи с 1177 г., а с 1365 г. в Рогожском летописце.

М. Б. Салмина проследила генеалогию Повести о Куликовской битве, начиная с Троицкой летописи (свода 1408 г.), через Новгородско-Софийский свод, вплоть до летописей XVI в. - Никоновской летописи и Степенной книги.

Весь рассказ о событиях последних лет княжения Дмитрия Донского, начиная со смерти Ольгерда, битвы на Пьяне и смерти митрополита Алексия в 6885 (1377) г. и до смерти самого Дмитрия в 6897 (1389) г., обладает в Троицкой летописи рядом характерных общих черт: основное внимание летописец уделяет церковным делам, и в частности борьбе за престол митрополита всея Руси Киприана, еще в 6884 (1376) г. при жизни Алексия, «поставленного в митрополиты», т. е. очевидно претендовавшего на митрополию «всея Руси», и его соперника - ставленника Дмитрия Ивановича Михаила-Митяя, истории к-рого посвящена особая повесть. При этом Повесть о Михаиле-Митяе - это отдельный памятник внутри летописного свода.

Автор этой повести, в отличие от составителя летописного текста, даже не счел нужным упомянуть о произошедшей по возвращении Киприана в Москву Куликовской битве. Связь этой повести и всего летописного текста 1377-1379 гг. с митрополитом Киприаном, деятельности которого протограф Тр.-Сим.-Рог. горячо сочувствует, несомненна.

Куликовской битве (хотя она и названа «великим побоищем») в Троицкой летописи посвящено всего полторы страницы: упоминаются воины, погибшие в сражении; особое место уделено трофеям. При этом никак не упоминается, в отличие от позднего летописания, роль святого Сергия в этих событиях - это особо должно быть отмечено потому, что Сергий принадлежит к числу любимых персонажей Троицкой летописи. Среди воинов, погибших в битве, упоминается Александр Пересвет, но, очевидно, он не был иноком и не имел отношения к св. Сергию.

Также довольно краток рассказ Троицкой летописи о нашествии Тохтамыша.

Этикетный характер ряда сообщений летописи о Куликовской битве и нашествии Тохтамыша был отмечен М. А. Салминой. Этикетной была формула «брань крепка зело и сеча зла», читающаяся под 6873 (1365) г. и 6885 (1377) г. и в рассказе о Куликовской битве. Описание осады Москвы Тохтамышем и защиты Остеем дословно совпадает с описанием осады ее Ольгердом и разграбления им соседних земель в 6876 (1368) г.; отказ Дмитрия «стать на бой» и «поднять руки» против «царя Тохтамышя» совпадает с аналогичной формулой в описании поведения князя трубчевского во время нашествия Дмитрия Донского на его княжество в 6887 (1379) г.: князь трубчевский «не ста на бой, не подня рукы против великого князя». Очевидно, весь рассказ о Куликовской битве и о нашествии Тохтамыша принадлежал составителю свода, лежащего в основе Троицкой летописи.

Текст известий Троицкой летописи о последних годах жизни Дмитрия Донского был с сокращениями воспроизведен ростовским сводом 1419 г. (сохранён в Московской Академической летописи). Однако летописца не интересовали перипетии борьбы за престол митрополита: ни Митяй, ни Пимен, ни Дионисий здесь не упоминаются; о Киприане сообщается, что он в 6889 г. был принят «с честью» Дмитрием Ивановичем, но об изгнании его после нашествия Тохтамыша в 6891 г. сказано прямо и откровенно.

Еще короче изложение событий конца XIV в. в Псковских летописях. Куликовская битва упоминается «как похваление поганых татар на землю Рускую», в котором «пособи Бог великому князю»; в Псковской 1-й и Псковской 3-й побоище отнесено к 6886 (1378) г., но без указания места сражения, в Псковской 2-й - дата правильная (6888 г.), сражение происходит «за Доном», но никаких подробностей не приводится. Нашествие Тохтамыша («Тартаныша») в 6890 г. упоминается только в Псковской 2-й летописи.

Рассказ о борьбе с Ордой и церковно-политических отношениях был, как и в других случаях, радикально переработан в источнике Первой Софийской и сходных летописей (Первой Новгородской мл. и., Новгородской Карамзинской, Четвёртой Новгородской, Новгородской Хронографической) - в Новгородско-Софийском своде. Изменилось соотношение двух тем (политико-церковная борьба и борьба с татарами).

Борьба за митрополичий престол после смерти Алексия здесь не упоминается; истории Михаила-Митяя совсем нет. Зато Куликовской битве посвящена Пространная повесть, во много раз расширяющая Краткую повесть в Троицкой летописи.

Вторичность Повести о Куликовской битве в Новгородско-Софийском своде доказала Салмина. Нового фактического материала в НСС было довольно мало: значительное расширение рассказа было достигнуто главным образом за счет этикетных формул, заимствований из Жития Александра Невского (помощь Бориса, Глеба и других святых) и др. Но встречаются и фактические дополнения. Например, поход Мамая направлен здесь не только против Дмитрия, но и «на брата его Владимира Андреевича». Именно в Пространной повести НСС появилась широко использованная в последующей редакции версия о получении Дмитрием благословения - «грамота от преподобного игумена Сергиа»; этим, однако, помощь Сергия и ограничивается.

Пересвет, которого более поздняя традиция объявляла иноком, посланным Сергием, в списке убитых Пространной редакции, как и в Краткой редакции Повести, еще не именуется иноком; о нем сказано только, что он - «бывшей прежде болярин бряньский».

Повесть о нашествии Тохтамыша в НСС, как и повесть о Куликовской битве, основана на расширенном и переработанном тексте Троицкой летописи. Но, в отличие от Пространной повести о Куликовской битве, дополнения здесь носят не столько этикетный, сколько конкретно-фактический характер. Подробно описана роль Олега Рязанского, рассказавшего Тохтамышу, «как пленити землю Рускую, как без труда взять каменный град Москву». Отказ Дмитрия от сопротивления Тохтамышу объясняется «разностью в князьях», отсутствием между ними «единичества»; из-за этого он «убояся стати в лице противу самого царя». Отношение летописца к горожанам, оборонявшим город в отсутствие князя, противоречиво. С одной стороны, он описывает геройство москвичей, упоминает подвиг «гражданина москвитина суконника, именем Адама», который, увидев с городской стены «единого татарина нарочита и славна, юже бе сын некого князя ординьского», выстрелом из самострела «уязви в сердце его гневливое». Однако рассказ отнюдь не отражает настроения московских купцов и ремесленников; напротив, летописец именует горожан, «вставших вечем», «мятежниками» и «крамольниками»; он осуждает их за то, что они не выпускали из города тех людей, которые «бежати помышляху», а желающих выйти грабили, не постыдившись «нарочитых бояр» и «самого митрофолита».

Помимо этого в повести НСС о Тохтамыше существенно изменена роль суздальских князей - в Троицкой летописи говорилось только, что дети великого князя Дмитрия Константиновича Суздальского были взяты ханом в Орду; в НСС эти суздальские князья оказываются едва ли не главными виновниками захвата Москвы: они уговорили москвичей открыть Тохтамышу городские ворота и выйти с «дары» к «царю», который «не на вас воюа прииде, но на Дмитрия ратуя, а вам даровать хочет мир и любовь свою»: «Имете веру намь, мы есме ваши князи хрестьянстии, вам в том правду даем». Сомнительность этого рассказа доказывается тем, что далее, после окончания повести о Тохтамыше, повествуется о наказании Дмитрием Олега Рязанского за его предательство и нет ни слова о каких-либо действиях Дмитрия против суздальских князей (по предположению М. А. Салминой, тема предательства суздальских князей возникла позже, в середине века, когда суздальские князья действительно поддержали врага московского великого князя Василия II Дмитрия Шемяку в его борьбе за престол).

Дальнейшая судьба летописных известий о борьбе с Ордой и церковно-княжеских отношениях в разбираемый период была аналогична судьбе других летописных рассказов. Все они так или иначе отражали киприановскую летописную версию (Троицкая летопись) этих событий в переработке Новгородско-Софийском своде (пространные повести о Куликовской битве и нашествии Тохтамыша) и Mосковско-Софийского свода (включение «Повести о Митяе»). Ермолинская летопись передавала версию MCC с некоторыми сокращениями: было опущено большинство молитв и речей, произносимых князем, риторические распространения и украшения.

Новые темы, связанные с событиями конца XIV в., проникают в летописание через столетие после этих событий. Эти изменения были связаны с влиянием на летописное изложение нескольких внелетописных памятников - Жития св. Сергия, «Задонщины» и Сказания о Мамаевом побоище.

Наиболее скромным было влияние Жития Сергия, составленного Епифанием Премудрым в 1417-1418 гг., но дошедшего до нас в переработке Пахомия Логофета середины XV в. Участие Сергия в «дивной» победе над Мамаем ограничивается благословением Дмитрия «противу безбожных». Повествуется здесь также об обете Дмитрия в случае победы поставить «монастырь во имя пречистые Богоматере» и об исполнении этого обета построением монастыря на Дубенке.

Влияние «Задонщины» на летописание также было невелико. Своеобразное поэтическое произведение, сходное со «Словом о полку Игореве», «Задонщина» воспевала Куликовскую битву, но очень мало сообщала о ней.

Отличается «Задонщина» от летописных рассказов прежде всего тем, что в ней действует «Пересвет-чернець», брат его «Ослебя», а среди убитых - сын Ослеби «Иаков Ослебятин». Правда, они никак не связываются здесь с Сергием, но все же принадлежат (это относится во всяком случае к Пересвету) к инокам. В «Задонщине» Пространной редакции дважды упоминается среди воевод в Куликовской битве «Дмитрей Волынский» - в краткой редакции «Задонщины» о нем ничего не говорится; в летописи «Дмитрий Волынский, воевода Московский» упоминается только как участник войны с Рязанью в 6879 (1371) г., с болгарами в 6884 (1376) г. и с Литвой в 6887 (1379) г. Наблюдаются и прямые совпадения с Краткой летописной повестью - победители становятся «на костех» врагов, перечисляются трофеи - «доспехи и кони и волы и велоблуды».

Среди известных нам летописей одна группа обнаруживает некоторые совпадения с «Задонщиной». Это - Сокращенные своды конца XV в. и зависимый от них Хронограф. В них упоминается не только Пересвет, но и «чернец Ослебя».

У нас нет достаточных оснований для того, чтобы датировать «Задонщину» временем, близким к 1380 г., и для того, чтобы определить отношение «Задонщины» к летописной Повести о Куликовской битве. Более вероятным представляется, что формула «на костех» и перечисление трофеев были заимствованы «Задонщиной» из летописей; откуда проникло упоминание Осляби - из «Задонщины» в Сокращенные своды или из некой устной традиции в оба памятника, неизвестно.

Глубокое влияние оказал на летописание XVI в. третий памятник- Сказание о Мамаевом побоище. Само Сказание дошло до нас в поздних списках - XVI, XVII и последующих веков.

Наличие в наиболее ранней редакции Сказания такого анахронизма, так же как упоминание в ней Киприана, якобы находившегося перед Куликовской битвой в Москве и благословившего Дмитрия, свидетельствует о позднем происхождении источника.

B. А. Кучкин отметил явно анахронистические черты Сказания - в частности, включение в число участников битвы князей Андомских (Андожских), а также упоминание Константино-Еленовских ворот Кремля, получивших это название лишь в 1491 г. Он пришел к выводу, что Сказание было составлено не ранее 80-90-х гг. XV в.

Само Сказание начало включаться в летописи только после середины XVI в. Первой по времени летописью, опиравшейся на Сказание о Мамаевом побоище, была Никоновская летопись, составленная в 30-е гг. XVI в. 

Под 6888 г. в Никоновской летописи помещена «Повесть полезна бывшего чюдеси, когда помощию Божию... и всех святых молитвами князь велики Дмитрей Иванович з братом своим двоюродным, с князем Владимиром Андреевичем... посрами и прогна Волжскиа орды гордаго князя Мамая...». Это - контаминация двух источников - Сказания о Мамаевом побоище и Пространной летописной повести о Куликовской битве. Начало повести в летописи в значительной степени совпадает с Пространной повестью (гнев Мамая из-за поражения на Воже; наем «фрязов, черкасов, ясов и иных», требование дани «как при Чанибеке»). Тексту, заимствованному из Сказания, предшествует объяснение, каким образом Киприан оказался в Москве во время Куликовской битвы, - здесь вновь (в третий раз!) упоминается история с Митяем. Далее в Никоновской летописи читается отсутствующее в других источниках известие об обращении Дмитрия «к брату своему к великому князю Михаилу Александровичу Тверскому» и о присылке тверским князем «в помощь братаничя своего князя Ивана Всеволодича Холмского» и приходе «Андрея Олгердовича Полотского со псковичи». Как и в Основной редакции Сказания, Киприан изображается в Никоновской летописи сподвижником Дмитрия в войне с Мамаем, но упоминания о нем значительно расширены. Уже А. А. Шахматов утверждал, что «подобное прославление памяти митрополита дело не современника, а книжника XVI в., воспитавшегося в известной определенной литературной среде и применявшего выработанные в этой среде приемы к обработке различных литературных произведений...».

Из Сказания были заимствованы в Ник. известие о посылке Дмитрием к Мамаю посла Захарии Тютчева и подробный рассказ об обращении Дмитрия к Сергию (в Пространной летописной повести упоминалась только грамота Сергия Дмитрию) и о присылке святым двух воинов Христовых «от своего полку чернеческого» - Пересвета и Осляби. Помощь Сергия Дмитрию ужасает союзников Мамая Олега Рязанского и вслед за ним литовского князя, который в Ник. именуется, в отличие от Основной редакции Сказания, исторически правильно Ягайлом.

К Сказанию в Ник. восходит и описание «уряжения полков» перед Куликовской битвой, которого не было в более ранних летописных рассказах. В Основной редакции Сказания с этой расстановкой связано первое упоминание о Дмитрии «Боброкове», не упомянутого в более ранних летописях и появившегося только в «Задонщине» (без прозвища «Боброк»). В Ник. «Дмитрий Боброков родом из страны Волынскиа» появляется несколько позже. Самый рассказ о Куликовской битве разделен здесь на две годовые статьи; основные военные действия описаны под 6889 г., и именно здесь впервые упоминается Дмитрий Боброк, приглашающий великого князя слушать «приметы» перед боем (слушанье «примет» упоминается и в Основной редакции). Вместе с князем Владимиром Андреевичем Боброк возглавляет «западный (засадный) полк», которому автор Сказания предназначил важнейшую роль в рассказе. В Сказании (в Основной редакции и в Ник.) описываются также обмен конем и одеждой между Дмитрием Ивановичем и его «любимым» Михаилом Бренком и поединок инока Пересвета с татарским богатырем Темир-мурзой.

Автор Сказания, несомненно одаренный писатель, применил далее сюжетный прием, значение которого для искусства было чрезвычайно плодотворным, - режиссеры XX в. именовали его «отказным» или «тормозным» действием. При описании боя преимущество сперва предоставляется противнику, и когда он уже начинает «одолевати» и те, кому сочувствуют читатели, «плачюще и слезяще зело», жаждут действия, предводитель сдерживает их, ссылаясь на неблагоприятные обстоятельства, и лишь в минуту всеобщего отчаяния объявляет: «Подвизайтеся, время нам благо прииде». Именно такое «отказное» действие делает конечный успех героев особенно выразительным. Ник. воспроизвела и еще один эффектный эпизод Сказания - заключительную сцену, когда участники сражения ищут и не находят самого великого князя Дмитрия Ивановича, находят убитого Бренка в великокняжеской одежде и еще одного воина, похожего на Дмитрия. И только потом, «уклонившеся на десную страну», они обнаружили самого великого князя, «под ветми лежаща, аки мрътв». Доспех его был «весь избит и язвлен зело», но сам он даже не был ранен.

В Повести о нашествии Тохтамыша в Ник. расширена тема бесчинства москвичей, не выпускавших из града - «и убиваху их и богатство и имение их взимаху. Киприань же митрополит всея Русии возпрещаше им; они же не стыдяхуся его и небрежаху его...». Апология Киприана продолжена и под 6891 г.

Под 6892 г. в Ник. читается отсутствующее в других летописях известие о стремлении Тохтамыша под влиянием «некого князя Ординского» «дати великое княжение» каждому из русских князей, а также известие о поставлении патриархом Дионисия «в митрополиты на Русь», о заточении его Владимиром Ольгердовичем Киевским (о его смерти сообщено под 6894 г.).

Под 6900 г. в Ник. помещен еще один памятник, отражающий события того же периода, - «Повесть о преподобном Сергии» - особая редакция Жития Сергия, в которой Сергию приписывается не только благословение Дмитрия на борьбу с Мамаем, но и наставление его князю, дословно совпадающее (как отметил еще С. К. Шамбинаго) с речью Киприана Дмитрию в предшествующем тексте Ник. (об утолении «ярости нечестивых» «дарами»). Речь эта отражает какую-то особую редакцию Жития Сергия (в других редакциях Жития ее нет). 

Изложение истории последних лет Дмитрия Донского у В. Н. Татищева (V, 132-175) в основном построено на Никоновской летописи. Расширен лишь рассказ о нашествии Тохтамыша под 6891 (1383) г. Упомянутое в летописи размышление Дмитрия «с князи и бояры» при известии о нашествии конкретизированы. Дополнено и упоминание Никоновской летописи о переговорах с суздальскими князьями, призывавшими москвичей принять с честью войска Тохтамыша. Рассказ об отъезде Киприана из Москвы в 6892 г. изложен Татищевым без приведения оправданий Киприана и дополнен вероятным, но неизвестно откуда взятым утверждением, будто гнев Дмитрия был вызван тем, что Киприан советовал сопернику Дмитрия Михаилу Тверскому идти в Орду «просити великаго княжения».

В историографии ХХ века батальным сценам при Дмитрии Донском уделялось несравненно больше внимания, чем политической истории соответствующего периода.

Своеобразие внелетописных памятников, повествующих о Куликовской битве, и их отражения в поздней летописной традиции (Никоновская летопись и другие) заключается в том, что только в них содержался рассказ о решающей роли Владимира Андреевича Серпуховского и Дмитрия Боброка в исходе битвы (засадный полк), о поведении Дмитрия Донского во время сражения (обмен одеждами с Михаилом Бренком, поиски и обнаружение его после боя), а также об иноках-воинах, посланных на битву Сергием Радонежским.

А. Е. Пресняков отказался от подробного изложения тех эпизодов битвы, которые читаются в Сказании о Мамаевом побоище и поздних летописных памятниках, ограничившись замечаниями, что роль Дмитрия Донского как «вождя Великороссии в национальной борьбе за независимость» обрисовалась позже «в условной перспективе общественной памяти и книжной разработке „повестей о Мамаевом побоище"».

В необъятной литературе о Куликовской битве, вышедшей в свет после Преснякова (и особенно в литературе военных и послевоенных лет), преобладает своеобразная военно-историческая трактовка этой темы: опираясь на Сказание о Мамаевом побоище и Никоновскую летопись, авторы предлагают читателям карты, изображающие диспозицию войск на Куликовом поле, придают важное значение участию Сергия и троицких монахов, руководству Владимира Серпуховского и Дмитрия Боброка в исходе битвы; обсуждают поведение Дмитрия Донского во время сражения. Но, как и исследователи XIX в. (например., Н. И. Костомаров), они исходят при этом не из характеристики источников, а из представлений о степени вероятности данного сообщения.

Вернадский - единственный, кто поверил утверждению Никоновской об участии Киприана в подготовке к походу на Мамая (он и вообще строил весь рассказ о Куликовской битве по этой летописи); остальные склонны были считать эту версию явным вымыслом. Однако об участии Сергия велись споры. Часть исследователей безусловно придавала важное значение участию Сергия в этом событии; часть отрицала его роль. Так же расходились мнения относительно обмена одеждами между Дмитрием и Михаилом Бренком. М. Н. Тихомиров признавал достоверность известия о таком переодевании и даже обосновывал его необходимость; Р. Г. Скрынников считает его невероятным.

Перед исследователями вновь встает вопрос о некоем протографе, лежащем в основе Сказания (а заодно и «Задонщины»), который ставил еще А. А. Шахматов. Однако никаких независимых текстов, отражающих этот протограф, пока не обнаружено.

Вопрос о датировке Сказания о Мамаевом побоище, как и «Задонщины», требует, конечно, еще дополнительного исследования. Но дошедшие до нас тексты этих памятников были написаны (или записаны по устным источникам) позже летописных рассказов конца XIV-XV в. о Куликовской битве и не могут считаться основными источниками по ее истории.

Л. Н. Гумилев считал, что никакого монгольского завоевания Руси в XIII в. не было, что уже при Александре Невском произошло первое освобождение Руси от монголов, что Русь и Орда представляли собой некое «суперэтническое» единство, а вражда между ними возникла лишь в конце XIV в., при Мамае.

Вражду эту Л. Н. Гумилев объяснял тем, что власть в Орде захватил Мамай, который «опирался на союз с Западом, главным образом, с генуэзскими колониями в Крыму», в то время как его противник, хан Белой орды Тохтамыш, придерживался «традиционной политики союза с Русью, проводимой со времен Батыя». Утверждение автора о союзе Мамая с «Западом» основывается, очевидно, на летописном известии (Троицкая летопись) о том, что Мамай, отправляясь на «всю землю Русскую», нанял «Фрязы и Черкасы и Ясы». Гумилев считал, что «поволжские татары неохотно служили Мамаю и их в войске было немного», и поэтому Мамай привлек «ясов и касогов», а заодно «крымских евреев и караимов». Но прежде всего Мамаю «нужны были деньги и немалые» - их он попросил у генуэзцев, владевших колониями в Крыму, - «те обещали помочь, но потребовали взамен получения концессий для добычи мехов и торговли на севере Руси, в районе великого Устюга».

Мамай предложил Дмитрию, что «за предоставление концессий» он дает ему «ярлык на великое княжение». «Если бы Дмитрий согласился на эту сделку, Московская Русь в короткое время превратилась бы в колонию генуэзцев», - пишет Гумилев, но «преподобный Сергий Радонежский заявил, что с латинянами никаких дел быть не может: на Святую Русь нельзя допускать иноземных купцов, ибо это грех». Убедившись после первых столкновений в том, что русская рать не уступает татарской, Мамай отправил на Русь войска, состоявшие из «генуэзской пехоты» и степняков, мобилизованных «на генуэзские деньги». В итоге Куликовской битвы царство Мамая, - которое, по Гумилеву, было не нормальным этническим образованием, а этнической «химерой», опиравшейся на международную торговлю, - было побеждено, а «новая этническая общность - Московская Русь -выступила реальностью всемирно-исторического значения». 

Откуда взял Гумилев известия об опоре Мамая на международную торговлю, о его переговорах с генуэзцами, о их требовании «концессий» в районе Великого Устюга, о сделке, предложенной Мамаем Дмитрию и отклоненной Сергием Радонежским, о «генуэзских деньгах», полученных Мамаем перед битвой, наконец, об участии в его войске «крымских евреев и караимов», абсолютно неизвестно.

Из летописей нам известно о некоем Некомате (согласно Новгородско-Софийскому и более поздним сводам, «сурожанине» - купце, торговавшем с Крымом), ведшем враждебные Москве переговоры с Тверью и Ордой, но ни о каком участии в этих переговорах генуэзцев и их требованиях к Мамаю там ничего не сообщалось.

Ни в Троицкой летописи, ни в источниках XV в. - в Житии Сергия, в Новгородско-Софийском своде, ни даже о летописях XVI в. ни слова не говорится о заявлениях Сергия против «латинян». Источники богатого подробностями повествования Гумилева о событиях вокруг Куликовской битвы остаются неизвестными.

Через два года после Куликовской битвы победитель Мамая хан Тохтамыш напал на Москву, сжег и разграбил ее. Почему же этот сторонник «традиционного союза с Русью», никак не связанный с Западом, совершил такое нападение? Виною, согласно Л. Н. Гумилеву, были суздальские князья, составившие донос Тохтамышу на Дмитрия, - «сибиряку и в голову не пришло, что его обманывают», - а также «характер населения, осевшего в Москве» и ответившего хану сопротивлением. «Посадский люд» хотел выпить и погулять; напившись, москвичи забрались на кремлевские стены «и ругали татар, сопровождая брань соответствующими жестами», - «а татары, особенно сибирские, народ очень обидчивый, и поэтому крайне рассердились». Восставшие не хотели выпускать митрополита Киприана из города и ограбили его «до нитки». «...Когда был выпит весь запас спиртного, москвичи решили договориться с татарами» и впустить их послов в город, «но когда открывали ворота, никому из представителей „народных масс" не пришло в голову выставить надежную охрану», «татары ворвались в город и устроили резню». 

Версия о пьяных москвичах была взята Гумилевым из летописной и историографической традиции, восходившей к Новгородско-Софийскому своду, где горожанам ставилось в упрек нежелание выпустить из города Киприана; из этого же источника взято упоминание о роли суздальских князей в походе Тохтамыша (хотя об их «доносе» Тохтамышу и в этом своде ничего не сообщается). В Троицкой летописи упоминания о суздальских князьях, о пьянстве москвичей и о попытке Киприана уехать из Москвы вообще не было, - там говорилось только о вероломстве татар и об их зверствах и грабеже в городе. Но и Новгородско-Софийский свод описывал стойкость осажденных, подвиги их предводителя князя Остея и москвича - суконника Адама. Непонятно, на каком основании Л. Н. Гумилев приписывал инициативу в переговорах с Тохтамышем горожанам: во всех летописях говорится, что именно хан, не сумев взять город, обманул Остея «лживыми речами и миром лживым», убил его и захватил город. Почему же Гумилев именует Тохтамыша «добродушным и доверчивым» и объявляет его поход «совсем не страшным»?

Изучение летописной традиции, отражающей последние годы правления Дмитрия Донского, позволяет отделить ранние сообщения об этом историческом периоде от поздних наслоений. Многие живописные подробности (в частности, рассказы о перипетиях Куликовской битвы) должны быть отнесены не к категории исторических фактов, а к области преданий. Рассказы XV-XVI вв. не теряют при такой постановке вопроса научной ценности; они могут рассматриваться как «культурные остатки» времени их написания, как свидетельства о постепенно нараставшем интересе к событиям конца XIV в., о ретроспективной их оценке (особенно с конца XV в. - времени окончательного освобождения от ордынского ига).

Представление о Сергии как вдохновителе Куликовской битвы было создано, как мы видели, более поздней традицией - высоко почитаемый как святой и основоположник общежительного монашества в Северо-Восточной Руси, он был, вероятно, сторонником Дмитрия Донского и его политики, но о конкретном участии его в событиях 1380 г. мы не имеем достоверных сведений. Киприану идея борьбы с Ордой была чужда; это видно хотя бы из текста связанной с ним Троицкой летописи.

Мы не знаем, кто из деятелей конца XIV в. был провозвестником освобождения Руси от ордынского ига и выступали ли тогда подобные провозвестники. К теме борьбы с ханской властью обратился лишь в первой половине XV в.

Заключение

Разграничение сведений, которые могут быть с достаточной достоверностью (в тех пределах, которые допускает лишенная эксперимента наука) извлечены из источников, и догадок, которые строятся только на возможности, - одна из основных задач исторической науки.

Опираясь в своем повествовании на нарративные источники, следуя даже наиболее достоверным из них, историк излагает обычно историю правителей, которая далеко не идентична истории страны и народа в целом. Он, в лучшем случае, указывает на то, как происходили политические события, но не отвечает, почему они происходили, почему возникали и заканчивались победой или поражением войны, почему происходили государственные перевороты и т. д.

В XIX и особенно в XX в. произошел сдвиг интересов в трудах ученых от истории правителей к истории людей, широких масс населения. Сейчас в России в связи с отказом от обязательной марксистской идеологии наблюдается обратное движение: переиздаются книги XIX в., посвященные царям и полководцам, в том числе и такие, которые уже в начале XX в. расценивались как анахронистические сочинения.

Уйти от необходимости выяснения, “как это было на самом деле”, нельзя ни в каком историческом исследовании. Но такое выяснение во многом разрушает сложившееся представление об истории. Непривычно представлять себе историю Древней Руси без красочных описаний походов на Царьград, без рассказа о хитроумном отмщении Ольги жителям Искоростеня, о подвигах шести “храбров” в Невской битве и засадного полка на Куликовом поле. Так же болезненно ощущается разрушение традиционных взглядов на всемирную историю.

Отказавшись от использования поздних или недостоверных источников как носителей информации о древности, мы получаем возможность оценить их как “остатки прошлого”, как памятники того времени, когда они были созданы. Уже в 1947 г. один из представителей петербургской исторической школы, ученик А. Е. Преснякова, Б. А. Романов предлагал рассматривать летописные рассказы “не как счастливо сохранившееся подобие „газетной" (хотя и бедной) хроники, а как литературное произведение данной исторической секунды, отразившее именно эту историческую секунду с ее злобами дня, полемиками, тенденциями и борениями”. 

Предания о вещем Олеге, Игоре, Ольге, Алеше Поповиче не были описанием действительных фактов IX и X вв., но они отражали эпическую традицию, которой предстояло жить на Руси еще много столетий. Поздние сочинения о Куликовской битве не были “газетной” хроникой этого сражения, но они отражали постепенное осознание победы над Мамаем на протяжении столетия после битвы.

Изучение летописных рассказов не только как носителей информации о том времени, о котором они повествовали, но и как памятников того времени, когда они были созданы, открывает перед историком такие возможности, каких не дает “потребительское” или иллюстративное использование этих памятников.