конецформыначалоформыПРЕДИСЛОВИЕ

"Свободной Россией" назвали площадь перед Белым домом его защитники в августе 1991 года. Отсюда, по их замыслу, должна была распространиться свобода по всей России. Однако время идет, а замысел так же далек от воплощения, как и в те августовские дни. Время показало утопичность идеи мгновенного прыжка из царства тотальной государственности в мир свободы и демократии. Вместе с тем очевидно, что памятный август 1991 года круто изменил Россию. Сегодня это уже другая страна, другое общество. Но изменения крайне противоречивы. И каждый россиянин задает себе вопросы: Что же с нами происходит? Куда мы движемся? Что будет с нами завтра? За ответами на эти вопросы люди обращаются прежде всего к средствам массовой информации. Журналисты, в меру своих способностей и умений, стремятся помочь им самоопределиться в море проблем, находя нужных авторов, нужные слова, нужную интонацию. Однако эти же вопросы журналисты обращают к самим себе, собственной деятельности. И – если судить по публикациям и выступлениям журналистов в профессиональных изданиях, по спорам на семинарах, круглых столах, деловых играх – сапожник действительно без сапог: вразумительных ответов на эти вопросы очень мало. Автор данной работы, разумеется, не претендует на то, чтобы дать однозначный и исчерпывающий ответ на вопросы о том, что происходит с российской журналистикой. Цель значительно скромнее – попытаться проследить, что происходит с журналистами в ситуациях, которые можно обозначить как критические состояния общества. Необходимость такого анализа обусловлена тем обстоятельством, что в современной журналистике, избавляющейся (или делающей попытки избавиться) от наследия тоталитаризма, явно возрастает роль личности журналиста, от ума, порядочности, активности которого во все большей степени зависит содержание циркулирующих в обществе потоков социальной информации. Однако практика показывает, что далеко не все работники средств массовой информации выдерживают проверку свободой. Может быть, изложенные в этой работе результаты исследований и размышлений помогут собратьям по цеху более отчетливо понять, что с нами происходит. Актуальность представленной работы определяется также тем, что проблема подготовки и переподготовки журналистских кадров не может получить отвечающее современным требованиям разрешение до тех пор, пока не будет создана более или менее внятная система представлений о структуре личности журналиста, об объективных требованиях, предъявляемых журналистикой как типом профессиональной деятельности к индивиду, собирающемуся реализовать себя в этом виде творчества. Наконец, процесс профессионального становления журналиста проходил бы намного быстрее, если бы он знал, в какой мере присущие ему личностные качества и особенности влияют на успешность использования тех или иных приемов и методов профессиональной деятельности. К сожалению, такими данными журналистская наука пока не располагает. Разумеется, это не означает, что журналист как субъект профессиональной деятельности был обойден вниманием исследователей журналистики. В теоретико–журналистской литературе представлено множество вариантов решения проблемы взаимосвязи различных личностных качеств и особенностей профессиональной журналистской деятельности. Однако чаще всего дело ограничивалось перечислением различных качеств, которые, по мнению разработчиков, необходимы для эффективного осуществления профессиональной деятельности1. Такой подход вполне правомерен, поскольку личность журналиста действительно выявляет себя в процессе осуществления профессиональной деятельности как совокупность взаимосвязанных качеств. Однако все эти качества являются проявлениями неких внутренних сущностей. А сущность, как известно, нельзя отождествлять с теми формами, в которых она реализуется. В рамках тоталитарного общества были важны именно качества, поскольку каждый индивид свою сущность прятал, маскировал, предъявляя социуму именно те качества, которые от него требовали. Однако в новых условиях возникает задача понять, что стоит за демонстрируемыми качествами, какова та сущность, проявления которой мы наблюдаем. История России последних лет дает уникальную возможность для осмысления этой проблемы, а положение автора, имеющего возможность по роду своей деятельности общаться с сотнями журналистов из всех концов страны в самых разных ситуациях, в том числе и тогда, когда они неторопливо размышляют как раз над этими проблемами, позволило собрать значительный материал, осмыслению которого и посвящена эта книга. Разумеется, в процессе работы над книгой автор опирался не только на собственные многолетние наблюдения и проводившиеся под его руководством или при его участии специальные исследования деятельности работников печатных средств массовой информации, но и на данные и выводы других авторов, что позволяет рассчитывать на то, что по крайней мере некоторые из сформулированных выводов являются в достаточной степени обоснованными и будут полезны как самим журналистам, так и исследователям российской журналистики. Эмпирической базой для книги послужили результаты социопсихологических исследований, проводившихся автором с 1991 по 1995 год. В ходе этих исследований были получены данные о политических и профессиональных установках, мотивационных профилях, ценностных ориентациях, способностях и других характеристиках более чем двух тысяч профессиональных журналистов. Кроме того, использовались материалы проводившихся автором в редакционных коллективах деловых игр, а также данные статистического анализа состояния печатных средств массовой информации, выполненного под руководством автора по заказам Мининформпечати (Комитета РФ по печати) и других организаций. Структура работы определена логикой предмета исследования. Исходя из того, что личность журналиста "встроена" в социум, частью которого является профессиональная среда, автор сделал попытку во Введении изложить свое видение тех процессов, под влиянием которых происходило и происходит развитие российской журналистики. Первая глава ╚Теоретические и методологические предпосылки исследования личности журналиста╩ посвящена анализу и обобщению работ, предметом которых является личность человека. В главе исследуется содержание категорий ╚человек╩, ╚индивид╩, ╚личность╩, рассматриваются природные и социальные основы индивидуальности человека, прослеживаются взаимосвязь и взаимопереходы внешнего и внутреннего аспектов жизненного мира личности, выявляется формообразующая роль в развитии личности выполняемой индивидом профессиональной деятельности. Во второй главе ╚Побудительная сфера журналиста: функции, состав, структура╩ представлен анализ внутренних факторов, побуждающих журналиста выполнять свою профессиональную роль и стремиться к самоосуществлению в рамках профессиональной деятельности. Третья глава ╚Надо ли воевать с "внутренним цензором"?" содержит результаты исследования тех систем знаний, ценностей и норм, которыми руководствуются российские журналисты в процессе реализации своих профессиональных и внепрофессиональных ролей. В четвертой и пятой главах, называющихся соответственно: ╚Ментально–мировоззренческие структуры смысловой сферы журналиста╩ и "Журналист в мире идеологий", развиваются некоторые идеи, изложенные в третьей главе, исследуются такие категории, как "ментальное пространство", "мировоззрение", а также анализируются болезненные для современных журналистов темы политической ангажированности и радикального изменения профессиональных установок. В шестой главе ╚Творческий потенциал журналиста╩ предпринята попытка дать системное представление комплекса способностей, мера развитости которых предопределяет успешность профессиональной деятельности журналиста. Обобщаются материалы об интеллектуальных, эмоциональных, волевых и других способностях журналиста. Седьмая глава ╚Личность журналиста как системная целостность: результаты социопсихологического исследования╩ дает возможность познакомиться с материалами опросов и тестовых испытаний работников печатных СМИ. Прослеживаются глубокие взаимосвязи между различными уровнями и сферами личности журналиста. В Заключении излагаются основные выводы и предложения.

Введение

Деятельность средств массовой информации в значительной степени определяется социально√экономической, политической, духовно√культурной ситуацией, в которой пребывает российское общество. Для обозначения особенностей этой ситуации иногда используют понятие "посткоммунизм". При этом имеют в виду не просто хронологический период, а определенную систему социальных отношений, для которой характерно соединение "диких форм зависимого капитализма с "рыночным сталинизмом" китайского образца.1 Несмотря на подкупающую простоту этого понятия, оно вряд ли может без значительных оговорок использоваться для обозначения сложившейся в России ситуации. Во√первых, говорить о посткоммунизме бессмысленно, потому что в России никогда коммунизма (что бы мы ни вкладывали в это слово) не было. Был то ли "индустриальный феодализм", то ли "постиндустриальный феодализм", то ли "неофеодализм".2 Во√вторых, главной особенностью предыдущего этапа российской истории было не господство коммунистической доктрины (которую подавляющее большинство населения либо не понимало, либо не воспринимало), а тотальное вмешательство государства во все аспекты жизнедеятельности общества и человека. Вмешательство, приводившее к господству политики над экономикой, доминирующей роли власти, а не собственности, подавлению интереса политической волей, а рациональности √ квазирелигиозной идеологией. У этого тоталитарного государства был свой, казавшийся прочным и незыблемым фундамент √ монопольно√ведомстственная милитаризованная экономика, опирающаяся на дешевую рабочую силу; свои специфические структуры и инструменты власти; своя правовая система, ассоциирующаяся у нас с бесправием гражданина и всесилием чиновника; своя идеология, спекулирующая обещаниями счастья для всех людей, достигаемого через насилие над их интересами и правами. В огромных масштабах центральная власть контролировала деятельность средств массовой информации.3 Задолго до 1985 года многим было ясно, что надо разрушить строй, игнорирующий человеческую личность, вернуться на дорогу мировой цивилизации, создать такие социальные структуры, существование которых позволило многим другим народам жить лучше нас. Предложенные лозунги: идеологический плюрализм, многопартийность, свобода частной собственности, предпринимательство, конкуренция и т.п. вызвали энтузиазм у определенной части общества √ в основном научно√технической и гуманитарной интеллигенции и прогрессивно мыслящих управленцев. Эти реформаторские группы, опиравшиеся на широкую и разнородную социальную базу, выбили рычаги власти у консервативно настроенной верхушки КПСС. Вместе с тем очевидно, что никому и никогда не удалось бы разрушить этот тип государства, если бы не сочетание набравшего силу реформаторского потенциала с исчерпанностью тоталитаризма советско√ коммунистического типа. В этом смысле Август√91 был закономерен. Он разрешил глубинное противоречие между объективными потребностями выживания страны, народа и Системой, блокировавшей развитие производительных сил, противоречащей интересам и правам человека. Ее историческое банкротство стало очевидным всем, потому√то она так быстро рухнула, несмотря на мощный респрессивный аппарат. Для любой системы, переходящей из одного состояния в другое, характерны дисгармоничность, скачкообразность изменений, нарушение привычных причинно√следственных взаимосвязей. И в этом смысле переходный период общества похож на переходные периоды в жизни человека. Для внешнего наблюдателя (особенно если он продолжает находиться на том месте, где система была раньше) переживаемые ею возмущения рассматриваются как кризисы. В определенном смысле это действительно кризисы, связанные с отмиранием прежних структур, которые, естественно, отмирать не хотят и всячески сопротивляются наступающим переменам. Однако то, что рассматривается как кризис, может на самом деле выступать как процесс освобождения от оков, в которых общество пребывало долгие годы и настолько привыкло к ним, что любое свободное движение доставляет сильнейшие мучения. Об этом необходимо сказать, поскольку совершаемый нашим обществом крутой разворот привел к возникновению в различных его подсистемах значительных напряженностей. И в этом нет ничего удивительного. Россия приступила к проведению радикальных рыночных реформ в критический момент, в исключительно неблагоприятной обстановке, обусловленной катастрофическим состоянием экономики в целом, а также распадом СССР, кризисом государственного устройства Российской Федерации, ослаблением государственной власти, и множеством других факторов. Это с одной стороны. С другой стороны, призванная Ельциным команда молодых деятелей начала проводить макроэкономические преобразования методами, которые встретили суровое осуждение многих крупнейших отечественных авторитетов и вызвали в обществе сильнейший стресс. За год была разрушена вся просуществовавшая семь десятилетий система экономических отношений. И хотя в спешке, после бесконечных переделок были созданы предпосылки для распродажи мелких предприятий, акционирования крупных, расширилась сеть банков и бирж, открылись зоны для свободной торговли, экономическое положение страны и многих групп населения значительно ухудшилось. На состоянии дел негативно сказывались и такие факторы, как фактическое банкротство внешнеэкономических связей; распад системы государственного управления экономикой при чрезмерно замедленном темпе перехода к рыночным регуляторам; инвестиционный кризис, выражающийся в том, что во многих отраслях износ производственных мощностей приблизился к критической отметке, их обновление практически прекратилось и даже поддержание в пригодном состоянии стало все более затруднительным из√за резкого сокращения государственных инвестиций, пока даже в малой степени не восполняемого частными, климат для которых крайне неблагоприятен. А если к этому добавить криминальность многих новых экономических структур, то получим далеко не полный перечень признаков поразившего страну системного экономического кризиса. И хотя представители правительства утверждают, что в настоящее время спад производства в России прекратился и, следовательно, начался этап стабилизации, многие специалисты приходят к пессимистическому выводу о том, что в ближайшие годы задачи крупномасштабной реконструкции национальной экономики не могут быть даже поставлены. Могут быть поставлены и частично решены задачи институциональной подготовки такой реконструкции. Выдающиеся зарубежные экономисты говорят, что для введения рынка в России нужно около 30 лет. Что касается характеристики государственно√политической и правовой обстановки в России последних лет, то фундаментальный факт, который должен быть взят за основу анализа, заключается в том, что после распада СССР в конце 1991 года РСФСР как государственное образование, существовавшее в качестве составной части СССР, утратила свою конституционную легитимность. В этих условиях для конституирования новой российской государственности был необходим первичный акт учредительного значения, который бы стал основой формирования суверенного Российского государства. В России этого сделано не было. В результате Советы и другие органы власти РСФСР продолжали свое существование как ни в чем не бывало. Более того, присвоив себе государственные функции, Советы рядом своих узаконений и практических акций забронировали свой правящий статус, превратили его в абсолют, исключили какой√либо иной вариант формирования новой российской государственности. Возникновение поста президента никак не поколебало стремления Советов держать всю власть при себе, что и дало возможность многим юристам утверждать, что разгоревшийся в 1993 году конституционный кризис объясняется столкновением между несовместимыми системами власти √ системой Советов, с одной стороны, и новой государственной системой, представленной президентством, с другой. В результате этого кризиса общество оказалось в состоянии государственно√правовой неопределенности, неизбежного противостояния, нескончаемой борьбы. Возникали бесчисленные конфликты, которые в конечном счете, как и всегда при двоевластии, привели к правовому хаосу, вакханалии произвола.4 При этом надо иметь в виду, что победа демократов над путчистами не привела к власти совершенно не готовых к ней демократов, а заставила, как заметил Г.Попов, реформаторов√аппаратчиков и номенклатуру сделать то, что они не смогли сделать ни в 1985, ни в 1989, ни в 1991 годах, √ организоваться, объединиться, очиститься от рухляди идеологии, отстранить консерваторов и начать реформы. Другими словами, власть в России перешла от номенклатуры КПСС к номенклатуре без КПСС.5 Следовательно, решать возникшие перед страной проблемы эта номенклатура могла только известными ей методами: указами, приказами, тотальным регулированием всего, что только поддается государственному вмешательству. Тем не менее, даже аппаратных полумер и полурешений оказалось достаточно, чтобы общество встряхнулось от спячки. Стал развиваться новый класс частных предпринимателей, который в лице своих самых дальновидных представителей сам хочет принимать решения, контролировать власть. Ослабление системы власти в Центре дало сильнейший импульс дезинтеграционным процессам в России. Особенно они усилились в начале 1993 года. Для регионов России характерна высокая специализация экономического развития с перекосом в сторону ВПК и традиционно высокая зависимость от Центра при отчетливом стремлении к самостоятельности. Многие регионы имеют дотационный бюджет, что вызывает иждивенческие настроения. Однако есть и такие регионы, которые в последние годы начали активно развиваться, выходя из√под влияния Центра и развивая рыночные отношения, опираясь на большой промышленный и научный потенциал, культурные и исторические традиции. Таким образом, ситуация в регионах характеризуется соперничеством двух тенденций: набирающие силы экономические и политические реформы, поступательно раскрепощающие способности и инициативу людей, особенно молодых, как бы сталкиваются не столько с противостоянием политической оппозиции, сколько с проблемами, порожденными общей ситуацией в стране, непродуманностью стратегической линии со стороны центральной власти и, как итог, растущей неудовлетворенностью людей, разочарованием в московских реформаторах, включая Президента, а подчас и в самих реформах, по крайней мере, методах их проведения. И на этом фоне сепаратистские призывы имели достаточно благожелательный отклик. В противовес сепаратистским стали нарастать централистские тенденции. Сторонники централистского варианта развития России считали, что причинами начавшегося распада России являются не какие√то глубиннные проблемы, а стремление местной элиты, воспользовавшись слабостью центральной власти, присвоить принадлежащие ей права и привилегии. Характеризуя политическую ситуацию в России, необходимо также иметь в виду, что ее политический ландшафт определялся и определяется взаимодействием нескольких основных сил. Демократы, государственники и национал√патриоты задают векторы того политического пространства, в котором дрейфуют множество политических группировок. Несмотря на то, что в России существуют партии разного типа, российская многопартийность приходит в однопартийное пространство, где само понятие "партия" отождествляется в массовом сознании с авторитарным государством. Отсюда стойкая неприязнь и подозрительность к самому институту политических партий, отсюда слабость, рыхлость, аморфность многих партий и общественных движений.6 Таким образом, отсутствие сильной и уважаемой государственной власти, неразвитая многопартийность при засилье в законодательных и управленческих структурах представителей прежней номенклатуры, нарастание сепаратистских тенденций, выход на политическую сцену прежде незаметных маргинальных групп √ все это осложняло политическую ситуацию в России в 1991√1995 годах. Характеризуя социальный фон реформ, следует указать на то уже упоминавшееся обстоятельство, что распад прежних структур обгонял создание новых и социальная материя в образовавшемся вакууме находилась (да и сейчас находится) в неустойчивом, неравновесном состоянии. Как писал в конце 1992 года один из проницательных аналитиков, "аморфность социальной структуры, отсутствие легитимного социального субъекта собственности, нестабильность формирующейся заново экономической и политической элиты не дают пока сложиться устойчивым экономическим интересам. Раздробленность политических сил и их неукорененность, мощные авторитарные тенденции, слабость представительных структур и рыхлость исполнительной власти не обеспечивают необходимого выражения экономических интересов в политической сфере. Все это поддерживает независимость политики от экономики и в посттоталитарном обществе. Неудивительно, что и здесь сила идей преобладает над силой вещей, эмоции √ над логикой, национальные ценности √ над демократическими. Не случайно и то, что национализм становится одной из мощных сил посттоталитарного мира"7. Еще одна проблема √ ставшее следствием политики макроэкономической стабилизации ощутимое снижение уровня жизни большей части населения, сопровождаемое ностальгией по старым "добрым" временам. Необходимо иметь в виду и то обстоятельство, что средний класс, наличие которого необходимо для политической стабильности и который мог бы стать социальной базой новой экономической политики, в настоящее время весьма малочислен. Общество быстро расслаивается на относительно обособленные страты, взаимоотношения между которыми характеризуются высокой степенью негативизма и агрессивности. Вряд ли способствует установлению социального мира и то обстоятельство, что в стране, где десятилетиями насаждались идеалы равенства и братства, богатые тратят на жизнь в десятки раз больше чем бедные. Переходя к анализу духовной ситуации, следует сказать о том, что для многих россиян неожиданно настал смутный момент истории. Возникла мучительная жажда твердой духовной опоры. На уровне России в целом речь идет о признании того факта, что страна переживает глубочайший кризис самоосознания, для выхода из которого нет готовых рецептов. Россия пытается в крайне запутанной ситуации определить, что же она представляет собой с географической, этнической и общенациональной точек зрения. В течение двух√трех лет Россия, большинство жителей которой отождествляли себя с гигантской страной по имени СССР, по большинству параметров, кроме размеров территории и ядерного потенциала, перешла в разряд средних держав, сопоставимых с Францией, Бразилией, Аргентиной, Канадой и т.п. На уровне конкретных индивидов проблема заключается в поиске такой ценностной системы, к которой можно не просто "прислониться", но с которой можно идентифицировать себя без опасения в ближайшее время вновь остаться без духовной опоры. Общим местом в публицистике последних лет стало утверждение, что, пытаясь отбросить все то, что характеризовало нашу жизнь при прошлом общественном строе, мы с водой выплеснули и ребенка, поскольку оказались без общественного идеала, без нравственного императива, без ясной шкалы ценностей, без зажигательных лозунгов, объединяющих задач. Так, например, А.Кива, считая, что жить без "сплачивающих население задач" невозможно, согласен даже на то, чтобы в качестве такой скрепляющей общество силы выступили миф, иллюзия, утопия. По его мнению, "что касается стран, находящихся на переходном этапе, то все они, практически без исключения, просто создают мифологемы, призванные поднять национальный дух, стимулировать общественный энтузиазм".8 Намечаются два варианта выхода из этой духовной ситуации. Первый связан с требованием однозначной и отчетливой самоиндентификации с Западом (при сохранении, разумеется, культурных особенностей). Несмотря на привлекательность этого варианта, следует иметь в виду, что внедрение рыночных отношений в России наталкивается на глубокие социально√психологические преграды. Структура поведенческой мотивации в нашей стране на протяжении сотен лет резко отличалась от западной, сближаясь скорее с "азиатским" Востоком. Здесь не получила распространения "протестанская этика", о которой писал М.Вебер, и которая, по его мнению, была важнейшей предпосылкой капитализма. Смиренное религиозное терпение, упорный и активный труд в поисках подтверждения своей богоизбранности, психология "честного стяжания" за века трансформировались на Западе в трудовую этику, содействовав формированию "хомо экономикус". В России трудовая мотивация была несколько иной: у работника не было потребности продавать свой труд в размерах больших, чем это необходимо для выживания. Весьма проблематичной в этих условиях становится задача интеграции населения на новой рыночной основе. Проводимая политика капитализации не только не способна интегрировать миллионы людей, найти им место в общественной системе, но, напротив, все больше выбрасывает их из общества, обрекая на роль маргиналов. Второй выход ориентирует на реставрацию древней идеи о мессианском предназначении Москвы (России), которая должна вновь стать мостом (щитом) между Европой и Азией, стать государством, вбирающим в себя Запад и Восток, Север и Юг и в силу этого реализующим возможность примирения существующих в мире противоречий. Аргументируя необходимость именно такой самоидентификации россиян, некоторые исследователи напоминают о том, что Россия возникла как религиозное, православное государство, которое выстояло именно в качестве независимой православной державы.9 Некоторые группы, не рассчитывая больше на возможность сохранения великой многонациональной России, стремятся использовать в роли идеологического интегратора не великодержавную, а сугубо национальную идею. По их мнению, поскольку в результате происшедших событий Россия, отбросив коммунизм и не желая воспринимать либерализм, оказалась в идеологическом вакууме, только пробуждение национальной идеи сможет восполнить вакуум идей и вакуум власти. В определенном смысле это логично. В идейной пустыне, которую оставляет после себя тоталитаризм, первыми возвращаются к жизни наиболее живучие первичные формы социализации √ национальные. При общей идейной неприкаянности и распаде прежних форм социализации национальное дает многим единственную возможность "прислониться" к понятной идеологии и большому "коллективному телу". Но трудно поверить в то, что национализм в России способен на нечто большее, нежели жесточайшая диктатура. Возражая С.Станкевичу и Ф.Фукуяме, которые высказывались в пользу "умеренного и позитивного чувства национальной идентичности", П.Кандель указывает на то, что возрождающийся национализм вызван к жизни вовсе не "умеренными и позитивными" чувствами. Это тем более очевидно при взгляде на межнациональные конфликты и анализе проявляющих этнократические тенденции режимов на территории бывшего Союза. "Национализм в настоящее время является естественным союзником авторитаризма и тоталитаризма, все более расходясь при этом с нарастающими надгосударственными и транснациональными тенденциями экономического развития. Национализм превращается в средство консервации социально√политических структур, доминирование которых вступает в потиворечие с логикой экономики".10 Еще одна проблема √ разрушение системы абсолютных ценностей, связанных с верой в возможность создания на земле общества справедливости и равенства, в условиях неутраченной потребности масс в обладании верой в абсолюты. Осмысливая то, что происходит в России и с Россией, чрезвычайно важно понимать, что Россия √ это не какой√то изолированный остров страданий посреди моря благополучных государств. С одной стороны, разрушение советской империи имело поистине всемирное значение. Достаточно вспомнить о ликвидации такого фактора мирового порядка, как глобальная конфронтация между Соединенными Штатами и Советским Союзом, которая продолжалась на протяжении большей части послевоенного периода. Несмотря на массу трудностей и осознание того, что проигрыш будет означать катастрофу, все же этот период характеризовался стабильностью и предсказуемостью, которых сейчас уже нет. Немедленно вслед за разрушением восточного блока в Европе после почти пяти десятилетий относительно мирной жизни практически одновременно заполыхали несколько пожаров гражданских и межэтнических войн. С другой стороны, события в России √ лишь часть общего кризиса, охватившего весь мир, хотя, быть может, проявившегося у нас в гораздо более отчетливой и тяжелой форме, чем на Западе. Но основные признаки этого кризиса: рост преступности, разрушение традиционной морали и семейных устоев, неуверенность большой части населения в завтрашнем дне √ можно заметить во многих странах. Основная разница между Россией и западными государствами состоит в том, что там все эти проблемы затушевываются колоссальными богатствами, накопленными предыдущими поколениями и позволяющими амортизировать кризисы и поддерживать достаточно высокий уровень жизни, а в России они наложились на экономическую разруху и политический хаос. Очевидно также, что происходящие в России процессы испытывают на себе сильнейшее влияние общемировых закономерностей, важнейшей из которых является мощное развитие интеграционных процессов, превращение человечества в единое целое, связанное множеством экономических, политических, социальных интересов, гигантскими информационными системами. Более 35 тысяч транснациональных корпораций опоясали планету плотной торгово√транспортной сетью, выбрасывая одновременно на рынки разных стран новые машины, оперную и эстрадную музыку, видеокамеры и шоколад. Финансовые столицы мира связаны единой системой обмена информацией, в считанные секунды заключаются миллиардные сделки. Сотни спутников Земли переносят радиосигналы на все континенты. Схожие кадры появляются почти на миллиарде телевизоров в домах самых разных стран, вызывая у зрителей острое желание попасть в потребительский рай. Не имея возможности дождаться зримого потребительского рая у себя в стране, миллионы людей готовятся к переселению √ легальному или нелегальному √ в развитые страны Запада, которые, естественно, стремятся от этого защититься. Этот становящийся все более единым мир внутренне противоречив и разделен на богатых и бедных, на Север и Юг, Восток и Запад. Все шире пропасть между немногими богатыми странами и остальным миром. Во многих странах продолжаются или возникают кровавые конфликты. Миллионы людей, потерявших уверенность в завтрашнем дне, ищут спасения в размежевании и расколе. И ко всему этому надо добавить то обстоятельство, что множество грозных сигналов, подаваемых природой, говорит о том, что человечество оказалось на пороге экологической катастрофы. Главная проблема, которая сейчас стоит перед человечеством как единым целым √ выживание. Все это приводит к нарастающей потребности глобального регулирования международной жизни, мировых процессов. Усиление роли ООН, других международных организаций разного типа, а также многосторонних встреч являются ответом на эту потребность. Вторая важнейшая тенденция развития человечества √ превращение научно√технической революции в постоянный фактор истории. Медленное, но неуклонное выравнивание уровня развития производительных сил, усиление интеграционных процессов, формирование мирового хозяйства как единого комплекса, составляющего экономический фундамент целостного мира √ все это проявления научно√технической революции. Третья отчетливо наблюдаемая тенденция √ закат диктаторских, тиранических режимов. Поднимающаяся волна демократизации политической жизни, утверждение подхода к демократии, правам и свободам человека как к общечеловеческим ценностям √ это характерная примета жизни разных стран и обществ. При этом нарастает понимание бесперспективности революционных, насильственных методов преобразования общества, осознание абсолютной недопустимости насилия, какие бы благородные цели оно ни преследовало. Существует несколько подходов к пониманию причин и возможного развития кризиса, который охватил многие общественные системы. Первый из них, преобладающий, трактует любой кризис как результат недостатков и пороков самой политической или экономической системы. Следовательно, выход из него усматривается в реформе или замене системы. Для сторонников этих взглядов все сводится к вопросу о "правильных" или "неправильных", "справедливых" или "несправедливых" системах. Вторая, не менее распространенная точка зрения такова: глобальный кризис рассматривается как конец цивилизации, "сумерки богов", распад и гибель человеческого общества. Сторонники такой концепции считают, что никто не в силах предотвратить этот трагический исход. Третий подход сформулирован Питиримом Сорокиным, по мнению которого современный кризис вызван не какими√то политическими и экономическими явлениями, а гораздо более фундаментальными факторами, корнями своими уходящими в самую глубь человеческого сознания. Анализируя всю историю человечества, он приходит к выводу, что нынешний кризис √ не конец цивилизации, а отражение переходной стадии от одной формы существования человечества к другой. В своей работе "Кризис нашего века" Питирим Сорокин показывает, что в истории было несколько таких переходных этапов, хотя современный кризис √ наиболее серьезный и жестокий из них.11 Вот на таком фоне и осуществлялся поиск новой модели функционирования печатных СМИ. Можно выделить несколько этапов, через которые прошла за эти годы российская периодика. Первый крупный передел сфер влияния печатных средств массовой информации приходится на начало перестройки, когда невиданно взлетели тиражи "Московских новостей", "Аргументов и фактов", "Огонька" и других изданий демократической направленности. На этот же период падает этап оформления новых правовых основ функционирования тогда еще советских СМИ. Второй передел приходится на лето√осень 1990 года, когда читатель стал отворачиваться от политических изданий и обратил внимание на две группы газет и журналов: с одной стороны, так или иначе связанных с миром бизнеса, банков, бирж и т.п.; с другой √ на издания откровенно бульварные, детективно√эротические. Примерно в это же время закладываются основы собственно российской правовой базы функционирования СМИ. Третий передел (1991√1993) характерен общим падением интереса массового читателя к печатной периодике, особенно общенациональной и общеполитической, при некотором росте тиражей изданий, дающих деловую, прагматическую информацию. Происходил переход от ажиотажного спроса на прессу времен перестройки и гласности, когда 50 процентов населения выписывали от четырех до девяти газет и практически столько же покупали в розницу, к распространенному во многих странах варианту, когда человек читает одну√две газеты. (Однако несерьезно сравнивать многостраничные провинциальные издания Запада, нашпигованные разнообразной информацией, с нашими городскими и районными газетами, в которых полезную информацию приходится иногда искать с лупой в руках.) Затем наступила ситуация, когда редакции лихорадочно опробовали разнообразные схемы выживания. С февраля 1995 года, когда решением Государственной Думы печать была отключена от системы государственного дотирования, начался новый этап ее истории. О том, что происходило с российской печатью в эти годы, через какие злоключения она прошла, сказано и написано √ в том числе и автором этих строк √ немало. Поэтому имеет смысл остановиться лишь не некоторых обобщающих моментах, отчетливо демонстрирующих логику трансформации печати, приспособленной для обслуживания нужд тоталитарно организованного сообщества в информационный комплекс, пытающийся вписаться в рыночную экономику и демократически организованное государство. В настоящий момент в России более или менее регулярно выходят около десяти тысяч периодических изданий. Дать более точные цифры затруднительно, потому что в этгой сфере до сих пор не налажена система отчетности. Основная масса периодических изданий России выходит в столицах республик √ субъектов Федерации, а также краевых, областных центрах (52.8%) и относительно крупных городах (14.8%). Есть республики (Кабардино√Балкария, Карачаево√Черкесия, Северная Осетия), в которых свыше 70% периодических изданий сосредоточены в местной столице, что, естественно, не может не накладывать отпечаток на их тематику и позицию. Практически все издания, ориентированные на распространение по России в целом, выходят в Москве. Таким образом, можно констатировать высочайшую централизацию общероссийских информационных потоков и их отчетливый столичный отпечаток. По своим тиражам российские издания преимущественно малотиражные. Практически половина изданий имеют тираж до 10 тысяч экземпляров. В Карелии, Удмуртии, Бурятии, Марий Эл, Дагестане, Адыгее около 50% изданий имеют тиражи до 3 тысяч экземпляров. В Краснодарском крае свыше 80% изданий также имеют тиражи менее 3 тысяч, в Астраханской области очень немногие издания имеют тираж свыше пяти тысяч экземпляров. Разумеется, есть регионы, в которых выходят достаточно многотиражные газеты (Алтайский и Хабаровский края, Свердловская, Челябинская, Тюменская, Кемеровская, Липецкая, Новосибирская, Самарская и некоторые другие области). Что касается общефедеральных (центральных) изданий, то здесь ситуация несколько иная: наиболее распространенными являются тиражи от 40 до 100 тысяч экземпляров. Практически все издания с тиражом свыше 500 тысяч экземпляров выходят в центре. Характеризуя российскую периодику, следует отметить и такое обстоятельство, как ее многоязычность. Газеты и журналы выходят на 57 языках народов России и на 20 языках народов Европы, Америки, Ближнего и Дальнего Востока. В большинстве регионов издаются прежде всего общественно√политические газеты (кое√где, например, в Мордовии, Хакассии, Республике Саха, их доля превышает 80%). Содержательное наполнение периодических изданий, проводимая ими политическая линия в значительной степени определяются тем, кто является учредителем средств массовой информации. В целом по России в качестве учредителей печатных средств массовой информации доминируют различные профессиональные коллективы и органы власти. До октябрьских событий 1993 года активно выступали в качестве учредителей Советы различных уровней. После ликвидации Советов учредителями большинства изданий стали либо администрации соответствующих регионов, либо редакционные коллективы, либо те и другие вместе. Относительно небольшая часть периодических изданий учреждена физическими лицами. Среди них есть представители практически всех социальных групп и слоев населения. Наиболее активно физические лица выступают в качестве учредителей печатных изданий общефедерального уровня. Много частных изданий в Петербурге, Москве, Кемеровской, Ленинградской, Мурманской областях. Финансовое положение большинства периодических изданий весьма плачевно. В целом по России немногим более 15% зарегистрированных изданий указали, что они не пользуются государственными или иными дотациями. Положение общефедеральных изданий несколько лучше. По крайней мере 40% из них утверждают, что они рентабельны. В регионах ситуация очень различна. Есть республики, края и области, где почти все издания получают дотацию: Якутия √ 92% от общего числа издающихся газет, Кабардино√Балкария √ 89, Башкирия √ 88, Ивановская область √ 95, Астраханская √ 91, Смоленская √ 89% и т.д. Многие периодические издания активно прибегают к финансовой помощи так называемых спонсоров. В Пермской области 85% выходящих изданий пользуются услугами спонсоров, в Ивановской области √ 81, в Астраханской √ 78, Волгоградской √ 76% и т.д. В качестве спонсоров чаще всего выступают государственные предприятия, коммерческие структуры и общественные организации. В некоторых республиках √ субъектах Федерации (Башкирия, Бурятия, Хакассия, Чувашия) именно государственные предприятия берут на себя значительную долю финансирования периодических изданий. То же самое можно сказать о Пермской, Орловской, Костромской и некоторых других областях. Что касается коммерческих структур, то они в наибольшей степени привлечены к финансированию периодических изданий в Карелии, Хакассии, Белгородской, Иркутской, Камчатской, Сахалинской и некоторых других областях. Общественные организации активно финансируют периодику в Адыгее, Туве, Брянской и Курской областях. Частные лица не очень охотно спонсируют периодику. В среднем по России лишь 3% изданий указали, что в числе их спонсоров есть физические лица. Наиболее активно граждане вкладывают свои личные средства в периодику в Ленинградской, Саратовской областях, Краснодарском крае. Переходя от общесистемных характеристик печатных СМИ к анализу их места в информационно√коммуникационной системе общества, следует заметить, что журналы и газеты по√прежнему играют достаточно значимую роль в жизни россиян. Ежедневно читают газеты 64% мужчин и 54% женщин. В возрастном интервале 35√55 лет большая часть населения (70%) ежедневно знакомятся с прессой, затем этот интерес ослабевает и среди людей старше 55 лет уже каждый пятый читает газеты не чаще 2√3 раз в месяц. Наибольшее внимание прессе уделяют те, кому по роду деятельности приходится принимать решения и руководить людьми: владельцы собственных предприятий, директора, руководители госучреждений, колхозов и их заместители; специалисты на производстве, а также кадровые военные. Вполне объяснимым высоким спросом пользуется пресса среди сотрудников государственных и местных органов управления, общественных и политических организаций. Нет необходимости доказывать, что дальнейшее движение России по пути построения правового демократического общества невозможно без свободно развивающихся СМИ, опирающихся на высокоэффективную материальную базу и продуманную правовую основу. К сожалению, приходиться констатировать, что вся эта сфера находится в глубоком кризисе. Значительно выросли цены на бумагу, полиграфические услуги. Стоимость распространения газеты или журнала в полтора√два раза превышает затраты на подготовку и выпуск издания. Оборудование в большинстве типографий морально и физически устарело. Ныне более половины парка печатного оборудования старше 10 лет, а 20% работает более 20 лет. Даже в издательстве "Пресса" (бывшая "Правда") 37 газетных агрегатов высокой печати были приняты в эксплуатацию до 1964 года, т.е. 30 лет назад и требуют срочной замены. Средства на укрепление и техническое переоснащение газетно√журнального производства практически не выделяются. Это ускоряет дальнейшее разрушение газетно√журнального производства. Наиболее тревожное положение с материально√технической базой местных центров печатания газет и журналов, где подавляющее большинство оборудования имеет возраст более десяти лет. По подсчетам экономистов, для поддержания и минимального развития технической базы газетно√журнального производства необходимо инвестировать в соответствующие отрасли не менее триллиона рублей. Поскольку изыскать такие средства из бюджета невозможно, нужны экстраординарные подходы. В частности, необходимо обеспечить налоговые льготы отечественным финансовым структурам и обеспечить государственные гарантии западным инвесторам, готовым вкладывать средства в развитие материально√технической базы СМИ. Существовавший до недавнего времени организационно√экономический механизм государственной поддержки печатных СМИ, ориентированный, в частности, на преодоление кризиса, работал по двум основным каналам. Первый √ республиканские бюджетные ассигнования, выделявшиеся на основании Указа Президента "О дополнительных мерах правовой и экономической защиты периодической печати и государственного книгоиздания" от 20 феврая 1992 года N 164, и постановления правительства "О мерах правовой и экономической защиты периодической печати и государственного книгоиздания" от 16 июля 1992 г. N 493, в соответствии с которыми Роскомпечать осуществлял дотирование государственных и независимых изданий. До 1995 года дотацию получали 845 периодических изданий, в том числе: национальных региональных изданий √ 72, детских газет и журналов √ 52, молодежных √ 70, культурно√просветительных √ 55, спортивных √ 18, женских √ 12, литературно√художественных √ 29, общественно√политических √ 30, научно√популярных √ 45, педагогических √ 30, экономических √ 7, региональных, областных, городских и районных √ 225, бывших партийных изданий √ 13, центральных республиканских изданий √ 69, машиностроительных, медицинских, сельскохозяйственных журналов √ 92, прочих √ 7. Начиная с 1995 года этот канал государственной поддержки печатных СМИ стараниями Комитета по информационной политике и связи Государственной думы РФ был перекрыт, что привело к стремительному ухудшению положения многих изданий. Есть надежда, что реализация идей, заложенных в Законе о государственной поддержке печати и книгоиздания, поможет изменить ситуацию. Второй канал финансовой поддержки областных, городских и районных газет, учредителями или соучредителями которых выступают местные властные структуры, √ местный бюджет. Однако практика свидетельствует, что местные власти отнюдь не всегда в полном объеме направляют эти деньги в редакции, считая возможным часть из них расходовать на решение других социальных проблем. Общий принцип формирования этой части местных бюджетов, как правило √ остаточный и не обеспечивает не только технологического переоснащения редакций и типографий, но даже необходимого уровня заработной платы журналистам, которые остаются одной из самых низкооплачиваемых категорий населения. В условиях, когда размеры окладов и гонораров журналистов несопоставимы с расценками, по которым коммерческие фирмы, партии и различные организации оплачивают нелегальные информационные услуги, неизбежно растет уровень коррумпированости и ангажированности журналистов и редакторов периодических изданий. Есть, разумеется, и третий канал финансовой поддержки средств массовой информации, связанный со спонсированием СМИ со стороны предпринимательских, коммерческих и финансовых структур. Не секрет, что крупные финансовые группы и отдельные банки пристально следят за процессами, происходящими в средствах массовой информации и стремятся играть все более активную роль на рынке прессы. И в этом нет ничего плохого. Но общество вправе знать, кто, в каких размерах и куда вкладывает финансовые и материальные ресурсы, если дело идет о такой деликатной сфере, как средства массовой информации. Однако в настоящее время нет ни правовых оснований, ни организационных механизмов, которые позволили бы держать под общественным контролем этот процесс. И если мы вовремя не обратим внимание на эту ситуацию, то однажды обнаружим, что печать контролируется весьма сплоченной и могущественной группой, интересы которой далеко не всегда совпадают с интересами общества. Что касается проблемы взаимоотношений власти со средствами массовой информации, то она имеет два аспекта. Один связан с естественным правом власти определять общие для всех СМИ "правила игры", то есть законодательно оформлять деятельность средств массовой информации и требовать соблюдения этого законодательства. Эти "правила игры" на сегодняшний день весьма несовершенны. Второй аспект существует постольку, поскольку после законодательного оформления института учредительства (принятия Закона СССР "О печати и других средствах массовой информации" и Закона РФ "О средствах массовой информации") властные структуры разного уровня повсеместно стали учредителями печатных СМИ. Причем если в конце 1991 √ начале 1992 года большинство учредителей из числа руководителей властных структур предпочитали демонстрировать себя в роли либералов, которые, учредив средство массовой информации, почти не вмешивались в его деятельность, то в 1995 году представители власти, особенно на уровне региональных администраций и органов местного самоуправления, стали все более жестко проводить политику подчинения газет и журналов своей воле. Таким образом, приходится констатировать, что средства массовой информации, с одной стороны, попали под жесточайший экономический пресс рыночных отношений, а с другой √ продолжают испытывать давление властных структур, пытающихся управлять ими старыми методами. Необходимо также иметь в виду, что в силу ряда обстоятельств (смена поколений, уход многих профессиональных журналистов в иные сферы деятельности) существенно понизился уровень профессионализма журналистских кадров. Слабая профессиональная, политическая и экономическая компетентность приводит к многочисленным ошибкам, подрывающим доверие аудитории не только к самим средствам массовой информации, но и к тому, о чем они сообщают. Все это, а также резкое снижение платежеспособности массового потребителя информации, принципиально изменило ситуацию на информационном рынке России. Сформировалась четкая тенденция падения тиражей периодических изданий. Наибольшие потери понесли общероссийские, общенациональные издания. В настоящее время многие семьи в большинстве регионов России вообще не получают так называемые общероссийские издания, ограничиваясь местными газетами и журналами, которые, как правило, мало что пишут об общероссийских проблемах. Наметилась тенденция создания на коммерческой основе информационно√издательских объединений, концернов типа "Коммерсантъ", "Сегодня", которые начинают играть все более значительную роль в сфере информации. Чрезвычайная политизация СМИ привела к тому, что многие газеты и журналы перестали выполнять не только информационное назначение, но и присущие им культурные, научно√информационные, просветительские и другие функции. Знаком времени стало и резкое усиление силового давления на журналистский корпус в центре и на местах. Участились случаи преследования журналистов и прямых физических расправ с ними. Помимо традиционных экономических и политических методов давления на прессу, использовавшихся в прошлые годы, стали активно применяться методы манипулирования информацией и самой возможностью ее получения. В этих условиях российская периодика решала несколько важнейших задач. Во√первых, она боролась за выживание в самом прямом смысле этого слова. О том, как редакторы изыскивали финансовые ресурсы, необходимые для выпуска своих изданий, надо рассказывать отдельно, и когда√нибудь некоторые из наиболее отчаянных напишут об этом свои воспоминания. Во√вторых, СМИ боролись за собственную политическую независимость. Журналистов со всех сторон пытались вовлечь в разнообразные политические игры (особенный размах этот процесс приобретал в период избирательных кампаний). Мы все были свидетелями активных боевых действий между различными властными структурами по овладению средствами массовой информации. Политизация СМИ приобретала какой√то пошло√вульгарный, бесстыдный характер, когда представители различных властных структур без зазрения совести превращали печатные издания, финансируемые за счет федерального или местного бюджета, в рупоры собственных идей. И многие редакторы, конечно, поддавались. Более того, искушения заняться политикой не избежали и руководители Союза журналистов России. На одном из съездов этой организации всерьез обсуждалось анекдотическое предложение создать партию журналистов. И хотя концепция, согласно которой печать есть некая четвертая власть, инструмент контроля общества за деятельностью правительства (эта концепция активно проводилась М.Н.Полтораниным, бывшим председателем Комитета по информационной политике и связи Государственной думы), а СМИ всегда и при любых условиях есть средство политической борьбы, получила некоторое распространение в журналистских кругах, но в целом все√таки здравый смысл в понимании профессиональной миссии восторжествовал, и пресса как√то увернулась от великой чести считаться властью. Победила точка зрения, согласно которой СМИ, выполняя функцию контроля демократического общества за деятельностью властных структур (причем всех, включая законодательные и судебные, а не только исполнительские), все же прежде всего являются честным и беспристрастным информатором, добросовестно отражающим то, что происходит в действительности, а не в воспаленном мозгу некоторых наших публицистов. В√третьих, шел поиск эффективных организационных структур, обеспечивающих функционирование печатных средств массовой информации. Именно в 1995 году многими редакторами было осознано то простое обстоятельство, что в условиях рынка (а тем более специфически российского рынка) отдельное издание, в одиночку сражающееся со все новыми и новыми проблемами, обречено на поражение. Был найден достаточно эффективный путь совершенствования организационной структуры, обеспечивающей выпуск СМИ, √ создание мощных информационно издательских объединений типа концернов или холдингов (которые существуют под названиями "корпорации", "издательские дома", "финансово√издательские группы" и др.). Стало очевидным, что объединение нескольких редакций и обслуживающих их предприятий и организаций (рекламных служб, служб распространения, бухгалтерии, наборного и печатного производств и др.) в единую структуру обеспечивает значительную экономическую выгоду. По подсчетам, затраты на производство газет, входящих в корпорацию, уменьшаются на 40√60 процентов. Кроме того, с такими объединениями охотно сотрудничают крупные банки, финансовые и предпринимательские структуры. Еще одно существенное преимущество концерна √ с ним вынуждены считаться власти, а объединившиеся средства массовой информации могут действительно стать независимыми. Такие концерны были созданы в Перми, Новосибирске, Самаре, других городах. Реализация журналистской деятельности работниками печатных СМИ в описанных выше условиях требовала от них определенных профессиональных и личностных качеств, анализу которых и посвящена данная книга.

Человек, индивид, личность. Природные и социальные основы индивидуальности человека

Построение теоретической модели личности журналиста следует начать, на наш взгляд, с констатации исходного тезиса о том, что человек, как предcтавитель рода Homo Sapiens, является сложнейшей системой, возникающей, существующей и развивающейся в точке пересечения трех миров √ природного, социального и духовного. В соответствии с исходным представлением о том, что представляют собой эти миры и как они соотносятся друг с другом, складываются методологические установки, определяющие отношение исследователя к рассмотрению проблем, связанных с пониманием человека, личности, индивида. Через всю историю изучения человека проходит дихотомия: тело (организм) √ дух (сознание). Вопрос о том, что главнее, породил гигантскую литературу, в общем потоке которой можно выделить три русла √ материалистическое, идеалистическое и дуалистическое. Материалисты считают, что сознание есть атрибут высокоорганизованной материи, идеалисты полагают, что материю творит из ничего вечный дух, дуалисты уверяют, что и материя, и дух есть формы некоего третьего начала √ единого. Первый подход опирается на идею нераздельности телесного и духовного, соматического и личностного и восходит к Древнему Египту с его идеей мумификации, необходимой для сохранения личности. На это указал В.В. Налимов, по мнению которого европейская культура "оказалась связанной с египетским мифом через все многообразие идейных течений Средиземноморья, особенно √ через иудаизм и эллинизм. Иногда кажется, что египетский миф образует почти незримый задний план чуть ли не всех современных мифов о человеке".1 Сторонники этого √ соматического подхода, в рамках которого объединяются столь разные ученые и философы, как Ч.Дарвин, З.Фрейд, К.Лоренц, Ж.Пиаже, Ф.Ницше, И.Кант, С.Кьеркегор, К.Маркс, Э.Кассирер, А.Камю, М.Мерло√Понти и другие, исходят из фундаментального утверждения, что жизнь предшествует сознанию, что так называемые интеллектуальные и духовные аспекты нашего телесного существа √ это лишь один аспект наших человеческих возможностей. Основные трудности, возникающие при применении соматического подхода к личности, связаны с парадоксом сохранения личности при полном обмене веществ и проблемой существования нескольких личностей в одном теле. (Вспомним повесть Р.Стивенсона "Странный случай с доктором Джекилом и мистером Хайдом".) Сюда же относится проблема искусственного расщепления личности, осуществляемого в процессе гипнотического внушения, когда сознание гипнотизируемого как бы вытесняется, заменяясь сознанием гипнотизирующего. Не менее интересны случаи самовнушения с переносом своей личности в другое тело. Эти и другие факты, а также всевозможные странные случаи, в которых личностное начало индивида выражается в какой√то необычной форме, вызывают в современной науке большой интерес, обусловленный все более отчетливым пониманием того, что есть такие особенности в функционировании личности, которые не укладываются в общепринятое ее видение. "Сама наша психика в необычности своих проявлений как бы протестует против того упрощенного понимания природы личности, которое установилось в нашей культуре. Хотим мы того или нет, но наше, казалось бы, почти очевидное представление о телесной капсулизации личности, как некоей изолированной и целостной сущности, оказывается недостаточно адекватным".2 Этот протест против вульгарно√материалистических толкований человека вызвал к жизни другой подход, опирающийся на тезис: жизнь есть атрибут сознания, которое существует вне и до всякой жизни, и жизнь нужна ему для дальнейшего развития, ибо только материализуясь, "отягощаясь" жизнью, чистое сознание получает импульс к реализации своих деятельных потенций. Жизнь выступает как инструмент, рычаг, посредством которого сознание преобразует мир своего существования и себя самого. В рамках этого подхода объединяются не менее известные мыслители: от орфиков (религиозно√философское учение Древней Греции) через Сократа, Платона, Аристотеля, Плотина, неоплатоников, Дионисия Ареопагита, Иоанна Скотта Эриугены до бесчисленного множества мистически ориентированных исследователей последних столетий. С точки зрения этого подхода (во всех его вариантах), личность не обязательно связана с конкретным телом, а может пребывать вне его. Почти две тысячи лет назад в творениях Оригена и гностиков √ мистически настроенных мыслителей раннего (еретического, как это было принято считать) христианства, возник миф (позднее подавленный официальным христианством), согласно которому сознание является таинственным трансперсональным феноменом космического происхождения. При таком подходе личность рассматривается как некая внетелесная сущность, особым образом организованное поле сознания, внутри которого располагается материальное тело индивида. То есть тело выступает в качестве твердого ядра сознания, "отягощающего" его и стремящегося заглушить полноту и широту потенциала сознания.3 Естественно, что так понимаемая душа стремится покинуть свою "темницу". Представление о возможности "выхода" души из тела также сформулировано в глубокой древности.4 Трансперсональная психология предлагает рассматривать личность как проявление всеобъемлющего поля сознания. Эта концепция опирается на представление, согласно которому реальность едина и представляет собой неделимую цельность, лежащую в основе Вселенной, в основе материи и сознания, поставляя исходный материал для всех проявленных сущностей и событий, поддерживая и контролируя все путем постоянной связи со всем в глубинной структуре целого. С этой точки зрения мы являемся частью неделимой реальности, обладающей врожденной способностью формировать идеи о себе самой, которые она регистрирует внутри себя. Вселенная предстает как самосознающая, воспринимающая себя целостной и взаимосвязанной. Таким образом, содержание личности и телесная организация человека представляют собой различные проявления единой реальности. С огромным интересом знакомясь с оригинальными построениями сторонников обозначенных выше концепций, автор данной работы, отдавая себе отчет в некоторой старомодности своих воззрений, все же полагает, что материалистическая идея, согласно которой человеческий дух есть не эманация Бога или космического разума, а зафиксированная в знаковых конструктах или в непосредственных продуктах человеческой деятельности человеческая сущность, не утратила своей эвристической силы. Обратившись к анализу таких категорий как "человек", "личность", "индивидуальность", следует отметить, что представители различных наук в качестве специфически человеческих выделяют различные свойства и особенности человека. Отмечаются необычайная пластичность биологической организации, ее специфичность на всех основных уровнях, особое анатомическое строение √ прямая походка, размеры черепной коробки, полушарий мозга, строение рук и т.д., способность человека производить орудия труда, добывать огонь. Констатируется, что только человек обладает традицией и языком, высшими эмоциями, способностью думать, отрицать, считать, планировать, рисовать, фантазировать. Только он может знать о своей смертности, любить в самом широком смысле слова, лгать, обещать, удивляться, молиться, грустить, презирать, быть надменным, зазнаваться, плакать и смеяться, обладать юмором, познавать, опредмечивать свои замыслы и идеи, воспроизводить существующее и создавать новое, не существовавшее ранее. Все эти свойства действительно выражают специфические особенности человека, в которых проявляется его фундаментальная сущность √ быть универсальным выразителем природы, ее силы и целостности. Через человека, вышедшего за пределы чисто природных сил и реализующего свою универсальную сущность в качестве природного, социального, духовного существа, природа обретает новые измерения. В той или иной форме идею многомерности, многоуровневости человека выдвигали многие мыслители. По мнению В. Франкла, наиболее важными из возможных измерений человеческого бытия являются следующие: витальная основа, которую изучают как биология, так и психология; социальное положение человека √ это предмет социологического анализа и личностная позиция индивида, его установка, личное отношение к любой витальной основе и к любой ситуации. Эта установка не может быть предметом какой√либо из названных наук; скорее она существует в особом измерении.5 Некоторые ученые выдвигают положение о том, что иерархия подсистем индивидуальности человека по признаку соотношения биологически обусловленного и социально обусловленного является лишь частью гораздо более широкого иерархического ряда, состоящего из нескольких подсистем внутри биологического и социального. Так, В.С. Мерлин выделяет следующие иерархические уровни большой системы интегральной индивидуальности: 1. Система индивидуальных свойств организма, включающая подсистемы: а) биохимические, б) общесоматические, в) нейродинамические (свойства нервной системы). 2. Система индивидуальных психических свойств с перечисленными ниже подсистемами: а) психодинамическими (свойства темперамента), б) психологическими свойствами личности. 3. Система социально√психологических индивидуальных свойств с входящими в нее подсистемами: а) социальных ролей в социальной группе и коллективе, б) социальных ролей в социально√исторических общностях (класс, народ). При этом В.С.Мерлин выдвигает чрезвычайно плодотворную идею о том, что связь между биологически обусловленными и социально обусловленными индивидуальными свойствами, между физиологическими свойствами и психологическими, между темпераментом и свойствами личности, между свойствами личности и социальными ролями и т.д. изменяется в зависимости от индивидуальной организации деятельности.6 Доказано также, что не существует такого иерархического уровня индивидуальности, свойства которого не зависели бы от социально типичных условий бытия человека. Даже биохимические индивидуальные свойства связаны с социально типичными стрессовыми ситуациями в экономической, политической жизни социальной группы и в жизни коллектива. Социальная сторона человека обозначается в современной науке понятием "личность". Литература, посвященная анализу данной категории огромна. Исходным пунктом рассуждений большинства материалистически ориентированных исследователей является тезис о том, что личность есть особая характеристика человеческого индивида, включенного в общественные отношения. При этом само понятие "личность" используется для обозначения: √ человеческого индивида как субъекта отношений и сознательной деятельности и √ устойчивой системы социально значимых черт, характеризующих индивида как члена того или иного общества или общности. Хотя эти два понятия: лицо как целостность человека и личность как его социальный и психологический облик √ терминологически вполне различимы, они употребляются иногда как синонимы.7 Рассмотрение личности как социальной характеристики индивида приводит к выводу о том, что сущностью этого измерения человеческого индивида является активное целенаправленное закрепление, развитие и передача системы общественных отношений (культуры), в рамках которой личность возникает, существует и развивается. А.Н.Леонтьев писал: "Личность = индивид √ это особое качество, которое приобретается индивидом в обществе, в целокупности отношений, общественных по своей природе, в которые индивид вовлекается: сущность личности в "эфире" (Маркс) этих отношений,.. личность есть системное и поэтому "сверхчувственное" качество, хотя носителем этого качества является вполне чувственный, телесный индивид со всеми его прирожденными и приобретенными свойствами."8 Общество со своими экономическими, социально√политическими и культурными формами есть не некое самодовлеющее целое, независимое от человека и его деятельности, а определенная совокупность отношений и форм самой практической деятельности людей. Общество √ это та исторически сложившаяся совокупность форм совместной деятельности, в рамках которой сохраняются и передаются от поколения к поколению накопленные человечеством богатства материальной и духовной культуры, создаются новые культурные ценности. В отличие от природного бытия, в частности биологических систем, которые сохраняют и воспроизводят свои структуры во времени при смене поколений, прежде всего благодаря передаче наследственных признаков, через генетический аппарат отдельных особей, общество воспроизводит себя благодаря деятельности особых социальных институтов. С их помощью накапливается, хранится и передается новым поколениям социальная и культурная информация. Производственные отношения, различные типы идеологических и культурных систем выступают в обществе факторами регуляции человеческой деятельности. "Именно социальная жизнь, система социальных отношений является единственной формой, в которой человек приобщается к благам культуры и творит ее. Нельзя отделить деятельность человека от общественных отношений, учреждений, событий, в которых эта деятельность выражается, осуществляется".9 Богатство личности, развитие ее индивидуальности определяются не степенью ее автономности, а мерой усвоения общественных ценностей и, прежде всего, мерой "отдачи", реализации индивидуальных сил и способностей личности в общественной жизнедеятельности. Что же касается автономности личности, то она характеризуется не обособлением личности от других людей, представляет скорее меру развития ее способности к самоуправлению, к активному саморазвитию, сохранению своей целостности и качественной определенности в границах социальной системы.10 Выступающая в качестве своеобразного узла общественных отношений, личность представляет собой системную целостность. По вопросу о том, что именно является интегрирующим началом личности, в современной науке существует несколько точек зрения. Сторонники одной из них считают, что интегрирующим, системообразующим фактором личности являются потребности. История развития человека, пишет А.В.Разин, есть, по существу, бесконечный процесс становления, обновления и возвышения его социальных потребностей.11 Аналогичную точку зрения высказывал П.В.Симонов и некоторые другие исследователи. Другие авторы указывают, что фундаментальным основанием структурирования человеческой жизни, как социального феномена, является деятельность. Феномен потребности выступает в данной интерпретации как проявление деятельности, ее продукт.12 Становление личности, по мнению А.Н.Леонтьева, начинается с того, что субъект действует ради поддержания своего существования, и приходит к тому, что субъект поддерживает свое существование ради того, чтобы действовать, делать дело своей жизни, осуществлять свое человеческое назначение. Переворот этот, завершая этап становления личности, вместе с тем, открывает неограниченные перспективы ее развития.13 Предметно√вещественные "потребности для себя" насыщаемы, и их удовлетворение ведет к тому, что они низводятся до уровня условий жизни, которые тем меньше замечаются человеком, чем привычнее они становятся. Личность не может поэтому развиваться в рамках потребления. Ее развитие необходимо предполагает смещение потребностей на созидание, которое одно не знает границ.14 Все это дает основание для вывода о том, что основным, фундаментальным свойством, признаком, качеством человеческой личности является то обстоятельство, что она возникает, существует и развивается в активной, целесообразной деятельности, и именно в практически√предметной и творческой деятельности человек выступает во всей целостности своего существа. В ней, в ее конкретных формах реализуется единство телесного и духовного, материального и идеального, априорного и конкретного, идеалов и действительности. В практической деятельности человек возвышается над своими потребностями индивидуального, видового существа, осваивая природу, как родовое, общественно развитое существо, создавая, совершенствуя на ее основе мир социальной и культурной жизни.15 Следовательно, шкала личностности как раз и задается этими двумя крайними полюсами: действовать для поддержания своего существования √ на одном конце; поддерживать свое существование для того, чтобы действовать √ на другом конце, за которым, собственно говоря, и начинается действительно личностное существование. Или, как писал Я.А.Мильнер√Иринин, "если до осознания человеком своего высокого исторического назначения реально√духовного существа духовная сторона его жизни является лишь идеальной формой его материального содержания, то по мере его общественно√исторического движения по пути осознания им своей идеальной природы реально√духовного существа материальная сторона его жизни все более и более становится (и это неудержимый и положительно бесконечный процесс!) именно материальной формой ее идеального содержания. И, если в первом плане идеальная сторона жизни как форма зависит от материальной ее стороны как содержания, то во втором плане, напротив, эта материальная сторона из содержания сама все больше и больше обращается в форму и становиться зависимой от идеальной стороны жизни как содержания".16 Историческим назначением человека является творение нового, очеловеченного мира, созданного на началах истины, добра и красоты, творение самой этой истины, самого добра и самой красоты. Мера следования человеком в повседневной жизни и деятельности своему историческому назначению и есть мера его человечности. Подлинно человеческая жизнь индивида состоит не только и не столько в поддержании жизни (удовлетворении потребностей), сколько в разрешении собственно человеческих проблем бытия на путях культурного развития и самосовершенствования, параметры и направленность (идеалы) которого заданы каждой личности всей сетью социокультурного миропорядка. Цели и проблемы культурного развития личности лежат в поисковой, созидательной сфере бытия, где развиваются продуктивные способности и возможности. Разумеется, деятельностная концепция также не отвечает на все вопросы, возникающие в ходе изучения сущностных характеристик человека. В ряде работ отмечается, что личность реализует общественные отношения и строит на этой основе личные не только в деятельности (прежде всего совместной), но и в общении. Без исследования общения наши знания о личности и ее свойствах остаются неполными и односторонними. Как подчеркивал Б.Ф.Ломов, невозможно понять процесс формирования и развития личности и выявить его закономерности без анализа тех реальных связей, которые раскрываются в ее общении с другими людьми.17

Внешний и внутренний аспекты жизнедеятельности индивида

Предложенное в предыдущем параграфе толкование сущности человека позволяет преодолеть существовавшее на протяжении столетий принципиальное противопоставление тела и духа, организма и сознания. Но для того, чтобы вновь – на более высоком уровне – соединить природную, социальную и духовную ипостаси человека, необходимы не просто новое обсуждение уже изучавшихся проблем, но и поиск иных подходов, иных точек зрения, позволяющих увидеть в человеке то, что при старых подходах оставалось "за кадром". С этой точки зрения представляется перспективной система исходных постулатов, в рамках которой человек рассматривается как многослойная, многоуровневая противоречивая целостность, возникающая и развивающаяся в противоречивом единстве с миром, в который индивид "заброшен" без всякого согласия с его стороны. (Как известно, человек не волен выбирать ни родителей, ни время, ни место своего рождения.) Человек как активное, деятельное существо "вживлен" в действительнсть, которая предстает как его "жизненный мир", то есть то символически организованное пространство, в котором протекает жизнь человека и которое представляет собой некое "здесь–бытие" (Хайдеггер), т.е. всегда как–то расположено, "имеет место", простирается в определенных границах.18 Говоря о "жизненном мире", имеют в виду совокупность всех факторов и обстоятельств, в пространстве которых только и может жить и самоосуществиться данный индивид. Этот мир, оставаясь объективным и материальным, не есть, однако, физический мир, т.е. мир, как он предстает перед науками, изучающими взаимодействие вещей, это – жизненный мир и в качестве такового он имеет две резко отличающиеся части, стороны, грани – внешнюю и внутренюю. Внешняя сторона жизненного мира представляет собой сферу, которая рассматривается как источник ресурсов, необходимых для воспроизводства и развития человека как целостности. Это та "жизненная почва", "питательная среда", из которой индивид получает то, без чего невозможно его становление и самоосуществление. Л.Бежин, размышляя о том, что составляет ту питательную среду, сквозь которую "жизнь не проклевывается головкой невзрачного сорняка, угловатым репейником, неуклюжей растопыркой на чахлом стебельке, выставившей во все стороны свои засохшие колючки, прорастает крепким молодым дубком, прихотливо разбросавшим зеленые ветки?", пишет: "Собственно, ответ прост, если перевести его с языка метафор и сравнений на язык привычных, общеупотребительных понятий: жизненная почва – это окружающее нас социальное, психологическое и бытовое пространство, позволяющее осуществить то или иное желание, и чем больше возможностей осуществить, тем эта почва тучнее и плодороднее."19 При этом важно понимать, что внешний мир вовсе не есть некая непосредственно от века данная, всегда равная себе вещь, а что он есть "исторический продукт, результат деятельности целого ряда поколений...".20 Следовательно, внешний мир не есть простая сумма двух реальностей – природы и общества, это "... предметная действительность (природная, общественная и духовная), структурированная относительно практически общественного способа человеческого бытия, преобразуемая и организуемая общественным человеком в объективное условие собственного развития...".21 Внутренняя сторона жизненного мира (или "внутренний мир") представляет собой совокупность движущих сил, средств, "инструментов" жизнедеятельности, пользуясь которыми, индивид овладевает "внешним миром", присваивает его себе, расширяя тем самым свой "внутренний мир", что требует затем изменения метрики "внешнего мира", а следовательно, жизненного мира в целом. Из этого следует, что "внешний мир" вовсе не сводится к сумме материальных предметов и явлений, а "внутренний мир" – к его отражению (зеркальному или искаженному). "Внешний" и "внутренний" миры человека выступают как два звена одной цепи, скрепленные отношениями не отражения, а деятельности. Таким образом, понятие "внутренний мир" является наиболее широким, наиболее интегральным термином, связывающим воедино всю совокупность качеств и свойств, предопределяющих степень личной суверенности индивида. Необходимость введения подобного рода интегрального понятия, ощущается исследователями давно. В ряде работ, в качестве такого интегрального термина, используется понятие "духовный мир человека". Употребляется это понятие и в теории журналистики. Однако, пользуясь этим словосочетанием, большинство авторов предпочитают не давать определений и не анализировать связь этого понятия с такими как "сознание", "самосознание" и другие. На наш взгляд, словосочетание "духовный мир личности" не может выступать в роли интегрального понятия, охватывающего все структурные компоненты внутриличностных "механизмов", поскольку некоторые их них имеют не только духовную, идеальную природу, но и вполне материальные (физиологические) основания. Это касается, в первую очередь, способностей. В ряде случаев, чувствуя неудовлетворенность существующими определениями, некоторые авторы прибегают к приему перечисления. Так, например, С.В.Смирнов указывает, что "материализованный продукт журналистской деятельности заключает в себе и объективное содержание (познанную и отраженную объективную действительность), и внутренний, духовный, субъективный мир(выделено мной – И.Д.) данной творческой индивидуальности.22 Анализируя факторы, предопределяющие процесс восприятия информации, Е.П.Прохоров указывает на такие предиспозициональные факторы, как: состояние внутреннего духовного мира (выделено мной – И.Д.) реципиентов, их социальная направленность (взгляды на мир, убеждения, идеалы, ценности, стремления, интересы, влечения, склонности, позиции и т.д.) и социальный опыт (ориентированность в действительности, знания, умения, навыки и привычные формы поведения в различных сферах жизни). Очевидно, что Е.П.Прохоров разводит понятия "внутренний духовный мир" и "социальный опыт", хотя и не дает ответ на вопрос о том, в какую систему входит накопленный личностью опыт.23 Как синонимы использовал понятия "духовный мир человека", "сознание" и "внутренний мир личности" А.К.Уледов. По его мнению: "Сознание включает в свое содержание как знание явлений действительности, так и отношение к ним. Последнее выступает своеобразным сплавом рационального, эмоционального и волевого моментов сознания и может быть положительным или негативным, активным или пассивным. Психологическая перестройка – это и есть изменение внутреннего мира человека, его ориентации и мотивации поведения, формирование умонастроения, выражающего положительное активное отношение к решению новых задач, готовность к действию".24 Такая трактовка понятия "внутренний мир человека" (как познавательного отражения предметов, свойств, законов, "располагающихся" во "внешнем", объективном мире) приводит к выводу, что внутренний мир есть не более, чем информация (или знание) о внешнем. Сторонники такого подхода забывают о том, что внешний мир является, прежде всего, "жизненным миром" человека, который не созерцают, в нем живут, а для этого индивиду мало знать, что представляет собой этот мир; его необходимо понимать, к нему необходимо определенным образом относиться. Сторонники другого подхода полагают, что внутренний мир личности объемлет всю систему человеческого миропорядка и выступает как своеобразная "внутренняя действительность", в которую личность способна поместить себя и действовать, жить в ней. С этой точки зрения внешний и внутренний миры представляют собой взаимно опосредованные фазы и формы жизнедеятельности личности, своеобразный механизм, посредством которого общественно–человеческое содержание жизни обращается во внутреннее, индивидуальное достояние личности, а индивидуальность последней и продукты ее жизнедеятельности становятся непосредственным приращением общечеловеческого потенциала развития. Диалектика внутреннего и внешнего миров образует собственно культурный цикл человеческого саморазвития.25 Все сказанное выше дает основание для того, чтобы представить внутренний мир индивида как совокупность элементов, объединенных некоей структурой и обеспечивающих активную, целенаправленную деятельность человека по воспроизводству и развитию своей сущности. При таком подходе внутренний мир журналиста предстает как многомерная сложноорганизованная система, которая, во–первых, реализует функцию побуждения к деятельности, нацеливая ее на определенные объекты реальной действительности; во–вторых, внутренний мир обеспечивает направленность, осмысленность осуществляемой деятельности, задает ей личностные и одновременно социально–исторические измерения; в–третьих, внутренний мир журналиста содержит в себе компоненты, обеспечивающие успешное осуществление деятельности. В соответствии с этими тремя направлениями функционирования внутреннего мира журналиста, мы можем выделить в его структуре три основных компонента: – побудительная сфера (охватывающая систему установок, потребностей, жизненных целей, мотивов и т.д.); – регулятивно–смысловая сфера (охватывающая совокупность идеальных представлений о мире, о самом индивиде, а также о способах познания, деятельности и общения). (В составе смысловой сферы журналиста выделяются такие элементы как знания, ценности и нормы – как представленные в поле сознания, так и находящие вне его пределов, – которые, отражая и фиксируя в своем содержании мир социальных и профессиональных отношений, ориентируют журналиста в реалиях действительности, организуют и направляют его деятельность, обеспечивая ее более или менее оптимальное осуществление.);26 – исполнительская сфера, то есть комплекс способностей и навыков, сущностных сил личности, используя которые журналист обеспечивает творческое решение возникающих перед ним задач. (Сфера способностей журналиста, степень развития которых во многом определяет все стороны его деятельности, объединяет разные виды способностей и качеств, опирающихся на такие фундаментальные способности, как интеллект, эмоциональность, воля.) Очевидно, что возможно изучение каждого из компонентов этой системы отдельно. Например, можно исследовать отдельно знания журналиста: объем, широту, степень системности и другие. Можно изучать по любым интересующим исследователя показателям систему ценностных ориентаций, нормативную систему (выделив в ней подструктуру исполнительского потенциала, объединяющую совокупность праксеологических норм, обеспечивающих оптимальное осуществление трудового, творческого процесса) и подструктуру нравственного потенциала, объединяющую совокупность норм, реализующих нравственную регуляцию поведения журналиста, и т.д. Но, выделяя те или иные сферы внутреннего мира журналиста в качестве особого предмета изучения, необходимо постоянно помнить о том, что внутренний мир это не просто совокупность элементов, а сложная система, все элементы которой связаны друг с другом. Кроме того, как и каждая система, внутренний мир иерархичен, что позволяет выделить три основных уровня: фундаментальный (сохраняющий свою стабильность на протяжении длительного времени – иногда всей жизни), средний (мера устойчивости которого также весьма значительна, хотя и ниже, чем у фундаментального) и поверхностный (связанный с конкретными реалиями внешнего мира и потому весьма изменчивый). И для того, чтобы действительно понять особенности строения и функционирования личности журналиста, необходимо проведение комплексных исследований, охватывающих все сферы, структурные элементы и уровни личности журналиста.

Профессиональная деятельность как фактор формирования личности журналиста

Выше уже говорилось о том, что именно деятельность является главной детерминантой развития личности. Следовательно, анализ личностных качеств журналиста (а это одна из главных задач данной работы) невозможен без предварительного рассмотрения содержания и особенностей журналистской деятельности (как в целом, так и отдельных составляющих ее видов). Анализ особенностей профессиональной деятельности журналиста следует начать с констатации того, что журналистика выступает как система организаций и учреждений (редакций, студий, издательств и др.) и работающих в них людей, выполняющих определенные более или менее строго обозначенные функции, связанные с удовлетворением различных потребностей, носителями которых являются как отдельные люди, так и социальные группы и большие социальные общности, состоящие из множества групп. Вопрос об особенностях той системы общественных отношений, в рамках которых формировались представления о журналистской деятельности, оказывающие обратное влияние на саму эту деятельность, является, разумеется, предметом жгучего интереса не только журналистов. Философы, социологи, психологи приложили немало усилий, чтобы выяснить особенности этой системы, сказавшиеся на многих сторонах жизнедеятельности общества в целом, различных социальных групп, каждого конкретного человека.27 Общий вывод может быть сформулирован следующим образом. Организация общества на принципах демократического централизма (в его специфической ленинский интерпретации) привела к созданию системы, основные особенности которой перечислены ниже. 1. Централизация процесса принятия решений. Глубочайшая вера в директиву, инструкцию и требование неукоснительного пунктуального их исполнения на местах. 2. Абсолютная подчиненность каждого работника вышестоящей инстанции. Такое же требование абсолютной подчиненности по отношению к нижестоящим. 3. Вытекающий из принципа централизации решений принцип оценки работника по тому, насколько беззаветно и неистово он исполняет указания верхнего (по отношению к нему) эшелона руководства. 4. Функциональность отношения друг к другу, отстранение каких–бы то ни было личных человеческих моментов. И одновременно сращивание личных отношений с деловыми, оценка работников по принципу личной преданности. Внутренний порок этой системы – противоречие между ее стремлением к строгой линейной гармоничности отношений и внутренней противоречивостью самой действительности и людей, живущих в этой действительности. Это противоречие выражалось в совокупности различных частных противоречий, подробно проанализированных в публикациях многих ученых и публицистов.28 Подобная система отношений порождала определенный стиль деятельности и соответствующие методы подбора кадров. Стиль деятельности был ориентирован на безоговорочное, беззаветное выполнение указаний вышестоящих инстанций. Для этого стиля характерно постоянное недоверие к рядовым исполнителям, которых надо проверять и перепроверять, наказывать и "накачивать". Что касается журналистики, то характерным для административной системы было представление о журналистике как своеобразном придатке управленческого механизма. На уровне практики это выражалось в следующих принципах: 1) централизованный контроль за содержанием и формами коммуникации; 2) четкое разделение ролей руководителей коммуникации, создателей и потребителей информации; 3) доминирование специалистов в системе создателей информации; 4) пассивность потребителя информации, вызываемая его объективно объектной ролью. В сфере подбора и расстановки кадров, в том числе и идеологических, провозглашались одни лозунги, торжественно именуемые ленинскими принципами кадровой политики, а на практике функционировали совсем иные критерии: лояльность к руководству и исполнительность. От них требовали "не пущать" и они "не пущали". Но при этом каждый был безупречен по части анкет: "Не был... Не участвовал... Не привлекался...". Сам механизм подбора и расстановки кадров также не имел ничего общего с декларируемым подходом. Закрытый характер обсуждения качеств работника, опора исключительно на анкетные данные и тайно собранную информацию, отсутствие какого–либо механизма анализа действительных способностей и качеств работника – все это было в порядке вещей. Писатель–сатирик А.Каневский не без сарказма писал об этой системе: "Провалит какой–нибудь чиновник сбор утильсырья или не откроет вовремя погребальную контору – за это его в редакторы: мол, последняя инстанция, не справишься, выгоним, как говорил мой южный приятель, "из везде".29 Этот стиль деятельности и эта система кадровой политики порождали целый спектр типов журналистов и руководителей журналистских коллективов. Один из этих типов, старательно воспевавшийся в течение многих десятилетий – это безупречный в личном плане честнейший, скромный в быту и личной жизни человек, неистово страждущий реализовать все поступающие сверху указания. Для такого человека интересы дела превыше всего. Другой тип, характерный для этой системы, – бюрократ, умело использующий сложившийся механизм для удовлетворения личных нужд и потребностей. Третий тип – человек, отвергающий систему, – либо откровенно (диссидент), либо скрыто (внутренняя эмиграция). Разумеется, пребывание в подобной системе формировало не только специфически мыслящих руководителей, но и у самих журналистов вырабатывало особое профессиональное сознание, которое более или менее мирно уживалось с зазубренными истинами марксистско–ленинского учения. В сфере теоретического осмысления журналистики сформировалась весьма стройная и целостная система представлений, которая может быть определена как управленческий или социально–кибернетический подход. Выражался этот подход в том, что исследователи изучавшие журналистику, сознательно или неосознанно исходили из иерархически понимаемого системного подхода и рассматривали человека как элемент разнообразных иерархически организованных систем: общества, классов, коллективов, групп. Такой подход позволил создать стройную и четкую концепцию, основные положения которой могут быть представлены следующим образом. Во–первых, толчком, первоосновой, первопричиной зарождения и функционирования журналистики в обществе является его (общества) потребность в информации, которая облегчила бы самопознание и регулирование всех процессов в нем происходящих: политических, экономических, социальных и духовных на уровне общества в целом, отдельных классов, различных социальных институтов, коллективов и групп, отдельных личностей. Во–вторых, хотя аудитория активно участвует в программировании деятельности СМИ и создании социальной информации, все–таки со стороны своих аудиторых интересов, ожиданий от СМИ читатели, слушатели, зрители определенных изданий или программ – это, в основном, потребители информации (в этом своем качестве – объект деятельности средств массовой информации). В–третьих, СМИ сами по себе являются социальным институтом, входящим в систему субъектов социального управления. Некоторые исследователи доводили основные положения этого подхода до абсурда. Так, например, можно было прочитать: "Поскольку журналист прежде всего представитель социального института, постольку его деятельность должна определяться потребностями этого института...".30 В ходе происходивших в нашем обществе преобразований менялись и те начала, на которые опирается практическая журналистика трансформировались теоретические представления о роли журналистики, методах ее деятельности, профессиональных качествах журналиста и т.д. Основной постулат "новой" журналистики заключается в утверждении, что исходный пункт, альфа и омега бытия – не система, не организация, а живой, реальный человек. Все остальное, классы, коллективы, группы – есть модусы его существования. Или, в другой терминологии, – общество, класс, коллектив есть то общее, что существуя объективно, тем не менее, существует лишь как сторона отдельного, лишь в составе отдельного. А в качестве отдельного, интегрирующего в себе и общее, и особенное, и единственное выступает живой, конкретный, единственный человек. Эти живые отдельные индивиды связаны друг с другом разнообразными объективными связями и отношениями, которые в силу их непознанности, выступают в качестве слепых сил, господствующих над индивидом. И, следовательно, исходным пунктом анализа системы массовой коммуникации должен быть (или, по крайней мере, может быть) конкретный индивид со своими конкретными потребностями. "Новая" журналистика характеризуется тем, что коммуникатор, в принципе, относится к реципиенту не как объекту управления манипуляции, воспитания и т.п., а как живой, сомневающийся, ошибающийся конкретный человек к живому, сомневающемуся ошибающемуся конкретному человеку. При таком подходе сохраняется не просто уважительное отношение коммуникатора к реципиенту а возникает ясное понимание чрезвычайной сложности, неисчерпаемости личности того, к кому обращается коммуникатор, возникает подлинный диалог, направленный на совместный поиск ответа на вопрос "как жить?" Все это позволяет вычленить несколько характерных признаков "новой" журналистики: 1. Отсутствие централизованного контроля за содержанием и формами коммуникации. 2. Социальный контроль с помощью самоорганизации. 3.Ликвидация различий между субъектами коммуникации: каждый приемник является одновременно и передатчиком. 4. Высокий уровень коммуникативной активности каждого члена общества. Состав и многообразие тех потребностей, для удовлетворения которых создан и развивается социальный институт "журналистика" предопределяют состав и многообразие реализуемых журналистикой функций. В теоретико–журналистских работах, выходивших в 70–х и 80–х годах, выделялись функции, которые так или иначе были связаны с необходимостью воздействия на сознание и поведение людей и деятельность социальных институтов. Для примера можно указать на подходы двух известных ученых – Б.А.Грушина и Е.П.Прохорова. Б.А.Грушин в те годы полагал, что функции средств массовой информации сводятся к следующим пяти "элементарным": информированию (увеличению объема и/или изменению состава знаний аудитории); воспитанию (формированию или изменению системы нравственных представлений); организации поведения (прекращению изменению или инспирированию каких–либо действий); созданию определенного эмоционально–психологического тонуса; коммуникации (усилению, поддержанию, ослаблению связей между представителями аудитории, между органами управления и аудиторией).31 В работах Е.П.Прохорова выделялись такие целевые функции средств массовой информации, как: непосредственно– организаторские идеологические (социально–ориентирующие), культурно–рекреативные.32 Во второй половине 80–х годов вышли работы, авторы которых констатировали появление новых функций. Так, например И.Д.Фомичева выделяла функции информационного обеспечения разносторонней активности личности; ценностного ориентирования; обеспечения участия личности в процессах управления; установления социальных контактов личности; психической регуляции и др.33 В последней по времени работе Е.П.Прохорова – учебном пособии "Введение в теорию журналистики" 1995 года издания – выделяются коммуникативные, непосредственно–организаторские, идеологические, культурно–образовательные и рекреативные функции.34 Очевидно, речь должна идти не просто о разном видении одного и того же объекта, а о том, что журналистика как общественная подсистема меняла свою функциональную направленность в связи с преобразованиями в фундаменте общественного устройства. Функциональная структура прежней журналистики, являвшейся элементом управленческой системы, формировалась в условиях всеобщей веры в безусловную прогрессивность планово–директивной формы управления. Кроме того, говоря о любом социальном институте – и журналистике в том числе – следует иметь в виду, что у него есть функции органичные, естественные, во имя реализации которых этот институт возник или был создан (их можно назвать первичными), и функции вторичные, которые этот институт вынужден был реализовывать в силу давления тех или иных социальных сил в определенной исторической обстановке. До тех пор, пока соотношение первичных и вторичных функций не переходит какой–то меры, мы имеем дело с социальным институтом который еще соответствует "своему понятию". Если же вторичные функции начинают доминировать над первичными, мы имеем дело с "институтом–оборотнем". Если же подобное перевертывание в соотношении первичных и вторичных функций происходит у всех институтов, то мы имеем дело с обществом, где действительность, не переставая быть действительностью, одновременно становится абсурдом, где извращаются все понятия, где царствует интеллектуальный и нравственный хаос. Советская журналистика была явлением весьма своеобразным. Она брала на себя обязанности, изначально к журналистике не имевшие отношения, и реализовывала в течение многих лет функции других общественных институтов – государственных идеологических, экономических, политических, которые, в силу разных обстоятельств, этими функциями пренебрегали или не могли их осуществлять. Довольно часто журналистика формулировала программу деятельности этих институтов, иногда решала за них некоторые вопросы и даже просто выполняла их обязанности. Особенностью профессиональной идеологии сотрудников средств массовой информации в нашей стране было смешение функций журналистики и публицистики при подавляющем господстве последней. Публицистика объявлялась главным, основным содержанием средств массовой информации, а журналистика – деятельностью по обслуживанию публицистики. В плоть и кровь советской журналистики вошло ленинское определение: "Газета не только коллективный пропагандист и коллективный агитатор, но и коллективный организатор". Эту особенность советской журналистики надо иметь в виду при анализе как современной журналистской практики, так и представлений российских журналистов о своей социальной роли. Отказ от планово–директивного управления с помощью иерархических структур и переход к управлению через механизм рыночного саморегулирования с широким использованием всего спектра товарно–денежных отношений потребовали пересмотра не только форм, но и сущности журналистской деятельности. "Гласность изменила не только содержание газет, но и их место, и роль в обществе. Прежде, когда средства массовой информации были составной частью административно–командной системы, ее неделимым имуществом и важнейшим инструментом, отдельные звенья системы воспринимали каждое газетное выступление чуть ли не как изъявление высшей воли. А раз так, то и реагировать требовалось обязательно. И чаще всего то ли деловито, то ли формально, но те, кому положено, реагировали. Нынче же, когда печать из инструмента административной системы превращается в орудие борьбы с ней, когда она все больше переходит в руки общественного мнения, чиновный люд вспоминает о плюрализме мнений, и свое несогласие или раздражение выражает молчанием. Газета считает нужным осветить вопрос таким образом, а мы, мол, считаем, что об этом вообще говорить не стоит", – писали еще в 1989 году известинские журналисты.35 Но меняются не только функции. Меняется отношение журналиста к своей деятельности, которая теперь рассматривается не как реализация неких безличных функций, а как личностно осмысленная социально–профессиональная роль, добровольно избранная и осуществляемая журналистом. Характеризуя современную российскую журналистику с этой точки зрения, следует обратить внимание на две важные тенденции. Одна из них связана с расширением репертуара социально–профессиональных ролей, исполняемых журналистами, вторая – с изменением иерархии тех ролей, которые исполнялись в течение десятилетий. Если раньше основными социальными ролями, исполнению которых придавалось особое значение, были для журналистики такие, как организатор, агитатор, пропагандист (перед средствами массовой информации ставились задачи целенаправленного влияния на аудиторию, формирования знаний, политических идеалов, ценностных ориентаций, моральных представлений; печать, телевидение и радиовещание были призваны формировать убеждения людей и направлять их поведение), то в последние годы на первый план выходят такие роли, как выразитель общественного мнения, генератор идей, критик, защитник и т.д.36 Обеспечение функционирования журналистики, как специфического социального института, предполагает профессиональное осуществление комплекса различных видов деятельности. Можно выделить несколько устойчивых, относительно самостоятельных видов деятельности, входящих в состав журналистики. Прежде всего речь идет, естественно, о литературно–публицистической деятельности обеспечивающей создание тех текстов, которые и несут читателю, зрителю, слушателю необходимую ему информацию. Затем выделяется деятельность, которую можно назвать информационным маркетингом. Специалист, занимающийся этим видом деятельности изучает сам (или с помощью ученых) потребности и запросы аудитории и формирует из имеющихся в его распоряжении (или специально заказываемых) текстов такой информационный поток, который соответствовал бы потребностям и интересам аудитории, с одной стороны требованиям и установкам органов, руководящих (прямо или косвенно) деятельностью данного издания, с другой. Третий вид деятельности, входящий в состав журналистики, связан с определением основных требований к функционированию средств массовой информации в целом или какого–либо конкретного органа, созданием благоприятных условий для решения редакционными коллективами и отдельными сотрудниками тех задач, которые перед ними поставлены. Одним словом, речь идет о деятельности редакторов и других руководящих работников. Разумеется, все эти виды деятельности тесно связаны. И обычно редактор может смакетировать номер и сам написать материал в любом жанре. Вместе с тем, это особые виды деятельности, подчиняющиеся собственным внутренним закономерностям, нарушение которых является наиболее частой причиной неэффективности работы журналиста. В свою очередь, внутри каждого из названных выше видов профессиональной деятельности также можно выделить устойчивые группы действий. Речь идет, прежде всего, о познавательной деятельности. Чем бы ни занимался журналист, если он не владеет методами и способами получения и осмысления социальной информации, результаты его деятельности будут малополезными. Затем выделяется так называемая проективная деятельность, овладение закономерностями которой позволяет журналисту разрабатывать (как для самого себя так и для других) эффективные образы разумного действия. Наконец, можно выделить так называемую коммуникативную деятельность обеспечивающую перевод образов, идей, проектов и других мыслительных конструкций, возникающих в сознании автора, на язык доступный и понятный широким массам. Можно предложить еще одну классификацию действий, которые приходится выполнять любому журналисту. Это – действия, связанные с постановкой, формулированием целей; действия, направленные на достижения целей; действия, обеспечивающие контроль за соответствием используемых средств поставленной цели, а также за мерой совпадения получаемых результатов и поставленных целей. Разумеется, чаще всего журналист сам себе ставит цель, сам подбирает средства для ее достижения, сам выполняет все необходимые для достижения этой цели действия и сам проверяет качество своей работы. Однако достаточно часто встречаются случаи когда цели формулируют и ставят одни работники, реализуют их другие, а контроль за качеством результатов осуществляют третьи. Все это позволяет считать эти группы действий относительно самостоятельными.37 Очевидно, что реализация разных социально–профессиональных ролей, осуществление различных видов деятельности требует от журналиста особых способностей, специфической мотивации и других так называемых личностных качеств. С другой стороны особенности журналистской деятельности накладывают четкий отпечаток на личностные качества журналиста. Происходит как бы "естественный отбор": после некоторого опыта работы человек либо начинает понимать свою ошибку в выборе профессии и уходит, либо старается приспособить свою личность к требованиям дела, корректирует характер, тренирует способности. Конечно, этот процесс не всегда происходит сознательно и не всегда он удается, но полученные в ходе проведенного нами социопсихологического изучения журналистов (результаты которого будут изложены ниже), данные свидетельствуют о высокой степени совпадения личностных качеств журналистов, занимающих примерно одинаковую профессионально–творческую позицию, хотя и работающих в разных (по месту расположения) редакциях. И наоборот, личностные качества журналистов, работающих в одной редакции, но занимающих разные профессионально–должностные позиции и придерживающихся разных творческих ориентаций значительно отличаются

конецформыначалоформыО некоторых проблемах формирования внутреннего мира журналиста

В развитие разговора о методологических основах изучения внутреннего мира журналиста, необходимо хотя бы несколько слов сказать о проблеме его формирования. Речь идет о процессе перехода журналиста от одного состояния (незрелости) к другому состоянию (которое по каким–то критериям считается состоянием зрелости). Как правило, в качестве критерия зрелости, то есть сформированности личности, выступает самостоятельность, ответственность в принятии решений, переход от ограниченного числа используемых способов жизнедеятельности к богатому поведенческому репертуару. Так понимаемый процесс формирования внутреннего мира реализуется в виде совокупности определенных этапов (эпох, периодов, фаз, циклов и т.п.), каждый из которых делится на более мелкие единицы процесса жизни. Иногда эти этапы формирования личности связывают с определенными возрастными границами. В соответствии с общим критерием зрелости психологическая зрелость журналиста связана с умением подавлять некоторые из своих побуждений, отказываться от немедленной реализации некоторых желаний во имя достижения в будущем более фундаментальных целей. Существенным элементом психологической зрелости является адекватное самоотражение, т.е. реалистическая оценка своих способностей и сил (а также внешности, черт характера, моральных качеств и др.) Однако формирование личности журналиста связано не только с овладением собственной сферой и адекватной самооценкой, но и с активным использованием многообразных устойчивых "Я".38 Что касается становления журналиста как профессионала, то необходимо ясно сформулировать тезис о том, что в конечном счете становление профессионала есть составная часть, а в ряде случаев и сердцевина процесса становления личности. Одно от другого неотделимо. Чтобы быть полноценной личностью, необходимо профессионально владеть одним или несколькими видами деятельности. Более того, уровень личностности самым непосредственным образом связан с уровнем профессионализма. Следует также учитывать то обстоятельство, что процесс формирования профессионала сочетает два процесса. С одной стороны, журналист все более полно включается в систему отношений профессионального сообщества, его связи с членами этого сообщества расширяются и углубляются, и только благодаря этому журналист овладевает профессиональным опытом, присваивает его, делает своим достоянием. Эта сторона развития журналиста может быть обозначена как профессионализация. С другой стороны, приобщаясь к различным сторонам жизни профессионального сообщества, журналист приобретает все большую самостоятельность, относительную автономность, начинает сознательно организовывать свое профессиональное бытие и свое профессиональное развитие, то есть становится творческой индивидуальностью. Эта сторона может быть обозначена как индивидуализация. Говоря о соотношении общепрофессионального и индивидуального опыта, следует указать на то, что индивидуальный комплекс профессиональных норм формируется и развивается в неразрывной связи с общепрофессиональной культурой. Однако, подчеркивая роль общепрофессионального сознания в формировании индивидуального профессионализма, следует указать, что это взаимодействие осуществляется не просто через "духовный контакт", а через непосредственную практическую деятельность журналиста. Журналист овладевает профессиональным опытом, практически включаясь в систему деятельности и систему отношений данной профессиональной группы. Общая позиция здесь такая: журналист овладевает тем, что создано профессиональным сообществом через деятельность и в процессе деятельности. Если индивид начинает профессионально заниматься журналистской деятельностью, то рано или поздно его внутренний мир перестраивается таким образом, чтобы способствовать наиболее эффективному осуществлению этой деятельности. В ходе этой перестройки индивид осваивает характерные для журналистики способы логико–понятийной обработки информации, эмоционально–ценностные ориентиры, задающие тип эмоционального переживания тех или иных фактов и их идеологической, политической оценки, способы специфически журналистского видения действительности. В ходе этой перестройки постепенно меняются направленность внимания, характер запоминаемых явлений – ничто в сознании индивида не остается безучастным к осуществляемой им журналистской деятельности. Но даже в том случае, если занятия журналистикой являются для человека побочной деятельностью, все равно в его сознании возникают специфические структуры, способствующие эффективному выполнению именно этой деятельности. Карл Левитин, сотрудник журнала "Знание – сила", так рассказывал об изменениях, происходивших в его сознании после того, как он сменил профессию инженера–энергетика на профессию журналиста. "Оказалось, что поменять логарифмическую линейку на стило значило довольно скоро изменить и взгляды... Не то, чтобы я вдруг поумнел, просто стал смотреть на вещи с другой колокольни. Наивные восторги и заблуждения, простительные увлекающемуся исследователю, слишком большая роскошь для научного журналиста, обязанного видеть и дальше, и шире, и беспристрастнее. Я утерял право на беззаветную, слепую приверженность той или иной точке зрения в науке, мои глаза и уши вынужденно открылись для иных взглядов и соображений. Редакционная жизнь, бросающаяся человека то на одно, то на другое научное мероприятие, расширяет кругозор и приучает к мысли, что даже академикам свойственно ошибаться".39 Но при этом следует отдавать себе ясный отчет в том, что профессиональная среда является носителем не однородного профессионального опыта, а многообразных противоречивых тенденций. Как показали исследования психологов, процесс овладения профессиональной деятельностью не является аддитивным в том смысле, что сначала осваиваются какие–то одни элементы, затем другие и т.д. Деятельность как бы закладывается вся целиком в единстве всех своих компонентов, но в неразвитом виде. И в дальнейшем ее составляющие развиваются неравномерно. При этом развитие каждой из составляющих происходит не до максимального, а до определенного оптимального, достаточного уровня, обеспечивающего нормальное функционирование всех остальных составляющих. В этом плане очень важной представляется идея известных кибернетиков И.М.Гельфанда и М.Л.Цейтлина, которые показали, что в любой деятельности можно выделить две группы переменных, определяющих ее течение: существенные и несущественные. К существенным переменным относятся все заданные извне требования, к несущественным – те показатели деятельности, которые специально не задаются, а выбираются по усмотрению работников. Доказано, что первоначально, при вхождении в профессию, наибольшую трудность представляет выдерживание в заданных пределах всех существенных переменных. Затем, по мере овладения деятельностью, вырабатываются необходимые навыки, обеспечивающие эффективное, экономное и не вызывающее каких–либо затруднений (а следовательно, в эмоциональном плане нейтральное) выполнение необходимых действий. Тот уровень достижений, который воспринимался прежде как успех, теперь становится обычным, не вызывающим волнений и радостей, которыми сопровождался процесс обучения. На этой стадии начинающий журналист вдруг замечает, что свои задачи он может решать иначе, чем прежде, варьируя несущественными переменными. Другими словами, после того, как индивид освоил профессию и почувствовал себя ее хозяином, он может стать на путь преднамеренного усложнения деятельности, чтобы сделать ее эмоционально более привлекательной. Это будет внесение в трудовую деятельность элементов игровой. Однако, встав на путь преднамеренного усложнения несущественных переменных, индивид рано или поздно теряет интерес к подобного рода "забавам". В таких случаях возникает новый вариант усложнения деятельности – усложнение существенных переменных, в том числе включение в число обязательных для себя существенных переменных таких, которые другим работникам не под силу. Этот путь, требующий значительно большей настойчивости, нежели первый, и удовлетворения приносит значительно больше. Следующий вопрос, который необходимо рассмотреть в контексте поставленной в этом разделе проблемы, связан с условиями и факторами формирования внутреннего мира личности журналиста. К числу основных можно отнести следующие: 1) социально–экономические факторы (уровень развития общества; непосредственные социально–экономические и материально–бытовые условия жизни и деятельности журналиста); 2) социально–политические факторы (характер межклассовых, межнациональных отношений в государстве; характер государственной власти и уровень развития демократии; характер межгосударственных отношений); 3) духовные факторы (вся история духовной культуры общества; уровень развития и характер общественного сознания в единстве его идеологических и общественно–психологических компонентов; уровень развития и характер профессионального сознания журналистской творческой среды). Перечисленные выше и не зависящие от индивида факторы оказывают как опосредованное, так и непосредственное воздействие на внутренний мир журналиста. Особое значение для становления и развития внутреннего мира журналиста имеет его профессиональная среда. Очевидно, что во взаимоотношениях профессионала и его среды отражается и преломляется общая закономерность, согласно которой в условиях, когда профессиональная среда воспринимается индивидом как нечто неотделимое от него, ее влияние чрезвычайно велико. В иных условиях индивид может поставить себя в оппозицию к профессиональной среде, и тогда формирование профессионала становится в основном делом его рук. Говоря о среде (социальной или профессиональной), необходимо сделать следующее уточнение. Среда выступает не как нечто противостоящее индивиду, а как естественная система общественных (и профессиональных) отношений, в которых индивид существует и развивается и вне которых он просто немыслим. Другое важное положение связано с тем, что взаимодействие среды и личности осуществляется через деятельность и общение. Деятельность и общение – это те "ворота", через которые внутрь личности проникают общественные отношения. Поэтому влияние среды на процесс формирования журналиста как личности и профессионала определяется тем, как организованы его деятельность и его общение. Говоря об организации деятельности, следует иметь в виду не просто рациональность операциональной структуры производимых журналистом действий, а такую организацию, при которой выполнение личностью определенных профессиональных действий раскрывало бы перед журналистом перспективы его развития в системе общественных отношений. Поэтому, когда речь идет об овладении профессией, то необходимо думать не только о профессиональных знаниях, навыках и умениях, но и о том, чтобы раскрыть начинающему журналисту его перспективы в системе общественных отношений, обеспечиваемые данной профессией. В процессе деятельности, приобщающей журналиста к системе общественных отношений, раскрывающей перспективы его движения в этой системе, формируются и соответствующие субъективные отношения. Только при этом условии деятельность становится эффективным средством развития личности журналиста. Поэтому правильно понять развитие внутреннего мира журналиста можно только рассматривая его деятельностное движение в системе развивающихся общественных отношений. Приобщение журналиста к новым общественным отношениям и все более полное практическое овладение ими приводит к тому, что его внутренний мир становится все более дифференцированным, формируются политические, гражданские, эстетические, этические, идеологические и другие принципы и воззрения. Иными словами, журналист, приобщаясь к различным формам общественного сознания, присваивает их (в гегелевском понимании этого понятия). Огромную роль в развитии журналиста как личности и профессионала играет общение. Именно в процессе общения – прямого или косвенного, непосредственного или опосредованного – складываются те или иные взаимоотношения журналиста с другими людьми. Именно в этих процессах оформляются такие его свойства, как общительность и замкнутость, коллективизм и эгоизм и другие. Процесс общения в значительно большей мере, чем любая предметная деятельность, детерминирует развитие и изменение модальности, интенсивности, широты, устойчивости и всех других измерений субъективных отношений журналиста. Включаясь в процессах деятельности и общения в разные человеческие общности различного масштаба, журналист приобщается к совокупным и коллективным субъектам разного уровня. С каждым его действительным шагом в системе общественных и профессиональных отношений развивается содержание внутреннего мира и все его основные характеристики. Каждый журналист проходит свой уникальный путь развития, что, естественно, определяет и уникальность ее индивидуальности. Причем, под индивидуальностью следует понимать не просто отличимость одного журналиста от другого по тому или иному признаку, а именно уникальность, мера которой определяет ценность журналиста и в пределах профессиональной среды и в рамках общества. Индивидуальность, таким образом, это характеристика не только своеобразия, но и высшего уровня развития журналиста. Объективные факторы формирования внутреннего мира журналиста действуют, в общем и целом, как стихийные силы, прокладывающие себе дорогу через массу случайностей. Однако совершенно очевидно, что внутренний мир журналиста не является автоматическим следствием объективных факторов. В определенной мере (правда, в значительно меньшей, чем это обыкновенно думают) на него оказывается сознательное, целенаправленное воздействие со стороны различных социальных институтов и организаций. Особый интерес в этой системе вызывает процесс профессиональной подготовки, то есть целенаправленного, сознательного, систематического воздействия профессионального сообщества на журналиста с целью формирования у него определенных личностных качеств, мировоззрения, черт характера, уровня интеллектуального, нравственного, этического, физического, профессионального развития, соответствующего уровню развития журналистики как вида деятельности. Процесс профессиональной подготовки осуществляется через систему специальных институтов, учреждений, средств профессиональной коммуникации. Наконец, следует учесть и такой фактор профессионального и личностного становления как самосовершенствование журналиста. Принципиально важным в этом плане является тезис, согласно которому выступающее в качестве фактора формирования личности самосовершенствование не может быть понято как простая функция внешнего воздействия или только как результат чистого волеизъявления индивида. Оно есть общая результирующая по крайне мере трех взаимодействующих процессов: внешнего влияния (источником которого является сама жизнь, профессиональная среда); целенаправленного влияния со стороны институтов профессиональной подготовки; деятельности самого человека (выступающего одновременно как бы в двух ипостасях: объекта и субъекта совершенствования).40 Подводя итог, необходимо выделить следующие основные принципы формирования внутреннего мира журналистов: 1) принцип единства и противоречивости различных сторон и компонентов внутреннего мира и необходимость их гармонического развития; 2) принцип единства и противоречивости объективных и субъективных факторов формирования внутреннего мира журналиста; 3) принцип единства и противоречивости общесоциального и профессионального формирования деятельности журналиста и его внутреннего мира.

Методы изучения личности журналиста

Выше были определены основные теоретико–методологические предпосылки, на которые опирался автор данного исследования. Переходя к изложению методов, которые были использованы в процессе сбора эмпирического материала, прежде всего необходимо отметить, что все существующие методы изучения и оценки людей можно разделить на два класса. В один входят методы, дающие описательную, качественную характеристику, в другой – методы, позволяющие получить оценки индивида в числовой, количественной форме. К первому классу относятся разнообразные словесные или письменные характеристики, составляемые на основе анализа объективных результатов прошлой и оценки текущей деятельности. Основанием оценки обычно выступает количество и качество выполняемых работ, визуально фиксируемые характеристики поведения индивида и его отношение к явлениям, считающимся общепризнанными ценностями. Использование этого способа оценки личности журналиста предполагает научную разработку следующих показателей: уровня сложности выполняемых работ, обоснованных норм времени на выполнение этих работ, критерии оценки качества продуктов профессиональной деятельности и т.д. Очевидно, что такой подход – по крайней мере в настоящее время, а может быть и в принципе – представляется в журналистике совершенно несостоятельным. Есть и другие методики, также дающие результат в форме качественных описаний. Так, американский психолог Элейн Кан считает, что наши вкусы и привычки выдают человека с головой, надо только уметь их "считывать". Причем вкусы – в прямом смысле этого слова. Если вы любите яблоки – значит, вы хороший работник, не увиливаете от нагрузок, подставляя плечо товарищам, когда трудно, вы консервативны и практичны. А любители апельсинов – весьма светские люди, легко находящие контакт с окружающими. Если же вы предпочитаете клубнику, то это свидетельствует о вашей изысканности, элегантности и о том, что вам по вкусу дорогие вещи высокого класса. Склонность к арбузам присуща тем, кто никогда не жалеет времени, чтобы выполнить порученное дело по–настоящему. К любителям винограда стоит относиться с легким недоверием, ибо они не очень откровенны и не любят выдавать себя, что называется, с головой. Ну а лучше всего дружить с теми, кто неравнодушен к грушам – спокойными, мягкими, дружелюбными людьми, распространяющими вокруг себя доброе настроение и к тому же отличными рассказчиками.4 Между тем, в практике довольно часто возникает потребность сопоставить меру развитости какой–то личностной черты (или нескольких качеств) у двух и более индивидов. Такая потребность вызвала к жизни методики количественной оценки личностных качеств. К этому классу относятся: – оценка по суждению группы экспертов; – оценка по действиям и решениям аттестуемого в реальных или специально сконструированных (тестовых) ситуациях. Изучение личности журналиста и присущих ему качеств посредством экспертных оценок представляется весьма перспективным делом, хотя здесь есть немало сложностей. В настоящее время у нас в стране и в мировой практике применяются различные системы экспертных оценок творческих работников.42 По мнению исследователей, любая система экспертного оценивания должна учитывать, "что специалист по–разному воспринимается и оценивается людьми, по крайней мере, с трех позиций, а именно: 1) с позиции того человека, который находится сам в подчинении у этого должностного лица; 2) с позиции человека, который находится на уровне так называемых горизонтальных должностных связей с ним, а именно, является коллегой по труду; 3) с точки зрения оценки другого человека, который находится выше его по должностному статусу, т.е. является его руководителем."43 Поэтому выявление качеств аттестуемого предполагает сопоставление точек зрения достаточно больших групп сотрудников различного должностного статуса о качествах личности, необходимых для успешной деятельности сотрудников этих должностных категорий. Кроме того, даже если правильно составлен список интересующих исследователя качеств и они получили наименования, которые в сознании экспертов совпадают с тем, которые имеет в виду организатор экспертизы (а это бывает далеко не всегда), все равно процедура оценивания одного человека другим человеком по заказу третьего человека связана с комплексом трудноразрешимых нравственных и психологических проблем. Многократно проводившиеся исследования показали, что большинство экспертов склонны выделять только положительные качества аттестуемого (так называемая "ошибка великодушия"). Широко распространенной является "ошибка центральной тенденции", когда эксперты стараются избегать крайних суждений, а выбирают средние показатели или баллы при оценке. Нередко встречается "ошибка по аналогии или контрасту", которая заключается в том, что оценка того или иного качества производится экспертом действительно по аналогии или контрасту со своими собственными качествами. При оценке сотрудников с высоким должностным или иным статусом дает о себе знать явление "гало–эффекта" (эффекта ореола), что также приводит к определенной тенденциозности оценок. Предотвратить или хотя бы снизить влияние этих ошибок можно в том случае, если: 1) черты личности, которые оцениваются, описаны предельно точно; 2) в качестве экспертов выбираются действительно компетентные люди, хорошо знающие данного индивида; 3) оценки выносятся на основе прошлого и настоящего опыта; 4) найдены надежные способы математического обеспечения данной методики с точки зрения сопоставления данных многих экспертов об одном и том же лице на фоне групповых показателей; 5) результаты экспертных оценок дополняются материалами наблюдения, показателями деловой активности и продуктивности, тестовыми испытаниями и т.д.; 6) оцениваются те качества, которые явно, публично проявляются в общении между людьми; 7) оцениваемые качества связываются с конкретной и относительно специфичной деятельностью; 8) эксперты предварительно тренируются в использовании подобных оценок.44 Все это делает методику экспертной оценки – при серьезном к ней отношении – очень трудоемкой и длительной по времени процедурой.45 Поэтому в настоящее время чаще всего используются другие методики, позволяющие собрать нужную информацию в относительно короткие сроки и дающие информацию не о человеке вообще, а прицельно о тех или иных его особенностях (интеллекте, тревожности, чувстве юмора и т.д.). Речь идет об изучении личности с помощью опросников и других методов самооценок. Количество соответствующих методик огромно, из них наиболее широко используются Миннесотский многопрофильный личностный перечень, Калифорнийский психологический тест, шестнадцатифакторный личностный опросник Кэттела и другие.46 В адрес тестов высказано много злых и нередко справедливо злых слов. Наиболее часто речь идет о том, что любые данные о человеке, полученные от самого человека, неизбежно искажены. Обычно выделяют две причины таких искажений: познавательную и мотивационную. Познавательные искажения связаны с незнанием собственной личности, возникающим по следующим основным причинам: 1) низкий интеллектуальный и культурный уровень испытуемых; 2) отсутствие навыков интроспекции и специальных знаний; 3) использование неверных эталонов (например, испытуемые сравнивают себя с близким окружением, а не со всей популяцией). Различная мотивация испытуемых может служить источником искажения ответов либо в сторону социальной желательности (дисимуляция), либо подчеркивания своих дефектов (агравация и симуляция).47 Однако поколениями ученых выработаны такие методики, в которых возможность ошибки сведена к минимуму, а относительная легкость и простота получения информации делают их незаменимым инструментом в исследованиях личностных качеств. В настоящее время существует несколько классификаций психодиагностических методик. Во–первых, различают диагностические методы, основанные на заданиях, которые предполагают правильный ответ, либо на заданиях, относительно которых правильных ответов не существует. К первому типу относятся многие тесты интеллекта, тесты специальных способностей, некоторых личностных черт. Диагностические методы второй группы состоят из заданий, которые характеризуются лишь частотой (и направленностью) того или иного ответа, но не его правильностью. Таковы большинство личностных опросников (например, тест 16РГ Р.Кэттела). Во–вторых, различают вербальные и невербальные психодиагностические методики. Первые так или иначе опосредованы речевой активностью обследуемого и аппелируют к его памяти, воображению, системе убеждений в их опосредованной языком форме. Выполнение заданий невербальных методик опирается на моторные, перцептивные способности индивида. Третье основание для классификации психодиагностических инструментов – характеристика основного методического принципа, который положен в основу данного приема. По этому основанию обычно различают: 1) объективные тесты (тесты, в которых возможен правильный ответ); 2) стандартизированные самоотчеты разных модификаций; 3) проективные методики, основанные на использовании специально подобранного недостаточно структурированного стимульного материала, пробуждающего фантазию и воображение испытуемого; 4) диалогические техники (беседы, интервью, диагностические игры). Наконец, можно выделить в отдельную группу тесты, ставящие своей целью измерение какого–то одного свойства или качества (тревожности, интеллекта и др.), а в другую группу многомерные тест–опросники (например, уже упоминавшийся 16–факторный опросник Кэттела).48 В наших исследованиях использовались несколько методик. Во–первых, поскольку нас интересует личность журналиста как целостность, то вполне естественно, что мы использовали многомерный опросник. Его основой стал психодиагностический тест, предложенный В.М.Мельниковым и Г.Т.Ямпольским.49 Этот тест был нами адаптирован таким образом, чтобы по каждому из интересующих нас личностных качеств испытуемый мог дать от 0 до 10 положительных ответов. Отсутствие положительных ответов рассматривалось как полное отсутствие данного качества, 10 положительных ответов означали максимальный уровень развития данного качества. Кроме того, пришлось расширить данный тест. Был добавлен комплекс вопросов 16–факторного опросника Кэттела, измеряющих интеллектуальность и включен раздел, позволяющий определить, хотя бы в первом приближении, мотивационный профиль журналиста. Во–вторых, участникам были предложены две процедуры, результаты которых дали возможность получить данные о ценностных ориентациях журналистов в области профессионально–ролевых и социально–политических предпочтений. Для их выявления был использован метод ранжирования. Под ранжированием понимается представление объектов в виде последовательности в соответствии с убыванием их предпочтительности. При этом допускается возможность равноценности некоторых объектов. В ходе первой процедуры участникам исследования предлагался бланк с перечнем профессиональных ролей, которые реализует современная российская журналистика. Испытуемый должен был: а) проранжировать эти роли применительно к собственной деятельности, присвоив первый, самый высокий, ранг той роли, которую он лично реализует чаще всего независимо от своих желаний и интересов; б) проранжировать эти роли с точки зрения своих желаний и интересов, поставив на первое место ту роль, которую он хотел бы реализовать прежде всего, если бы не было никаких внешних обстоятельств;

в) проранжировать эти роли с точки зрения своего представления о "правильной", "должной", не зависящей от личных вкусов и симпатий иерархии ролей, которые должен реализовывать любой журналист, находящийся в соответствующей профессиональной позиции. Вторая процедура заключалась в том, что опрашиваемым предлагали проранжировать некоторые из основных целей, выдвигаемых в качестве общенациональных приверженцами различных социально–политических взглядов. Испытуемым предлагалось дополнить предложенный список другими, значимыми на их взгляд целями, а затем попытаться определить меру значимости каждой из этих целей. Для этого надо было поставить цифру "1" напротив самой значимой, по мнению испытуемого, цели, цифру "2" – напротив менее значимой цели и т.д. Таким образом, каждый испытуемый работал с пакетом документов, в который входили: основной психодиагностический тест и ряд других тестов; бланк оценки ролей; бланк оценки целей и некоторые другие материалы. Выполнение тестовых заданий и заполнение бланков осуществлялись в процессе входного тестирования и специальных деловых игр на семинарах журналистов во Всесоюзном институте повышения квалификации работников печати, во Всероссийском институте печати и массовой информации и в Институте гуманитарных коммуникаций. В процессе исследования были опрошены свыше двух тысяч человек. Характеристики обследованной выборки приведены ниже. Характеристика обследованной выборки журналистов (в % к числу опрошенных)

По возрасту:

до 27 лет	13,7
от 27 до 34	26,1
от 34 до 41	24,9
от 41 до 48	19,5
от 48 до 60	15,0
свыше 60 лет	0,8

По полу:

мужчины	57,8
женщины	42,2

По образованию:

среднее или среднетехническое	3,0
неоконченное высшее	9,5
высшее гуманитарное	76,7
высшее техническое	7,6
два высших	4,2

По должностному статусу:

рядовой сотрудник	24,4
руководитель низшего звена	26,9
руководитель среднего звена	21,4
руководитель высшего звена	27,3

Конкретные результаты опроса будут представлены в соответствующих разделах данной книги.

Журналистский рефлекс: приказ из подсознания

Не вдаваясь в анализ огромной литературы, посвященной проблемам мотивации, следует отметить одну общую для всех исследователей констатацию, фиксирующую существование как внешней оболочки побудительной системы, элементы которой так или иначе связаны с конкретными предметами и обладают вполне отчетливой рациональной и эмоциональной спецификацией, так и глубинных, скрытых от постороннего взгляда, а иногда и от самого субъекта, побудительных механизмов и сил. Различные исследователи по–разному видят эти глубинные механизмы. Г.Г.Дилигенский включает в их состав установки, интересы и ценности.1 По мнению А.Г.Здравомыслова, в качестве важнейших стимулов человеческой деятельности выступают потребности, интересы и ценности.2 В работе В.Ф.Рябова указывается, что в качестве движущих причин всякой человеческой деятельности выступают потребности, интересы, цели.3 Примеры разного толкования структуры побудительных сил человеческой деятельности можно умножить. А если учесть разногласия в толковании и самих категорий "потребности", "цели", "интересы", "установки", "ценности" и другие, то становится очевидным, что и здесь невозможно обойтись простым указанием на те или иные побудительные силы. Необходимо воспроизведение всей системы в единстве структуры и элементов. С нашей точки зрения, побудительная сфера личности представляет собой сложную многоуровневую систему, внутренние "слои" которой образованы такими взаимодействующими комплексами как "установки", "потребности", "жизненные цели". Система основных установок, потребностей и жизненных целей, а также отражающих их рефлексов, интересов и обязательств может быть обозначена понятием "направленность личности". Одной из самых загадочных областей на карте побудительного пространства журналиста являются установки. Говоря об установках, обычно имеют в виду возникающее в определенных ситуациях неосознаваемое человеком внутреннее побуждение к совершению определенного действия или использованию определенного способа действия. По мнению Э.Гуссерля "Под установкой, вообще говоря, понимается привычно устойчивый стиль волевой жизни с заданностью устремлений, интересов, конечных целей и усилий творчества, общий стиль которого, тем самым, также предопределен".4 Эта устойчивая готовность действовать в определенных ситуациях определенным образом обозначается с помощью самых разных понятий: социальная установка, аттитюд, ожидание, намерение, преддиспозиция, диспозиция, информационная модель, схема, доминанта, валентность, функциональная фиксированность, субъективное отношение и т.д. – всего около трех десятков "псевдонимов". Анализу установок, в том числе профессиональных, посвящено большое количество отечественных и зарубежных исследований.5 Несмотря на такое внимание к проблеме установок, приходится констатировать определенные расхождения в понимании сути этого побудительного механизма. Так, по мнению Д.Н.Узнадзе, установка представляет собой целостное состояние субъекта, характеризующее динамическую определенность его психики. Она выступает как целостная направленность субъекта на определенную активность и всегда возникает под влиянием ситуации, ставящей перед человеком определенные задачи. Или, другими словами, установка есть "готовность к определенной активности", и решающая роль в ее формировании и изменении принадлежит воле. Установка возникает, как подчеркивал Д.Н.Узнадзе, на почве потребности, объективных обстоятельств, т.е. ситуации, и не только является энергетическим источником, но и содержит необходимую для организации поведения информацию.6 Развивая эту концепцию, Р.Г.Натадзе указывает, что "установка есть целостное состояние мобилизованности индивида на определенное действие, обусловленное потребностью субъекта и соответствующей объективной ситуацией (уже возникшей или только представляемой, ожидаемой). Установка обусловливает единство действия, соответствующее данной ситуации и потребности субъекта".7 Другими словами, "... установка – это возникающая на основе прошлого опыта готовность субъекта к определенной деятельности в соответствии с конкретными условиями, потребностью и ситуацией".8 Характерным свойством так понимаемой, установки является ее неосознаваемость. То есть установка, как это вытекает из работ Д.Н.Узнадзе, его учеников и последователей, представляет собой бессознательную готовность человека к определенным действиям, которая возникает, когда "сходятся" насущная потребность и ситуация, удобная для ее удовлетворения (готовность эта, кстати, при многократном повторении приобретает прочность, "фиксированность"). Установка cоздается на основе предшествующего жизненного опыта, под воздействием совокупности факторов реальной социальной среды, в которой формируется и живет личность. Вместе с тем на процесс становления установок большое влияние оказывает коммуникация, в которую вплетен индивид.9 Данная концепция, очень многое объясняя в механизмах человеческого поведения, вместе с тем обладала и весьма существенным недостатком: с помощью бессознательных установок никак нельзя объяснить наше сознательное поведение. Поэтому другой грузинский ученый, Ш.А.Надирашвили, предположил, что за разные уровни нашего поведения – в том числе и осознанные – ответственны различные типы установок. Например, выходя из дома, вы совершенно машинально и неосознанно запираете дверь на ключ. Направляет вас в этот момент установка практического поведения, формирующаяся на стыке простейших потребностей и конкретно–предметных ситуаций. Но дверь у вас почему–то не запирается. Тогда вступает в действие второй уровень регуляции вашей активности, направляемой установкой теоретического поведения, – она возникает при потребности разрешить некую ситуацию ("Что это там стряслось с замком?"). Ну а третий, высший уровень психической активности человека, как члена общества, регулируется установками социального поведения, формирующимися при встрече так называемых потребностей "Я" – высших, подлинно человеческих – и воспитанными в данной среде, в данной культуре представлениями о том, как их следует удовлетворять в конкретных ситуациях. Если однотипные ситуации повторяются достаточно часто, установки фиксируются – такие установки обозначаются понятием "аттитюд". Следующий принципиальный шаг в развитии теории сделал В.А.Ядов, "надстроив" "верхние этажи" регуляции, ответственные за наши аттитюды и через них управляющие нашим поведением. Действительно, если аттитюд – это склонность человека в определенных ситуациях действовать вполне определенным образом, если человек при этом не только раб социальных привычек и стереотипов, то должно быть нечто, определяющее сами аттитюды. Если, подчиняясь социальным установкам, мы выбираем ту или иную тактику поведения, то что определяет его стратегию? В.А.Ядов предложил такую схему диспозиций (готовностей, предрасположенностей человека). Первый, низший уровень, – фиксированные установки, как их понимал Д.Н.Узнадзе (неосознанные, автоматические привычки действовать определенным образом: так мы едим, пользуясь ножом и вилкой, а китайцы – палочками; так мы запираем дверь, включаем свет, входя в комнату). Второй – социальные установки на объекты и ситуации. Они, по В.А.Ядову, определяют наши действия в привычных, стандартных ситуациях деятельности и общения, но в отличие от предыдущего уровня уже вполне осознаны. Такие установки, порожденные социальным опытом, есть привычные способы реализации наших ценностей по отношению к данному объекту или данной ситуации. Мы сознаем связь установок и ценностей, то есть диспозиций второго и третьего уровней: мы радушно принимаем гостей, ибо "надо быть гостеприимным", или закрываем для них свой дом, ибо "надо работать, время дорого"; мы добросовестно и скрупулезно выполняем задание, ибо "в каждом деле нужна добросовестность", или, найдя интересный новый поворот в задаче, весьма небрежно его воплощаем в деталях, ибо "главное – идея, творчество, а мелочи – не для меня". Вот все эти "главное", "важное", "надо" – то, что социальные психологи называют ценностными ориентациями личности, – и составляют третий уровень схемы В.А.Ядова.10 Есть еще и четвертый уровень системы субъективных отношений – самые общие диспозиции человека, его общая направленность на ту или иную сферу жизнедеятельности. Ведь понятно, что для человека, в принципе ориентированного на работу, порядок ценностей иной, чем для человека, все интересы которого в основном сосредоточены на семье или которого полностью поглотило его хобби. Все они, например, могут ценить материальное благополучие, но у первого оно отступит на задний план, если ему предложить интересную работу; второй не поедет за большим заработком, чтобы не оторваться от семьи; третий не поступится ради него свободным временем, которое может отдать своему увлечению. В ходе разработки учения об установках возникли различные классификации. В этом плане значительный интерес представляет концепция А.Г.Асмолова, который выделяет несколько иерархически связанных уровней установок (смысловой, целевой, операциональный), а также фундаментальный уровень психофизиологических механизмов, реализующих деятельность. Разные аспекты деятельности обслуживают – по мысли А.Г.Асмолова – разные установки. Например, действия (осознанное движение к осознанной цели) обслуживают одни установки, а операции (способы этого движения) – другие. Аттитюды в этой системе отвечают за операции: они формируют привычный способ достижения целей в соответствии с усвоенными социальными нормами и правилами поведения. Это поверхностный слой потока. В глубине его – и смысловые установки, которые мы редко формулируем, часто даже четко не осознаем, которые легче всего обнаруживаются в наших обмолвках и "описках", но тем не менее именно они организуют, направляют и стабилизируют всю нашу деятельность целиком. Они "фильтруют" все внешние влияния на человека, по возможности пропуская лишь то, что может помочь нам удовлетворить потребность, породившую главный мотив деятельности. Они сохраняют силу наших устремлений, обеспечивая тем самым непрерывность и направленность деятельности. А.Г.Асмолов предупреждает, что иерархичность установок только кажущаяся, поскольку деятельность – единый поток, и только в целях анализа его можно "расщепить" на "ручейки", а поскольку деятельность целостна, отдельные слои в ней легко перемешиваются, и, следовательно, система установок также отличается подвижностью.11 Для нас здесь важной представляется мысль о том, что если целевые установки, в основном, определяют устойчивость действия, его направленность и завершенность, то смысловые установки, принадлежащие к более высокому уровню, выражают личностную направленность деятельности, придают ей устойчивый характер и являются одним из ведущих факторов ее стабилизации как целостного процесса. Установки, определяющие направленность профессиональной деятельности, обычно называются профессиональными. Профессиональные установки представляют собой сформировавшуюся в процессе профессионального становления журналиста на основе овладения способом журналистской деятельности совокупность представлений, определяющих направление и последовательность его действий. Посредством установок и ценностных ориентаций профессиональное знание приобретает личностный смысл и согласуется в той или иной степени со всей диспозиционной структурой личности журналиста. В структуре профессиональных установок журналиста можно выделить комплексы, соответствующие основным структурным компонентам журналистской деятельности. Так, например, можно указать на познавательные (перцептивные и мыслительные), проективные и коммуникативные установки.12 Основной формой выражения установки является рефлекс, то есть неосознаваемое побуждение к действию. Говоря о рефлексах, обычно имеют в виду функционирование человека в качестве биологической системы, моментально отвечающей своими действиями на внешние стимулы: ожоги, отсутствие пищи или воды и т.п. Мы используем понятие рефлекс в несколько более широком плане – для обозначения неосознаваемых, сформированных десятилетиями культурного и профессионального тренажа импульсов, которые мгновенно возникают – при соответствующих условиях – и организуют поведенческий акт по какой–то мгновенной, логически не выверяемой и разумом не осознаваемой схеме. Рационализация этого рефлекса осуществляется путем аппеляции к общепринятым представлениям о необходимости тех или иных действий или ссылками на долг, совесть и иные нравственные категории.13 Правила, которыми руководствуется в данном случае журналист, могут быть сформулированы следующим образом: "как в этой ситуации поступают все профессионалы", или "как поступают те, кого я уважаю" и другие. Широчайшая сфера такого поведения представляет собой то, что обычно называется "профессиональные нравы" или "нравы профессиональной среды". Эти общесоциальные и общепрофессиональные стандарты предопределяют многие поступки журналиста, поскольку содержат в себе определенные требования и ожидания окружающей его среды. Современные ученые доказали, что неосознаваемые мотивы и рефлексы имеют свое социальное основание, пусть не осознаваемое личностью в момент совершения поступка. "В более общем смысле сама система "подсознательных" инстинктов, чувств, автоматизированных навыков тоже формируется средой, воспитанием, всем предшествующим опытом общественной и индивидуальной жизни".14 Особое значение в системе профессиональных установок имеют нравственные императивы профессионального поведения. В настоящее время они становятся предметом пристального внимания журналистского сообщества и исследователей.15 Осмысливая предложенные некоторыми авторами подходы к проблеме этической кодификации профессиональной деятельности журналистов, следует отчетливо постулировать тезис о том, что любые попытки разработать некие кодексы профессионального поведения с явно авторитарными устремлениями и административно–регламентационными механизмами контроля за поведением журналиста бесполезны и бессмысленны, если журналист не рассматривает профессиональную среду как личностно значимое сообщество, все члены которого придерживаются примерно одинаковых профессионально–этических стандартов. Как только профессиональная среда расслаивается на несколько конкурирующих сообществ, так профессионально–этические стандарты из средства регуляции профессионального поведения становятся инструментом социально–психологической консолидации, способом заявить о себе : "а мы вот такие и отличаемся от всех прочих высокой нравственностью". К сожалению, именно в такой ситуации находится российская журналистика. На сегодняшний день в рамках профессиональной журналистской культуры сосуществуют несколько альтернативных парадигм профессиональной деятельности, отличающихся друг от друга всеми регулятивными компонентами, включая и нравственно–этический. Подробный анализ этих парадигм представлен в разделе 5.2. "Типы журналистских профессиональных идеологий". В условиях существования множества профессионально–этических парадигм, конфликтующих друг с другом или друг в друга перетекающих, влиятельность корпоративных кодексов, как об этом уже сказано выше, не очень велика. Зато значительно возрастает личностная отвественность за этическое самоопределение, требующая постоянной рефлексии журналиста над процессом и результатами своего творчества. Таким образом, можно предположить, что корпоративный дух, понимаемый как некая "нравственность", не привнесенная в профессию извне, а извлеченная из требований профессионализма ("призвание", "профессиональный этос", "профессиональные нравы" и т.п.), может развиваться только в условиях высокого уровня личностной отвественности журналиста за свое профессиональное поведение.

Мир наших потребностей В литературе можно найти различные определения понятия "потребность".16 В настоящее время с его помощью обозначаются четыре достаточно различающихся явления: 1) объективная нужда, необходимые условия жизнедеятельности человека или социальной общности; 2) отражение этой нужды в сознании человека или социальной общности; 3) связь между объективной нуждой и ее отражением в сознании; 4) диалектическое единство объективной нужды, ее отражения в сознании и связи между нуждой и ее отражением. Первая точка зрения представлена в работах психологов: С.Л.Рубинштейна, Д.Н.Узнадзе и их последователей, а также А.Г.Здравомыслова и ряда других социологов. К сторонникам второй точки зрения, различающим понятие нужды как объективной необходимости и понятие потребности как отражения, субъективного выражения этой объективной нужды можно отнести И.А.Джидарьяна, В.Н.Мясищева, К.К.Платонова и других. Как связь между объективной нуждой и ее отражением во внутренних состояниях субъекта рассматривают потребность П.К.Анохин, П.В.Симонов и некоторые другие ученые, преимущественно физиологи. Сторонники четвертой точки зрения утверждают, что "потребности представляют собой диалектическое единство объективно существующей нужды, необходимости в определенных условиях, жизненных средствах и способах жизнепроявления человека; субъективного, идеального состояния нуждаемости, влечения, цели; деятельностного обнаружения нужды и необходимости в различных формах активности, в том числе потребительского поведения индивида или общности".17 Это многозначность в использовании термина является одной из причин многих схоластических споров. Более того, наблюдения показывают, что даже в рамках одной работы происходят незаметные для авторов "перескоки" с одного значения категории "потребность" на другое, что еще больше затрудняет сопоставление взглядов. Исходным пунктом наших рассуждений будет указание на то, что категория "потребность" используется для обозначения явлений, возникающих в процессе взаимодействия активной, динамичной, самовоспроизводящейся системы с окружающей средой. (Такой системой может быть общество в целом, различные социальные общности и группы, отдельные личности). Эти процессы, целью которых является воспроизводство и развитие системы, нуждаются для своего нормального протекания в совокупности определенных объективных и субъективных условий. Эти условия воспроизводства и развития (УВР) можно классифицировать и группировать по разным основаниям. Для того, чтобы система могла нормально существовать и развиваться, она должна обладать механизмом, сигнализирующим ей о недостатке УВР и необходимости осуществить действия по оптимизации своих взаимоотношений с окружающей средой. В качестве такого механизма выступает потребность, являющаяся, с нашей точки зрения, особым состоянием системы, фиксирующим уровень обеспеченности условиями воспроизводства и развития и, как было сказано выше, сигнализирующим о том, что этот уровень заметно снизился по отношению к какой–то норме, что требует осуществления действий, направленных на присвоение необходимых УВР. Сам процесс формирования потребностей может быть представлен следующим образом. Для того, чтобы воспроизводить и развивать свою сущность, социальная система нуждается – как уже было сказано – в определенных условиях воспроизводства и развития. Если этих условий нет или они представлены в недостаточном количестве или неадекватном для потребления виде, система не имеет возможности нормально функционировать. Возникает проблемная ситуация, которая характеризуется невозможностью функционировать в соответствии с привычным способом, стереотипом, стандартом существования. Проблемная ситуация в той, или иной мере, осознается социальной системой. Этот процесс может протекать по–разному: в одних случаях система сразу "понимает", что именно ей необходимо для нормального функционирования и развития, в других – осознание проблемной ситуации может длиться очень долго. Это характерно как для отдельного человека, так и для целых обществ. В ходе осознания проблемной ситуации у социальной системы возникает потребностное состояние. Это состояние характеризуется определенной напряженностью (психической – у отдельного человека, социальной – у общества), которая выражается в чувстве дискомфортности, неудовлетворенности, нехватки чего–то и т.п. Потребностное состояние еще нельзя считать определенной потребностью, так как в "самом потребностном состоянии субъекта предмет, который способен удовлетворить потребность, жестко не записан, ...он должен быть еще обнаружен."18 Потребностному состоянию соответствует веер разнообразных объектов, которые потенциально могут стать предметом потребности:

Потребностное состояние

Пр1 Пр2 Пр3 Прn

Потребностное состояние выполняет две важные функции в процессе формирования потребности. Во–первых, оно является сигналом о том, что дальнейшие существование, функционирование и развитие системы натолкнулись на некоторое препятствие и требуют тщательной ориентации в возникшей ситуации. Во–вторых, потребностное состояние стимулирует активность социальной системы, направляет ее на анализ ситуации и поиск путей ее разрешения.19 Таким образом, следует различать понятия "объективная нужда" и "потребность". Нужда – это то, что системе необходимо для нормального функционирования и развития вне зависимости от того, ощущает и осознает она это или нет. (И даже от того, есть ли у нее органы осознания. Например, механические часы нуждаются в регулярном заводе пружины. Но можно ли сказать, что они испытывают потребность в том, чтобы их заводили? Очевидно, нет.) Потребность, на наш взгляд, выражает особую форму активности саморазвивающейся сложноорганизованной системы (нуждающейся в выявлении и разрешении противоречий как между данной системой и средой, так и внутри данной системы), обеспечивающую в процессе выявления и разрешения этих противоречий определенную направленность функционирования и развития данной системы. Следует предостеречь от понимания потребностей как некоторых качеств или состояний общественного или индивидуального сознания. Несмотря на то, что потребности всегда принадлежат субъекту (обществу, группе или индивиду), и их осознание зависит от многих характеристик субъекта, они не превращаются в "идею", а представляют собой отражение объективной нужды, действительно испытываемой субъектом в его действительных состояниях, которые осознаются и переживаются субъектом с большей или меньшей степенью адекватности. Объективные отношения между испытывающей потребность системой и конкретным предметом, способным эту потребность удовлетворить, могут быть обозначены понятием "интерес". Интерес не просто фиксирует состояние неудовлетворенности субъекта, но и одновременно демонстрирует объект, который это состояние может "снять", направляет деятельность субъекта на присвоение этого объекта, который в данных конкретных условиях может данную потребность удовлетворить. Графически соотношение этих понятий может быть проиллюстировано следующей схемой:

Субъект

потребность

интерес интерес

увр увр увр увр увр

Динамизм развивающихся систем ставит их в ситуацию постоянной неудовлетворенности собственным положением, поскольку развивающаяся система постоянно вступает в зону объективных необходимостей, которые еще предстоит осознать и в процессе осознания перевести в разряд вполне определенных потребностей. Говоря об осознании, мы имеем в виду, разумеется, не только чисто рациональное, понятийное сознание, но и переживание потребности, ее отражение в эмоциональной сфере. Это отражение может иметь разную степень интенсивности и адекватности. Можно предположить, что интенсивность переживания и адекватность осознания выступают критериями развитости объективной нужды: чем более она развита, тем отчетливее осознается и интенсивнее переживается. Эмоционально потребность может переживаться в форме влечения, желания или страсти. Объективным основанием степени эмоциональной напряженности переживания потребности является степень ее значимости для субъекта. Вместе с тем следует помнить, что в конкретных ситуациях степень адекватности переживания может варьировать в весьма широких пределах. Между объективными нуждами субъекта и его субъективным отношением к этим нуждам существуют довольно сложные связи, которые зависят от наличия и степени развитости имеющихся у субъекта механизмов осознания, обнаружения этих нужд. Эти механизмы, в силу тех или иных причин, могут просто отсутствовать и тогда система может погибнуть, так и не определив собственные потребности. Эти механизмы могут быть недостаточно развиты или работать в извращенном режиме. Например, человек может умом понимать, что пришло время поесть, хотя абсолютно не чувствует голода. И наоборот, он может постоянно хотеть есть, хотя умом понимает, что все его потребности в пище давно удовлетворены. Кроме того, следует учитывать и то обстоятельство, что человек – это не пассивный слуга своих потребностей и интересов. Он "взвешивает" их, отдавая предпочтение одним и подавляя другие. Критерием такого осознания потребностей и интересов является "шкала" ценностей, характерная для того или иного общественного строя. Потребность необходимым образом связана с содержанием и структурой человеческой деятельности, так что ни потребность нельзя понять, не рассматривая деятельность, ни деятельность нельзя понять, не рассматривая потребность, которая выступает задающим и направляющим ее моментом. В процессе исторического развития потребность и способы ее удовлетворения взаимообусловливают и порождают друг друга, граница между ними оказывается весьма подвижной. Потребность, не предписывая человеку изначально никакого конкретного способа или предмета своего удовлетворения, тем не менее объективно определяет некий класс способов или материальных условий, необходимых для этого. Какой из этих способов реализуется, какой предмет "встретится" с потребностью, это жестко не детерминировано и часто зависит от случайных в данной связи обстоятельств, производных от свойств географической среды, типа культуры, уровня развития экономики и т.д. В зависимости от ряда условий, наличная потребность получает удовлетворение тем или иным способом. Со временем определенный способ удовлетворения потребности может стать настолько частым и естественным для субъекта, что перестает осознаваться им как способ удовлетворения потребности и начинает выступать, восприниматься и переживаться в качестве новой, самостоятельной потребности, как говорят психологи, происходит "сдвиг мотива на цель".20 Следующий вопрос, который необходимо рассмотреть, исследуя проблематику потребностей применительно к журналистике, это вопрос о классификации потребностей. При этом следует помнить о том, что потребности всегда существуют в виде системы и взаимодействуют с миром предметов именно как целостная система. Расчленяя эту систему на группы и элементы, мы совершаем необходимую для теоретического анализа операцию абстрагирования, но надо четко осознавать пределы этой операции. Существует множество разнообразных классификаций потребностей. Формируя их исследователи, как правило, стремятся не просто перечислить объекты, выступающие в качестве УВР, а выстроить иерархическую систему, то есть вводят дополнительный критерий значимости объекта. К сожалению, многие из предлагаемых классификаций отличаются эмпиризмом, отсутствием какого–либо теоретического обоснования. В качестве примера можно указать на классификации, приведенные в книге К.Обуховского "Психология влечений человека". Одна из них включает в свой состав: потребность безопасности, потребность признания, потребность дружбы, потребность нового опыта; другая – потребность в средствах существования, потребность в свободе, потребность в сексуальном партнере, потребность в вере (убеждениях, идеалах и др.)21 С.Н.Паркинсон в свойственной ему манере писал: "Когда Адам и Ева вкусили запретного плода, они были изгнаны из рая не затем, чтобы лишить их познания добра и зла (в этом отношении ущерб они уже понесли), а чтобы помешать им найти еще и древо жизни, вкусив плоды которого, они обрели бы бессмертие. Так что Адам и Ева оказались за вратами рая, наделенные смертностью как наследственной, родовой чертой. Кроме того, они познали целый ряд устойчивых стимулов, который с тех пор увеличился лишь на один. Нарушить запрет Адама и Еву побудило стремление к: а) еде (и крову), б) красоте, в) знанию, г) сексу и д) озорству. Те же устремления могли толкнуть их на любые другие действия, не исключая убийства и даже, пожалуй, какой–нибудь работы. Итак, автор книги Бытия, глядевший в корень, перечислил все соображения, которые могут побудить обычного человека к деятельности, подчас самой неожиданной. Эти соображения (плюс одно – забота о статусе) и есть основные стимулы."22 Типичный образец эмпирического формирования комплекса потребностей представляет собой проведенное в США исследование – "Массовое рекламное ориентирование как объект социального прогноза". Проанализировав содержащуюся в журнале "Лайф" массовую рекламу, авторы исследования сформулировали комплекс из 18 потребностей и вытекающих их этих потребностей человеческих стремлений.23 Широкое распространение в западной литературе получила концепция А.Маслоу, согласно которой потребности индивида могут быть представлены в виде следующей иерархической системы: первый уровень – физиологический, т.е. потребности питаться, одеваться, иметь жилье и т.д.; второй уровень – потребности, дающие индивиду относительную безопасность и независимость от окружения; третий уровень – потребность в принадлежности к каким–либо социальным группам, поиск признания у других; четвертый уровень – эгоистические потребности: уважение к себе, потребность в хорошей репутации и положении; пятый уровень – высшие потребности в самовыражении, творчестве, саморазвитии и т.п. В качестве основной идеи классификации А.Маслоу выступает принцип относительного приоритета актуализации мотивов, гласящий, что прежде чем активизируются и начнут определять поведение потребности более высокого уровня, должны быть удовлетворены потребности низшего уровня. Таким образом, сначала необходимо удовлетворить физиологические потребности, далее следуют потребности в безопасности и социальных связях, затем – потребности в уважении и, наконец, – потребности в самоактуализации. Самоактуализация – центральное понятие гуманистической психологии, в рамках которой оно понимается как желание человека стать тем, чем он может быть, как стремление к реализации всех возможностей и способностей, заложенных в человеке. Самоактуализация может стать мотивом поведения, по утверждению А.Маслоу, лишь тогда, когда полностью или частично удовлетворены все другие его потребности. Недостатком этой концепции является то, что предлагаемый этим исследователем линейно–иерархический уровень противоречит многим хорошо известным фактам, обобщенным в формуле: "Не хлебом единым жив человек". Речь идет о точке зрения, согласно которой преобразование потребностей на уровне человека охватывает также (и прежде всего) потребности, являющиеся аналогами потребностей животных. "Голод, – отмечал К.Маркс, – есть голод, однако голод, который утоляется вареным мясом, поедаемым с помощью ножа и вилки, это иной голод, чем тот, при котором проглатывают сырое мясо с помощью рук, ногтей и зубов".24 С этой точки зрения, хотя потребности человека, удовлетворение которых составляет необходимое условие поддержания физического существования, отличаются от его потребностей, не имеющих своих гомологов у животных, это отличие не является абсолютным, и историческое преобразование охватывает всю сферу потребностей. Самое же главное состоит в том, что "...у человека потребности вступают в новые отношения друг с другом. Хотя удовлетворение витальных (биологических) потребностей остается для человека "первым делом" и неустранимым условием его жизни, социально–человеческие потребности вовсе не образуют лишь наслаивающиеся на них поверхностные образования. Поэтому когда на одну чашу весов ложатся фундаментальнейшие витальные потребности человека, а на другую – его высшие потребности, то перевесить могут как раз последние".25 Верно, конечно, замечает А.Н.Леонтьев, что общий путь, который проходит развитие человеческих потребностей, начинается с того, что человек действует для удовлетворения своих витальных потребностей, но далее это отношение обращается: человек удовлетворяет свои витальные потребности для того, чтобы действовать. Это и есть принципиальный путь развития потребностей человека. Совершенно с неожиданной стороны развенчивает идеологию самоактуализации как главной потребности человека В.Франкл. По его мнению, фундаментальным для понимания человека феноменом является самотрансценденция, то есть ориентированность человеческого бытия на нечто, что не является им самим, на что–то или на кого–то: на смысл, который необходимо осуществить, или на другого человека, к которому мы тянемся с любовью.26 Трудно удержаться и не процитировать один из множества ярких пассажей на эту тему, в изобилии рассыпанных в книге В.Франкла: "Насколько соблазнительны популярные разговоры о самоосуществлении и самореализации человека! Как будто человек предназначен лишь для того, чтобы удовлетворять свои собственные потребности или же самого себя. Поскольку самоосуществление и самореализация вообще важны для человеческого бытия, они достижимы лишь как результат, но не как интенция. Лишь в той мере, в какой мы забываем себя, отдаем себя, жертвуем себя миру, тем его задачам и требованиям, которыми пронизана жизнь, лишь в той мере, в какой нам есть дело до мира и предметов вне нас, а не только до нас самих и наших собственных потребностей, лишь в той мере, в какой мы выполняем задачи и требования, осуществляем смысл и реализуем ценности, мы осуществляем и реализуем также самих себя."27 А вот еще одно место: "Самоактуализация – это не конечное предназначение человека. Это даже не его первичное стремление. Подобно счастью самоактуализация является лишь результатом, следствием осуществления смысла. Лишь в той мере, в какой человеку удается осуществить смысл, который он он находит во внешнем мире, он осуществляет и себя. Если он намеревается актуализировать себя вместо осуществления смысла, смысл самоактуализации тут же теряется."28 Э.Фромм также писал о том, что необходимо определить, "какие потребности являются потребностями нашего организма, а какие – результатом культурного развития, какие потребности служат выражению развития индивида, а какие являются искусственными, то есть навязанными индивиду производством, какие потребности "активизируют" деятельность человека, а какие делают его пассивным, какие потребности обусловлены патологической, а какие – здоровой психикой." 29 Отвечая на этот вопрос, Э.Фромм выделяет две группы потребностей. Одна – утоление голода, жажды, сон и т.д. – то есть физиологически обусловленные потребности самосохранения. Они составляют такую часть натуры человека, которая требует удовлетворения при любых условиях и поэтому является первичным мотивом человеческого поведения. Другая группа потребностей, столь же важных, хотя и не коренящихся в физиологических процессах, но составляющих самую сущность человеческого бытия – это потребность связи с окружающим миром, потребность избежать одиночества. Чувство полного одиночества ведет к психическому разрушению, также как физический голод – к смерти. Разумеется, эта связанность с другими не идентична физическому контакту. Индивид может быть физически одинок, но при этом связан с какими–то идеями, моральными ценностями или хотя бы социальными стандартами – и это дает ему чувство общности и "принадлежности". Вместе с тем индивид может жить среди людей, но при этом испытывать чувство полной изолированности; если это переходит какую–то грань, то возникает умственное расстройство шизофренического типа.30 В работах представителей так называемой советской психологической школы также изложены интересные концепции потребностной сферы человека. Так, по мнению П.В.Симонова, потребностно–мотивационная сфера личности включает три группы потребностей – витальные, социальные, идеальные. Внутри каждой группы обнаруживаются потребности сохранения, удовлетворяемые общепринятой, исторически преходящей нормой, и потребности развития, превосходящие норму, совершенствующие ее. Благодаря потребностям развития происходит неуклонное расширение и возвышение потребностей. Кроме того, витальные (биологические) и социальные потребности делятся на потребности для себя и потребности для других. Наряду с первичными потребностями (включая их разновидности: сохранения и развития, для себя и для других) существуют потребности, без которых удовлетворение первичных было бы существенно затруднено, если вообще достижимо. Это потребность преодоления, которую принято называть волей. И потребность в вооруженности, то есть в накоплении тех знаний, которые могут оказаться необходимыми для удовлетворения витальных, социальных и идеальных потребностей.31 Б.Д.Парыгин полагал, что основными потребностями современного человека являются познавательная (потребность в самопознании и развитом сознании), коммуникативная (потребность в духовном общении, понимании и признании) и конструктивная (потребность в самовыражении, самоутверждении и творческой деятельности).32 А.В.Маргулис и Е.Н. Степанов предлагают всю совокупность общественных потребностей дифференцировать на материальные, социально–политические и духовные. Материальные потребности детерминируют деятельность по воспроизводству и развитию материальных условий жизнедеятельности общественного организма и составляющих его индивидов и групп; социально–политические потребности детерминируют деятельность по воспроизводству и развитию социальных связей, организованных в общество индивидов и групп, духовные потребности детерминируют деятельность по воспроизводству и развитию духовной жизни общества в целом и духовного мира объединенных в обществе личностей.33 Аналогичной точки зрения придерживается А.К.Уледов и некоторые другие авторы.34 Осуществленный выше анализ дает некоторые представления о сложившихся в современной науке подходах к проблеме потребностей. У каждого из этих подходов есть свои достоинства и свои недостатки. Не ставя перед собой задачу подробного рассмотрения этих достоинств и недостатков, попытаемся предложить свое толкование проблемы классификации потребностей, опирающееся на анализ материалов, полученных в ходе изучения мотивационных комплексов журналистов. Начать, по нашему мнению, следует с указания на то, что предложенные названными выше учеными, разработки отличаются двумя особенностями. Во–первых, они резко разводят так называемые материальные и духовные (идеальные) потребности. Во–вторых, иерархия потребностей строится ими на основе априорных, явно или неявно проявившихся представлений, согласно которым, все, что связано с телом есть низ, (а следовательно, немножко дурно и неприлично), а все, что связано с душой, с идеальным, есть верх, (а следовательно, хорошо и возвышенно). На наш взгляд, иерархию своих потребностей определяет сам человек и здесь вряд ли уместны какие бы то ни были внешние ранжировки. Для любого человека важнейшей является та потребность, которую в данный момент невозможно удовлетворить (хотя, конечно же, общество через культурные механизмы пытается внедрить в сознание индивида некие строгие представления о том, что ему нужно в первую очередь, а что – во вторую и последующие очереди). Это первый принцип, опираясь на который можно выстроить современную концепцию потребностей человека. Что же касается разделения потребностей на группы, то наиболее приемлемым критерием нам представляется сама структура человека, о которой шла речь в предыдущей главе, где были выделены биофизическая, психофизиологическая и психо–социальная подсистемы индивида, оптимальное взаимосвязанное функционирование которых обеспечивает выживание и развитие индивида. Это – второй принцип. Третий принцип опирается на положение о том, что потребность – это сигнал о нехватке каких–то условий, необходимых для нормального воспроизводства и развития системы. Первым в ряду этих условий является необходимость в самом существовании (тем более – развитии) данной системы. Любая система является компонентом другой, более сложной, выступающей по отношению к данной в качестве регулятора процессов ее функционирования и развития. Именно функционированием системы более высокого ранга определяется объективная необходимость в существовании и развитии нижележащей системы. Эта объективная необходимость и отражается в виде фундаментальной потребности в реализации имеющихся у системы потенций. Известный философ М.Мамардашвили говорил по этому поводу: "Фундаментальная страсть человека – дать родиться тому, что находится в зародышевом состоянии, осуществиться. Чаще всего история – это кладбище несостоявшихся рождений, неосуществленных надежд и стремлений к свободе, любви, мысли. Страсть человека в том, чтобы осуществиться..."35 В другой своей работе философ вновь повторяет: "Главная страсть человека – это быть, исполниться, состояться".36 На личностном уровне эта потребность выступает в виде стремления к воспроизводству и развитию всех своих фундаментальных качеств, характеристик, параметров. Следовательно, интенсивность, напряженность потребности в саморазвертывании, в собственном воспроизводстве и развитии предопределяет все остальные потребности системы. Другими словами, если человек не хочет жить (а жить он не хочет, как правило, тогда, когда он не нужен), то и все остальные потребности будут сведены к нулю. Говоря о фундаментальной потребности в воспроизводстве и развитии своей сущности, мы имеем в виду три грани сущности человека. С одной стороны – это "материальная, телесная форма" личности; с другой – это единство психофизиологических функций человека как материального носителя личности – индивида человеческого рода; с третьей стороны – это собственно личность, то есть персонифицированная, индивидуализированная совокупность программ социокультурной деятельности, сложная социокультурная целостность, воплощающая в себе богатство общественной культуры и создающая это богатство. Таким образом, на основе фундаментальной потребности в собственном воспроизводстве и развитии разворачиваются три пересекающиеся и взаимодействующие группы потребностей, связанных с тремя основными подсистемами человека: биофизиологические (удовлетворение которых обеспечивает выживание и развитие организма); психофизиологические (связанные с темпераментом и психическими свойствами личности); социально–психологические (продиктованные местом и ролью индивида в социальных группах и общностях). Если рассмотреть каждую группу более пристально, то обнаружится, что число входящих в нее потребностей не очень велико. Так, например, в группе биофизиологических потребностей выделяются: – потребность в биологически полноценном питании, обеспечивающем воспроизводство вещественно–энергетических структур организма; – потребность в постоянно поступающей информации о состоянии внешней среды и самого организма; – потребность в безопасности, то есть существовании в условиях, не нарушающих гомеостазис системы; – половой инстинкт, "прорастающий" в других измерениях человека в виде сексуальной потребности и потребности в любви. Психофизиологический комплекс потребностей включает в свой состав: – потребность в материальном комфорте; – потребность в общении и контактах; – потребность в эмоциях, впечатлениях и развлечениях;37 – уже упоминавшуюся сексуальную потребность; – потребность в смене видов деятельности. Социально–психологические потребности отражают нужду человека в принадлежности к определенной социальной группе и объединяют: – потребность в идентификации, или, пользуясь другой терминологией, потребность в вере, убеждениях, идеалах; – потребность в статусе, то есть в занимании определенного места в социальной группе; – потребность в персонализации, то есть в обладании возможности влиять на других людей, оставить свой след, "впечатать" себя в коллективную память;38 – потребность в новом социальном опыте, без которого невозможно жить в постоянно меняющихся условиях. (Внешне эта потребность выступает как потребность в обучении, как информационная потребность и т.д. Одной из форм выражения этой фундаментальной потребности является потребность в оперативном освоении новых способов жизнедеятельности и в регулярном обновлении уже используемых способов. Среди социальных систем, призванных удовлетворять эту потребность, самоопределяются и различные системы коммуникации, в том числе и массовой); – потребность в смысле жизни, которая иногда обозначается как потребность в самоуважении. Все эти потребности взаимодействуют друг с другом, отражаются одна в другой, а иногда и превращаются одна в другую. Поэтому человек может быть искренне убежден, что он желает одного, в то время как подлинным источником его активности является совсем другая, подчас неосознаваемая потребность. Количество фундаментальных человеческих потребностей, как было сказано выше, невелико, однако количество предметов (явлений, процессов), которые могут эти потребности удовлетворить, не поддаются никакому перечислению. И самое главное, одна и та же потребность может быть удовлетворена совершенно разными предметами и способами и наоборот, один и тот же предмет может быть использован для удовлетворения разных потребностей. Длительное использование одного и того же предмета (или способа) удовлетворения потребности делает его настолько привычным, что возникает потребность именно в этом предмете или именно в этом способе. При этом все другие предметы или способы, даже в тысячу раз лучшие, могут просто не замечаться. Мера развития фундаментальной потребности в воспроизводстве и развитии своей сущности определяет, как было сказано выше, меру интенсивности развития потребностного комплекса в целом. Внутри этого комплекса возможна существенная разница между интенсивностью разных потребностей, что предопределяет, – в определенных пределах, – направленность личности. Подробный анализ всех названных выше потребностей не входит в нашу задачу. Однако на некоторых необходимо остановиться. Одной из самых значимых с точки зрения эффективного осуществления журналистской деятельности потребностей является потребность в общении. Речь идет в данном случае не о технологии получения информации, а именно о потребности в межиндивидуальных узах, в связи с другими людьми. Идеальной формой, в которой названная потребность получает полное раскрытие, является, по мнению Фромма, любовь. Другой важнейшей потребностью, иницирующей многие действия журналиста, является потребность в персональности. Осмысливая эту потребность (иногда ее обозначают понятием "потребность быть личностью") следует иметь в виду, что она реализуется, а следовательно и осознается по двум направлениям. Одно из них связано с присвоением наличной человеческой культуры; другое – с внесением вкладов в эту культуру (через влияние на людей, являющихся носителями культуры). Первое направление выступает в форме стремления к обладанию некими артефактами культуры, второе – в форме потребности в творческой самореализации. Констатируя это положение, невозможно не упомянуть знаменитую книгу Э.Фромма "Иметь или быть?", в которой этот известный философ и психолог обосновал идею о том, что любому человеку, вступающему в самостоятельную, ответственную жизнь, культура предлагает два способа организации своей жизни – обладание и бытие. Автор не скрывает своего отрицательного отношения к обладанию, как способу организации своей жизни. Следуя многовековой аскетической традиции, Фромм уверяет, что человек, ориентированный на обладание, зависит от того, что имеет: от денег, престижа, собственного "Я" – иными словами, от чего–то, что находится вне его самого. И все, чем люди обладают, может быть потеряно. "Если я – это то, что я имею, и если я теряю то, что я имею, то кто же тогда я есть?" – спрашивает Фромм. И отвечает: "Не кто иной, как поверженный, опустошенный человек, жалкое свидетельство неправильного образа жизни."39 Под бытием Э.Фромм понимает такой способ существования, при котором человек и не имеет ничего, и не жаждет иметь что–либо, но счастлив, пребывает в единении с миром, продуктивно использует свои способности. Фромм утверждает, что человек, ориентированный на бытие, не испытывает тревоги и неуверенности, порождаемых страхом потерять то, что имеешь. Если я – это то, что я есть, а не то, что я имею, никто не в силах угрожать моей безопасности и лишить меня чувства идентичности: центр моего существа находится во мне самом; мои способности быть и реализовать свои сущностные силы – это составная часть моего характера, и они зависят от меня самого. Внимательный анализ культур (а не только изучение высказываний героев, пророков, учителей жизни, на которых опирается Э.Фромм) показывает, что и обладание, и бытие есть две фундаментальные ориентации, два взаимосвязанных способа самоосуществления человека. Суть ориентации на обладание заключается в стремлении подчинить себе мир, присвоить его, включить в круг своей власти, иметь возможность распорядиться им в любой момент по своему усмотрению. Суть ориентирования на бытие заключается в стремлении впечатать себя в этот мир, сделать его другим, похожим на идеалы индивида. Преобладание той или иной ориентации в структуре массовидного ("социального" – по терминологии Э.Фромма) характера определяется типом общественной системы. Потребность в самореализации может приобрести самые различные, порой весьма причудливые формы в зависимости от господствующих в данном обществе общественных отношений. Так, например, в условиях современного западного общества, особенно в его классической форме, эта потребность может стать мощной силой, побуждающей человека к обладанию капиталом, как высшей ценностью данного общества. В условиях социалистического общества той модели, которая господствовала в нашей стране в период 1925–1985 гг., эта потребность стимулировала человека на обладание властью, поскольку именно принадлежность к группам власть предержащим, давала возможность (чаще всего иллюзорную) обладать всеми другими благами, в том числе возможностью творческой самореализации. Истина состоит в том (и отечественные журналисты это уже поняли), что оба способа существования – и обладание, и бытие – суть необходимые механизмы реализации потенциальных возможностей человеческой природы. Учитывая, что эти два противоречивых стремления живут в каждом человеке, можно сделать вывод, что ответственность за то, какое из этих двух стремлений станет доминирующим, берет на себя социальная структура общественной системы, ее ценности и нормы. В современной российской журналистике (наряду с традиционными инвективами против обладания, стяжания и тому подобных грехов) все настойчивее проводится мысль о том, что стремление к обладанию является столь же естественным и нормальным, как и стремление к бытию. Так, например, Ю.Буйда следующим образом высказался в "Независимой газете" о создателях "стройных философий жизни, в которых бытие как обладание понимается как бытие неподлинное и даже враждебное (навязанное) подлинной сущности человека: "Сторонники этих взглядов упивались сиропчиком из православного неоплатонизма пополам с буддизмом. Однако на практике проблема "бытия" в любом случае решается через "обладание". Чтобы быть, надо иметь, и наоборот. Трагическим мужеством пронизано понимание того, что отчуждение человека от результатов его деятельности в XX веке переросло в отчуждение человека от его сознания и воли (феномен "калигаризма"). В связи с этим тем большую актуальность приобретает ветхий тезис пророков Вольтера и Столыпина: свобода есть форма реализации ответственности, "самостоянье человека" возможно лишь как самостоянье собственника. Разговоры же о генетической неспособности русского человека уважать собственность – такой же миф, как русский или еврейский мессианизм: бытие, к счастью, так же подчиняется законам обладания, как и наоборот. Даже в России."40 Россия все более отчетливо осваивает стандарты и стереотипы поведения, характерные для индустриального общества западного типа. А поскольку нормы, в соответствии с которыми функционирует общество, формируют также и характер членов этого общества, постольку все большее количество россиян демонстрирует стремление приобретать собственность, сохранять ее и приумножать. Разумеется, стремление к обладанию материальными благами и собственностью отнюдь не всегда ведет к достижению персональности. Но это уже проблема индивида. Еще одной важной с профессиональной точки зрения является потребность в идентичности, достижении психосоциальной тождественности. Индивид, "заброшенный" в многоликий мир вещей, явлений и символов, не в состоянии автономно осознать их назначение и смысл. Поэтому он нуждается в системе ориентации, которая дала бы ему возможность отождествить себя с неким признанным образцом. Обладать идентичностью – значит иметь устойчивые цели и специфические личные качества, необходимые для успешного выполнения установленных обязанностей. Американский психолог Эрик Эриксон указывал, что любые явления общественной и частной жизни рассматриваются индивидом сквозь призму их соответствия определенному имиджу, паттерну (модели), идентичности. Достижение идентичности означает умение прочно занять свое место в жизни. По мнению Э.Эриксона, каждый человек старается найти такие способы включения в конкретно–историческую реальность, которые позволяют ему с минимальными потерями разрешить внутренние и внешние противоречия и конфликты. Удается это далеко не всем. В случае неуспеха, неудачи происходит потеря психологической самотождественности, возникает чувство неуверенности и нестабильности. Если в окружающей деятельности нет социальной модели, с которой человек стремится и мог бы себя индентифицировать, наступает кризис идентичности. Преодоление такого кризиса – центральная проблема формирования личности. Лишь после этого, согласно теории Э.Эриксона, человек обретает чувство монолитности со своей средой. Если кризис идентичности не преодолен, возникает состояние острой диффузии идентичности (провал в развитии), что нередко выражается в деструктивных поступках, порою даже криминальных. Оказавшийся в подобной ситуации индивид стремится выйти из кризиса. Время, используемое для обретения новой идентичности, Э.Эриксон называет психическим мораторием.41 Обретение идентичности обеспечивается интериоризацией неких мифологем, вера в которые связывает воедино членов данной общности. Иногда идентичность определяется через обладание какими–либо предметами, навыками или умениями, имеющими символический характер, или через выполнение специфических действий. Так, совершение хаджа – паломничества к центрам исламского мира – и владение арабским языком являются жесткими маркирующими признаками принадлежности к исламской общности.42 Одной из индентификационных проблем, которые приходится сейчас решать российскому журналисту, является необходимость идентифицировать себя то ли с восточной, то ли с западной, то ли с некоей евразийской культурой.43 Краеугольным камнем специфической российской идентичности было отчетливое противостояние Западу (либо как капитализму, либо как некоей враждебной метафизической сущности). Сейчас ощущение этого противостояния во многом изчезло и это исчезновение нанесло существенную идентификационную травму. Можно констатировать, что в настоящее время большинство населения России – и журналисты здесь не исключение – испытывает кризис традиционной идентичности и пытается обрести новую. Не менее серьезные проблемы встают перед журналистами и в плане социальной идентификации. Октябрьский переворот и его социальные последствия в 20–30–е годы привели к тому, что по существу все классы дореволюционного общества были уничтожены. Крестьянство – коллективизировано или раскулачено, часть его была вовсе выброшена из деревни: кого–то отправили на Соловки, кто–то осел в городах в виде, так сказать, предпролетариата. Остатки деклассированного крестьянства до сих пор наполняют наши города, пребывая в положении маргиналов. Буржуазия и дворянство были практически уничтожены. Иными словами, от старого общества не осталось ничего. Последующие поколения осознавали себя некоей целостностью, удачно названной "советский народ" и состоящей из трех весьма аморфных образований: рабочего класса, колхозного крестьянства и трудовой интеллигенции. Сейчас эти мифологические конструкции рухнули, обнажив перед каждым весьма замысловатую систему социальных страт, принадлежность к которым требует от индивида специфического стиля поведения, особых потребительских стандартов, политического самоопределения и т.п. И уклониться от этого выбора чрезвычайно сложно. То же самое можно сказать и по поводу национальной идентификации, особенно для так называемых "полукровок". В число значимых для журналистов социально–психологических потребностей входит и забота о статусе. Есть несколько разновидностей статуса: в одних случаях он основан на авторитете, в других – на популярности, в третьих – на богатстве. Возможна комбинация разных символов статуса. Награждение высокой государственной наградой, получение престижной премии, приобретение шикарного автомобиля – все это знаки статуса, борьба за обретение которых у многих отнимает значительную часть жизни. Потребность в новом опыте (выступающая чаще всего в обличии информационной потребности) заставляет журналиста непрерывно подключаться к разнообразным источникам информации. В любой данный момент качество сознания определяется объемом и качеством имеющейся у журналиста информации, а динамика развития сознания определяется (в определенных, разумеется, пределах) той информацией, которую он получает. Мы можем говорить о существовании некоей нормы, некоего объема информации, обладающей определенными параметрами, не получая которую, журналист чувствует не только профессиональный, но и личностный дискомфорт. Важнейшее место в системе потребностей журналиста занимает потребность в жизненном самоопределении, в обретении смысла жизни или, как ее называет Э.Фромм, религиозная потребность.44 В.Франкл также считает, что основным двигателем поведения и развития личности, врожденной мотивационной тенденцией, присущей всем людям, является стремление к поиску и реализации смысла своей жизни. Если человек не может обнаружить или реализовать смысл, он ощущает экзистенциальный вакуум, порождающий специфические "ноогенные неврозы". Иногда этот "экзистенциальный вакуум" заканчивается самоубийством.45 Наследуя лучшие традиции гуманизма, В.Франкл отказывается искать смысл жизни внутри индивида. По его мнению, смысл жизни есть та возможность, потенция действительности, которую я и только я могу реализовать. Смысл жизни не субъективен, человек не изобретает его, а находит в мире, в объективной действительности, именно поэтому он выступает для человека как императив, требующий своей реализации. "Человек ищет и находит смысл, пользуясь тремя путями. Во–первых, он может усмотреть смысл в действии, в создании чего–либо. Помимо этого, он видит смысл в том, чтобы кого–то любить. В–третьих, он может обнаружить смысл в определении своей позиции, своего отношения в чему–либо. Отсюда три группы ценностей: ценности творчества, ценности переживания и ценности отношения."46 Общество может способствовать удовлетворению потребностей журналиста или мешать ему реализовать свои устремления. Чаще всего бывает ситуация, когда общество поощряет одни потребности, индифферентно относится к другим и резко негативно к третьим. Поскольку запретить или отменить потребности невозможно, общество пытается деформировать те потребности индивида, удовлетворение которых грозит его стабильности. Иногда потребности человека деформированы настолько, что реализуются в виде противоположенных влечений. Так, если влечение к творчеству как способу персонализации не получает реального выхода, возникает тяга к разрушению. Таким образом, творчество и разрушение – и здесь надо согласиться с Э.Фроммом – это не инстинкты, а специфически человеческие ответы на ситуацию с возможностью удовлетворения потребности в персонализации в конкретном обществе. Столь же превратное преображение могут получить и другие потребности. Например, потребность в идентификации, самоотождествлении. В условиях современного общества нередко происходит срыв духовной самоинтерпретации и замещение ее новой. Индивид, грубо говоря, перестает понимать кто он такой и пытается выйти из тупика с помощью полуфантастической ориентации на так называемые "референтные группы", к которым он в реальности не принадлежит и принадлежать не может.

Жизненные цели: надо ли их иметь?

Значимость жизненной цели как смыслообразующего фактора человеческого поведения отмечали многие выдающиеся мыслители. Множество примеров, свидетельствующих о влиянии жизненной цели на процесс структурирования человеческой жизни, приводит в своей книге "Человек в поисках смысла" В.Франкл. Однако, несмотря на значимость категории "жизненные цели", отечественных работ, в которых был бы осуществлен ее систематический анализ, немного.47 Поэтому есть необходимость, хотя бы в самой краткой форме, определить концептуальное наполнение этого понятия. Если рассматривать жизнь журналиста как пространственно–временной континиум, в пределах которого он может самоосуществиться, (то есть реализовать заложенные в нем потенции), то так понимаемая жизнь представляет собой непрерывный процесс осознанного осуществления разнообразных дел, решения ситуаций, обеспечивающих желаемую направленность жизни. При этом степень влияния индивида на собственную жизнь может быть весьма различной. В одном случае человек регулирует, организует свой жизненный путь как целое, подчиненное ясно осознанным целям, ценностям, преобразует обстоятельства, направляет ход жизни, сам формирует свою жизненную позицию, пытается обрести независимость от внешних требований, давлений, соблазнов. Такая жизнь перестает быть случайным чередованием событий, она начинает зависеть от активности личности, способности индивида организовать эти события или придать им желаемое направление. В этом случае мы говорим о том, что у журналиста есть некая жизненная цель и он стремится ее реализовать. В другом случае жизнь журналиста полностью зависит от внешних обстоятельств, он не может, а самое главное, не хочет их предвидеть, не стремится направлять свою жизнь, отдавая ее в руки фортуны. Такие люди легко забывают о собственных целях, планах, их жизнь представляет собой цепь неожиданных, случайных поступков. Встречаясь с таким индивидом, мы говорим, что у него нет жизненной цели. Между этими двумя полюсами располагается множество промежуточных типов. Таким образом, понятием "жизненная цель" обозначается некая идеальная модель собственной жизни в ее основных проявлениях. Жизненные цели можно охарактеризовать как цели, поставленные журналистом на определенный временной интервал жизнедеятельности (или на весь жизненный цикл), выражающие его коренные интересы на данном этапе и подчиняющие себе все другие цели и действия как средства. Так понимаемая жизненная цель является составной частью жизненной программы. Этим понятием обозначается совокупность всех элементов внутреннего мира личности, связанных с моделированием жизненной позиции журналиста в системе общественных отношений на отдаленную перспективу. В состав жизненной программы входят: жизненные идеалы, моделирующие основные направления самоосуществления; жизненные сценарии, распределяющие основные события жизни по временной оси; жизненные стратегии, включающие методы, способы и средства, использование которых допустимо для достижения жизненных целей; и, наконец, на самом верху айсберга находятся осознаваемые жизненные цели. Говоря о жизненных целях, как элементах побудительной сферы, мы должны сразу же указать на их своеобразие, обусловленное сложностью взаимосвязей с различными подсистемами личности. Во–первых, жизненные цели так или иначе связаны с системой фундаментальных потребностей журналиста. Во–вторых, жизненная цель является формой выражения – более или менее адекватного – жизненного идеала, который входит в смысловую сферу личности. И наконец, в третьих, индивид формирует свои жизненные цели на основе самопознания и самооценки своих способностей. Таким образом, жизненные цели соединяют, цементируют все сферы и уровни личности. Следует отметить, что наличие жизненной цели имеет существенное значение не только для организации процесса деятельности, но и для нормального самоощущения личности в целом. Причем речь идет не только о каком–то ситуативном самоощущении, но и о таких значимых для индивида факторах, как смысл жизни в целом. Кант писал: "Наполнение времени планомерно усиливающейся деятельностью, которая имеет своим результатом великую, заранее намеченную цель, – это единственно верное средство быть довольным жизнью и вместе с тем не чувствовать себя пресыщенным ею."48 Поскольку собственная жизненная программа рассматривается журналистом как интегративный момент процесса жизнетворчества, как замысел самостроительства жизни, постольку все действия, направленные на реализацию жизненной программы, жизненного призвания, представляются ему чрезвычайно важными, рассматриваются как специфический Долг, обязательство перед Богом и людьми. Поэтому основной формой, посредством которой жизненная программа влияет на действия журналиста, является Долг – то есть социально осознанное, рассудочно осмысленное требование, предъявленное социально ответственным человеком самому себе. Долговые мотивы отличаются высокой степенью рациональной осознанности и сопровождаются специфической эмоцией должествования (я должен).49 Ясное понимание своего призвания и формирование на этой основе жизненной программы оказывает влияние на все формы жизневыражения журналиста. Психологи отмечают, что этот фактор влияет не только на социальное поведение индивида, но и на протекание психологических процессов. Установлено, что чем более обширными и уходящими в отдаленное будущее целями живет личность, тем более совершенными будут психологические механизмы восприятия, памяти, мышления. Утрата или даже предвидение потери больших жизненных целей, которыми жил человек, деструктивно влияют на указанные психологические механизмы.50 Вся история человечества свидетельствует о том, что главный параметр творческой жизни – достойная цель. Характеризуя эту категорию, Г.Альтшуллер и И.Верткин указывают на следующие важные критерии достойной цели: 1. Цель обязательно должна быть положительной – направленной на развитие жизни. Или: положительные результаты достижения цели должны быть глобальными, а отрицательные – локальными. 2. Цель должна быть бесконечной, т.е. такой, чтобы ее можно было превратить в часть более общей надцели. 3. Как правило, достойная цель опережает свое время и потому воспринимается окружающими как еретическая. 4. Достойная цель лежит в области отсутствия конкуренции. Это обеспечивает доброкачественную работу без спешки, без халтуры. 5. Еще один критерий – независимость, то есть возможность разработки цели даже в минимальных жизненных условиях. Для этого достижение цели не должно требовать недоступного оборудования и большого коллектива разработчиков: достойную цель в принципе можно одолеть в одиночку.51 Вместе с тем, характеризуя жизненную программу человека, следует не упиваться наличием глобальной жизненной цели, а трезво рассмотреть вопрос о том, какое место занимает эта цель в многомерном пространстве реальной действительности. Вся жизнь скупого рыцаря направлена на одну цель: возведение "державы золота". Эта цель достигнута ("кто знает, сколько горьких воздержаний, обузданных страстей, тяжелых дум, дневных забот, ночей бессонных все это стоило?"), но жизнь обрывается ничем, цель оказалась бессмысленной. Словами "Ужасный век, ужасные сердца!" заканчивает Пушкин трагедию о Скупом рыцаре. Совсем другой вариант складывается в ситуации, когда жизненная цель возвышается до истинно человеческого уровня и не обособляет человека, а сливает его жизнь с жизнью других людей, их благом. Только такие цели способны создать внутреннюю психологическую оправданность существования человека, которая составляет смысл и счастье жизни. В субъективных жизненных целях журналиста отражается объективное содержание социальных процессов, участником и носителем которых он является. Очевидно, что все свои относящиеся к будущему планы и проекты журналист строит на основе имеющихся у него знаний, ценностей и норм мировоззренческого и конкретно–практического характера и своего отношения к жизни в целом. Из всей сложной системы общественных отношений, в которой находится журналист, он выбирает определенные их формы или стороны, становящиеся для него, по тем или иным причинам, личностно значимыми и именно в этой сфере формирует свои жизненные цели. Другими словами, в личных жизненных целях журналиста обязательно отражаются цели данного общества, представленные и зафиксированные в общественном сознании. Следует различать цель деятельности и жизненную цель. Журналисту приходится выполнять в своей жизни множество разнообразных действий, реализуя различные цели. Но цель любой отдельной деятельности раскрывает лишь одну сторону направленности личности, проявляющуюся в данной деятельности. Жизненная цель выступает в роли общего интегратора всех частных целей, связанных с отдельными деятельностями. Реализация каждой частной цели есть вместе с тем частичная реализация ( и в то же время развитие) общей жизненной цели. Разумеется, выработка жизненной программы (жизненных целей, жизненных планов) является важным фактором организации внутреннего мира журналиста. Однако не менее важно, насколько наличные объективные условия (личностные и социальные) обеспечивают возможность реализации этой программы. Размышляя о жизненных целях, следует учитывать, что жизненная программа журналиста может быть выстроена им самим, может представлять собой продукт взаимодействия сознательных усилий индивида и внешних воздействий и может быть целиком продуцирована извне. Последний вариант встречается гораздо чаще, чем может показаться на первый взгляд. Психологи утверждают, что знать свои подлинные желания гораздо труднее, чем кажется большинству из нас. Это одна из труднейших проблем человеческого бытия. Мы отчаянно стараемся уйти от этой проблемы, принимая стандартные цели за свои собственные. Современный человек готов пойти на громадный риск, стараясь добиться цели, которую другие считают его целью, но чрезвычайно боится риска и ответственности задать себе подлинно собственные цели.52 Сознательное отношение к формированию жизненной программы (и ее основного ядра – системы жизненных целей) предполагает умение соотнести свою жизненную программу с общественными целями и программами, ясное определение интервала достижимости целей и пригодности (в том числе и моральной) возможных и используемых средств. Жизненная программа журналиста так или иначе связана с имеющимися у него представлениями о его жизненном призвании. Именно осознанное призвание придает целесообразность, осмысленность и перспективность жизненному пути журналиста. Осознание своего призвания – фундаментальный жизнетворческий акт журналиста, акт универсального самоопределения. Призвание конкретизируется в иерархической серии жизненных целей, без которых оно нереализуемо. Масштабные жизненные цели служат сквозными мировоззренческими ориентирами в выборе журналистом путей реализации своей человеческой сущности, придают жизни смысл, определяют духовно–психологическую направленность личности, ее идеальную самопроекцию в будущее. Осуществлению жизненных планов могут помешать непредвиденные случайности, несчастные случаи, болезни и т.п. Словом, творчество своего жизненного пути нельзя представлять как простую реализацию однажды и навсегда заданной цели. Цели журналиста могут быть сосредоточены только или преимущественно на его собственных потребностях и интересах. Они могут быть связаны с потребностями и интересами определенных – социальных, профессиональных – общностей людей. Они могут быть связаны с потребностями общества в целом. В силу этого субъективные цели, которые ставит перед собой журналист, могут по разному соотноситься с объективным развитием социальных процессов. В одних случаях эти цели соответствуют объективным процессам, и тогда они находят поддержку у общества. В других – между субъективными целями журналиста и объективными тенденциями развития общества возможны неантагонистические расхождения. В третьих – цели журналиста полностью противостоят тенденциям общественного развития. В такой ситуации возможно несколько вариантов поведения: журналист может начать активную борьбу против неправильных, на его взгляд, тенденций развития общества, может уйти в мир иллюзий и фантазий. Возможны и иные формы изменения поведения журналиста.

ЕСЛИ БЫТЬ, ТО КАКИМ?

Для того, чтобы охарактеризовать жизненную программу современного журналиста, необходимо прежде всего определить содержание его основных жизненных идеалов. Говоря о жизненных идеалах, мы имеем в виду те эталонные образцы человека, которые зафиксированы в культуре (культурах), в рамках которой (которых) формировался внутренний мир журналиста, в частности, его ценностные ориентации. Эти эталонные образцы восходят к древней иерархии, в которой доминировали три архетипа: "жрец", "воин", "пахарь". Исторически развиваясь они трансформировались в идеальные личностные образцы монаха (святого), рыцаря (героя), мастера (под которым понимается человек, занятый производительным трудом). Личностный образец святого (или аскета) направляет журналиста по пути ограничения или подавления чувственных желаний, достижения свободы от потребностей. Для святого характерна сосредоточенность духа, обладание сверхестественными способностями. От прошлых столетий до сегодняшнего дня дошел образ аскета, бессребреника, философа, не добившегося чинов и денег, не вкусившего толком радостей грешной жизни, не понятого близкими и друзьями. (Женский вариант этого образа был представлен лишенным каких бы то ни было эротических характеристик добродетельным, жертвенным существом с трудной судьбой). В российской культуре девятнадцатого и двадцатого столетий "святой", как личностный образец, трансформировался в "интеллигента".53 Понятие "интеллигенция" существует в русском языке прежде всего в двух смыслах: 1) "интеллигенцию" противопоставляют "народу", в этом значении она мыслится как носитель ложных представлений, а "народ" – как хранитель истинных ценностей бытия; 2) "интеллигенцию" противопо–ставляют "мещанству" (после известной статьи Солженицына – "образованщине"), и в этом смысле "интеллигенция" выступает обладателем высших истин, духовности, совестливости и прочих достоинств, а "мещанство–образованщина" является ее косным, бездуховным антагонистом. Отсюда – известные определения главных свойств "интеллигенции": 1) "беспочвенность"; 2) "идейность" (см., например, статью Г.П.Федотова "Трагедия интеллигенции", 1926, подводящую итог спорам о судьбах этой корпорации, спорам, длившимся с тех пор, как само слово вошло в обиход.) "Создание мифа об интеллигенции – величайшая заслуга русской литературы Х1Х века, – пишет Геворк Тер–Габриелян. – В идеале интеллигент – это Христос без нимба, то есть Христос изнутри себя, неоцененный, неосвященный, "скромный", каким бывает человек сам для себя. Интеллигент – это обмирщенная идея Христа, Христос как явление культуры, духовной жизни, но не религиозное."54 Характерна та сакрализация занятий наукой и поэзией, которая была присуща практически всем носителям интеллигентского сознания в России. Поэтому когда поэт XVIII века писал: "Устами движет Бог, я с Ним начну вещать" (Ломоносов) или: "Поэзия святая! Благословляю я рождение твое!" (Карамзин), – разумеется, речь шла не об академическом профессоре Ломоносове и не об отставном поручике Карамзине, а об их сублимированном alter ego: пророке и жреце поэзии. Но само распространение подобных формул, как и желание поучать "сограждан", свидетельствует о стремлении, по крайне мере, метафорически видеть в просвещенном человеке лицо, отмеченное особой печатью (само слово "просвящение" иногда производили не от корня "свет", а от корня "свят"": "просвясчение" – так писал, например, В.Н.Татищев.) Учительское самосознание, образы поэта–пророка, поэта–жреца создавали представление об особой, так сказать, второй духовности – параллельной духовности православной, и, естественно, представление о второй общественной корпорации, несущей высшие духовные ценности людям – параллельно православному духовенству. К 20–40–м годам XIX века формулы типа "поэт–пророк", "поэт–жрец", "божественный посланник", "небес избранник" стали общераспространенными стихотворными штампами, а литература сделалась основной сферой духовной жизни образованного дворянства. Именно в это время учительская роль второго духовного сословия становится фактом не только мышления писателей, но и фактом сознания все увеличивающейся читающей публики. "Мертвые души" и "Выбранные места из переписки с друзьями" Гоголя, философический цикл Чаадаева, литературная критика Белинского, лекции Грановского, статьи Хомякова в большей или меньшей степени несут на себе печать "должности гражданина" и "пророка". Характерно, что Чаадаев, как и подобает пророку, был официально объявлен сумасшедшим. Революция поставила точку в развитии классической российской интеллигенции. Идеи, вынашиваемые ею веками, стали наконец государственной идеологией. Коммунизм, продуцируемый и поддерживаемый исключительно государственной властью, подавил все иные идейные течения. Его господство над обществом было уничтожено лишь перестройкой. Идеология перестройки была подготовлена в свою очередь тремя десятилетиями развития идей советской интеллигенции. Однако, если представления о месте и роли российской интеллигенции в истории нашей страны сегодня более или менее отчетливы, то вопрос о природе и предназначении советской интеллигенции крайне запутан. Сама она видела в себе наследника и продолжателя дела российской интеллигенции. Однако, многие аналитики считают, что между российской и советской интеллигенцией не существует генетической связи.55 Хотя у советской интеллигенции были свои предтечи, появилась она лишь в пятидесятые годы в период хрущевской оттепели в качестве альтернативного духовного течения. Как и российская интеллигенция, советская была глубоко враждебна деспотическому государственному режиму. Однако если антигосударственный, антирелигиозный характер мировоззрения российской интеллигенции был лишь формой выражения идеологии российской патриархальности, то антисоветский, антикоммунистический характер мировоззрения советской интеллигенции не имел "второго дна" и не нес в себе ничего, кроме отрицания существовавшего тоталитарного режима. Так же, как российская интеллигенция реализовала себя в большевистской революции, советская интеллигенция реализовала себя в перестройке. События 1991–1993 годов поставили перед этой социальной корпорацией множество вопросов, на которые она сейчас ищет ответы. Но есть в проблеме интеллигенции еще одно измерение, имеющее самое непосредственное отношение к теме наших размышлений. Высокая трагедия российской и советской интеллигенции довольно часто превращалась в фарс, по мере усвоения журналистами этого личностного образца, связанного с добровольно принимаемой обязанностью "учительствовать" и "провозглашать". Миф об интеллигенции и ее долге перед народом был подхвачен, размножен и опошлен журналистской корпорацией, которая также считала себя частью интеллигенции, а свою ежедневную работу по добыванию новостей и сочинению комментариев – просветительской миссией. Очень жестко об этом говорит уже цитировавшийся выше Геворк Тер–Габриелян: "Журнализм говорит то же, что и великая литература. Казалось бы, исходит из тех же принципов. Однако он не имеет на это морального права. Журнализм – это развратник, пишущий о величии чистоты и о том, насколько нравы стали грязны в нашем обществе... Журнализм поощряет тоталитарный, усредняющий, схематичный, хамелеонский подход ко всему и вместе с тем берет на себя роль борца с тоталитаризмом, защитника священных идей."56 Разумеется, столь суровый приговор вряд ли полностью справедлив. Но какая–то доля истины в нем есть. Особенно отчетливо нравственная неразборчивость стала проявляться в журналистской среде в последние годы, когда четвертая власть оказалась под пятой рынка. Многие журналисты в прошлые годы как могли, противостояли государству, государственной идеологии, а противостоять рынку не могут. Отсюда либо циничная уверенность в том, что у журналиста не может быть принципов, либо стремление разрушить сам этот личностный образец, следование которому налагает на человека весьма высокие нравственные ограничения. Не случайно в последнее время появились публикации, основная идея которых сводится к провозглашению конца российской интеллигенции. Появились, естественно, и статьи в ее защиту.57 Другой образ, глубоко укорененный в культурной парадигме всех европейских и азиатских народов – образ рыцаря, богатыря, героя–победителя. Достаточно вспомнить языческих героев (олицетворенных в греческих, германских и других мифах), ориентированных на завоевания, победу, разрушения, грабежи, целью жизни которых является гордость, власть, слава, превосходство над другими. Особенностью этого жизненного образца является категорическое неприятие обыденной жизни, презрение к труду (особенно к физическому) ради заработка, стремление к самореализации в героических деяниях, непомерное честолюбие. Основой основ рыцарского образца является убеждение, что честь и личное достоинство выше любых материальных благ, самой жизни.58 В Европе героический, рыцарский образец, будучи однажды похороненным Сервантесом, возродился в творчестве Ницше и других деятелей культуры, реализовавших в своем творчестве рыцарско–героический идеал. Любопытные замечания по этому поводу есть у Фромма: "Если мы посмотрим на самих себя, на поведение почти всех людей, наших политических лидеров, то мы не сможем отрицать, что наши представления о добре и наши ценности совпадают с таковыми у языческого героя. Вся европейско–американская история, несмотря на христианизацию, является историей завоеваний, покорений и стяжательства; самые высокие ценности нашей жизни – быть сильнее других, одерживать победы, покорять других и эксплуатировать их. Эти ценности совпадают с нашим идеалом "мужественности": только тот, кто способен бороться и побеждать, является настоящим мужчиной; кто не применяет силу для достижения своих целей, слаб, тот не мужчина." Следовательно, делает вывод Фромм, христианизация Европы была в значительной мере мистификацией, в лучшем случае можно говорить лишь об ограниченной христианизации между XII и XVI веками. Однако этот короткий период христианизации закончился, и Европа возвратилась к своему изначальному язычеству.59 В скифской и татаро–монгольской культурах, оказавших глубокое влияние на менталитет российского человека, воин также был на первом месте, оттеснив глубоко в тень сознания все другие личностные образцы. Разные варианты героического этоса зафиксированны в русских былинах, где широко представлены богатыри, благородные разбойники, добры молодцы и т.п. Затем оны были реализованы в идеологии дворянства, а после этого героический эпос был воспринят (в любопытной смеси с аскетическим этосом) и стал преобладающим в сознаниии определенной части советской художественной интеллигенции. К чему это привело, хорошо известно. Из числа современных исследователей можно сослаться на Ю.Буйду, который писал, что "...в коллективном сознании 20–40–х годов, выразившем себя в литературе, кинематографе и пластических искусствах, подвиг, если отвлечься от частностей, – это военизированный подвиг "внешней" силы, обрывающей такую же, но враждебную силу натурально, физически. Даже профессору Полежаеву ("Депутат Балтики") мало нормальной правоты – его оппоненты еще и враги народа, явно нуждющиеся в физическом уничтожении. На этом этапе подвиг чаще не преодоление своих слабостей, но преодоление чужой и чуждой силы – "вредителей", "белых", "шпионов" и прочих генетиков–кибернетиков. Кроме того, это обязательно и подвиг веры: смерть героя абсолютно равнозначна новому возвышению идеи. При этом "жертвенность" ("если страна быть прикажет") стала атрибутом, то есть неотъемлемой чертой этой поведенческой модели. Продолжая традицию православия, считавшего духовно–идейным любой подвиг, получивший санкцию власти, советское искусство, особенно кино, утверждало принцип самодостаточности героического деяния; награда за подвиг заключена в самом подвиге. Нередко, впрочем, предлагались психолого–эстетические эквиваленты воздаяния: слезы на глазах участников действа, трепещущие алые стяги на фоне неба, восход солнца социализма после долгой ночи капитализма – все это были советские аналоги англосаксонского поцелуя в диагфрагму.60 В 60–70–е годы парадигма подвига приобретает новые очертания, в сущности же оставаясь неизменной. Усилились и возвысились до химически чистого абсурда иррационализм и антигуманизм, что, с одной стороны выразилось в признании героическими таких фактов, как спасение трактора или посев зерновых либо создание бессмысленных объектов (героизация внеэкономической эксплуатации), с другой – в возникновении целого направления в искусстве, эксплуатирующего "геолого–альпинистскую" тему... Впрочем, и традиционный образ героя как средоточия воинских доблестей продолжал существовать, получив свое карикатурно–помпезное воплощение в публикациях Карема Раша. Особый интерес представляет эксплуатация рыцарского этоса в российской фашистской прессе. "Даже в современном мире, где все понятия искажены, война еще способна дать особому типу человека со здоровыми и чистыми инстинктами, еще не окончательно испорченными "цивилизацией" (вместо культуры) и "прогрессом" (вместо духовного развития) возможность почувствовать тот вкус, ту атмосферу, в которой действует высший тип человека – воин", – пишет в шестом номере газеты "Эра России", образованной в 1994 году Народной национальной партией (ННП), ее постоянный автор В.Ванюшкина. Апологетика войны и смерти и поношение гуманизма занимает очень большое место на страницах "Эры России". Так, например, деятель ННП А.Елисеев в "антигуманистическом микроэссе" "Воля к смерти" в духе нацистской мистики призывает молодых консервативных революционеров быть готовыми и даже активно стремиться к смерти как своей, так и нынешнего "человечества", ибо оно, по его словам, "бесконечно далекое от настоящего человеческого, вернее сверхчеловеческого идеала, полностью исчерпало свой жизненный лимит. "А раз так, – восклицает певец смерти и разрушения, – то гори все ярким пламенем и пусть огонь грядущей тотальной Консервативной Революции безжалостно сожрет миллионы буржуазных планет!". Что подразумевает опьяненный жаждой крови и катаклизмов автор под "буржуазными планетами" понять трудно. Превознося "нормального нордического человека", автор пишет, что цель этого человека – "приобщение к божественному" и поэтому "он готов умереть и воскреснуть в качестве Sonnenmensch, сверхчеловека, реставрировавшего все уровни примордиального, ангелического Бытия". Русская нация, – провозглашает А.Елисеев, – выбирает бунт, осмысленный и беспощадный" ("Эра России", 1994, N 5). А.Елисеев дает туманно–романтическое и весьма невразумительное определение национализма: "Сущность национализма заключается не в политическом, окончательно погрязшем в пучине обыденности", "...она связана с Небом, хранящим древние тайны Абсолюта и выражается в проекции Божественной реальности на нашу повседневность". Обращаясь к студентам, руководитель Томского отделения ННП Е.Маликов ("Эра России", 1995, N 10) призывает их "разрушить Карфаген", "Систему", т.е. существующий режим. И далее: "Ты – Русский, ты – Арий, ты – Воин! А доблесть солдата в том, чтобы быть готовым умереть за Родину, уметь приказывать и уметь выполнять приказы. Сегодня в обабившийся век ты, именно ты, должен показать пример воинской доблести, а не ждать, когда это сделает кто–то другой. Мы, Национальный Авангард, должны стать новой аристократией, упорядочить это царство хаоса насилием и "прямым действием", структурировав его". О том, как "единственное в стране" "Православное национал–социалистическое движение" Русский национальный союз понимает православие и патриотизм достаточно откровенно говорит в газете "Штурмовик" (1995, N 2) К.Касимовский: "Мы выбрали путь Воина. И этот выбор далеко не случаен. Он обоснован нашими убеждениями, корни которых в Русском Православии, рьяном Национализме, стремлении к социальной справедливости, другими словами – Православно–самодержавном Национал–социализме. Мы ненавидим Новый Мировой Порядок и идеологическую химеру либеральной демократии, обрекающую нацию на скотское существование и противоречащую Духу Православия и России". "Мы убеждены, – продолжает национал–социалистский идеолог, – что приняв на себя честь стать Воином Национальной Революции, необходимо сделать очередной титанический шаг – четко обозначить для себя цель, к которой необходимо стремиться, и препятствия, уничтожить которые необходимо для успешного достижения Цели." Однако, дело не в ходульно–благородных героях Раша или фашистских идеологов, а в том, что героический этос действительно имеет глубокие корни в народном сознании. Это проявляется, например, в самых простых, бытовых стереотипах, связанных с различением "мужской" и "женской" социальных ролей. В "Комсомольской правде" было опубликовано письмо читателя А.Смирнова, в котором он жалуется на то, что его обхамили в магазине. И самое обидное для читателя заключается в том, что свидетелем безобразной сцены была жена. "Чувствовать себя беззащитным всегда унизительно. Но когда эту беззащитность наблюдает любимая, – пишет оскорбленный читатель, – унизительно вдвойне. Мужчина обязан быть победителем – в своих глазах, а уж тем более в глазах любимой женщины. Он – в идеале – должен вести за собой, принимать решения, брать на свои плечи все тяготы и лишения, короче, совершать подвиги. И, естественно, делать подарки. А прекрасной половине (опять же в идеале!) должно с восхищением эти подарки принимать, гордясь умом и силой своего избранника. Эти истины известны всем, они заложены в нас природой, и вспомнил я о них лишь для того, чтобы было понятно: после сцены в магазине на душе у меня стало скверно. И это состояние мелкой скверности – посещает все чаще. Моя жена добирается на работу полтора часа. Столько же – назад, после трудового дня. Две пересадки, три вида транспорта, причем в каждом – не продохнуть. И каждый раз, когда я вижу ее, сдавленную, смятую толпой таких же, спешащих на работу людей, мне становится стыдно. Не уберег, не защитил, не подарил автомашину, которая бы избавила ее от унижений общественного транспорта. Стыдно мне и от того, что не могу зайти в первый попавшийся магазин и купить моей жене любую понравившуюся ей вещь – туфли, платье, духи. Колготки – и то нынче проблема...".61 Это проявляется и в более общих жизненных установках. Как писал А.Нуйкин, "...дело в том, что мы не хотим жить чисто и благополучно. Мы на дыбы встанем, узду в клочья изорвем, со скуки перемрем, если нас в такую жизнь попробуют затащить. Гитлеровские идеологи вслух заявили, что "лучше быть преступником, чем благонамеренным обывателем". А разве мы иначе думали, даже если так не заявляли? Мы сотканы из материалов своей эпохи, и психика наша – ее продукт. Эпоха же наша уже несколько тысячелетий варварская, стало быть, и психика у нас соотвественно героическая. Почитайте наших беглецов – зиновьевых, лимоновых и иже с ними, – как им плохо, бездуховно, негероично там, на "зажравшемся Западе". Сытость, благополучие, устойчивость жизни ничуть не меньше, конечно, способны сочетаться с бездуховностью, пошлостью, неэстетичностью, что и неустроенность, голод, грязь, болезни. Но уж и не больше, думается. Предубежденность, однако, в нас сидит на генетическом уровне. Героизм, надсада, лишения, жертвы, даже если они – плод циничного обдуривания нас кучкой ловких пройдох и жуликов, представляются нам более возвышенными и достойными уважения. Открытия эстетических и этических высот в неброских оттенках поведения и стилей жизни, в пределах обычной, здоровой, полной, чистой, а не малокровной, не эстетичной, не параноидальной системе ценностей, свойственной нам и по сию пору – задача неимоверной трудности. Для решения ее инженерам человеческих душ придется самим (вместе с читателями) искупаться в молоке, двух водах и одном кипятке. Без этого не переродиться."62 Это неумение видеть красоту в нормальной, неброской обывательской жизни было питательной почвой для гипертрофированного развития образов "рыцарей" и "прекрасных дам", в изобилии создаваемых народной фантазией, деятелями искусства и журналистами, особенно падкими на все героическое. Вот как описывает журналист одного известного в соответствующих кругах бандита. "...Сын чеченца и кореянки – оба родителя происходят из репрессированных народов – Сергей с шести лет от роду вынужден был приторговывать наркотиками. По наущению матери, вдобавок требовавшей от сына не воровать поблизости от дома. Крутой и дерзкий в преступных разборках, взрослый Мадуев очаровывал не только респектабельных женщин, но и тертых начальников разного ранга. Бывало, выдавал себя за корреспондента ТАСС или "Известий". Мог ограбить людей, выпить с ними кофе и с благодарностью удалиться. Мог на глазах у десятков свидетелей, средь бела дня пристрелить в Питере швейцара кафе, загородившего дорогу в заведение. Обычно хладнокровный, приходил в ярость от лжи и попыток обираемых оказать сопротивление. Щедрый с многочисленными подругами и их детьми, жестоко мстил за грубое слово совершенно посторонним людям. Обладает поразительным даром внушения, прекрасно, образно говорит."63 В журнале "Столица" были опубликованы "рассказы под диктофон" московского поэта Андрея Шведова (сына профессора ракетостроителя, что придает его истории особую пикантность), попавшего в заключение за нанесение в бытовой ссоре травм соседу по дому с помощью приема каратэ. Эти воспоминания не только дают яркую картину лагерных нравов (этим уже трудно удивить), но и выпукло воспроизводят жизненные образцы автора – неглупого, способного человека из московской интеллигентной среды. Вот несколько цитат из этой публикации: "Там арестантские законы десятилетиями вынашиваются, и, в основном, они правильные, я их принял, потому что они близки к природе человеческой, естественны, в отличие от официальных законов государства, которые делают из человека нелюдь... ...Незнание закона не освободит тебя от ответственности. Мало того, что никто с тобой правилами делиться не будет, тебя еще так незаметно, технично подведут к его нарушению, чтобы потом больнее наказать. Чтобы ты на равных ни с кем больше не был. Там у многих желание тебя сожрать. Одним сломленным больше – другим легче. Когда пятьдесят сильных, им тереться друг с другом. А если пять сильных, пятьдесят слабых – им вольней, сфера влияния шире... ...Пишут сейчас: воры вступают в кооператив, отмывают бабки... Глупость. Вор вообще никогда официально не может работать. Это сложно сравнить. Ну, допустим, холодильник сейчас начнет согревать еду, вместо плиты работать. То есть само понятие вора исключает понятие работы. Он палец о палец не имеет права ударить. Его будут убивать – не имеет права работать. Как только ударит палец о палец – перестает быть вором в законе . Ему только дотронуться до веника одним пальцем – он тут же бы вышел. Он двадцать лет просидел и не дотронулся. Двадцать просидел, мог двести просидеть – сколько угодно...".64 Можно, конечно, долго комментировать идеи, сконцентрированные в высказываниях певца лагерной этики, но лучше еще раз процитировать мысль А.Нуйкина о том, что "демократическая идеология обывательская, она нацеливает на нормальную, обеспеченную, здоровую, защищенную жизнь. Благополучие и счастье каждого, любого конкретного человека для нее не "высшая", а повседневная, бытовая цель, ради которой все остальное отодвигается на задний план. Такая жизнь с позиций варварского мировосприятия пресна, не героична, не "фотогенична", малоинтересна для искусства. Пока. Все оттенки прекрасного, возвышенного и трагического нам в ней еще предстоит научиться находить. Хотя априори ясно: борьбу лучшего с хорошим искусственно сочинять необходимость не возникает. Человеческое бытие (хотя бы одна только его реалия: жизнь на фоне неотвратимости смерти) трагично по своей природе. Благополучие – понятие относительное. Там не менее это "малоинтересное" для поверхностных мыслителей поле благополучной жизни людям искусства только еще предстоит засевать. Но сумеют ли они сохранить в своих душах и своем искусстве до той благословенной поры элитные семена высоких и прекрасных порывов?"65 В женском сознании жизненный образец рыцаря преломляется в виде образа "прекрасной дамы". Прекрасная дама изыскана, физически и душевно совершенна и также как рыцарь, обладает одним – единственным недостатком, она не любит и не умеет работать. О том, что именно этот образ господствует в умах россиянок, свидетельствует их полное равнодушие к проблемам женского движения. Российские женщины убеждены, что у их западных подруг нет проблем, и поэтому они участвуют в женском движении. Говоря об отсутствии проблем у западных женщин, наши соотечественницы обычно имеют в иду их материальную обеспеченность, комфорт и социальную защищенность, которых сами лишены. Эмансипация для русской женщины не связана с требованием работать. Наоборот, многими как освобождение воспринимается право не работать. Зато возможность свободно выбирать и потреблять товары является для многих россиянок бесспорной ценностью, не обставленной никакими ограничительными оговорками и требованиями. Такие жесты со стороны мужчин, как опека над женщиной, подчеркивание в поведении женской слабости – весь традиционный ритуальный комплекс, восходящий к феодальной рыцарской культуре, встречает у русских женщин, в отличие от их западных сестер, восторженное отношение. Нынешний возврат значительной части женского населения, в том числе и журналисток, к традиционалистским ценностям только на первый взгляд может показаться парадоксальным. На самом деле это происходит в русле широкого процесса возрождения отечественного консерватизма: национального самосознания, возвращения к религиозным верованиям, идеализации и героизации докоммунистического, по сути феодального прошлого страны. На место свергнутого с пьедестала имиджа женщины –работницы без всякого интервала пришел идеал женщины–очаровательницы.66 Понимая всю ограниченность и фальшивость рыцарского этоса, следует напомнить слова Бертрана Рассела, который в 1954 году так выразил свое отношение к наследию рыцарской этики: "Вера в принцип личной чести, хотя последствия ее бывали нередко абсурдны, а временами – трагичны, имеет за собой серьезные заслуги, и ее упадок отнюдь не является чистым приобретением. Если освободить понятие чести от аристократической спеси и склонности к насилию, то в нем останется нечто такое, что помогает человеку сохранить порядочность и распространять принцип взаимного доверия в общественных отношениях. Я не хотел бы, чтобы это наследие рыцарского века было совершенно утрачено".67 Третий жизненный образец – мастер, то есть человек, который сумел в наивысшей степени проявить свои творческие силы, человек, создающий качественно новые, уникальные творения (высшая степень мастера – гений), открывающий человечеству новые, неизвестные пути. В качестве личностного образца мастер ориентирует индивида на самоотверженную творческую деятельность, приводящую к созданию принципиально новых, уникальных творений, открывающую новые пути для человеческой деятельности. Нелишне напомнить, что общественно–полезная направленность творческой деятельности всегда считалась важной характеристикой людей, которых человечество относит к "гениям". Мастерство может реализоваться в самых разных видах деятельности. Нет сомнений, что наряду с гениальными музыкантами существуют гениальные слесари. (Вспомним лесковского "Левшу"). Однако в различных культурах есть свои иерархии видов деятельности, по отношению к субъектам которых считается допустимым пользоваться понятием "мастер", а тем более "гений". В западной культуре, после того как Сервантес окончательно разрушил своим Дон–Кихотом идеологию рыцарства, возобладал архетип мастера. Не случайно такое распространение получил тезис католической философии жизни "esse et operari" (живи и трудись). Потомки средневекового мастера создали специфическую систему ценностей, которая ярко представлена в "Автобиографии" Б.Франклина, где он перечисляет добродетели, которые стремился воспитать в себе: 1) воздержаность в еде и питье; 2) немногословность, способность избегать пустых разговоров, от которых нет пользы ни одному из собеседников; 3) порядок; 4) решительность, неукоснительное выполнение того, что решено; 5) бережливость; 6) трудолюбие; 7) искренность, отказ от обмана; 8) справедливость; 9) умеренность; 10) чистота, опрятность в одежде и в жилище; 11) спокойствие, то есть способоность не волноваться по пустякам – из–за неприятностей обычных или неизбежных; 12) целомудрие; 13) скромность.68 В специфических условиях западной культуры купец, торговец, предприниматель всегда рассматривались как неотъемлемая часть сословия "мастеров". Более того, предпринимательство рассматривалось в качестве специфического вида творчества, стремящегося реализовать свое творческое начало в, казалось бы самой косной и неромантической сфере, сфере хозяйства. Прежние системы хозяйства были построены на потреблении того, что производилось, на некоем балансе вложения и отдачи. Подход к хозяйству был утилитарным: рабовладелец получал от рабов, а феодал от своих крестьян и вассалов все, что ему нужно было для роскошной жизни. Капитализм стал производить для расширения самого производства. Баланс уступил место авансу: капитализм – это искусство вложения средств, гениальная растрата. Можно согласиться с М.Эпштейном, который утверждает, что не случайно ускоренное развитие капитализма в Европе совпадает с эпохой романтизма. Романтизм – это вовсе не протест против капитализма, против духа чистогана, как принято было считать с марксистских позиций. Капитализм и романтизм имеют общий исторический толчок – французскую революцию; общий психологический мотив – индивидуальную предприимчивость; наконец, общую метафизическую установку – устремление в бесконечность.69 В российской культуре предпринимательской деятельности очень не повезло. "Гений предпринимательства", "деловой человек", "миллионер" (легальный или подпольный) до недавнего времени были самыми непрестижными определениями в обществе, по крайней мере в той его части, которая считала себя хранительницей культуры. "Человек, делающий "деньги" или "карьеру" был – на уровне официальной идеологии и массовой психологии – в течении многих столетий презираем. Объясняется это жестким противопоставлением в сознании российской интеллигенции (достаточно, назвать такие совершенно разные фигуры как А.Герцен и Д.Мережковкий) таких ценностей, как материальное богатство и духовность (при безусловном приоритете последней). Впрочем и в русском обществе были люди, понимавшие значимость дельца, предпринимателя, "буржуа" для развития культуры. Вот один из эпизодов истории русской общественной мысли, о котором напомнил в газете "Известия" литературовед Ю.Манн. В 1847 году Герцен, поселившийся во Франции и перешедший на положение политического эмигранта, опубликовал свои знаменитые "Письма из Avenue Marigny", в которых метал громы и молнии в адрес буржуазии, принесшей народу беды и позор, не имеющей "великого прошедшего" и никакой будущности". На эти филиппики отвечал В. Боткин, весьма одаренный литератор, один из зачинателей русского либерализма: "Герцен, – писал он, – не дал себе ясного отчета ни в значении старого дворянства, которым он так восхищается, ни в значении буржуазии, которую он так презирает... Я не поклонник буржуазии, и меня не менее всякого другого возмущает и грубость ее нравов, и ее сильный прозаизм, но в настоящем случае для меня важен факт... Хотя в качестве угнетенного класса рабочий, без сомнения имеет все мои симпатии, а вместе с тем не могу не прибавить: дай Бог, чтоб у нас была буржуазия!" А как отнесся к этому спору Белинский, бывший в то время самым авторитетным русским критиком? Вначале он принял было сторону Герцена, но по размышлению здравому пришел к выводу, что "вся будущность Франции в руках буржуазии, всякий прогресс зависит от нее одной", и "что внутренний процесс гражданского развития в России начнется не прежде, как с той минуты, когда русское дворянство обратиться в буржуазию." Не правда ли, несколько неожиданное признание для Белинского, которого наше массовое сознание и школьное преподавание не отличает от шолоховского Макара Нагульнова, нацеленного на мировую революцию и победу социализма? А между тем, точка зрения, представленная Боткиным, Анненковым и Белинским, вовсе не чужда была и литературе художественной... Стоит напомнить о гончаровских Петре Адуеве, Штольце и Тушине, о тургеневском Содомине, чеховском Лопахине, горьковском Маякине и многих других. Русская литература не идеализировала этих нуворишей, наоборот – всячески выставляла на свет их невыгодные качества. И все равно считала, что в функционировании общественного организма, в его прогрессе они необходимы. "Дай бог, чтоб у нас была буржуазия!" – эта, сказанная скрепя сердце фраза, отозвалась в преддверии нашего века в знаменитом призыве П.Струве: "Пойдем на выучку к капитализму".70 Однако этот подход никогда не захватывал сколько–нибудь глубоко общественное сознание. А приход к власти большевиков, с их культом героизма, энтузиазма и жертвенности и вовсе сделал жизненный образец "гения–предпринимателя" сугубо маргинальным. В настоящее время происходят любопытные сдвиги в общественной психологии. Предпринимательство стало темой остромодной. Биржевики и банкиры уверенно занимают места в кругу героев дня, несколько потеснив политиков. И все же рано говорить о том, что предпринимательство понято и принято обществом. Большинство россиян путь, ведущий к богатству, не связывает ни с трудолюбием, ни с талантом, ни с образованностью. Достичь его, по мнению многих, можно в том случае, если у вас есть связи, если вы ведете нечестную игру, ну и если вам повезло. Характерно, что в том образе предпринимателя, который с помощью журналистов формируется сейчас в общественном сознании, весьма сильны элементы других образов. И уже складывается новый канон: предприниматель, чье сердце источает потоки альтруизма; или предприниматель – рисковый игрок, для которого его деятельность – пространство, где он сражается с конкурентами. Еще чаще журналисты, характеризуя деловых людей, подчеркивают фанатичное служение делу, которое рассматривается не как источник получения доходов, а как способ возвеличивания Отечества и т.п. Переход от одного личностного образца к другому в массовом масштабе, в рамках целого общества есть очень болезненный процесс, чреватый многими социальными потрясениями. Не случайно Ю.Лотман предостерегал от облегченного отношения к этой проблеме: "У нас сейчас, как мне представляется, странная ситуация. Мы как бы собираемся делать американскую жизнь, то есть жизнь хорошую, постепенную, техническую, мирную, где бы действовали закономерности и экономика была бы такая, где два плюс два все–таки получается четыре, а не бомба. Теперь неприлично говорить "буржуазный порядок" – у нас он называется экономический, а он закономерный. И значит, мы как бы готовы к хорошему. Но хорошего не будет. У нас обязательно будут взрывы. А не будет взрывов только в одном случае, если нас всех загонят в тюрьму. Вот тогда взрывов не будет. А утвердить порядок человеческий вот так мирно, тихо, как теперь все клянутся, только легальными способами... Не знаю..."71 Не случайно и то, что время от времени на страницах периодических изданий, в теле– радиопередачах на фоне кричащей и зачастую бестолковой рекламы всплывают образы бескорыстных святых и героев, сопровождаемые грустно–умиленными вздохами журналистов. Так, в "Известиях" был опубликован материал "Памятник бескорыстному цветочнику", в котором рассказывалось о том, что в Ереване на улице Абовяна сооружен памятник Карабале, которого хорошо помнит старшее поколение жителей столицы Армении. "Чем был знаменит этот человек? Только тем, что окружающие чувствовали к нему неизбывную симпатию. Всегда с корзиной изумительных роз, всегда в легком подпитии, неторопливо брел он по улице Абовяна, где все знали его и он знал всех. Карабала был продавец цветов. Но продавец он был плохой, хотя, конечно, любой мог купить у него цветы, однако большинство своих роз и гвоздик Карабала раздавал бесплатно – дарил самым красивым, с его точки зрения девушкам. – Смогли бы вы просто так подарить гвоздику незнакомой женщине?, – спросил я современного цветочника. Зачем?, – сурово повел бровями современник выше средней упитанности. Таких, как он, я причисляю к "людям стола". Сегодня в Ереване много столов–прилавков, ломящихся от заморских яств, как много и коробейников с ярко выраженными повадками хозяев жизни. Что за душой у этих молодых людей, денно и нощно стоящих за лотками в торговых рядах Еревана? И что думают они, проходя мимо памятника бескорыстному цветочнику? И есть ли вообще место бескорыстию в нынешней жизни?" – задает журналист вопрос себе и читателям и отвечает: "Но корзина в руках изваянного из камня Карабалы наполнена живыми цветами, которые каждый день кто–то сюда приносит. И может быть, не все еще потеряно..."72 Было бы нелепо опровергать поэтичность поведения бескорыстных цветочников. Но еще более нелепо противопоставление цветочника и людей, выполняющих важную социальную роль да еще с интонацией, явно унижающей этих последних. Разумеется, выделенные выше аскетический, героически–рыцарский и деловой личностные образцы следует рассматривать лишь как векторы, задающие границы пространства, в котором возможны самые разнообразные сочетания. Можно выделить романтический стиль (соединяющий в себе героический и аскетический), стиль работоголика (аскет плюс мастер), есть варианты соединения героического и предпринимательского стилей жизни и т.д. В последние десятилетия возникает еще один, принципиально новый стиль жизни, совершенно не вписывающийся в предложенные выше координаты, попросту отменяющий их (вместе с породившим их миром). Речь идет о стиле жизни, который можно назвать курортным или пляжным. Бывший ранее лишь дополнением – слегка презираемым – к иным стилям, считавшимися основными, этот стиль, опирающийся на этику гедонизма, в последние годы становится для многих основным. В силу своей несовместимости с пространством жизненных целей, выработанных новоевропейской этикой, пляжный стиль знаменует возникновение каких–то новых измерений европейской культуры. Наблюдения показывают, что в последнее время в журналистской среде из всех возможных вариантов жизненных программ чаще всего выбирают следующие: программу жизненного успеха, ориентированную на активную, деятельную, насыщенную событиями и преуспевающую жизнь; программу жизненной самореализации, опирающуюся на такие цели, как красивая, гармоничная, творческая жизнь, обеспечивающая свободное развитие собственных духовных и физических сил; программу жизненного благополучия, предполагающую жизненный комфорт, спокойную, размеренную и стабильную жизнь, обеспечивающую максимально возможное удовлетворение потребностей в жизненных благах.

конецформыначалоформыМотивационные профили журналистов

Обрисованная выше система фундаментальных компонентов побудительной сферы внутреннего мира журналиста, определяющих уровень и направленность ее жизненной активности, сама по себе обеспечивает лишь некую меру абстрактного беспокойства, "томление" духа. Чтобы стать действительно побуждающей и направляющей силой, эта система должна встретиться, столкнуться с реальной конкретной жизнью. Именно в процессе взаимодействия системы фундаментальных побудительных факторов с конкретными предметами и явлениями внешнего мира возникает внешняя оболочка побудительной сферы, обозначаемая понятием "мотивационный комплекс". Входящие в состав этого комплекса элементы обладают двойственной природой. С одной стороны, они фиксируют все основные характеристики того предмета (вещественного или идеального), который в данной конкретной пространственно–временной точке может быть использован для удовлетворения потребности, решения жизненной задачи, снятия напряжения, вызываемого установкой. С другой стороны, они "пропитаны" субъективностью – рациональной и эмоциональной – данного конкретного индивида, испытывающего заинтересованность в этих предметах. Мотив фиксирует не просто состояние неудовлетворенности субъекта, но одновременно демонстрирует объект, который это состояние может "снять" и направляет деятельность субъекта на присвоение этого объекта. Таким образом, говоря о мотивах, мы имеем в виду то, что хочет, к чему стремится журналист. Как уже отмечалось в этой работе, одни и те же предметы могут быть использованы для удовлетворения разных потребностей или реализации разных жизненных целей. И наоборот, "томление", вызываемое одной и той же потребностью или одинаковыми жизненными целями, может быть снято совершенно разными предметами. Поэтому изучение мотивационной сферы не может осуществляться по принципу "предмет интереса" – "потребность". Здесь действует другой принцип – целостная совокупность интересующих индивида предметов репрезентирует исследователю мир его установок, потребностей и жизненных интересов в целом. Обратившись к характеристике мотивов, следует указать на то, что в качестве жизненно необходимых объектов могут выступать самые разнообразные предметы и явления действительности: безопасность, признание, дружба, опыт, средства существования, свобода, сексуальный партнер, вера (убеждения), красота, еда, кров, знания, психологическая неприкосновенность, творчество, общение, смысл жизни, развлечения и т.д. и т.п. Обобщение существующих в этой области работ и проводившиеся нами в течении нескольких лет исследования, позволили определить набор основных характеристик человека, сфер его жизнедеятельности, форм общественных и личностных связей, которые наиболее часто выступают в качестве предметов личностного интереса. Все они могут быть объединены в три крупных комплекса, каждый из которых, в свою очередь, представляет собой сложноорганизованную целостность. Один из этих комплексов включает разнообразные предметы и явления, обладание, присвоение или овладение которыми обеспечивает удовлетворение основных био– и психофизиологических потребностей, способствует раскрытию индивидуальных природных потенциалов. В рамках этого комплекса (его можно назвать интраиндивидным) выделяются три относительно обособленных мотивационных группы. Одна из них – гедонистическая, включает в себя хорошее физическое здоровье, возможность испытывать острые ощущения, возможность веселиться и радоваться, быть участником рискованных приключений и т.п. Другая – аутистическая, концентрирует все, что обеспечивает уединение, обретение физического и душевного покоя, возможности пребывания в естественной природной среде и др.73 Третья мотивационная группа, входящая в этот же комплекс, включает в себя факторы и предметы, обеспечивающие личную безопасность, достаток, комфорт в доме и на работе, возможность беспрепятственно удовлетворять материальные потребности. Следующий – интериндивидный – комплекс включает в себя множество разнообразных мотивов, связанных с взаимодействием данного индивида с другими индивидами, его желанием любить и быть любимым, оставить о себе память в сознании других людей, самоосуществиться в процессе творческой деятельности, смысл которой, как доказано многими исследователями, всегда глубоко социален. В структуре этого мотивационного комплекса также могут быть выделены три мотивационных группы. В одну из них входят такие мотивы как престиж, положение в обществе; признание людей, обширные контакты. В другую – любовь, понимаемая как глубоко интимное чувство, связывающие только двоих; семья; узкий дружеский круг, словом, все те, с кем у данного индивида возможен глубокий коммуникативный контакт. Третья группа включает в себя возможность заниматься любимым делом, получать радость от выполняемой работы, видеть результат своего труда и т.д. Следующий – метаиндивидный – мотивационный комплекс связан с идеально–духовными устремлениями человека к высшим ценностям человеческого бытия, с его желанием включить в себя все мироздание, превратиться из случайного индивида в существо "понимающее", "мудрое". В структуре этого комплекса отчетливо выделяются мотивационных группы, опирающихся на такие фундаментальные ценности как истина, красота, добро. В силу особой значимости побудительных мотивов этого комплекса для реализации журналистской деятельности, есть необходимость обратить внимание на некоторые возникающие при их изучении проблемы. Прежде всего следует указать на то, что истина, добро и красота как фундаментальные мотивы далеко не всегда гармонично дополняют друг друга. В ряде случаев один из этих мотивов становится доминирующим, а то и просто подавляет другие. В литературе отмечена связь каждого из мотивов этой группы с определенной профессиональной или социальной группой: "эстетизм" как препочтительная доминанта духовного развития представителей художественной интеллигенции; "теоретизм" как максима научной интеллигенции и деятелей сферы управления; "этизм" как направленность педагогов, публицистов, писателей.74 Таким образом, говоря об истине, добре и красоте, следует ясно понимать, что в своем реальном существовании эти мотивы нередко представляют собой полюсы, формирующие личностные доминанты жизненных программ. Так, например, доминирование ориентации на красоту приводит к формированию эстетически ориентированного индивида, который при определенных условиях может потерять способность видеть связь эстетических и этических сторон жизни. На эту проблему обращал внимание М.М.Бахтин, писавший: "Эстетическое видение есть оправданное видение, если не переходит своих границ, но, поскольку оно претендует быть философским видением единого, и единственного бытия в его событийности, оно неизбежно обречено выдавать абстрактно выделенную часть за действительное целое."75 Выступая в качестве преимущественной ориентации на эстетические ценности жизни и искусства, эстетизм как жизненная программа позволяет человеку отгородиться от мира реальных забот, снять с себя ответственность за все происходящее, погрузиться в игру, полную радостного самоощущения и полноты жизни. Эстетически ориентированный журналист стремится к праздничному восприятию действительно. При этом "эстетическое" характеризуется ощущением полноты жизни, переживания, чувством наполненности и подлинности переживаемого, может быть далеким от осмысления этического содержания жизни. Таким образом, полнота эстетического переживания жизни может быть не только внеморальной, но и аморальной, когда в погоне за эстетической наполненностью допускаются любые средства. Эта крайность эстетизма предстает в гедонизме, когда стремление к полноте эстетической включенности в мир в условиях этической выключенности приводит к таким явлениям как наркомания, оргии, садизм и пр. Здесь возникает специфическая эстетика, полностью противостоящая этическому мировосприятию; полярность эстетического и этического доходит до последних пределов. В современных условиях, как отмечено исследователями, эстетизм в его массовых формах является попыткой "несчастного сознания" перевернуть мир будничных и мелких забот, превратить его в мир праздника, способного ужаснуть других варварством, но не распознанного в таком его содержании самими участниками торжества. Одной из форм эстетизации жизни является стремление к ярким и острым ее проявлениям, связанным с необычными и требующими эмоционального напряжения событиями. Эстетизм не воспринимает заземленности реальных проблем, которыми живут люди, проходит мимо сокровенного, тихого, неброского внутреннего мира человека. Жизненная программа, ориентированная на знание, выступает обычно в форме теоретизма или сциентизма, то есть уверенности в том, что обладая знанием, можно решить все проблемы жизни. Носитель подобных представлений полагает, что освоение достижений науки (или занятия наукой) является высшим предназначением человека. Сциентизм, так же как и эстетизм, является весьма устойчивой философией жизни, ошибочность которой может быть раскрыта только путем трагического постижения того, что на основе одного лишь знания невозможно решить ни одной человеческой проблемы. Жизненная программа, ориентированная на добро, ставит во главу угла нравственное содержание жизни. Именно этот тип жизненной ориентации явился господствующим в публицистике, художественной литературе минувшего двадцатилетия. Характеризуя этизм как жизненную позицию, следует указать на большое количество вариантов этой позиции, располагающихся на шкале между теоретическим этизмом, который настаивает на приоритете общественных условий, как предпосылке индивидуального нравственного поведения, и подходом, согласно которому личная порядочность нравственно ответственной личности является основой нравственно ответственного общества. Но все эти варианты сходны в главном: носители этически ориентированной философии жизни считают возможным изменить общественную нравственность пропагандой ее образцов и личными жертвами носителей подлинно морального чувства. У них отсутствует понимание того, что пример должной нравственности далеко не всеми воспринимается как таковой; они склонны к резонерству, декларации, безразличию к эстетической ценности морального акта, который мог бы помочь прорвать ложные нравственные очевидности полнотой эстетического переживания подлинно морального поступка.76 Этизм нередко утверждает себя в отрыве от социальной практики, в резонирующей моральности, которая будоражит и без того взбудораженную совесть морально ответственного человека и никоим образом не доходит до сознания морально безответственных субъектов. Таким образом, можно констатировать, что эстетизм, сциентизм и этизм как жизненные ориентации выступают как односторонности, вытекающие из разделения труда и социальной неоднородности. Перспективы сближения этих односторонних ориентаций связаны с глубинными социально–экономическими и культурными преобразованиями форм общественной жизнедеятельности. Изложенные выше представления стали основой исследования, в ходе которого разным группами журналистов предлагалось на специальном бланке оценить по пятибалльной шкале уровень своей потребности в разнообразных предметах, явлениях, факторах. Бланк был организован таким образом, что позволял оценить значимость не только одного какого–либо мотива, но и группы мотивов, мотивационного комплекса, и всей мотивационной сферы журналиста в целом. Обобщенные за три последних года данные представлены в табл. 2.1.

Таблица 2.1

Мотивационные профили сотрудников печатных СМИ (в баллах по пятибалльной шкале)

	средний балл
Тип мотивации	Всреднем за последние три года	в том числе
		1993	1994	1995

В целом интраиндивидный мотивационный комплекс	3,1	2,9	3,1	3,3
в том числе:
гедонистическая	3,3	2,8	3,4	3,6
аутистическая	2,7	2,7	2,6	2,8
утилитарная	3,3	3,3	3,2	3,6

В целом интериндивидный мотивационный комплекс	3,9	3,8	4	3,9
в том числе:
социальная	3,5	3,4	3,6	3,6
коммуникативная	3,9	3,7	4,2	3,9
трудовая	4,3	4,2	4,3	4,3

В целом метаиндивидный мотивационный комплекс	3,1	3,2	3,1	3,1
в том числе:
познавательная	3,5	3,5	3,4	3,5
эстетическая	3,6	3,6	3,8	3,6
этическая	2,3	2,6	2,2	2,3

Анализ полученных материалов дает основание для вывода о том, что наибольшей мотивационной силой обладает интериндивидный комплекс (средний балл 3,9). Затем идет метаиндивидный комплекс и интраиндивидный комплекс (3,1). Другими словами, журналисты прежде всего ориентированы на других людей, а затем уж на высшие ценности и собственные проблемы. Если же взять мотивационные группы без учета их вхождения в те или иные мотивационные комплексы и расположить их в порядке убывания мотивирующей силы, то на первое место выходит мотивация, связанная с возможностями профессиональной самореализации (4.3 балла). На втором месте стоит ориентация на искренние человеческие чувства, привязанности, возможные только в узком семейном или дружеском кругу. Третьей мотивационной вершиной в пространстве журналистских интересов является все, что связано с красотой, искусством, возможностью наслаждаться выдающимися произведениями литературы, музыки, живописи, театра и т.д. Таким образом, радостный труд, любовь и красота могут рассматриваться в качестве основных мотивов жизнедеятельности опрошенных журналистов. Немного меньшей интерес проявляется журналистами к теоретическим знаниям, возможности полностью отдаться поиску ответов на сложные вопросы бытия, рассширению своего интеллектуального кругозора, овладению накопленной человечеством мудростью. Несколько возвышаются над средним уровнем интерес к явлениям и предметам, символизирующим социальный престиж: признанию людей, обширным контактам, вхождением в избранные круги и т. п. На 3,3 пункта оценили журналисты свой интерес к предметам и явлениям действительности, обеспечивающим материально–утилитарные потребности: возможности обеспечить надежную безопасность себе и близким; возможность удовлетворять свои материальные потребности, возможность создать комфортную в материальном отношении жизнь. Самые низкие показатели мотивационной силы у таких факторов, как возможность совершать религиозные обряды и возможность жить в полном покое, не допуская вмешательства в свою жизнь каких бы то ни было сил и не участвуя ни в каких смущающих душевный покой событиях и процессах. Если рассмотреть динамику изменения мотивационных профилей за последние три года, то можно заметить высокую степень устойчивости основных мотивов. Исключение составляют факторы, входящие в группу гедонистической мотивации – их влияние повышается с каждым годом. Как указывалось выше, мотивационный комплекс журналиста может иметь самую разную конфигурацию. Это может быть плоская равнина, на которой возвышается один–единственный мотив, не имеющий в дуще журналиста никаких конкурентов. Это может быть горная гряда из множества горных пиков, переходящих один в другой. Это может быть холмистая местность, на которой расположены много–много не очень высоких мотивов–холмиков. С этой точки зрения можно выделить следующие основные группы журналистов: – мономотивированная личность ( в структуре мотивов резко выделяется один мотив (или одна мотивационная группа), степень выраженности которого значительно превышает все остальные); –полимотивированная ("раздвоенная") личность (в структуре мотивов выделяются две или три мотивационные группы одинаковой мощности из разных мотивационных комплексов); – "плоская" личность (все мотивационные группы имеют приблизительно одинаковую (неважно сильную или слабую) силу). В рамках проведенного нами исследования распределение по такой классификации дало следующие результаты:

Количество мотивационных вершин	Количество опрошенных (в % ко всему массиву)
1. Мономотивированная личность	10,6
2. Полимотивированная личность:
а) две мотивационные вершины	34,3
б) три мотивационные вершины	19,0
в) четыре мотивационные вершины	20,1
3. "Плоская" личность	16,0

Характеризуя полимотивированных журналистов, следует иметь в виду два неприятных следствия такой полимотивированности. Одно из них связано с возможностью раздвоения личности, когда одни мотивы регулируют практическую деятельность, а другие – определяют жизнь в воображении. Другое следствие вытекает из невозможности непротиворечивого соединения различных мотивационных линий, что делает жизнь человека трагедией. Интересные результаты дало ранжирование опрошенных журналистов по критерию "степень заинтересованности в различных мотивах". С точки зрения этого критерия все журналисты распределились по следующим группам:

Группы	%
Высокомотивированные	15,8
Среднемотивированные	57,8
Слабомотивированные	26,4

Разумеется, предложенная выше классификация мотивов тоже достаточно условна и не исчерпывает всех возможных вариантов. Важно отметить, что мотивация у каждого журналиста не выступает как нечто раз и навсегда данное. Под воздействием обстоятельств, она может меняться, модифицироваться. Следовательно, при нормальных обстоятельствах нормальный человек совершает поэтапную эволюцию от мотивационной системы, в которой доминирует принцип удовольствия к мотивационной системе, где главенствует смысл жизни. Если же мы видим взрослого на вид человека, который по–прежнему гоняется за одними и теми же удовольствиями, то можем констатировать задержку личностного мотивационного развития. Постоянная борьба мотивов, характерная практически для любого журналиста, представляет собой не просто эмпирически фиксируемый факт, но проблему, нуждающуюся в теоретическом истолковании. В связи с этим необходимо отчетливо зафиксировать исходную позицию, заключающуюся в утверждении,что во множестве мотивов, которые формируются у журналиста, отражаются потребности, свойственные различным общностям, в которые он включается. Именно в противоречивости потребностей и интересов этих общностей заложен источник противоречий в мотивационной сфере журналиста. "За борьбой мотивов стоит различие интересов тех общностей, которым принадлежит личность".77 Поскольку потребности журналиста связаны с потребностями тех общностей, в которые он включен, они формируются и развиваются в контексте развития последних. В конечном счете объективным основанием борьбы мотивов являются реальные противоречия между интересами общностей, в которые входит или к которым примыкает журналист. В целом изменение мотивационного комплекса надо рассматривать не как процесс, разворачивающийся "внутри" журналиста, а как отражение процесса развития его связей с различными общностями людей. Включаясь в каждую новую общность, личность усваивает ее потребности и интересы, что порождает новые мотивы и так или иначе трансформирует весь мотивационный комплекс, в котором как бы пересекаются потребности и интересы тех общностей, которым он принадлежит. Этим определяется сложнейшая картина динамической системы мотивов; их согласованность или противоречивость, дифференциация и интеграция, взаимопревращения и другие. Каждый период жизни журналиста, каждое существенное изменение его положения в системе общественных и профессиональных отношений приводит и к изменению его мотивационного профиля. Однако это изменение протекает не по принципу "напластования" одних мотивов на другие. В процессе развития личности журналиста происходит дифференциация и интеграция мотивов, превращение одних в другие, или подавление одних другими; на базе одних мотивов формируются другие, возникают противоречия между разными мотивами. Изменяется соотношение между доминирующими и подчиненными мотивами. Таким образом, переход от одного уровня мотивации к другому определен не законами спонтанного развития личности, а развитием отношений и связей журналиста с другими людьми, с обществом в целом.

конецформыначалоформыСмыслы и абсурды Характеризуя побудительную сферу журналиста, мы не раз отмечали ее калейдоскопичность, противоречивость. В каждый данный момент человек испытывает множество желаний, однако реализовать, как правило, можно лишь одно. Какое? Самое сильное? Но опыт показывает, что человек не раб своих желаний, что вся побудительная сфера находится под контролем неких высших духовных начал. Выражаясь словами В.Франкла, "Человек обладает влечениями, однако влечения не владеют им...Человек – это существо, которое всегда может сказать "нет" своим влечениям."1 Также обстоит дело и с жизненной программой. В принципе перед современным человеком множество дорог, однако реализовать он может только одну. Какую? Кто или что определяет наш выбор? Только ли внешние обстоятельства? И здесь мы также сталкиваемся с существованием неких внутренних, духовных сил, с помощью которых человек свободно выбирает стратегию своего поведения и, опираясь на которые, он сам судит себя и свои поступки. Таким образом, рассматривая внутренний мир журналиста, мы рано или поздно сталкиваемся с такими его элементами, которые реализуют функции регулирования процессов деятельности и придания этой деятельности некоего смысла. Иногда для обозначения совокупности этих элементов, особенно если необходимо подчеркнуть их нравственно–оценочную роль, пользуются понятием "совесть". В частности, В.Франкл рассматривает совесть как "орган смысла", то есть специфический регулятор познавательной и практической деятельности. Однако чаще всего в существующей философской и психологической традиции совокупность этих элементов обозначается понятием "сознание". Это понятие (так же, как и "самосознание") используется как для обозначения совокупности идеальных представлений, репрезентирующих индивиду объективный мир,2 так и для обозначения самого процесса отражения объективного мира в субъективных представлениях. Подобная двойственность в настоящее время уже не может удовлетворить потребности научного анализа внутреннего мира человека. Тем более, что существует еще несколько понятий, используемых для описания внутренних регулятивных структур: "образ мыслей", "мировоззрение", "стиль мышления", "дух эпохи" и т.д. В последнее время активно используются понятия "менталитет", "ментальность". Очевидно, есть необходимость определить, хотя бы в первом приближении, взаимоотношения между всеми этими категориями. Нам представляется целесообразным закрепить понятия "сознание" и "самосознание" за функциями внутреннего мира личности (с этой точки зрения сознание выступает как функция, направленная на активное и избирательное освоение внешнего мира: вещей, процессов, явлений, а самосознание – функция, посредством которой индивид осваивает самого себя, в единстве биологических, психологических и социальных измерений), а для обозначения духовного содержания внутреннего мира (то есть совокупности представлений, ориентирующих индивида в мире разнообразных общественных отношений) использовать понятие "регулятивно–смысловая сфера личности". Регулятивной эту сферу можно назвать по ее основной функции, которая заключается в регуляции процессов жизнедеятельности, придании личностного смысла осуществляемым действиям. Другими словами, с помощью своей смысловой сферы индивид дает оценку как своим потребностям, жизненным планам и другим побудителям своей деятельности, так и тем средствам, которые он собирается применять для удовлетворения потребностей и достижения целей. Таким образом, регулятивно–смысловая сфера личности обеспечивает общую и устойчивую ориентацию человека в окружающей его действительности, в осуществляемой им жизнедеятельности. Именно наличие регулятивно–смысловой сферы отличает даже самого никчемного человека, каким бы интеллектом он ни обладал, от самого совершенного автомата. Не случайно смысловая сфера личности, с таким трудом возводимая ею в процессе собственного очеловечивания, становится первой жертвой любых социальных сил, стремящихся подчинить себе индивида. Австрийский психотерапевт Бруно Беттельгейм, анализируя систему "расчеловечивания" человека в гитлеровских концлагерях, узником которых был он сам, показывает, что здесь был создан и отработан изощренный механизм "уплощения", а затем незаметной "ампутации" смысловой сферы, что позволяло превращать массу когда–то нормальных людей в "идеальных заключенных" ("идеальный заключенный" – это индивид, у которого любой стимул извне автоматически влечет за собой необходимое действие, индивид, потерявший способность взвешивать поступающие извне стимулы и свои реакции на них на неких внутренних контрольных весах, роль этих весов и играет смысловая сфера).3 Основным элементом регулятивно–смысловой сферы является "смысл" или "смысловой конструкт". Само понятие "смысл" столь же мало может быть охвачено какой–либо одной дефиницией, как и многие другие фундаментальные категории: движение, пространство и время, интеллект, интуиция, знание и др. Можно выделить два основных подхода к трактовке этого понятия: логико–лингвистический и деятельностный. Впервые это понятие было подвергнуто серьезному анализу с позиций логики в работах Г.Фреге. Он, как известно, ввел представление о семантическом треугольнике, вершинами которого являются: имя (выражение какого–либо языка), обозначение (денотат) и смысл. По мнению Г.Фреге, "... в идеальной знаковой системе всякому выражению должен соответствовать только один определенный смысл... Денотатом предложения является его истинное значение, а смыслом – некоторое суждение".4 Однако в рамках формальной семантики все же не удалось создать теорию смысла. Трудности, связанные с формально–логическим пониманием того, что есть смысл, выявлены в работах немецкого философа Л.Витгенштейна; американского логика, математика и философа У.Куайна; российских ученых В.В.Налимова, Г.Л.Тульчинского и других исследователей. Литовский философ Р.Павиленис, в работах которого дан подробный и достаточно критический анализ современных логико–семантических концепций смысла, возникающих на пересечении аналитической философии, логики и лингвистики, говорит о смысле как о некоем непрерывном невербальном конструкте и об осмысливании как об интерпретации в индивидуальной концептуальной системе, что, естественно, допускает качественные различия в интерпретации одних и тех же языковых выражений.5 В.В.Налимов, также много внимания уделивший проблеме смысла, полагает, что природа смысла может быть раскрыта только через одновременный анализ семантической триады: смысл, текст, язык. Эта триада становится у него синонимом сознания.6 С точки зрения деятельностного подхода категорию "смысл" следует выводить не из знаковой, а из практической деятельности. "Понятие смысла должно указывать на то, что индивидуальное сознание не сводимо к безличному знанию, что оно в силу принадлежности живому субъекту и реальной включенности его в систему деятельностей всегда "страстно": короче, что сознание есть не только знание, но и отношение к бытию, к деятельности и к самому сознанию. Понятие же значения должно фиксировать то обстоятельство, что сознание человека развивается не в условиях робинзонады, а внутри некоторого исторически кристаллизованного опыта деятельности, общения и мировосприятия, который индивиду необходимо не только присвоить, но и творчески развить".7 С.С.Гусев и Г.Л.Тульчинский, размышляя над проблемой смысла, указывают, что "всякое явление действительности, всякий предмет или процесс интересуют человека постольку, поскольку в них есть определенное социокультурное значение, определяемое назначением данного предмета или явления в социальной деятельности человека. Даже такие вещи, как яблоки, деревья, столы, стулья и т.п., заключают в себе обширное социокультурное значение: все они сделаны, выращены, куплены, подарены, то есть "погружены" в социальные отношения и имеют в них определенное назначение".8 Это назначение, выступающее как бы внутренним свойством вещи, указывает, каким образом данная вещь реализуется в качестве элемента социальной деятельности и определяет ее социальный смысл. Таким образом, всякое явление, всякий элемент действительности, преобразованный и освоенный в человеческой деятельности, становясь элементом определенной культуры, приобретает значение и смысл для социальной общности и отдельной личности, с нею связанной. Все предметы, явления, процессы действительности, включенные в мир человеческой жизнедеятельности, обладают для человека определенным социальным значением. Это значение определяется мерой "вложенности" в данный предмет человеческой сущности и носит поэтому надиндивидуальный характер. Вместе с тем это значение существует в многообразии индивидуальных личностных смыслов, с помощью которых объективная значимость данной вещи или явления открывается индивиду. Другими словами, обобщенный социальный опыт, связанный с каким–либо явлением действительности, выражается в общественных значениях и сопряженных с ними индивидуальных смыслах. Если социальное значение выражает общественное отношение к действительности, то личностный смысл – личное отношение к этой социально осмысленной действительности. Разумеется, указывают исследователи, противопоставление общественного значения и личностного смысла реализуется только в очень узких пределах. Личность не противостоит совокупному социальному опыту, который конкретизируется для нее в отдельных социальных значениях. Но с другой стороны, "социальные значения всегда реализуются для личности не полностью, а в той мере, в какой ее общественные функции требуют присвоения социального опыта и в какой мере этот опыт реализуется в данной системе общественной практики".9 Так смыслы, выступающие в качестве элементов внутреннего мира личности, обеспечивают овладение индвидом различными характеристиками явлений и процессов объективной действительности. С этой точки зрения смысл есть не просто некое отражение действительности, некое знание, а личностно окрашенное (и общественно обусловленное) воспроизведение в индивидуальном внутреннем мире предметов, явлений и процессов действительности, имеющих отношение к реальной жизнедеятельности индивида.10 Таким образом, исходным понятием, опираясь на которое можно наполнить содержанием категорию "смысл", должно быть не "знак", а "поступок". Именно "поступок" является основным элементом человеческой жизни. В сущности, вся наша жизнь есть цепь поступков, вступающих в разнообразные отношения друг с другом и с поступками других людей. Каждый поступок имеет два основных измерения: реальное и идеальное. В своем реальном измерении поступок тем или иным образом структурирует сеть общественных отношений. "Менее всего в жизни–поступке я имею дело с психическим бытием (за исключением того случая, когда я поступаю как теоретик–психолог). Можно помыслить, но отнюдь не совершить попытку, ответственно и продуктивно поступая в математике, скажем работая над какой–либо теоремой, оперировать с математическим понятием как с психическим бытием; работа поступка, конечно, не осуществится: поступок движется и живет не в психическом мире".11 И вместе с тем любой поступок так или иначе отражается в сознании людей (в том числе и того, кто его совершает) в виде образа поступка. Вот этот образ поступка, связывающий внутренний мир личности с миром внешним, и есть смысл, который, как указывает Ф.Е.Василюк, вообще говоря, пограничное образование, в нем сходятся сознание и бытие, идеальное и реальное, жизненные ценности и возможности их реализации. В отношении к действительности, к реальному смысл воплощается в различных формах смыслового будущего, в отношении же к идеальному, к вневременному он отражает в себе ценностную целостность индивидуальной жизни.12 Другими словами, смысл есть своеобразный образ разумного действия, идеальная программа действий. В процессе становления, развития и "транспортировки" от одного индивида к другому, от одной социальной общности к другой этот образ разумного действия "обрастает" такими элементами, как: описание реальных ситуаций жизненого мира; оценка этих ситуаций с точки зрения их благоприятности для человеческой жизнедеятельности; объяснение закономерностей возникновения, функционирования и развития данной и аналогичных ситуаций; программа разумного поведения в этих ситуациях. Комплекс этих элементов: описание, оценка, объяснение и программа жизнедеятельности – может быть обозначен понятием смысловой конструкт. Совокупность смысловых конструктов создает каркас любой культуры. Разумеется, речь идет не о том, что смысловой конструкт несет в себе каждый раз всю совокупность знаний, оценок, объяснений, реализующих разумный способ жизнедеятельности. Конкретный смысловой конструкт может сообщить индивиду либо операционную структуру действия, либо средство (систему средств, включая технологию обращения с этими средствами), либо нормы сотрудничества с другими участниками совместного действия, либо еще более мелкие фрагменты способа жизнедеятельности. Очевидно, что те или иные образы разумного действия могут быть (или казаться определенному субьекту) не совсем разумными, а иногда и совсем неразумными. Но это не отменяет сущностной характеристики смысла – быть образом разумного действия. Просто разумность может разными социальными системами и группами, исповедующими различные рациональности, пониматся по–разному. Поэтому, чтобы дать более глубокое содержательное толкование этой категории необходимо рассматривать ее в соотношении с понятием "абсурд". Характеристика "абсурдный" относится только к человеческим действиям. Абсурдным может быть поступок, действие, закон – словом, все, что призвано как–то отразиться на человеческой действительности и оказать тем самым влияние на других людей. В самой по себе природе нет ничего осмысленного и нет ничего абсурдного. Смысл и его противоположность абсурд возникают только в системе человеческих отношений. Назвав нечто нелепостью, бессмыслицей, следует ясно понимать, что существует некий критерий осмысленности, пользуясь которым, мы и определяем меру осмысленности (то есть наличия смысла) в том или ином человеческом деянии, поступке. Критерием меры осмысленности или бессмысленности (абсурдности) выступает возвышение или умаление человеческого в человеке. Если смысл есть то, что превращает индивида в человека, то, что очеловечивает человека, приближает каждого человека к его объективной сущностной мере, то все, что низводит человека с достигнутых высот человечности на более низкие уровни, есть смысл со знаком минус, есть бессмыслица, нелепость, абсурд. Конечной целью любого социального развития является человек, равный своему понятию, то есть человек, воплотивший в себе, в своем поведении, своей жизнедеятельности все те идеалы, которые вырабатывались в течение тысячелетий. Разумеется, и сами эти идеалы не являются некоей застывшей, раз и навсегда данной конструкцией. Они уточняются, развиваются, обогащаются некоторыми новыми представлениями. Но основа остается неизменной, поскольку она выражает ту меру человечности, тот идеальный предел, к которому стремится (должна стремиться) человеческая природа. И эта мера, этот предел были ясны древним в той же мере, что и нам.13 Бессмысленный, нелепый поступок есть поступок, не только не несущий никакого вклада в культуру, не обогащающий действительность человечностью, не позволяющий действительности стать человечной, но, напротив, разрушающий культуру, обесчеловечивающий социальную материю. Однако практической реализации абсурдных действий предшествовало возникновение, развитие и закрепление соответствующих моделей поведения, которые, безусловно, казались вполне осмысленными и нормальными. Таким образом, мы подходим к фундаментальной проблеме соотношения индивидуальных и общественных смыслов. Решение этой проблемы требует специальных глубоких исследований. В данном случае нам важно констатировать принципиальное несовпадение личной и общественных смысловых систем. Кроме того, следует указать на то, что во все времена, при любом социальном строе были группы, имевшие больше возможностей для присвоения материальных и духовных богатств. Но сам процесс такого присвоения в условиях очевидного неравенства возможностей присвоения не мог не вызывать у представителей этих групп различных перестроек в нравственном сознании – от элитарных теорий до полной социальной невменяемости. Так понимаемый смысл может рассматриваться в качестве элементарной единицы регулятивно–смысловой сферы личности. Элементарность смысла, разумеется, носит относительный характер. Это элементарность молекулы, сохраняющей все свойства и качества данного вещества и обладающей сложнейшим внутренним строением. Рассматривая целостный смысл как идеальный образ разумного действия, мы можем констатировать, что он представляет собой совокупность элементов, дающих ответ на три основных вопроса: что есть мир, в котором живет данная личность, являющаяся частью этого мира? Как следует относиться к различным элементам этого мира? Как следует действовать в этом мире? Таким образом, в соответствии с тем, ответом на какой вопрос является смысловой элемент, мы можем выделить (с известной долей условности) три компонента целостного смыслового конструкта – знания, ценности, нормы. (Подробно эти элементы будут рассмотрены в следующем разделе.) Вместе с тем смысл шире таких форм своего существования как знания, ценности, нормы. Можно сказать, что целостный смысл (как образ разумного действия) обязательно включает в свой состав знания, ценности и нормы. Но смысл не всегда бывает целостным. Носителем смысла (или его заместителем) может выступать любой из составляющих его элементов. Это будет неполный, усеченный смысл, или точнее – образ смысла. Более того, в условиях неравномерного развития общественной жизнедеятельности и индивидуального внутреннего мира смыслы, как правило, нецелостны. Элементы смыслов (осколки смыслов, атомы смыслов) могут объединяться, образуя причудливые, иногда гротескные, иногда кошмарные образования. Переходя к анализу структуры регулятивно–смысловой сферы, следует начать с констатации положения о том, что регулятивно–смысловая сфера имеет многослойную структуру. Ряд исследователей выделяет два слоя: рефлексивно–созерцательный, который объединяет значения и смыслы, и событийно–деятельностный, включающий чувственную ткань восприятий (образов) и биодинамическую ткань действия или деятельности (модели восприятия и действия). В рамках каждого из выделенных выше уровней (или слоев) различаются осознаваемые и неосознаваемые индивидом элементы.14 Далее, следуя за К.Г.Юнгом, который в структуре бессознательного пласта внутреннего мира выделил личностное бессознательное и коллективное бессознательное, можно выделить личностные и коллективные компоненты не только в бессознательных, но и в осознаваемых пластах регулятивно–смысловой сферы. Если личностное бессознательное есть совокупность вытесненных из сознания эмоционально окрашенных комплексов, возникающих в процессе индивидуальной жизни и образующих интимную жизнь личности, то личностное осознаваемое есть совокупность содержаний, четко осознаваемых как знак неповторимости индивида. Коллективное бессознательное имеет не индивидуальную, а всеобщую природу. Являясь результатом жизни рода, оно присуще всем людям, представляет собой универсальное основание душевной жизни каждого индивида. Если наше тело есть итог всей эволюции, то тоже самое можно сказать и о психике, которая в той или иной степени присуща всем организмам, опосредуя их взаимодействия со средой. Так как имелись постоянно повторяющиеся условия существования, то возникли и типичные для них реакции, происходящие автоматически и называемые инстинктами. У человека соответственно имеются и общие всему живому инстинкты, и специфически человеческие бессознательные реакции на среду обитания, будь то физические явления, другие люди или собственные психофизиологические состояния. "Другими словами, коллективное бессознательное идентично у всех людей и образует тем самым всеобщее основание душевной жизни каждого, будучи по природе сверхличным".15 Содержательными элементами коллективного бессознательного являются так называемые архетипы. Этим понятием Юнг обозначает изначальные, испокон веку существующие образы восприятия и действования, в которых запечатлен опыт жизни всего рода и которые, благодаря тысячелетним усилиям человеческого духа, уложены во всеохватывающую систему мироупорядочивающих мыслей. "Архетипы" суть типичные способы понимания, и повсюду, где мы встречаем единообразные и регулярно возобновляющиеся способы понимания, мы имеем дело с архетипами, независимо от того, узнается их мифологический характер, или нет", писал Юнг.16 Для Юнга принципиально важно, что архетип сам по себе является гипотетическим, недоступным созерцанию образом, который изменяется, становясь осознанным и воспринятым; содержание архетипа претерпевает изменения под влиянием того индивидуального сознания, на поверхности которого оно возникает. Поэтому наряду с понятием "архетип" он вводит понятие "архетипическое представление". Для нас в этом утверждении Юнга важно понимание того, что наряду с коллективным бессознательным существуют в регулятивно–смысловой сфере некие элементы, осознаваемые индивидом как "чужие" ,"внешние", "групповые", "мне не принадлежащие". Между всеми компонентами так понимаемой регулятивно–смысловой сферы существуют не только функциональные, но и генетические связи. Общий источник их происхождения – предметное и социальное действия. В каждом слое между его компонентами, а также между слоями, есть прямые и обратные связи.

конецформыначалоформыЗнаем ли мы то, что знаем?

Дальнейший анализ смысловой сферы и составляющих ее элементов связан с переходом на микроуровень, обеспечивающий выделение знаниевых, ценностных и нормативных элементов смысловых образований. Знания, как было указано выше, представляют собой образ внешнего мира "как он есть". Другими словами, знания отвечают на вопрос "что это?" и выступают во внутреннем мире в роли представителей внешнего мира, оперируя которыми журналист находит (сначала в идеальном плане, а затем и в действительности) оптимальные способы жизнедеятельности.17 Рассматривая сущность категории "знание", невозможно избежать вопрос о взаимоотношениях между категориями "знание" и "информация". В разных работах встречается различное толкование этих терминов. Одни исследователи рассматривают информацию как инертное знание, полагая, что информация – это мера того нового в сообщении, что неизвестно получателю, в то время как знание есть не просто отражение предмета, а целенаправленное отражение, побуждающее к деятельности, знание это та информация, которая используется для практической деятельности. Сторонники другой точки зрения пользуются этими понятиями в принципиально противоположном значении. Знание рассматривается как инертные сведения, а информация как та часть знаний, которая используется для управления. Многие исследователи рассматривают знания как то, что принадлежит человеку, а информацией знание становится только будучи "оторванным" от человека. С этой точки зрения информация – это знания минус человек.18 Данная концепция представляется нам более отвечающей сути развиваемого в этой работе подхода. Система знаний журналиста в той или иной мере выражает и отражает сеть объективно складывающихся отношений того мира, в котором он живет и действует. Эта сеть узловых точек действительности отражается в системе категорий, которые выступают опорными точками его познавательной и практической деятельности.19 Система имеющегося во внутреннем мире журналиста знания, выступающего в качестве предпосылки его деятельности, обладает чрезвычайно сложной и во многом еще неисследованной структурой. Однако некоторые выводы можно сделать уже на основе достижений современной науки. Прежде всего речь идет о понимании того, что знание не является аморфным собранием разнообразных фактов, сведений и представлений, а всегда каким–то образом структурировано. Поэтому необходимо выделение в общем корпусе знаний журналиста различных комплексов, связанных со спецификой тех предметных областей, отражением которых эти знания являются. Здесь возможны (и разрабатываются) самые различные классификации. В одной из работ по проблемам эффективности журналистской деятельности указывается, что в структуре журналистских знаний выделяются четыре основных блока. Прежде всего это система общественно–политических, исторических, философских, политэкономических, социологических знаний о закономерностях и процессах функционирования и развития общества. Затем это совокупность знаний о журналистике, видах и типах профессиональной деятельности, приемах и способах работы журналиста, объекте журналистской деятельности – аудитории, способах взаимодействия с нею. В третьих, крайне важными для журналистов являются филологические знания. В четвертых, речь идет о совокупности знаний в той сфере, области жизни, которую журналист освещает: промышленность, сельское хозяйство, наука и т.п.20 Другим критерием классификации знаний выступает мера системности, организованности, взаимоувязанности знаний. С точки зрения этого критерия выделяют такие формы существования знаний как понятия (категории), суждения (совокупности понятий), теории (совокупности суждений) и картины мира. Категории – предельно общие, фундаментальные понятия, отражающие наиболее существенные, закономерные связи и отношения реальной действительности и познания (единичное и особенное, часть и целое, форма и содержание и др.) – являются узловыми пунктами познания, "ступеньками", моментами проникновения мышления в сущность вещей. Категории, образующие как бы внутренний каркас мышления журналиста, представляют собой инструмент отражения и воспроизведения необходимых, устойчивых, повторяющихся связей между явлениями действительности, инструмент познания законов объективной реальности. Человеческая (а не натуралистическая) сущность любых категорий хорошо иллюстрируется следующим примером. Чтобы предметное содержание, данное каждому человеку в понятии "дерево", могло мгновенно возникнуть во всей своей многосложности, понадобилась историческая по длительности жизнь общества в постоянном контакте с лесом, работа лесоруба, строителя, плотника, столяра, художника, садовода и т.д. Все человеческие усилия по обработке и использованию дерева, в ходе которых оно было поставлено в связь с огнем, водой, железом, камнем, землей, воздухом, растительными организмами и неорганическими материалами, позволили открыть такие многообразные свойства дерева и представить их в совокупном, связном виде. Только человеку, как инициатору всех мыслимых преобразований дерева, ведомо, что вся сумма свойств живого дерева и древесины и все многообразие дреревянных изделий суть лишь модификации единой исходной субстанции – дерева как такового, т.е. потенциального носителя всех возможных "деревянных" форм, свойств и проявлений.21 Для человека, сформированного определенной культурой, смысл системы ее категорий чаще всего выступает как нечто само собой разумеющееся, как единая "презумпция", в соответствии с которой он строит свою деятельность и которую он обычно не осознает в качестве глубинного основания своего миропонимания и мироощущения. Типы миропонимания и мироощущения, которые свойственны разным типам общества, определены различным содержанием категорий, лежащих в основании культуры.22 В лингвистике существует положение, что, слушая чужую речь, мы узнаем лишь те звуки, из которых строятся значимые элементы нашего родного языка. В соответствии с этим положением петухи кукарекают, собаки лают, а кошки мяукают на разных языках по–разному, их "язык" воспроизводится на основе принятых в соответствующих человеческих языках значимых звуков (фонем). В известной мере также обстоит дело и со словами. Мы видим только те вещи, для обозначения которых в нашем языке есть слово. Так, для говорящих на русском языке снег просто снег и ничего больше, а эскимос различает здесь шесть разных вещей, для которых в его языке есть шесть слов. Для нас песок только песок, а для араба здесь много разных вещей. Существуют слова, которые вообще не переводятся с одного языка на другой или же переводятся описательно, хотя соотносятся с элементарными вещами. Ни в одном из (во всяком случае индоевропейских) языков нет эквивалента для русских слов сутки или авось. Когда А. Дюма переводил на французский язык одно из стихотворений Некрасова, он вынужден был слово душечка передать описательно моя маленькая милая душа.23 Если категориальная система, составляющая каркас знаниевого комплекса внутреннего мира журналиста, не соответствует качественным особенностям воспринимаемых объектов, то последние будут восприниматься через неадекватную сетку категорий, что не позволит раскрыть их существенные характеристики. Адекватная категориальная структура выступает как предпосылка и условие познания и понимания новых объектов. Аналогичные проблемы возникают и при анализе процессов функционирования таких носителей знания, как суждения24, теории25, идеи26, картины мира. Особый интерес вызывает в этом контексте "журналистская картина мира" – целостная система представлений об общих свойствах и закономерностях мира, в котором живет журналист. "Без карты нашего природного и социального мира – некой определенным образом организованной и внутренне связанной картины мира и нашего места в нем – люди просто растерялись бы и были бы неспособны к целенаправленным и последовательным действиям, ибо без нее невозможно было бы ориентироваться и найти отправную точку, позволяющую упорядочивать все обрушивающиеся на каждого индивида впечатления".27 Особенностью любой индивидуальной картины мира является ощущение ее естественности и единственности. "Люди могут отрицать, что у них есть такая всеобъемлющая картина мира, и считать, что они реагируют на различные явления и события жизни от случая к случаю, в соответствии со своими суждениями. Можно однако легко доказать, что они просто принимают свою собственную философию за нечто само собой разумеющееся... И когда такие люди сталкиваются с диаметрально противоположными взглядами на жизнь, они называют их "сумасшедшими", "иррациональными" или "наивными", тогда как себя они неизменно считают "логичными".28 Таким образом, картина мира выступает не как некая специфическая форма знаний, существующая наряду с понятиями, суждениями и теориями, а как естественный способ организации понятий суждений и теорий в системную целостность. Картина мира представляет собой высшую степень систематизации имеющихся в сознании журналиста содержательных представлений о действительности во всех ее проявлениях. Другими словами, картина мира выступает как целостная, опирающаяся на мировоззренческие представления, концептуальная модель мира в единстве его сущностных и явленческих сторон. Она определяет, что журналист видит в действительности, какие взаимосвязи между явлениями представляются ему существенными, а какие случайными; обеспечивает структуризацию и систематизацию разнообразных впечатлений, сведений о реальном мире. "Толчки, идущие из среды, преобразуются в сознании по его собственным законам и в соответствии с той картиной мира, которая в нем заложена, преобразуются подчас до неузнаваемости".29 Картина мира журналиста строится из понятий и образов. В зависимости от того, какие элементы преобладают, говорят о понятийном (концептуальном) или образном (художественном) мышлении. Иногда выделяют понятийно–образное мышление, в котором, по мнению некоторых исследователей, понятия и образы сплавлены настолько прочно, что говорить о преобладании каких–либо из элементов неправомерно.30 Картина мира журналиста всегда ценностно окрашена. Оценки различных явлений действительности – экономических, политических, нравственных, эстетических и т.д. – опираются на сопоставление этих явлений с теми эталонами, которые заложены в журналистской картине мира. Содержание самих представлений, включенных в картину мира, может в большей или меньшей степени соответствовать достигнутому обществом уровню: полностью соответствовать, обгонять или отставать. Именно тип содержательных представлений, входящих в картину мира, имеют в виду, когда говорят о современном или устаревшем, консервативном или прогрессивном, научном или утопическом мышлении. Особый интерес вызывают в настоящее время разнообразные утопические представления, включенные в журналистскую картину мира. Характеризуя бытующие сегодня формы утопического мышления, И.Кон выделяет в качестве основных, во–первых, утопический коммунизм, безосновательно присвоивший себе титул научного и уверявший всех и каждого, что общественная собственность на средства производства автоматически обеспечит людям рост материального благосостояния, социальное равенство и прочие блага; во–вторых, это бюрократически–техническая утопия, по которой беспечальное будущее всем нам обеспечит наука: то ли кибернетика, то ли физика, то ли социология, то ли они, вместе взятые; в–третьих, традиционалистская утопия, согласно, которой все пойдет как по маслу, если восстановить то, что было когда–то порушено, и вернуться к историческим истокам народного бытия.31 Большую роль в настоящее время играют такие элементы журналистской картины мира, которые связаны с фундаментальными представлениями о сущности журналистики, то есть то, что может быть обозначено как профессиональная идеология. Существует несколько источников, из которых журналист черпает свои представления, аккумулируемые в картине мира. Один из них – обыденное сознание, важной составной частью которого является социальная мифология. Другой источник – элементарная наука, представленная в учебниках, справочниках и популярных изданиях. Третий – "высокая" наука, доступ к которой имеют очень немногие. Разумеется, влияние этих источников различно, роль каждого из них определяется стечением многих обстоятельств. Нам важно подчеркнуть, что в результате взаимодействия журналиста с названными выше компонентами общественного сознания в его внутреннем мире формируется своеобразная, противоречивая картина внешнего мира, которая, по доминирующему типу содержательных элементов смысловой сферы, может быть обыденно–мифологизированной, элементарно–научной и системно–научной. Главное отличие научной картины мира от других заключается в том, что она строится на основе определенной фундаментальной научной теории и возникает в результате обобщения и синтеза основных естественно–научных понятий и приципов. Различают общенаучную картину мира и конкретные картины мира, созданные в рамках отдельных наук.32 Очевидно, что каждая предметная область знаний, которыми обладает журналист, может представлять собой либо целостную картину мира (точнее, картину данной предметной области), либо совокупность более или менее связанных друг с другом (а значит, более или менее противоречащих друг другу) теорий, либо вообще конгломерат разнообразных категорий и понятий, создающих видимость отображения данной предметной области. Мера цельности, системности, связности знаний, входящих в каждую предметную область и в смысловую сферу в целом, выступает основным условием цельности мировоззренческой позиции журналиста. С точки зрения этого критерия, все виды смысловых сфер можно расположить на шкале, конечными пунктами которой являются мозаичное (войлокообразное) и целостное, систематизированное знание.33 Но цельность – это не единственная характеристика знаниевого комплекса регулятивно–смысловой сферы журналиста. Не менее важно, каково качество элементов, входящих в этот комплекс. Оценивая с позиции этого критерия понятия, суждения, теории, содержащиеся в знаниевом комплексе журналиста обычно "помечает" их специфическими "метками": "истинное знание", "искаженное знание" (заблуждения, иллюзии и др.) и "ложные знания". Разумеется, мера истинности гносеологического образа, приписываемая ему журналистом, может быть весьма далека от его реального соответствия действительности. В качестве истинного знания выступает относительно точное воспроизведение в сознании журналиста объективно существующего предмета, закономерностей его существования и развития. Соответственно знание рассматривается как полностью ложное, если между образом предмета и его объективными характеристиками нет ничего общего. "Иллюзия – не просто заблуждение разума или произвольный вымысел", –указывает В.Н.Шердаков. Иллюзия всегда имеет в виду нечто реальное, но искажает это реальное, выдавая желаемое за действительное. Иллюзии связаны с желанием и надеждами людей, они коренятся скорее в сердце, чем в его разуме. Поэтому люди так упорно держаться за свои иллюзии даже вопреки фактам и логике. Держатся даже тогда, когда самообман становится очевидным.34 Рассматривая иллюзии как элементы смысловой сферы журналиста следует ясно понимать, что они представляют собой не просто результат незнания или ложного отражения действительности, легкомыслия или глупости. Иллюзорное знание, если можно воспользоваться таким понятием, есть естественный для обыденного сознания образ действительного мира во всей его очевидности. "Почему в течение тысячелетий человечество считало виды неизменными, время – субъективным, различные вида неравенства – естественными, а Солнце – вращающиеся вокруг Земли? Потому ли, прежде всего, что так утверждала господствующая идеология, или скорее потому, что эти метафизические представления обобщили опыт, накопленный человечеством? Все свидетельствует о том, что в отношении к этим или другим проблемам ложная идея более непосредственно зависит от жизненной реальности, чем идея истинная. Последняя, напротив, чаще всего противоречит опыту и побуждает своих защитников длительное время противодействовать общему мнению. Идеологи, заинтересованные в ложном видении природы и истории, не могут поддерживать все что угодно: они лишь систематизируют и усиливают иллюзии, которые рождаются в самой сердцевине практики, всегда побуждающей нас сначала видеть абсолютное там, где господствует относительное, а вечное – там, где царит преходящее".35 В системе знаний журналиста определенное место занимают заблуждения, предрассудки и суеверия.36 К сожалению, вопрос о специфике этих форм сознания в журналистике пока совершенно не исследован, хотя в сфере научной деятельности есть немало интересных работ, анализирующих эти явления.37 Говоря об источниках, из которых журналист черпает свои знания, и которые, естественно, влияют на их "качество", можно выделить три типа знаний: знания здравого смысла, знания элементарной науки и знания развитой науки. Относительно одного и того же объекта журналист может обладать представлениями, находящимся на одном из этих уровней, двух или даже всех трех. Как и любое знание, знание любого из этих типов не отменяет, не уничтожает, не стирает знание другого типа.38 Таким образом, можно констатировать, что в рамках одной смысловой сферы могут сосуществовать знания научные, ненаучные, вненаучные и даже антинаучные. Характеризуя организацию знаниевого комплекса смысловой сферы журналиста в целом, следует выделить, как уже говорилось выше, два основных уровня. На первом размещены знания, о которых журналист знает, что он их знает. Это так называемые осознаваемые знания. На втором находятся знания, о существовании которых журналист до поры до времени не подозревает (неосознаваемые знания). Возможен промежуточный слой – полуосознаваемые знания. В эту совокупность входят разнообразные представления мировоззренческого, общекультурного характера. В сфере науки многослойность личного знания была осознана в терминах "парадигма" (Т.Кун), "базисные предположения науки" (Р.Коллингвуд), "исследовательская программа" (И.Лакатос) и др. Все сказанное выше подводит нас к следующему выводу. Поскольку любое познание, и журналистское в том числе, всегда опосредствовано некоторыми исходными предпосылками видения мира, представлениями о бытии39, постольку система знаний журналиста выступает в качестве необходимой предпосылки любых актов его профессиональной деятельности. Являясь инструментом описания, интерпретации, объяснения и понимания явлений и ситуаций действительности, знания журналиста могут реализовать эту свою функцию только тогда, когда они выступают для самого журналиста в качестве так называемых парадигм, концептуальных схем, то есть привычных, "затвердевших", часто употребляемых знаниевых комплексов, образующих в своей совокупности картину мира, в которой, конечно же, есть странные, необъясненные предметы и явления, но которая в своей центральной, сущностной части объяснима и в целом понятна. Объяснительные, упорядочивающие картину мира принципы могут иметь какую угодно природу, важно, что журналист уверен в их абсолютности и превосходстве над всеми другими принципами. Кроме того, надо быть уверенным в том, что объяснительные принципы не выдумка, что они укоренены в самой действительности. Другими словами, надо верить в идентичность мира самому себе. Отсутствие такой веры практически парализует познавательную деятельность, поскольку лишает журналиста каких бы то ни было гносеологических опор. Особенно отчетливо эта закономерность проявляется в переходные периоды общественного развития. Одна из проблем, постоянно поднимавшихся в первые годы перестройки на семинарах редакторов газет, которые проводил автор этой работы, была проблема потери веры в то, что люди в принципе способны понять этот мир и уж тем более построить рациональный миропорядок. Раньше, говорили редакторы, в культуре были ключевые, центральные понятия, позволяющие отличать главное от второстепенного. Сейчас, после краха утопической идеологии, рухнули и "основополагающие фундаменты", а жизнь превращается в океан событий, для понимания и обобщения которых уже не годятся никакие казавшиеся универсальными принципы и общие знаменатели. Более того, упорядоченные модели мироздания вообще стали невозможны; наше дело – осваивать хаос – вот, очень приблизительно, контекст тогдашних размышлений маститых журналистов. Многое из того, что журналисты рассматривали как безусловную истину, оказалось заблуждением, ложью или иллюзией. То, что считалось заблуждением, вдруг стало рассматриваться как истина. Для реализации практической деятельности остро нужны новые знания, но они либо недоступны, либо выражены в такой категориальной форме, которая не воспринимается из–за ее принципиальной несовместимости с привычными понятийно–терминологическими системами. Таким образом, можно говорить о том, что в отечественной журналистике происходит смена парадигм, сопровождаемая тотальной релятивизацией знания.

Что и за что мы ценим?

Однако одной лишь картины мира недостаточно, чтобы журналист мог ориентироваться в действительности и своих действиях: нужны ценностные указатели, организующие его деятельность, направляющие ее на достижение одних целей и уводящие в сторону от других. В терминологии Фромма, речь идет о религиозной структуре личности, то есть о системе объектов поклонения, позволяющих человеку интегрировать свои усилия в одном направлении, выйти за пределы своего изолированного существования со всеми его сомнениями и ненадежностью, удовлетворить потребности в осмыслении жизни.40 Действительно, система ценностей журналиста в определенном смысле может быть отождествлена с религиозной структурой. Однако такое использование понятия "религия" не позволяет различить светские и действительно религиозные (в строгом смысле этого слова) системы ценностей. Поэтому, на наш взгляд, все–таки предпочтительнее пользоваться для обозначения этого комплекса смысловой сферы нейтральным термином "ценностная структура личности", а для элементов этой структуры понятием "ценности".41 Существует множество подходов к определению понятия "ценность".42 Во–первых, ценность рассматривается как предмет некоторого интереса, желания, стремления и т.п., или, короче говоря, как объект, способный удовлетворить какую–то потребность, нужду, выступить средством достижения каких–либо целей и в силу этого значимый для человека или группы лиц. С этой точки зрения, ценность предмета или явления определяется способностью удовлетворять те или иные потребности человека (общества) и, разумеется, местом этой потребности в иерархии потребностей субъекта. Другими словами, ценности будут иметь тем больше значимости, чем выше находится в иерархии потребностей личности та потребность, средством удовлетворения которой являются данные ценности. И обратно, чем меньше данная ценность связана с удовлетворением каких–то очень существенных для личности потребностей (целей), тем менее значимой она является, тем менее устойчив ее смысл для личности.43 Внимательный анализ этой концепции свидетельствует о необходимости уточнить некоторые положения. Во–первых, прежде всего, ценность есть не сам предмет, а его особый, общественно заданный способ существования. Другими словами, вещь, предмет становятся ценностью только в том случае, если, включаясь в мир общественных отношений, они могут быть использованы для удовлетворения человеческих потребностей. Кроме того, так понимаемая ценность выражает лишь одну из форм функционального бытия вещей, а именно – социально–позитивную.44 Другой подход предложен А.А.Ивиным, по мнению которого, ценность есть не свойство предмета (выражающееся в его способности удовлетворять наши желания и потребности), а особое отношение между мыслью и действительностью. Специфичность этого отношения наглядно проявляется при сопоставлении истинностных и ценностных утверждений. В первом случае отправным пунктом сопоставления является объект. Мера истинности утверждения определяется мерой его совпадения с характеристиками объекта. Во втором случае исходным пунктом выступает утверждение, и мера соответствия объекта этому утверждению является мерой ценности объекта.45 Если сторонники первого подхода рассматривают ценность как свойство объекта, то вторая концепция акцентирует внимание на содержании утверждений (представлений), присущих субъекту. Вещь, соответствующая идеальному представлению об этой вещи, "хранящемуся" в сознании человека (как представителя рода человеческого), есть, попросту говоря, хорошая, ценная вещь. Сопоставляются, допустим, план здания и само здание. Если за исходное принимается здание, тогда говорят о мере истинности плана (мере его соответствия зданию). Если за исходное принимается план, тогда фиксируются отклонения от плана, допущенные при строительстве здания, и оценивается качество здания, причем мерой оценки выступает степень соответствия здания плану. Вместе с тем А.А.Ивин неоднократно подчеркивает, что ценности – неотъемлемый элемент человеческой деятельности как мотивированной активности. "Всякая деятельность связана с постановкой целей, следованием традициям, нормам и правилам, систематизацией и иерархизацией рассматриваемых объектов, подведением их под образцы и стандарты, отделением важного и фундаментального от менее существенного и второстепенного и т.д. Все эти понятия – "цель", "традиция", "норма", "правило", "система", "иерархия", "фундаментальное", "второстепенное" и т.п. – являются оценочными или несут важное оценочное содержание."46 Сторонники третьего подхода связывают категорию "ценность" с целенаправленной человеческой деятельностью. С их точки зрения, ценностью является лишь то, в чем в той или иной форме запечатлена человеческая деятельность. Преследуя определенные цели, человек создает средства (орудия, инструменты и т.п.), с помощью которых данные цели достигаются. При этом как сами цели, так и средства их достижения выступают в качестве ценностей. Включая элементы реальности в сферу своей целесообразной деятельности, человек тем самым рассматривает реальность как сложную систему ценностей. В качестве ценности могут выступать не только предмет, орудие, инструмент, сам человек, но и слово, знак, действие, отношение – любой элемент человеческой культуры.47 Ценности, с этой точки зрения, создаются в ходе общественной практики. Это означает, что ценностные отношения не существуют вне человеческого общества, предметы природы приобретают значимость, только будучи вовлеченными в круг человеческой деятельности. С этой точки зрения такие вещи, как яблоки, деревья, столы, стулья и т.п. имеют ценность (или являются ценностью) не потому, что они удовлетворяют некие потребности, а потому, что в них заключена обширная социально–культурная информация, – все они сделаны, выращены, куплены, подарены, то есть "погружены" в социальные отношения и имеют в них определенное назначение. Это назначение, "выступающее как бы внутренним свойством вещи, указывает, каким образом данная вещь реализуется в качестве элемента социальной деятельности, определяет ее социальный смысл", а следовательно, и ее ценность.48 В процессе целенаправленной общественной практики человек наделяет значением различные предметы и явления окружающего мира, которые благодаря этому становятся ценностями – средствами для достижения определенных целей. Причем речь идет не только о так называемых прагматических ценностях, но также об этических, эстетических и других отношениях, связанных с ценностями добра, красоты, истины, поскольку они тоже необходимы для достижения соответствующих целей культурной деятельности. Таким образом, всякое явление, всякий элемент действительности, преобразованный и освоенный в человеческой деятельности, становясь элементом определенной культуры, приобретает значение и смысл для социальной общности и отдельной личности, с ней связанной, то есть становится ценностью.49 Нам представляется, что эти три подхода развивают разные потенции, заложенные в исходном понимании ценности как сформировавшегося в ходе общественной практики представления (понятийного или образного) о значимости тех или иных элементов внешнего и внутреннего мира для жизнедеятельности человека. Другими словами, сущностью ценности является зафиксированная тем или иным образом человеко–(культуро)–созидающая значимость явлений жизненного мира.50 С этой точки зрения, можно выделить три группы ценностей: собственно ценности, в качестве которых выступают явления и предметы, фиксирующие в своем "теле" определенное социокультурное содержание; эталоны, в качестве которых выступают материальные или духовные образования, конденсирующие в себе громадный объем социокультурного содержания (эталонные меры, эталонные произведения искусства и т.д.); идеалы, выражающие саму сущность человека в его представлениях о должном. Примером собственно ценностей можно считать такие вещи, предметы и факторы, которые связаны в нашем сознании с понятиями "благосостояние", "комфорт", "свобода передвижения", "порядок", "культура", "образование", "отдых", "престиж" и многое другое.51 Особенностью нынешнего периода российской истории является коренное преобразование как в содержании многих из названных выше ценностей, так и в их структурных взаимосвязях. Изменяется, например, понятие о благосостоянии. В определенных социальных группах в число ценностей, объединяемых этим понятием, наряду с такими традиционными благами, как качественное продовольствие, просторное жилище, стильная одежда, все более активно включаются предметы роскоши, свободное время, отдых на престижных курортах и проч. Автомобиль, который во все советские времена был либо символом принадлежности к "особым" слоям общества, либо признаком определенного уровня благосостояния и доказательством социальной активности, приспособляемости, оборотистости, сохранил эту свою знаковую характеристику. Однако это уже другой автомобиль. "БМВ", "Мерседесы", "Вольво" и вся их компания переняли повадки и родовые признаки незабываемого гонца и символа советской власти – черной "Волги" с "мигалкой" и "блатными" номерами. Но этот "другой" автомобиль, сохраняя ценностное наполнение прошлой эпохи, добавляет в него новые краски. "По моему убеждению, – писал в "Московских новостях" Михаил Шевелев, – автомобиль должен занять место в ряду великих символов индивидуальной свободы – рядом с Биллем о правах, Всеобщей декларацией прав человека... Машина – это мечта о независимости, миф о свободе, иллюзия собственного достоинства...".52 Особо следует сказать об иерархии таких фундаментальных ценностей, как "свобода" и "равенство", стремление к обладанию которыми является двигающей силой деятельности и поведения многих людей. В свое время Ф.М.Достоевский, характеризуя ценностную систему большинства сограждан, писал, что свобода в устремлениях людей занимает далеко не первое место, "ибо ничего и никогда не было для человека и человеческого общества невыносимее свободы!".53 Выстраивая иерархию ценностей, без которых обычный человек не может обойтись, Достоевский, многие другие мыслители оставляют естественное стремление к свободе единицам, почти что богам, полагая, что для подавляющего большинства людей самым естественным является стремление к сытости, покою и безопасности. Еще одним сокровенным желанием масс, по мнению этих мыслителей, является их страстное стремление к тому, чтобы все находились в одинаковом состоянии и чтобы никакие отличия одних людей не омрачали их безмятежного существования. В свое время Алексис де Токвиль в своей книге "Старый порядок и революция" писал о том, как невозможность одновременного обретения равенства и свободы привела к тому, что французы, забыв о свободе, пожелали сделаться только равными рабами властителя мира, а новое правительство, гораздо более сильное и гораздо более абсолютное, чем то, которое было низвергнуто Революцией, захватило и сосредоточило в себе все виды власти, подавив все вольности, купленные такой дорогой ценой, и поставив на их место пустые призраки, называя верховенством народа голосование избирателей, не имеющих возможности ни сноситься, ни вступать между собой в соглашения, ни выбирать, называя свободным вотированием налога изъявление согласия со стороны безмолвных или порабощенных собраний; и как это правительство, лишая нацию всех средств самоуправления, отнимая у нее основные гарантии права, свободу мысли, слова и печати, т.е. все, что было самого драгоценного и благородного в победе 89 года, все–таки украшало себя великим именем этой эры. Токвиль далее делает совершенно неутешительный вывод для общества, совершившего подобную революцию. Он считает, что в таких обществах "никогда не окажется великих граждан и тем менее – великого народа, и я не боюсь утверждать, что общий уровень сердец и умов никогда не перестанет понижаться, пока равенство и деспотизм будут соединены в них".54 В другой своей работе А.Токвиль вновь вернулся к этой же проблеме: "В самом деле, – писал этот проницательный мыслитель, – существует мужественное и законное стремление к равенству, которое заставляет людей желать, чтобы все были сильны и уважаемы. Это стремление направлено к тому, чтобы низших поднять на уровень высших: но в человеческом сердце бывает и извращенная склонность к равенству, вследствие которой слабейшие желают низвести до своего уровня более сильных, и которая ведет людей к предпочтению равенства в рабстве неравенству при свободе. Это не значит, что народы, имеющие демократический социальный строй, естественно пренебрегают свободой; напротив, они имеют инстинктивное стремление к ней. Но свобода не есть главный и постоянный предмет их желаний; то, что они любят вечной любовью, это – равенство; они устремляются к свободе быстрыми порывами и внезапными усилиями и если не достигают цели, то безропотно покоряются судьбе; но ничто не могло бы удовлетворить их без равенства, и они согласились бы скорее погибнуть, чем его лишиться. Поставленные в необходимость разрешить эту страшную альтернативу, англо–американцы довольно счастливо избегли неограниченной власти. Обстоятельства, происхождение, образованность и в особенности нравы дали им возможность сохранить верховную власть народа".55 В этом пассаже в сжатом виде изложена концепция всех социальных революций с обещанием свободы, которая в конечном итоге подменяется равенством, понимаемым в своем самом извращенном виде. Однако история нашей страны и других государств так называемого реального социализма показала, что борьба за равенство неизбежно приводит к тому, что в заложники берется свобода личности. Поэтому, несмотря на всю болезненность отказа от милой сердцу многих россиян идеи равенства, все большее количество людей начинают осознавать утопичность мечтаний об обществе всеобщей справедливости, где будет достигнуто гармоничное сочетание равенства и свободы для всех. Известный биржевой деятель, своеобразный символ "новых русских" Константин Боровой писал в "Независимой газете": "Есть только одна вещь, ради которой человек готов всем пожертвовать, – СВОБОДА". Не право прийти на работу на час позже или возможность получать зарплату, ничего не делая, или право удовлетворять свое мелкое тщеславие издевательством над людьми, от тебя зависящими, и унижать их, а свобода настоящая, которая позволяет считать себя полноценным, сильным и независимым человеком, принимающим решения и несущим за них всю ответственность."56 Если в начале 90–х годов 80–85% опрашиваемых журналистов из районных и городских газет считали, что справедливость выше свободы, то в начале 95–го 40% газетчиков высказывались в том смысле, что нет ничего выше сводобы и демократии, а справедливости в привычном для нас смысле просто не может быть. Происходят и другие подвижки в ценностной системе российских журналистов. В когда–то прогрессивном "Новом мире" была опубликована статья, в которой доказывалось, что "когда реформы победят, то есть когда правительство сведет дебет с кредитом, спрос с предложением и конвертирует рубль, то в ситуации экономических реформ будет жить примерно одна десятая населения. Одна десятая будет работать на современных предприятиях западного образца, получать достойную зарплату, покупать доброкачественные товары, обладать вполне доброкачественным социальным страхованием, медобслуживанием, образованием для детей, иметь машины, хорошие дома и прочее. Этот круг будет, естественно, потихонечку расширяться. Задача государства должна заключаться в том, чтобы этот круг не был разрушен обездоленными массами. В этой связи особую роль предстоит сыграть и нашей армии. И армии надо будет как–то ценностно перевооружиться. В нашей армии за семьдесят лет до сих пор не изжит дух рабоче–крестьянской Красной Армии, "защитницы голодных и обездоленных"... Мне думается, что армия должна в нашей стране стать, и обязательно станет, привилегированным классом, задачей которого будет сохранять порядок в этой стране...".57 Протестуя против такого подхода, известный литературный критик В.Кардин писал в "Известиях": "Натравливать армию на свой народ, подкупая ее и возлагая на нее жандармские функции, – постыдное дело. Если к такой остановке мчит поезд реформ, не я один возвращу свой билет... Донельзя опасно гнусное (другого слова не подберу) презрение к бедности. Афишируется ли оно (высшее–де достижение прагматизма, рыночной откровенности), уходит ли в подтекст, в намеки, в подмигивание... Отказав в сочувствии, уважении, заботе людям обедневшим, проявляя высокомерие там, где, сознавая свою ответственность и вину, надо всячески их поддерживать, мы способны возвести уродливое сооружение. Оно не устоит. Даже если его поддерживать дорого оплаченными штыками."58 Разумеется, комплекс "собственно ценностей" журналиста представляет собой не хаотично сформировавшееся множество, а более или менее организованную систему, в которой выделяются некие доминанты. Существует гипотеза, о которой упоминает В.Франкл, что на ранних этапах развития личности на первый план выдвигаются ценности, связанные с категориями "удовольствия" и "наслаждения", затем особое внимание уделяется ценностям, обеспечивающим могущество, власть, и на уровне зрелой личности самыми главными становятся ценности, определяющие смысловое наполнение жизни. Говоря о том, что наполняет нашу жизнь смыслом, В.Франкл выделял три группы ценностей: ценности творчества (то есть то, что создано нами и предъявлено миру и себе в качестве доказательства осмысленности своей жизни); ценности переживания (в частности – любовь) и ценности отношения (то есть осознанной, осмысленной позиции по отношению к собственной жизни и страданиям).59 Следующий класс ценностей связан с особыми комплексами представлений, зафиксированными в идеальной или материальной форме и выступающими в ролиэталонов, сравнивая с которыми, мы определяем меру значимости, важности, совершенности разнообразных предметов и явлений реального мира. Эталон следует рассматривать как определенный предел, образец, внутреннюю норму, к которой стремится любой реально существующий объект.60 Оценивая любое явление, любую вещь, любой процесс, мы исходим из предположения о существовании какой–то оптимальной меры развития этих явлений, вещей, процессов. "Не потому ты бледен, – говорит Аристотель в "Метафизике", – что мы правильно считаем тебя бледным, а наоборот, именно потому что ты бледен, мы, утверждающие это, говорим правду." Но это значит, что мы все знаем некоторую "норму бледности".61 В "Малой логике" Гегеля сказано: "Когда я знаю, как нечто существует, говорят, что я обладаю истиной. Так первоначально представляют себе истину. Это, однако, истина лишь по отношению к сознанию, или формальная истина; это – только правильность. Истина же в более глубоком смысле состоит, напротив, в том, что объективность тождественна с понятием. Об этом–то наиболее глубоком смысле истины идет речь, когда говорят об истинном государстве или об истинном произведении искусства. Эти предметы истинны, когда они суть то, что они должны быть, т.е. когда их реальность соответствует их понятию. Понимаемое таким образом неистинное есть то же самое, что обычно называют также и плохим. Плохой человек есть неистинный человек, т.е. человек, который не ведет себя согласно своему понятию или своему назначению. Однако совсем без тождества понятия и реальности ничто не может существовать. Даже плохое и неистинное существует лишь постольку, поскольку его реальность каким–то образом и в какой–то мере соответствует его понятию. Насквозь плохое и неистинное существует лишь постольку, поскольку его реальность каким–то образом и в какой–то мере соответствует его понятию. Насквозь плохое или противное понятию есть именно поэтому нечто распадающееся внутри самого себя".62 В своей книге" Диалектическая логика" Э.В.Ильенков говорит: "Отдельный индивид лишь постольку является человеком в точном и строгом смысле слова, поскольку он реализует – и именно своей индивидуальностью – ту или иную совокупность исторически развившихся способностей (специфически человеческих способов жизнедеятельности), тот или иной фрагмент до и независимо от него оформившейся культуры, осваиваемой им в процессе воспитания (становления человеком). С такой точки зрения человеческую личность можно по праву рассматривать как единичное воплощение культуры, то есть всеобщего в человеке".63 Анализируя это высказывание, Мих.Лифшиц писал: "Прекрасно, но значит, существует р е а л и з а ц и я "всеобщего в человеке", а если так, то есть и порог этой реализации, отвечающий определенной норме "истинного человека", или идеалу человека. Хочет этого наша мысль или не хочет, но она не может обойтись без таких образцов реализации всеобщего. Мы называем кого–нибудь "истинным другом" или "истинным патриотом", имея в виду, что они представляют собой реализацию определенного совершенства, в отличие от ложных друзей и мнимых патриотов, или, по крайней мере, не выраженных достаточно характерно, прегнантно, неясных, смутных, не дошедших до порога данной всеобщности."64 Таким образом, анализируя эталоны как особый класс ценностей, следует исходить из тезиса о том, что "идеальное" есть не формально–логическое или социально–психологическое явление сознания, а объективное, находящееся вне нас отношение, принадлежащее самому миру. Другими словами, эталон как образ совершенного мира (или какой–то его части) является не произвольным "сочинением" сознания (общественного или индивидуального), а более или менее полным, более или менее адекватным отражением объективно заложенной в мире (или в его частях и компонентах) совершенности, гармоничности, целесообразности и т.п. Возникновение эталонов как особого рода ценностей связано с объективным существованием такого явления, как мера. В ходе жизнедеятельности каждый субъект решает разнообразные задачи, связанные с измерением предметов деятельности или с соизмерением различных предметов. Для осуществления этой процедуры измерения и соизмерения в любом обществе выработаны различные эталоны. При этом следует иметь в виду существенную разницу как между общественной и индивидуальной мерой, так и между реальной мерой ("спрятанной", "растворенной" в реальных процессах) и субъективным образом меры, который складывается в сознании субъекта. Стоит напомнить также идею К.Маркса об универсальности мер, присущих человеку.65 В качестве эталона может выступать любое социокультурное образование, признанное в данной общественной структуре мерой совершенности. Эти эталоны, которые используются субъектом в качестве средств познания и деятельности, могут быть сравнительно простыми (например, эталоны веса, массы, объема), а могут быть сравнительно сложными (категории "герой", "талант" и т.д.). В любой сфере духовного производства в определенные периоды развития социальных систем заметно стремление к созданию некоего образца, выступающего затем в качестве своеобразного эталона, на который призывают равняться всех. Как свидетельствует М.Чудакова, это стремление к созданию некоего "отправного" для новой литературы образца было определяющим в работе Д.Фурманова над романом "Чапаев" (1923), А.Серафимовича над романом "Железный поток" (1924) и в наибольшей мере – А.Фадеева над "Разгромом" (1927), в котором был относительно полно воплощен новый список ценностей. "Новый" гуманизм противополагался "старому", борьба – мирной жизни, расположенной внизу этой новой ценностной шкалы. Классовая ненависть предстала как естественное и ценное чувство, борьба с оружием в руках во имя будущего – как наивысшее трагическое самоосуществление человека.66 В каждый данный момент в обществе существует несколько исторически сложившихся эталонов одного и того же объекта. В наше время проблема многообразия эталонов приобретает особую остроту. Очень ярко об этом говорил А.Солженицын в своей Нобелевской лекции. Размышляя о том, что за последние десятилетия человечество незаметно, внезапно стало единым – "безнадежно единым и опасно единым, так что сотрясенья и воспаленья одной его части почти мгновенно передаются другим, иногда не имеющим в тому никакого иммунитета", – А.Солженицын отмечает, что это единство достигнуто не естественным путем: через постепенный жизненный опыт, а поверх всех барьеров, через международное радио и печать. "На нас валит накат событий, полмира в одну минуту узнает об их выплеске, но мерок – измерять те события и оценивать по законам неизвестных нам частей мира – не доносят и не могут донести по эфиру и в газетных листах: эти мерки слишком долго и особенно устаивались в особой жизни отдельных стран и обществ, они не переносимы на лету. В разных краях к событиям прикладывают собственную, выстраданную шкалу оценок – и неуступчиво, самоуверенно судят только по своей шкале, а не по какой чужой...".67 Описанная А.Солженициным глобализация культурных (ценностных) контактов с помощью средств массовой коммуникации приводит не только к столкновениям эталонных шкал, но и иногда к обесцениванию всех ценностей, потере каких бы то ни было ценностных ориентиров. В этом смысле "воздействие кино, радио и газет поистине катастрофично: сообщения о бомбардировке городов и гибели тысяч людей бесстыдно сменяются – или даже прерываются – рекламой мыла или вина; тот же диктор, тем же внушительным голосом, в той же авторитетной манере, в какой он только что излагал вам серьезность политической ситуации, теперь просвещает свою аудиторию относительно достоинств мыла именно той фирмы, которая заплатила за передачу; хроника позволяет себе показывать торпедированные корабли вперемежку с выставками мод; газеты описывают любимые блюда или банальные изречения новой кинозвезды с такой же серьезностью, как и крупные события в области науки или искусства, и так далее".68 Результатом всего этого является "грандиозная девальвация ценностей... Девальвация эта может интерпретироваться по–разному в зависимости от того, на чем мы акцентируем внимание – на полном ли обесценивании определенных ценностей или на неустойчивом и бессвязно–хаотическом модусе существования многих ценностей, еще не потерявших значения."69 Третий класс ценностей – идеалы. Идеал выступает как проект будущего, то есть как одно из возможных состояний чего–нибудь, принятое людьми в качестве наиболее желательного или необходимого. Из веера открывающихся возможностей люди выбирают и фиксируют в качестве идеала, подлежащего осуществлению, такую область возможного, которая соответствует индивидуальным и коллективным, ближайшим и отдаленным интересам. Другими словами, идеалы выступают в качестве субъективного проекта людей относительно их объективного осуществления.70 Выше уже говорилось, что существеннейшим качеством идеала является императивность. Выступая в качестве ядра, центра той или иной идеологической системы, идеал "диктует" человеку нормы поведения и деятельности, направленной на реализацию того или иного проекта будущего. Эталон же не претендует на императивность. Он лишь задает "рамки" оценивания, хотя, разумеется, очень часто эталон сливается с идеалом и развести эти ценности в реальной практике бывает очень трудно. Вместе с тем следует указать, что идеал, как подчеркивал Э.В.Ильенков, это не нравственный, интеллектуальный или религиозный образ желаемого, оторванный от реальной действительности. Это продукт самой действительности, ее конкретно–исторических противоречий. Другими словами, формирование идеала выступает не как выдумывание "образцов", а как процесс "очищения" реальных ценностей от всего случайного.71 С другой стороны, очевидна связь идеалов с исторически сложившимися интересами социальных групп. Есть своя правда в утверждении о том, что любая идеология, в том числе и та, которая апеллирует к общечеловеческим или надклассовым целям и задачам, оказывается при ближайшем рассмотрении выражением определенных социальных интересов. Анализируя понятие "идеал", Э.Фромм указывает на необходимость отличать подлинные идеалы от поддельных. Все подлинные идеалы имеют одну общую черту: они выражают стремление к чему–то такому, что еще не достигнуто, но необходимо для развития и счастья индивида. "Быть может, мы не всегда знаем, что именно ведет к этой цели; мы можем спорить о ценности того или иного идеала в смысле человеческого развития, но это не может быть основанием для релятивизма, утверждающего, будто нам вообще не дано знать, что способствует жизни, а что ей препятствует".72 Существенное место в системе идеалов занимают социальные утопии. Социальные утопии обычно опираются на предположение о возможности идеально разумного устройства жизни, которое предполагает и упорядоченную природу, и совершенного человека. В развитии общества утопии (как любые мифы и любые идеалы) играют двоякую роль: они могут вдохновлять людей и давать им четкое направление деятельности, но могут и дезориентировать. При этом в подобной роли может оказаться одна и та же утопия на разных этапах своего существования. Вообще следует сказать о том, что в мировоззренческих построениях, о которых мы будем говорить дальше, всегда присутствуют неистребимые элементы утопии, ведь утопия – система идей, выходящих за рамки земного бытия и связанных между собой, помимо знания, верой и надеждой. Основной характеристикой мира человеческих ценностей, как и мира природного, является его внутренняя связанность, организованность, законосообразность (не исключающая, разумеется, прорывов этой связности, разломов организованности, нарушений иерархичности и т.п.). По мнению Д.И.Дубровского, "иерархическую организацию ценностных интенций можно образно представить в виде слегка усеченного конуса. Чем выше ранг ценностей, тем их меньше. На высших уровнях этого "конуса" есть свои рядоположенности, но их число нарастает по мере движения вниз".73 Е.В.Золотухина–Аболина, классифицируя и иерархизируя ценности, выделяет следующие группы: – общечеловеческие (мир, жизнь человечества); – социально–классовые (ценности общественного устройства, представления о социальной справедливости, свободе, правах и обязанностях людей); – ценности общения (дружба, любовь и доверие, родственные связи и т.д.); – культурные (этнические ценности, ценности стиля жизни, способы мировосприятия, осознаваемые как ценность); – ценности деятельности (труд, творчество, созидание, познание истины); – ценности потребления (конкретно–исторические представления о том, что и как человек должен потреблять); – ценности самосохранения (жизнь, здоровье); – самоутверждения и самореализации (социальный статус, спектр возможностей, желаемый образ "я"); – ценности, характеризующие выбор личных качеств (честность, храбрость, патриотизм, верность, справедливость, доброта и т.д.); – эстетические; – ценности самоценных видов деятельности (созерцание, игра).74 Соглашаясь в принципе с идей иерархического построения ценностного комплекса смысловой сферы, хотелось бы высказать мысль о том, что иерархия ценностных систем должна представляться принципиально иным образом. Речь должна идти не о пирамидных системах (конусах), где внизу находятся простейшие инструментальные ценности, а наверху – так называемые высшие, а о системах типа "дерево", где внизу находится корневая система (скрытая от глаз внешнего наблюдателя), а наверху непрерывно обновляющаяся, изменчиво–постоянная крона. Говоря об иерархичности ценностных систем, следует констатировать, что в основе этих иерархий могут располагаться самые разнообразные ценности. И эти ключевые ценности определяют мировоззрение журналиста и через мировоззрение – его деятельность и поведение.

конецформыначалоформыНормы в творчестве и творчество как норма

В качестве третьего структурного элемента смысловых конструктов выступает норма. Слово "норма" пришло в русскую речь из латинского языка, где употреблялось в двух смыслах: 1) наугольник, отвес, которым пользовались при измерениях, и 2) руководящее начало, правило, образец. В дальнейшем его содержание определенным образом изменяется, обогащается новыми смысловыми оттенками и в современном русском языке "норма" уже означает не только "правило", "образец", "руководящее начало", но и "узаконенное установление", "сложившийся порядок", а также "мера", "размер чего–либо", "определенная величина" и т.д.75 Разумеется, чисто словарное значение понятия "норма" лишь очерчивает его границы, но не дает содержательного ответа на вопрос о том, что же представляют собой нормы как элементы социальной действительности и внутреннего мира журналиста. Очевидно, что в современном русском языке содержание категорий "норма" и "образец" разошлось. Образец есть то, к чему надо стремиться, а норма есть то, что должно быть повсеместно. Вместе с тем понятие "норма" приобрело и более узкое, специфическое значение, связанное с представлением о том, что любая деятельность являет собой единство внешней (обращенной к действительности) и внутренней (обращенной к субъекту) сторон. Внешняя сторона выступает как совокупность результатов, эффектов; внутренняя – как совокупность приемов, навыков, способов деятельности и поведения. Нормы и представляют собой инструментарий, с помощью которого описывается и воспроизводится внутренняя сторона человеческой деятельности. Таким образом, нас интересует лишь одно из многочисленных значений понятия "норма", а именно то, которое связывает ее с предписанием определенного образа действий, формулированием ответов на вопрос: "как следует жить и действовать в этом мире?". Такое понимание норм закреплено во многих работах.76 Другими словами, нормы являются такими элементами смысловых конструктов, которые фиксируют в своем содержании способы решения стоящих перед журналистом задач, определяют пути достижения его целей, выступают средствами организации эффективных действий индивидов и социальных групп.77 Нормативностью пронизаны все сферы человеческой жизнедеятельности. Существует соответствие между степенью специализации труда, "толщиной" пласта репродуктивных действий, зрелостью профессиональных предпосылок регуляции и уровнем развития регулятивных средств. Поэтому первой сферой деятельности, где раньше всего началась нормативно–методическая работа, была сфера производства, имеющая глобальный характер и широко насыщенная репродуктивными элементами. Здесь и были выработаны первые нормативные императивы – цеховые рецепты, производственные технологии, ставшие прототипом и образцом для создания методов духовного производства. Производственная рецептура послужила образцом для построения методов науки. Научная методология служит образцом, по которому создаются методологии других видов деятельности, в частности и журналистской. Рассматривая взаимосвязь норм с другими элементами смысловых образований, следует указать на тесное единство норм, знаний и ценностей. Это единство выражается в том, что норма может выступить (и часто выступает) в форме знания (точнее знакового комплекса, логической конструкции). С другой стороны, любая норма ориентирована на какую–то ценность, указывает на нее и определяет путь ее достижения. "Норма есть императивное выражение ценности, система правил ее достижения и реализации."78 Можно указать и на обратную зависимость. Сама норма выступает в качестве инструментальной ценности, а иногда, – в эпохи, ориентированные на канон – и в качестве самоценности. (Характерно, что само понятие "норма" фиксирует ценностную характеристику "правила". Норма – это хорошее, ценное, признанное правило поведения. Ненормальное правило – нехорошее, непризнанное.) Тезис о том, что норма обладает аксиологическим, ценностным измерением, доказывается тем, что журналисты, сознательно или бессознательно нарушающие некие признанные в профессиональном сообществе нормы, испытывают на себе последствия объективации этих норм через организационные структуры. Тем самым нормы по отношению к журналисту выполняют стимулирующую функцию (в случае соответствия личных и групповых интересов) и функцию принуждения (в случае их несоответствия). Тесная близость норм и ценностей и послужила основанием для их отождествления некоторыми исследователями.79 На наш взгляд, такое отождествление неправомерно, поскольку нормативные представления обладают особой функцией: определяют сам способ действования в этом мире, и именно этим отличаются и от знаний и от ценностей. Нормы деятельности и поведения, охватывающие какую–то более или менее строго очерченную сферу жизнедеятельности человека, называются социальной технологией. В простейшей форме понятие "технология" может быть определено как план действий в определенной ситуации или определенной сфере.80 Разумеется, обобщающее понятие "нормы" используется для обозначения регулятивных структур, весьма сильно отличающихся друг от друга по уровню сложности, степени формализованности, мере императивности и некоторым другим параметрам. Чем более развитой является норма, тем более подробной является ее морфологическая разработка. Именно такие нормы имеет в виду А.А.Ивин, когда указывает, что "содержанием нормы является действие, которое может, должно или не должно быть выполнено; условия применения – это указания в норме ситуации, с наступлением которой следует или допустимо реализовать предусмотренное данной нормой действие; субъект – это лицо или группа лиц, которым адресована норма. Характер нормы определяется тем, обязывает она, разрешает или запрещает выполнять некоторое действие."81 Существуют, однако, нормы, значительно менее развитые и не имеющие такого количества элементов. (Примером может послужить известный принцип "Око за око, зуб за зуб".) Но в какой бы (более или менее зрелой) форме ни выступала социальная норма, в ее строении всегда имеют место следующие компоненты: диспозиция и императив. Диспозиция указывает на образ действий, порядок отношений, способ достижения цели. Другими словами, диспозиция социальной нормы–правила представляет собой развернутую во времени и пространстве, более или менее определенную последовательность (схему, матрицу, рисунок) действий, отражающих объективную логику способа деятельности. Так понимаемые диспозиции распадаются на два взаимодополняющих множества. Одно включает правила "что делать", другое – "чего не делать". Через систему позитивных диспозиций нормы ориентируют журналиста в сторону эффективного решения задач, через систему запретов закрываются заведомо тупиковые пути. Осознание социальной необходимости воплощается в императиве нормы. По своему содержанию императив есть осознание объективной необходимости данного действия. И чем более важным и необходимым представляется данное действие, тем жестче и однозначнее "записанное" в императиве повеление, обращенное к субъекту деятельности. Диспозиция и императив представляют собой, хотя и связанные, но относительно самостоятельные сущности. Каждый из названных ингредиентов морфологической структуры социальной нормы отвечает за свой участок: диспозиция обеспечивает содержание нормативной детерминации человеческой деятельности, императив – ее механизм. В связи с этим каждый ингредиент развивается не только по общим с другими, но и по своим собственным законам. Различается и механизм, обеспечивающий функционирование названных компонентов социальных норм.82 Различия в диспозиции и императиве позволяют разделить все нормы, входящие в регулятивную структуру журналистики на принципы, методы, правила. Под принципами целесообразно понимать чрезвычайно обобщенные ориентиры профессиональной деятельности, указывающие на общую стратегию профессионального поведения, но не регламентирующие порядок конкретных операций. По форме своего существования любой принцип представляет собой высказывание, в котором содержится некоторое обобщающее знание и определенные требования к субъекту деятельности, способам ее осуществления, применяемым средствам. (Например: "Лишь тот достоин жизни и свободы, кто каждый день идет за них на бой"; "Все остается людям", "Все, что спрятал, то пропало, все, что отдал, то твое" и т.д.) Разумеется, не стоит любое высказывание, определяющее деятельность журналиста, возводить в ранг принципа. Легковесное отношение к этому понятию привело к тому, что в многочисленных публикациях по проблемам журналистики было названо множество разных принципов, которые чаще всего представляют собой лишь различные словесные упаковки одного и того же содержания. Сам по себе принцип только очерчивает область должного профессионального поведения, но не указывает путей к собственной реализации. Поэтому на основе любого принципа или их совокупности вырабатывается система процедур, которые собственно и регулируют практические шаги журналиста. Так, знание принципов журналистики ничем не может помочь начинающему журналисту в процессе общения с интервьюируемым. Но если на основе этих принципов сформулированы соответствующие конкретные правила, то именно они выступают в качестве регуляторов практической деятельности. Понятием "правила" обозначаются простейшие регулятивы, вырабатываемые непосредственно в ходе журналистской деятельности. Чаще всего они существуют в "фольклорной" форме, передаваясь от журналиста к журналисту.83 В качестве методов выступают более сложные, более расчлененные проекты деятельности, включающие определенные комбинации приемов и опирающиеся на сознательно используемые принципы. По своей форме они представляют собой специфические безличностно–предписательные тексты, состоящие из правил, задающих развернутые проекты оптимально осуществляемых этапов журналистской деятельности. Появление методов свидетельствует о начавшейся профессионализации творчества. На базе обобщения методов возникают методические руководства, которые представляют собой развернутые программы, оптимизирующие крупные блоки деятельности, целые серии операций. В них обосновываются и конкретизируются условия применения тех или иных методов и фиксируется место и порядок их применения на различных этапах творческого цикла. Такие нормативные системы в журналистике только–только начинают возникать, однако нужда в них, как показывает практика, огромная. С точки зрения содержательных особенностей тех сфер профессиональной деятельности, которые регулируются нормативными комплексами, представляется целесообразным выделить журналистскую технологию, включающую способы получения, анализа и изложения информации, и редакционную технологию, связанную с решением проблем, возникающих в процессе выпуска периодического издания. Обязательным элементом всех технологий являются этические и правовые предписания.84 В свою очередь, внутри каждой из этих нормативных систем можно выделить группы норм, регламентирующих осуществление определенных типов операций, связанных с планированием, организацией и контролем творческого процесса. Наконец, с точки зрения содержания самих норм их можно разделить на три типа – концептуальные, методологические и инструментальные. Концептуальные определяют само видение предмета размышления или деятельности. Методологические нормы определяют возможные подходы к изучаемой проблеме, возможные объяснения изучаемых ситуаций. Инструментальные определяют конкретные способы деятельности. Возможны, разумеется, и иные членения нормативного комплекса, и более глубокая его дифференциализация. Так, например, рассматривая нормативный комплекс журналиста с точки зрения такого критерия, как мера императивности, можно выделить обязательные нормы профессиональной деятельности и конвенциональные нормы. Характеризуя пространство нормативных представлений с точки зрения такого критерия, как мера осознанности, следует указать, что и в данном случае мы имеем дело, по крайне мере, с двухуровневой системой. Норма может выступать как в форме осознаваемого, извне предписываемого правила деятельности и поведения, так и в качестве неосознаваемого, естественного для данного журналиста способа осуществления трудовых операций или общения с другими людьми. В предыдущие десятилетия наблюдался отчетливо выраженный интерес и теоретиков и практиков журналистики к проблемам нормативной (или – как ее начали называть с недавних пор – технологической) оснащенности журналистского труда. Об этом свидетельствовало появление серии книг "Творческая мастерская журналиста", ряда публикаций научного характера, посвященных анализу проблем методического обеспечения творческого процесса в журналистике, и работ, представляющих собой нормативные руководства в чистом виде, задающие алгоритмы оптимального образа действий журналиста в различных ситуациях.85 Последние несколько лет в этом отношении не радуют. Несколько переводных книг, изданных при поддержке Российско–американского информационного пресс–центра и других благотворительных фондов, изданные малыми тиражами методические пособия для студентов факультетов и отделений журналистики – вот и все. Между тем очевидно, что без постоянно обновляемой литературы, содержащей обобщение профессионального опыта, трудно рассчитывать на повышение продуктивности журналистского труда, общей культуры журналистской деятельности, интенсификацию творческих процессов.86 В связи с этим представляется необходимым рассмотреть вопрос о возможности нормативного подхода к творческой деятельности вообще и к журналистике в частности. Дело в том, что любая норма есть более или менее жесткое правило, в то время как многие виды деятельности и в том числе журналистика рассматриваются как творческий, а следовательно, ненормируемый процесс. Не вдаваясь в анализ категории "творчество", укажем в этой связи, что в любом творческом процессе есть элементы, поддающиеся управлению с помощью нормативных структур, которые и обеспечивают известную управляемость всего процесса. Воздействию извне и рациональному контролю подчиняются отнюдь не все компоненты журналистской деятельности. Собственно творческие действия, взятые с их содержательной стороны (формулировка проблемы, поиск способов ее решения, генерирование новой идеи и т.п.), не могут быть заранее запрограммированы, поскольку они неизвестны наперед и непредсказуемы (другое дело – технологический процесс формулирования проблемы, генерирования идеи и т.п., который может опираться на некоторые эвристики или алгоритмы). Но в журналистской деятельности имеются, кроме собственно творческих действий, также и действия повторяющиеся, стереотипные, репродуктивные. И те и другие компоненты совершенно необходимы в каждом акте журналистского творчества. Репродуктивные компоненты обеспечивают преемственность, связь с профессиональной культурой, использование традиций, опыта. Продуктивные же компоненты делают возможным новаторство, прорыв в неизвестное, достижение оригинальных результатов и тем самым развитие профессиональной культуры. Без повторения эффективных действий, найденных в прежних творческих актах, невозможно движение вперед. Но и монотонное повторение одних стандартных операций означает застой, движение по замкнутому кругу. Именно репродуктивные действия становятся непосредственным объектом управления посредством нормативно–методических структур. Именно в силу их обязательной повторяемости в каждой процедуре того же рода они оказываются однозначно предсказуемыми. Поэтому можно выработать норму, образец совершения таких операций, составить план, предопределяющий оптимальную последовательность их протекания. Вместе с развитием, усложнением журналистcкой деятельности меняется также содержание продуктивных и репродуктивных компонентов. Элементы, бывшие находкой, открытием в прежнем акте деятельности, повторяются, используются опять, репродуцируются. Но так как их недостаточно для достижения нового результата, одновременно порождаются оригинальные, неизвестные ранее приемы. Затем начинается новый цикл расслоения процедур, некоторые компоненты переходят в фонд репродуктивных операций, к которым опять подбираются ключи в виде нового методического руководства. Более того, без готового прогноза и плана репродуктивной деятельности журналист обречен на самостоятельные поиски способов выполнения операций, уже изобретенных другими журналистами, на растрату своей творческой энергии. Конечно, впервые овладевая тем или иным способом деятельности, журналист будет осуществлять субъективно творческие действия и ощущать при этом взлет творческих озарений. Однако в общепрофессиональном плане никакого творчества в его действиях не будет, поскольку этот способ давно отработан в его самом оптимальном виде. Следовательно, дальнейшее развитие профессиональной деятельности требует творческого отношения к тем процедурам, которые являются объективно творческими (по крайне мере, на данном этапе развития деятельности) и максимально быстрого освоения каждым журналистом имеющихся нормативов тех действий, которые в общепрофессиональном плане творческими уже не являются. По этой причине программирование стереотипных операций становится просто необходимым условием порождения продуктивных действий. Таким образом, объективной основой возникновения и развития норм являются всегда присутствующие в журналистском творчестве элементы репродуктивной деятельности и профессиональная потребность в их регламентации. Так как репродуктивные компоненты журналистского творчества нельзя полностью отделить от продуктивных, то, естественно, регуляция захватывает и собственно творческие компоненты, точнее, взаимосвязи творческих и нетворческих компонентов. Вот почему, оптимизируя репродуктивные действия, нормативно–методические системы стимулируют и творческие потенции журналиста. Специфической особенностью регулятивов творческой деятельности является то, что их выполнение связано со свободным выбором личности, добровольностью принимаемых решений. Эти требования, эти регулятивы имеют высокую степень обобщенности: они выражают некую тенденцию, смысл профессионального поведения, но не его конкретный рисунок. Тем более они не включают в себя детали, частности, составляющие стихию конкретных профессиональных действий. Их реализация и эффективное функционирование предполагают сотворчество журналиста. Поэтому и не следует переоценивать попытки разработать подробные "технологические карты" профессионального творчества. Не только потому, что творчество невозможно втиснуть в организационно–технологические рамки, но и потому, что идея технологического регулирования творчества в принципе противоречит его природе. В творчестве нет четкого разграничения субъекта и способа деятельности. Журналист руководствуется в своей деятельности теми профессиональными нормами, которые он признает наилучшими, он идентифицирует себя с этими правилами, видит в них собственное "Я". Формируясь в определенную совокупность, нормативные средства регуляции профессионального поведения образуют профессиональную культуру, которая, обеспечивая творческий процесс, содержит в себе схемы, нормы, идеалы по созданию продукта этой деятельности. Нормы (идеалы и схемы журналистской деятельности), приобретая относительно независимое от конкретных творцов существование в форме традиции, образуют внутреннюю детерминанту журналистской деятельности. Таким образом, нормы журналистской деятельности можно рассматривать как результат объективации в традиции наиболее оптимальных структур профессиональной деятельности и в то же время как продукт интериоризации в сознании конкретных журналистов определенной профессиональной культуры.87 В журналистике, так же как и в науке, существует явление, названное Т.Куном "парадигмой". Речь идет о явно или неявно признаваемом журналистским сообществом или какой–то его частью наборе некоторых прошлых достижений, определяющих правомерность поднимаемых проблем и способов их отображения. Тяготение журналиста к определенному типу журналистики, выбор определенного журналиста в качестве личностного ориентира творческой деятельности означает, что сознательно или неосознанно он стремится попасть именно в это профессиональное сообщество, где выбирают определенные проблемы для выступления и где к их рассмотрению или решению подходят именно данным образом. Каждая из парадигм в журналистике связывается с определенным именем, носитель которого является лидером данного типа или образа профессионального мышления. Изучение парадигм, выбор одной из них в качестве личностно приемлемой и подготавливает будущего журналиста к профессиональной работе в журналистике. Журналисты, профессиональная деятельность которых строится на основе одинаковых парадигм, опираются на одни и те же правила и стандарты профессиональной деятельности. Эта общность и согласованность установок представляют собой предпосылки для передачи традиций определенного образа журналистского действия. Любая парадигма реализуется в виде системы предписаний или норм, хотя и не сводится к какой–то конкретной совокупности норм. Можно даже сказать, что парадигма выше правил и предписаний, поскольку можно работать на основании парадигмы, не зная тех или иных правил. Именно парадигмы (или представляющие их совокупности норм и правил) и входят – в качестве относительно самостоятельного комплекса – в смысловую сферу личности журналиста. Разнообразные регулятивные структуры, нормирующие процесс журналисткой деятельности, возникают в настоящее время двумя путями: либо как побочный продукт собственно журналистского творчества, либо как продукт самостоятельного методического творчества. При этом процесс создания регулятивных структур, как и любой творчески процесс, имеет две связанные, но относительно самостоятельные стороны – познавательную и конструктивную. В связи с тем, что вплоть до последнего времени методическая деятельность в сфере журналистики носила в основном подспудный и сопутствующий характер, протекала внутри других творческих процессов и наряду с ними, не осознавалась как особый вид профессионального творчества, особенности познавательного и конструктивного аспектов методической работы (принципиально отличающиеся от соответствующих аспектов других видов творчества) не получили достаточного теоретического освещения. Поэтому необходимо хотя бы бегло затронуть этот вопрос. Говоря о познавательной стороне методического творчества следует отметить то обстоятельство, что главной особенностью методического познания на современном этапе является рефлексивность. Познавательная активность журналиста направлена не на внешний объект, а на внутренний – на выяснение характера и связей мыслительных образов творческих операций. В связи с неисчерпаемостью объекта познания (в деятельности постоянно преобразуются прежние способы достижения результата и вырабатываются новые) методическая рефлексия носит постоянный характер. Можно сказать, что процесс рефлексии журналистского творчества также открыт в бесконечность, как и само это творчество. Говоря о рефлексии над способами журналистской деятельности, мы имеем в виду акты мышления, направленные на выявление и сознательный контроль оснований, условий и средств деятельности по достижению целей, поставленных перед субъектом журналистской деятельности. Степень рефлексивности журналистского мышления, таким образом, пропорциональна степени осознанности приемов и способов, посредством которых она осуществляется, степени сознательного контроля над ними и овладения ими.88 Другая важная особенность методического познания – по крайне мере в его современном виде – его эмпирический, а в ряде случаев и обыденный характер. Отражение репродуктивных операций, которое носит, как уже отмечалось, сопутствующий характер, не является самостоятельной познавательной деятельностью. Методическое познание такого типа обычно переплетено с рядом других познавательных процедур. Поэтому оно может совершаться лишь на уровне эмпирических наблюдений и констатации наиболее эффективных в определенных условиях способов деятельности без их теоретического осмысления. Журналист, осуществляющий методический самоанализ наряду с изучением конкретных ситуаций действительности и созданием журналистских текстов или в ходе реализации иных журналистских действий, преподаватель факультета журналистики, изучающий методы деятельности известных журналистов с чисто прагматической, преподавательской целью, дают, как правило, эмпирическое знание, которое нуждается в теоретическом осмыслении, уточнении и углублении. Еще одна особенность методического познания в его современной форме – неполнота объективации, материализации его продуктов. Результаты самопознания, осуществляемого журналистом, вообще могут не фиксироваться, а существовать в его сознании в виде обобщенного образа, направляющего творческий поиск, либо могут объективироваться косвенно, как бы контрабандой, в продуктах основной деятельности журналиста – текстах, макетах, программах и т.д. В любом случае, методическое познание, не отделившееся от других видов деятельности (в том числе и от разработки регулятивных средств) остается на эмпирическом уровне, является незавершенным и не полностью объективированным. Только обособление этих познавательных процедур и их переход на теоретический уровень – на уровень самостоятельного исследования – будет способствовать более глубокому и всестороннему отражению специфического предмета: способов и приемов журналистского творчества – и объективации результатов этого отражения. Говоря о конструктивном аспекте методического творчества, следует прежде всего констатировать положение о том, что созидательная сторона методической работы выражается в двух творческих операциях: в глубоком преобразовании образа реально совершаемых журналистом действий (образа, явившегося результатом методического познания) и в материализации вновь выстроенного образа в особой логической структуре, выполняющей регулятивно–нормативную и стимулирующую функции. На первой стадии осуществляется выделение репродуктивных действий, способы их осуществления трансформируются в соответствии с идеалом оптимизированной деятельности и вырабатывается проект "правильного" поведения, отвечающего поставленной задаче. Наиболее целесообразные средства воплощения методических проектов – правила, системы предписаний. Вследствие сопутствующего характера методической деятельности в сфере журналистики ее продукты долгое время опредмечивались (да и сейчас еще опредмечиваются) в чуждых для нее формах: в эмпирических констатациях, мемуарах, предисловиях, публицистических материалах, посвященных внутрижурналистским проблемам и т.п. Дальнейшее развитие средств воплощения, объективации проектов эффективной журналистской деятельности связано с обособлением методической деятельности, осуществлением перехода от эмпирических констатаций к формулированию специальных логических средств объективации итогов методического конструирования: отдельно издаваемых руководств – методик, программ и т.п., обладающих самостоятельной развернутой структурой, не сводимой ни к структуре конкретных практических действий, ни к структуре теории. Таким образом, рассматривая методическое творчество в сфере журналистики как сложноорганизованную систему действий по созданию определенного продукта, можно выделить следующие "узловые" операции, каждая из которых нуждается в специальном теоретическом рассмотрении: 1) непосредственная фиксация в сознании субъекта журналистской деятельности своих профессиональных действий; 2) выделение повторяющихся операций и их порядка и осознание их необходимости; 3) выработка на основе эмпирического опыта приемов, норм собственного поведения, обеспечивающих личный успех в работе; 4) осознание объективного надличностного смысла применяемых приемов, способных руководить поведением любого журналиста в сходных обстоятельствах; 5) конструирование правила выполнения повторяющихся операций; 6) описание (объективация) правила, его обоснование, указание на области применения. Решение всех поставленных выше проблем, дальнейшее развитие методического творчества в сфере журналистики с необходимостью предполагают преодоление побочного характера этой деятельности, ее специализацию и формирование профессионалов–методистов, задачей которых должно быть отделение от других продуктов журналистской деятельности некоего регулятивного "довеска" и разработка специальных логических структур для выполнения нормативных и эвристических функций (принципов, правил, методов, методик). Очевидно, изучение нормативного комплекса смысловой сферы журналиста только начинается и здесь можно ожидать много интересных результатов. Думается, пришло время осмыслить и содержание того потока рекомендаций, который обрушивается на журналистов–практиков, и сам процесс нормативного творчества. Другими словами, назрела потребность в специальной научно–исследовательской программе, объектом изучения которой должны стать как сами регулятивные системы (методические руководства, эвристики, алгоритмы), так и процессы их создания. При этом принципиально важно охватить весь арсенал нормативных средств, относящихся ко всем сферам журналистского творчества. Такая стратегия исследования поможет увидеть общую природу различных структур, регулирующих журналистскую деятельность, найти оптимальные средства их создания и применения, что, в конечном счете, будет способствовать более активному переходу к интенсивному пути развития журналистской практики.

конецформыначалоформыРациональное и мифологическое в регулятивно–смысловой сфере

Анализ смысловых конструктов и входящих в их состав знаний, ценностей и норм будет неполным, если мы не рассмотрим вопрос об источниках, из которых журналист черпает элементы регулятивно–смысловой сферы. Можно назвать несколько таких источников. Прежде всего это систематизированные формы общественного сознания: философия, наука, профессиональное искусство. Из науки журналист черпает знания, идеология предоставляет ему систему ценностей и идеалов, теоретически осмысленная методология профессиональной деятельности обеспечивает наиболее рациональными методами творчества. Особое значение имеет философия, которая представляет собой теоретическую форму мировоззрения или предельно общую мировоззренческую теорию. Ни в коей мере не преуменьшая значимости систематизированных источников формирования смысловой сферы журналиста, следует все же констатировать, что значительно большее влияние на него оказывают как его непосредственный жизненный опыт, так и носитель жизненного опыта других людей – здравый смысл (обыденное сознание). Говоря о значимости такого источника смысловых конструктов, как непосредственный жизненный опыт, мы имеем в виду то обстоятельство, что с первого дня своего появления на свет каждый человек попадает в определенную, характерную именно для данного общества (в данной точке его развития) систему разнообразных представлений, определяющих координаты мировидения и способы существования и действования личности в этом мире. Совокупность коллективных представлений, в которые личность "окунается" сразу по пришествии в этот мир, была и остается предметом исследования многих ученых.89 Эти коллективные представления, хранителем и носителем которых является обыденное сознание, навсегда входят в структуру смысловой сферы журналиста и во многом определяют траекторию его поведения. Поэтому понять многие особенности смысловой сферы журналиста можно только в том случае, если будет изучена та система коллективных представлений, в рамках которой начиналось формирование его личности. Говоря об обыденном сознании, обычно имеют в виду совокупность стихийно формирующихся в процессе повседневной жизни и практики массовых и индивидуальных представлений людей, ограниченных, как правило, рамками житейского опыта. Отличительными негативными признаками такого сознания (по сравнению с теоретическим) считались (а иногда считаются до сих пор) его поверхностный, несистематизированный характер, некритичность в отношении собственных продуктов, косность, стереотипность и т.п. Вот почему обыденное сознание часто является объектом критики со стороны профессиональных ученых. Оценки обыденного сознания как сознания неразвитого, неполноценного и в связи с этим лишь как временного этапа в развитии духовной культуры человечества до сих пор встречаются в философской и популярной литературе. Такое понимание обыденного сознания, а следовательно, и его продукта – обыденных знаний, ценностей и норм, является следствием узкоспецифического подхода к сфере человеческих представлений, когда совершенно не учитывается весь тот социально–культурный контекст, в котором существует и развивается жизнь человека. Новое, более широкое понимание этой проблематики заставляет и к обыденному сознанию подойти несколько по–другому, стремясь уяснить не только его минусы, но и позитивную специфику. В рамках этого широкого подхода сформулировано более конструктивное понимание обыденного сознания: "Обыденное сознание является такой же естественной стадией общественного сознания, как и научное мышление. Развитие последнего не отменяло, не отменяет и не будет, по–видимому, отменять или изживать обыденное сознание. Обыденное сознание в жизнедеятельности человеческого общества решает свои задачи, и эти задачи не решаются средствами научного мышления".90 Процесс интеллектуализации обыденного сознания, механизм проникновения в его состав научных знаний до сих пор не исследованы в достаточной степени. Однако бытующее мнение о том, что высокий уровень образования и насыщенность современного обыденного сознания продуктами научной деятельности превращает обыденное сознание в научное, представляется ложным. Во–первых, научное знание, попав в орбиту обыденного сознания, теряет свою научность (не теряя своей относительной истинности), поскольку отрывается от породившей это знание теории, от тех корней, на которых это знание выросло. Обыденное знание воспринимает только результат научного познания и то только такой, который приспособлен для массового осознания и использования. В процессе восприятия научных знаний и выводов обыденное сознание препарирует их, ужимает, доводит до состояния практически–рецептурных правил, непосредственно используемых в житейской практике. Усваивающее только готовые результаты научного познания, обыденное сознание принимает их, основываясь на доверии к науке. Но в этом доверии кроется и достаточно серьезная опасность фетишизации результатов любого научного исследования. Фетишизация науки обыденным сознанием представляется не менее вредным явлением, чем опора на магию и суеверие, поскольку теряется самое кардинальное свойство науки – критичность и сомнение, дискуссионность. Да и в практическом отношении такое отношение к науке чревато серьезной опасностью, поскольку неизбежные ложные результаты, далеко не всегда своевременно опровергаются и могут довольно долго функционировать в виде истинных положений, используемых для практической ориентации. Во–вторых, обыденное сознание носит принципиально неспециализированный, всеобщий характер, в то время как любое научное знание (кроме философского), является знанием специализированным. В силу этого научное знание, попадая в орбиту обыденного сознания, теряет свой специализированный характер и становится всеобщим, массовым, непрофессиональным. В процессе такого "расспециализирования" научное знание превращается в популярное, теряет тонкости и детали научного познания, без которых оно становится во многом неинтересным, по крайне мере для ученого. Люди знают – в рамках своего обыденного сознания – некоторые результаты научных изысканий Аристотеля, Галилея и Ньютона, но не знают ни механизма возникновения этих знаний, ни рамок их истинности, ни взаимоотношений с другими типами знания. Специфической характеристикой здравого смысла является его мифологичность.91 Мифы, в том числе и современные, представляют собой плод общенародной фантазии, обобщенно отражающей действительность в виде чувственно–конкретных персонификаций и одушевленных существ, которые мыслятся вполне реальными. В ряде случаев миф выступает эквивалентом науки, цельной системой, с помощью которой воспринимается и описывается мир. Особенностью мифологизированной картины мира является четкая поляризация на силы зла и силы добра. Отсюда деление всех мифов на две группы: мифы идиллические (воплощающие благостную картину реализованной справедливости) и эсхатологические (предлагающие сюжеты трагического противостояния, злой и всепроникающей воли, никогда не реализуемой справедливости). Т.Манн обозначил это более конкретно: химеры и кошмары. В качестве мифов–химер можно упомянуть то, что К.Маркс называл современной мифологией с ее богинями справедливости, свободы, равенства и братства. Он также подчеркивал, что ежедневная пресса и телеграф фабрикуют больше мифов за один день, чем раньше можно было изготовить за столетие... Многие исследователи полагают, что миф в принципе не может быть замещен рациональным знанием. А.Ф.Лосев утверждал: "Всякая живая личность есть так или иначе миф". Так, высшая духовная потенция личности – любовь в ее духовной ипостаси – представляет собой вариант мифологического сознания. Например: девушка влюблена в военного; стоило ему оставить службу, снять форму, как чувству пришел конец – миф исчез. У лермонтовской княгини Мери наоборот: когда она увидела Грушницкого в эполетах, пропал заинтересовавший ее и придуманный ею ореол мученичества – она считала юношу не юнкером, а разжалованным, то–есть любила не Грушницкого, а миф.92 В социальном плане значимость мифа определяется тем, что мифы утверждали в прошлом и продолжают утверждать в настоящем принятую в данном обществе систему ценностей, поддерживали и продолжают поддерживать определенные нормы поведения. Современный человек, так же как первобытный дикарь, наделяет явления и вещи реального мира неким дополнительным значением, фиксирующим особое ценностное или нормативное значение этих явлений и вещей. Например, уже упоминавшийся выше автомобиль выступает не просто как средство передвижения, а как мифологический объект поклонения и образ эпохи. В судьбе мифа в XIX и XX веках произошли существенные перемены. Он стал выразителем неосознанных стремлений и ожиданий больших масс людей, средством социальной ориентировки толпы, а иногда и движущей силой истории. В последние десятилетия происходит своеобразная политизация мифа, он как бы утрачивает онтологическое, бытийное содержание, присущее классическому мифу. На первый план выдвигается его функциональный смысл, то есть способность сплачивать людей, развязывать политическую энергию. Все сказанное выше позволяет определить миф как целостный смысловой комплекс, в эмоционально–чувственной форме воспроизводящий образ разумного действия, опирающийся на внерациональные, внеисторические, внеличностные основания, скрытые в глубинах коллективного бессознательного. Так понимаемый миф есть, конечно же, элемент духовной и практической жизни не только наших предков, но и нас самих. XX век показал, что мифологическое сознание может не только уживаться с научно–рациональным, но в определенных условиях подавлять его, а иногда и ставить себе на службу. Именно поэтому проблема мифомышления в последние годы стала предметом оживленных дебатов. Вагнер, Ницше и Бергсон, так называемая "философия жизни" и психоаналитики, ученики Фрейда и Юнга, современные этнографы – все они так или иначе оценивали и оценивают миф как феномен, который не погиб, не исчез при свете цивилизации, а продолжает существовать. В начале 80–х годов известный исследователь мифологии Е.М.Мелетинский говорил о том, что некоторые особенности мифологического мышления могут сохраняться в массовом сознании наряду с элементами философского и научного знания, строгой научной логикой. При некоторых условиях массовое сознание может служить почвой для распространения социального или политического мифа. Хотя тут же замечал, что в целом в развитом цивилизованном обществе мифология исторически изжила себя и может сохраняться только фрагментарно, спорадически, на некоторых уровнях. Однако несколько лет спустя этот исследователь был вынужден заявить нечто более радикальное: "Мифологический уровень является важнейшим уровнем массового сознания. Он может противоречить многим другим его уровням. Если вы приглядитесь к "философии" многих людей, то у них просто каша в голове из самых разных – рациональных и иррациональных – представлений. И вообще, в сознании людей уживается гораздо больше противоречий, чем нам обычно кажется."93 Совершенно очевидно, что в глубинах общественного массового подсознания бродят мифотворческие силы. Они существуют в виде неясных туманностей, в качестве какой–то облачности и время от времени проливаются на нас обильными осадками. Отвечая на вопросы корреспондента "Московских новостей", главный редактор журнала "Искусство кино" Даниил Дондурей заметил, что "мифология для огромной части людей важнее, чем реальность. Должны существовать идеальный мужчина, идеальная женщина, идеальный ребенок, идеальный лидер. Это особенная тяга человека к праперсонажам, идущая из доисторических времен...".94 Подчеркивая значимость объективных причин существования мифологических представлений, нельзя вместе с тем умолчать и о других факторах. Прежде всего речь идет о том, что в недалеком прошлом были социальные силы, и довольно могущественные, заинтересованные в насаждении самых фантастических представлений как о природных явлениях, так и о законах общественной жизни. Лысенковщина в биологии, концепции, направленные на прославление и закрепление культа личности в социлогии, возводившиеся в ранг непререкаемой истины нелепые представления в языкознании, экономике и других науках – все это в немалой степени способствовало формированию и "затвердеванию" мифов, влияние которых мы испытываем по сегодняшний день и будем, по–видимому, испытывать довольно долго. Эти социальные силы использовали громадный пропагандистский аппарат для насаждения целой системы мифов, извращенно воспроизводивших историю страны и историю общественных движений, фальсифицировавших законы общественного развития. В угоду верноподданическим ритуалам приносилась нормальная логика здравого смысла, не говоря уж о науке. Естественно, что в любом обществе создаются свои мифы. Как пишет в "Независимой газете" М.Ремизова, "Мифология может твориться в любое историческое время, важно только, чтобы по счастливому выражению Киплинга, "мир был совсем новенький", то есть такой, где формируется пантеон богов и формулируются законы мироздания."95 В прошлые годы мы сумели, по всей вероятности, достичь самого высокого в истории цивилизации уровня мифологизации повседневного жизни. Советский человек находился в положении несчастного царя Мидаса: к чему ни прикоснется, все обращалось в символ. Своеобразие нашего мифологического климата заключалось в том, что, помимо архаических слоев, хранивших древние мифологемы, создавались новые конструкты сталинской мифологии. Мифотворчеством занимались литература, кинематограф, архитектура. Всякий, кто входил в метрополитен, шел по аллеям ВСХВ или просто из окна своей квартиры видел ежедневно одну и ту же скультуру – вождя ли или девушки с веслом, впитывал в себя этот миф о невероятной социальной стабильности и защищенности каждого и всех под крылом государства. И средства массовой информации в доперестроечную пору не информировали, а большей частью освящали властные полномочия разных уровней. "Телепрограмма от зари до заката (за исключением некоторых художественных фрагментов) являлась своего рода дежурным ритуалом, вновь и вновь удостоверяющим закономерность однажды сложившейся иерархии. "Время" было кульминационной точкой священнодействия. То была главная служба и опять же не в практическом смысле, а в культовом. Надо ли удивляться теперь, что ТВ в массовом сознании нередко воспринимается не как источник информации, но как символ власти, что–то вроде скипетра."96 Поэтому сознание отечественного массового человека до сих пор находится под двойным контролем – врожденной и благоприобретенной мифологии. Культ личности давно изобличен и развенчан. Осужден волюнтаризм. Много гневных слов сказано в адрес социального лицемерия. Но можно ли считать, что мы покончили с практикой социального мифотворчества? Стандартизация текстов массового общения, переполнение их выражениями, утратившими свой прямой смысл, ритуализация форм общественной жизнедеятельности – разве все это ушло в прошлое? Более того, анализ показывает, что уже успели возникнуть новые политические и идеологические штампы и клише, девальвирующие ценные социальные идеи, для выражения которых они были созданы. Российская публицистика сплошь и рядом демонстрирует образцы мифологизации даже самых обыденных фактов. Так, в нулевом номере газеты "Коммерсант–Daily" (7 сентября 1992 г.) была опубликована заметка следующего содержания: "3 сентября коммерческий директор российско–болгарского СП "Парус" г–жа Татьяна Смирнова, выполняя правый поворот на мокром Рублевском шоссе, столнулась с УАЗ–469, приписанным к одному из подмосковных в/ч. Г–жа Смирнова прикусила губу. Воин–водитель, 19–летний рядовой срочной службы Михаил Петузов, залечивает сейчас сломанную ключицу, которой он заплатил за наглядное доказательство высокого качества отечественного машиностроения. У "уазика" всего лишь побита дверь. Что же касается Chevrolet [1991 год], то, по словам Смирновой, "это железо надо выбрасывать". Комментируя эту публикацию, "Независимая газета" отметила, что заурядное столкновение машин на мокром шоссе принимает в этой заметке вид эпического поединка, в котором сошлись воительница–амазонка на своей хрупкой "заграничной штучке" и непробиваемый автомобиль–танк Советской Армии. Таран, совершенный безвестной г–жой Смирновой, – подвиг во славу новой российской буржуазии, и вся его патетика сконцентрирована в скупой и мужественной гримасе, в которую художественно претворена полученная героиней заметки легкая травма: "Г–жа Смирнова прикусила губу". Внешнее бесстрастие и ироничность рассказа не могут скрыть восхищения представительницей наступающего класса: своим железным самообладанием она превосходит любое автомобильное железо, будь то недолговечный корпус иномарки (всего год – и уже надо выбрасывать) или же могучее изделие "отечественного машиностроения" (броня крепка!). Чтобы достичь такого эффекта, нужно массированное риторическое воздействие на читателя, и в этом смысле вся газета верно "работает" на каждую из своих заметок. С. Зенкин очень точно подметил в своем комментарии, что отличительная черта характерной стилистики "Коммерсанта" – последовательно проводимая безличность, недопущение материалов "авторских", отмеченных чертами чьей–либо индивидуальной жизненной позиции. Личностные высказывания попадают в такой текст только в виде коротких, препарированных цитат, таких, как презрительные слова г–жи Смирновой насчет "этого железа". В тексте газеты царит тотальное – можно сказать, тоталитарное – единообразие, где допускается лишь большая или меньшая степень подчеркнутости, сгущенности общего стиля (максимум – в передовицах, минимум – в специально–экономических статьях).97 Разумеется, это делается вовсе не ради "объективности". Целью является мифологизация жизни, превращение ее в анонимный космический эпос о героическом периоде становления класса предпринимателей. Другая черта мифологизирующего стиля – употребление особого, сакрального языка. Для современного российского обихода таким "языком богов" служит, бесспорно, английский. Как скандинавские воины украшали свое оружие магическими рунами, так и ныне принято писать на коммерческом ларьке, на автомобиле, на собственном теле (одежде) хоть что–нибудь по–английски. Смысл слов неважен – английский язык сам по себе отсылает к сакральному миру капиталистического рая (без кавычек). Показательно, что в заголовке ежедневного "Коммерсанта" архаический русский "еръ" заменен английским – опознаваемым, разумеется, как "американское" – словом "daily". Это могло бы показаться символической сменой ориентиров (вместо купеческих традиций старой России – современная Америка), но фактически никакого перелома, конечно, нет, ибо неизменной остается функция сакрального языка – намекать на высшую реальность. Для того же и название автомобильной марки в процитированной заметке напечатано латинскими буквами: никакой практической нужды в такой точности нет, но слово "шевроле", если подчеркнуть, что оно "американское" (хотя по происхождению и французское), возвышает заурядную "тачку" до эпической колесницы, на которой разъезжает богоравная амазонка. Другое дело, что и в сакральном, и в обыденном языке равно встречаются ошибки: автор "дорожно–транспортной" заметки, тщательно выписывая модель машин, затрудняется правильно определить грамматический род аббревиатуры "в/ч", а неоднократно фигурирующее в том же "пилотном" номере ежедневного "Коммерсанта" выражение "new russians" (наименование того самого нового класса, который и восславляется в газете) пишется со строчных букв, вопреки тому что в английском языке названия наций требуют прописной. Видимо и сейчас есть социальные силы, в той или иной степени заинтересованные в мифологизации как нашего прошлого, так и сегодняшнего дня. А когда есть социальный заказ, всегда найдется кому его выполнить. Все это говорит о том, что простым распространением научных знаний социальную мифологию победить нельзя. Она может быть изжита только в результате принципиального преобразования условий жизнедеятельности людей и всестороннего овладения большинством членов общества той культурой (в том числе культурой мышления), которую выработало человечество.

конецформыначалоформыМентальное пространство и его измерения

В предыдущей главе были рассмотрены основные носители смыслов – знания, ценности, нормы. Было отмечено, что они образуют три своеобразных комплекса, обладающих сложной, многоуровневой структурой. Внутри каждого из этих комплексов есть элементы разной природы, разного диапазона действия. Одни из них охватывают более широкий спектр регулируемых действий журналиста, другие – более узкий, одни действуют на протяжении всей жизни, другие – возникают на короткое время и быстро исчезают. Рассматривая регулятивно–смысловую сферу журналиста как сложноорганизованную систему смысловых конструктов, мы можем опереться на хорошо известные закономерности внешнего мира и предположить, что эта сфера внутреннего мира обладает специфической пространственно–временной организацией.1 Используя в качестве аналогии хорошо известную планетарную модель, регулятивно–смысловую сферу журналиста можно представить как многослойную систему, обладающую смысловым ядром, на разном расстоянии от которого "вращаются" отдельные смысловые конструкты или комплексы конструктов. Для обозначения совокупности смысловых образований, входящих в смысловое ядро личности, в настоящее время все активнее используется понятие "менталитет". Размышляя о терминологическом аппарате, посредством которого общественные науки, развивавшиеся под знаком марксизма, описывали явления духовной жизни, М.Рожанский указывает на то, что понятия "образ мысли", "мироощущение", "классовое сознание", "национальное сознание", "мировоззрение" имеют предельно общий и предельно политизированный характер. Они описывают сознание как результат истории, не проникая в его живую ткань. Общественный отказ от идеологической унификации требовал соответствующих слов, обозначающих неполитические, доидеологические основы сознания. В 70–е годы распространилось понятие "духовность". Оно использовалось литературой и публицистикой, чтобы подчеркнуть необходимость гуманистического мышления, опоры на культурную, а не только политическую традицию. Теперь слово "духовность" воспринимается как эрзац–понятие. В этом же ряду стоит и понятие "новое мышление", которое ушло со сцены, едва успев на ней появиться. Однако, несмотря на активное использование понятия "менталитет", отыскать в отечественной литературе не только сколько–нибудь полное и подробное разъяснение этого термина, но и простое его определение практически невозможно. Встречаются очень упрощенные толкования, наподобие следующего: "Что означает для меня иностранное слово "менталитет"? Говоря по–русски, это ответ на вечный вопрос: что есть благо для человека, что такое счастье? На мой взгляд, на такой вопрос (и на подобные ему) отвечает только религия, а человек не знает ответа на него и не может знать, а может только верить или не верить в определенный ответ."2 Из истории науки известно, что понятие "ментальность" ("менталитет") было предложено Леви–Брюлем, который использовал его для описания особого "пралогического мышления" дикарей. Люсьен Февр и Марк Блок, заимствовав это понятие у Леви–Брюля, применили его для обозначения общего умонастроения, склада ума, коллективной психологии, "умственного инструментария", "психологической оснастки" людей, принадлежащих к одной культуре, являющихся членами одного общества. Общий менталитет дает им возможность по–своему воспринимать и осознавать свое природное и социальное окружение и и самих себя. В настоящее время это понятие утвердилось в интеллектуальной жизни Запада как поправка XX века к просветительскому отождествлению сознания с разумом. "Mentalite" означает нечто общее, лежащее в основе сознательного и бессознательного, логического и эмоционального, т.е. глубинный и поэтому труднофиксируемый источник мышления, идеологии и веры, чувств и эмоций. "Mentalite" связано с самими основаниями социальной жизни и в то же время своеобразно исторически и социально, имеет свою историю. В менталитете содержатся дополитические основы мышления, то, что обеспечивает суверенность мировоззрения индивида по отношению к идеологическим образованиям, общественному мнению, по отношению к политике.3 Один из исследователей, занимающихся этой проблемой, определяет понятие "ментальность" следующим образом: "Ментальность – уровень индивидуального и общественного сознания... вся живая, изменчивая и при всем том обнаруживающая поразительно устойчивые константы магма жизненных установок, моделей поведения, эмоций и настроений, которая опирается на глубинные зоны, присущие данному обществу и культурной традиции...".4 Этот же автор выдвигает утверждение, что существуют религиозные, национальные, номенклатурно–бюрократические, тоталитарные, сервилисткие, сциентистские и всякого рода иные ментальности, не детерминируемые в полной мере социальным строем и производственными отношениями. Такой подход позволяет давать очень широкое толкование категории "менталитет" и использовать ее для обозначения любого более или менее устойчивого комплекса представлений о мире. Не случайно отождествляются понятия "ментальность" и "картина мира": "Человек способен ответить на вопрос о том, каковы идеи, которыми он руководствуется. Но правомерно ли спросить его: "Какова твоя картина мира?". Едва ли он сможет ответить на этот вопрос. Однако именно картина мира, включающая в себя представления о личности и ее отношении к социуму, о свободе, равенстве, чести, добре и зле, о праве и труде, о семье и сексуальных отношениях, о ходе истории и ценности времени, о соотношении нового и старого, о смерти и душе (картина мира в принципе неисчерпаема), именно эта картина мира, унаследованная от предшествующих поколений и непременно изменяющаяся в процессе общественной практики, лежит в основе человеческого поведения".5 В результате теряется какое–либо различие между идеологией, мировоззрением и собственно менталитетом. Поэтому мы считаем возможным закрепить понятие "менталитет" за наиболее фундаментальными структурами смысловой сферы. (Все другие структуры, представляющие собой по большей части рационализации менталитета, будут обозначаться понятием "мировоззрение" и "идеология" и их рассмотрению посвящены специальные разделы.) В определенном смысле категория "менталитет" может быть отождествлена с категорией "подсознательная духовность", которой пользуется В.Франкл для обозначения неосознаваемой, неотрефлектированной и принципиально нерефлектируемой духовности, выступающей несущей основой всей сознательной духовности. В этих иррациональных глубинах духовного бессознательного коренятся, по В.Франклу, истоки этического (совесть), эротического (любовь) и эстетического (художественная совесть) поведения человека.6 Выступая в качестве ядра смысловой сферы индивида, менталитет одновременно есть система заложенных в основание культуры взаимосвязанных универсалий, которые являются формами хранения и трансляции фундаментальных представлений о мире и социального опыта жизни в этом мире. В своих сцеплениях эти универсалии образуют целостную и предельно общую картину человеческого мира, в котором пространство, время, космос, природа, человек, добро, зло, справедливость, свобода, труд и т.д. увязаны в некую структуру.7 Идентичность менталитета среди его носителей обусловливается в конечном счете общностью исторических условий, в которых формируется их регулятивно–смысловая сфера, и проявляется она в их способности наделять одним и тем же значением одни и те же явления внешнего и внутреннего мира, т.е. тождественным образом их интерпретировать и выражать в одних и тех же символах.8 Разумеется, понятие "индивидуальный менталитет" – не более чем метафора. Менталитет есть фундаментальный слой коллективного поведения, деятельности, эмоционального реагирования на различные ситуации, присущие данному этносу или устойчивой социальной группе.9 Индивид обладает более или менее своеобразной индивидуальной регулятивно–смысловой сферой, но ее основа – менталитет – является тем общим, что связывает его с соплеменниками, сородичами, братьями по классу и т.д. Именно поэтому менталитет не поддается сознательным усилиям по его изменению. И улыбку вызывают ведущиеся некоторыми публицистами и политиками разговоры о необходимости и возможности быстрого изменения "российского менталитета". Ни этнос, ни общность, ни индивид не могут менять менталитет по своему усмотрению. Разумеется, это не значит, что менталитет нечто застывшее и неизменное. Менталитет меняется, но этот процесс не может регулироваться субьектом, а происходит спонтанно, под влиянием множества факторов, о которых мы имеем весьма смутное представление. Рассматривая менталитет журналиста как глубинную структуру его регулятивно–смысловой сферы, воспринятую им на докритической фазе своего становления, мы можем вычленить в составе менталитета три генеральные программы, передаваемые индивиду от общества: программу сохранения и развития вида (человечества в целом), программу сохранения и развития своего рода (общины, племени) и программу самосохранения и саморазвития. Все эти три программы существуют в сознании и исторической практике людей как векторы специфического "ментального пространства". Первый вектор провозглашает в качестве основы регулятивно–смысловой сферы принцип органичности, целостности и взаимосвязанности всего сущего в этом мире; принцип признания суверенности мельчайших элементов мироздания и уважения к правам этих элементов; принцип естественности роста, приращения всего сущего, неприятия революций, взрывных преобразований. Это – космоцентрический менталитет. Космоцентрический менталитет (его можно назвать также теократическим, поскольку все сущее рассматривается либо как тело Бога, либо как творение Бога) прослеживается у разных народов на всех этапах человеческой истории. В частности, в работе К.Мяло "Оборванная нить" аргументировано доказывается, что российская деревня являлась не просто экономической категорией, определенным методом производства съестных продуктов. Эта была самостоятельная цивилизация, органично складывавшаяся многие тысячелетия, со своим экономическим укладом (и даже несколькими разными типами земледелия), своей моралью, эстетикой и искусством. Даже своей религией – православием, впитавшим гораздо более древние земледельческие культы. Сущность присущего российскому крестьянству менталитета (или, пользуясь словами К.Мяло – "совокупности подлинно мировоззренческих и творческих принципов") определяется как "изощренная диалектика космоса, социума и единичной личности, когда, входя в общину (мир), человек через весь объем ее представлений одновременно как бы входил в "правильный" миропорядок. А только через связь с этим порядком он и мог обрести то, что согласно универсальной христианской идее здесь выступало также как высшиее благо – спасение души. ...Сутью этого мировоззрения была принципиальная космоцентричность, стремление любой новый порядок вещей и любое техническое нововведение приводить в соответствие с моделью идеального равновесия вселенной. Нам нужно было дожить до эпохи глобальных нарушений экологического равновесия и озоновой бреши, дабы понять, что интуиция наших предков, подсказывавшая им идею такого равновесия, была безупречна."10 В своеобразной форме космоцентрический менталитет проявился в христианстве. Апостол Павел пишет колоссянам: "Нет ни Еллина, ни Иудея, ни обрезания, ни необрезания, варвара, скифа, раба, свободного; но все и во всем Христос". Став христианином, человек не перестает быть рабом или свободным или, тем более, обрезанным или необрезанным. Но все эти земные различия (и национальные в том числе) ничто для христианина, их нет перед лицом единения людей во Христе. Именно космоцентрический менталитет в наиболее полной мере реализует жизненную ориентацию, названную Э.Фроммом ориентацией на "бытие". В рамках западной культуры эта ориентация наиболее отчетливое выражение получила в работах средневековых европейских мыслителей. Среди авторов новейшего времени можно назвать В.Вернадского, А.Швейцера, Э.Фромма.11 Мощный "выброс" космоцентрического менталитета реализован в творчестве Даниила Андреева, автора книги "Роза Мира", в которой обоснованы необходимость и возможность объединения всего человечества вне зависимости от национальных, религиозных или политических различий под эгидой этической ассоциации "Роза мира". Яркий представитель космоцентрического менталитета Ю.Лотман писал: "Эпоха мелких конфликтов и частных столкновений кончилась. Мир един, и то, что происходит в одном конце, неизбежно отзывается на другом. Спрятаться не удастся никому. Колокол звонит по каждому из нас."12 Что касается программ второго типа, обеспечивающих сохранение и развитие своего рода, то они формируют такую ментальность, в основу которой кладется образ–понятие "Мы" (мой народ, мой класс, мое племя, моя нация и т.д.). Это – социоцентрический менталитет (иногда его называют языческим). Фундаментальной особенностью социоцентрического менталитета является ориентированность его носителя на растворение своей личности в некоем "Мы", какой–либо общности, которая выступает по отношению к этому индивиду как высшая власть и высшая сила. Следует подчеркнуть, что речь идет о добровольном и зачастую самим индивидом не замечаемом усвоении принятых в данной общине шаблонов, схем и образцов мышления и поведения, которые рассматриваются как единственно возможные. Такая ментальность позволяет человеку "... осознавать себя и других лишь в качестве членов племени, социальной или религиозной общин, а не в качестве самостоятельных человеческих существ."13 Это, с одной стороны, мешает человеку стать свободным творческим индивидом, самостоятельно определяющим собственную жизнь, а с другой – обеспечивает ему принадлежность к какой–то целостной структуре, позволяя занимать в ней определенное, бесспорное место. "Он может страдать от голода или угнетения, но ему не приходится страдать от наихудщего – от полного одиночества и сомнений."14 Принадлежность к "Мы" избавляет индивида от ответственности за поиск собственных решений, от мучительных сомнений, от тягостного бремени свободы. Одновременно причастность к "Мы" наделяет человека гордостью и чувством превосходства. В дневниках Пришвина есть глубокое наблюдение: "Не веря ни во что хорошее каждый в отдельности, вместе они все еще с большей силой за что–то стоят – за что? За пустое место. И сила эта вовсе не от революции, а от тех времен, когда народ сообща убирает урожай и отражает неприятеля. Вместо дела – разбой, но раз они вместе, то нужно, как за настоящее дело, стоять и за разбой и выдавать это за священную правду."15 Носитель "Мы–менталитета" спокойно воспринимает, а иногда и не ощущает регламентацию личной, экономической и общественной жизни различными правилами и обязательствами, ограничение того, что принято называть правами человека: право жить где хочу, право носить что хочу, право перемещаться внутри социальной группы или даже мигрировать между социальными группами – все эти права рассматриваются носителем "Мы–менталитета" как несущественные или даже опасные. Есть основания предполагать, что возникновение социоцентрического менталитета объективно связано с особенностями общинного способа производства, при котором между членами общины возникают не только чисто производственные, но и духовно–мистические отношения. В результате именно община становится некоторой духовной целостностью, "личностью" (за счет обезличивания входящих в ее состав людей). Носителем этой общинной личности, гарантом ее индивидуальности является специфическое общинное божество. "Существование общинного божества логически вытекает из устройства общин. Формально божество можно определить как личность самой этой общины. Ведь это так естественно: хозяином земли является не каждый отдельный человек, а вся община – мир, взятый как отдельная личность. Экономической реальностью оказывается не человек, а все тот же крестьянский мир. Он же – юридическое лицо перед общегосударственным законом, внутри же общины действует обычное право. Итак, реальна община, а каждый член ее достаточно призрачен. Он только слуга всенародной общинной личности, мирского божества".16 Другой важной особенностью социоцентрического менталитета является постоянное присутствие в сознании индивида ясного, отчетливого представления о неких других, неких "Они", которые являются врагами. Собственно говоря, ощущение "Мы" как раз и возникает на базе отталкивания от "Они". Именно этим социоцентрический менталитет отличается от космоцентрического. Сохраняя растворенность человека в общине, он саму эту общину резко обособляет и от всех других общин и от мира природы. Чем могущественней, страшней, угрожающей выглядит монстр "Они", тем сильнее потребность сплотиться, раствориться в каком–нибудь "Мы". Деление людей на "своих" и "чужих" непременно сопровождается идеей насилия. Эта идея выступает в разных вариантах. Самый примитивный связан со стремлением уничтожить "иных", "чужих", не "своих". Этому жестокому, но наивному взгляду на насилие противостоит другой, не менее жестокий, но уже менее наивный, "умудренный" пониманием бессмысленности прямолинейного уничтожения "иных". В его основе – желание не уничтожить врага, а сделать его неотличимым от "своих", одержать не внешнюю, а внутреннюю победу. Здесь во всей красе предстает оруэлловский О▓Брайен ("1984"), – изощренный интеллектуал, жаждущий власти над ближним. Этот вид насилия, особенно на уровне встречи носителей интеллигентного сознания, приобретает форму убеждающе–внушающего общения, направленного не на выяснение истины, а на изменение (повреждение) чужого ("иного") сознания.17 Противопоставление "Мы" и Они" – один из древнейших социально–психологических механизмов консолидации людских общностей. Драматизация положения, в котором оказались "Мы" и объяснение всех бед указанием на виновника – "Они" почти неизбежно трансформирует негативные эмоции в агрессию, направленную вовне. Причем, чем больше проблем возникает в той или иной общности, спаянной социоцентрическим менталитетом, тем острей потребность в поиске "врага".18 Когда иные писатели и публицисты ищут в своей собственной среде и в обществе в целом "не наших" и винят их в ненависти, в русофобии, в преклонении перед западным образом жизни, то это очень напоминает и средневековую охоту на ведьм или поиск еретиков, и более близкие по времени тенденции поделить всех на "своих" и "чужих" ("Кто не с нами, тот против нас"). Разделение на "Мы" и "Они" может проходить по разным признакам. Самыми "популярными" в ХХ веке стали религиозный, классовый и национальный критерии. Ниже будут проанализированы вырастающие на этой основе идеологические системы. Третья программа провозглашает приоритет прав и свобод индивида, целью жизни которого объявляется борьба за реализацию и расширение этих прав и свобод. Этот тип менталитета можно назвать антропоцентрическим или эгоцентрическим. Эгоцентрический менталитет характеризуется стремлением к самоутверждению личности, к радости потребления и созидания, к власти над другими. Этот тип менталитета связан с представлением о том, что каждый человек – кузнец своего счастья, а счастье заключается в обладании. "Ты должен непрерывно идти вперед и испытать свое счастье" – вот первая заповедь носителя эгоцентрического менталитета. Все другие люди, занимающиеся тем же делом, что и данный индивид, рассматриваются им как конкуренты.19 Вместе с тем, будучи ориентированным на самого себя, стремясь к достижению своих личных целей, индивид с эгоцентрическим менталитетом должен постоянно помнить, что менталитет всех окружающих его людей точно такой же – они тоже думают только о себе. Поэтому, чтобы достигнуть своих целей, индивид должен учитывать и использовать интересы других. Это может происходить во вполне пристойных формах, теоретиком которых выступал Д.Карнеги; может приобретать более манипулятивный характер – суть отношений – услуга за услугу – от этого не меняется. Следствием такой эгоцентрической ориентации может стать потеря индивидом своей индивидуальности.20 Вместе с тем эгоцентрический менталитет стимулирует процесс индивидуализации, направленный на расширение свободы мысли, эмоций и действий. Но при этом возникает чувство одиночества и тревоги, теряется ощущение идентичности с другими людьми. Прогрессирующее отделение от "других" может привести к изоляции. Потеря первичных уз с "Мы" превращает свободу в невыносимое бремя: она становится источником сомнений. И тогда возникает сильная тенденция избавиться от такой свободы: уйти в подчинение или найти какой–то другой способ связываться с людьми и миром, чтобы спастись от неуверенности даже ценой свободы. Однако возможен и иной путь. Как полагает Э.Фромм, при условии, что человек окажется в состоянии развить в себе внутреннюю силу и творческую активность, он может прийти к принципиально новой близости, солидарности со всеми людьми. Другими словами, эгоцентрический менталитет имеет два пути своего развития: хищнический и гуманистический.21 Анализируя способы решения конфликта, возникающего в душе индивида из–за невозможности в силу внешних ограничений в полной мере реализовать свою человеческую сущность и невозможности сохранить естественные узы с какой–то общностью (принадлежность к которой автоматически снимает мучительные вопросы о цели и смысле жизни), Эрих Фромм выделяет три варианта того, что мы называем эгоцентрическим менталитетом: авторитарный, разрушительный и конформистский. Авторитарный вариант эгоцентрического менталитета ориентирован на поглощение, присвоение тех элементов внешнего мира (вещей, идей, людей, в конечном счете власти и силы), обладание которыми обеспечивает безопасность и могущество индивида. Носитель авторитарного менталитета с почтением относится к власти и силе, которые автоматически вызывают его любовь и готовность подчиниться независимо от того, кто их проявил. Сила привлекает не ради тех ценностей, которые за нею стоят, а сама по себе, потому что она – сила. И так же как сила автоматически вызывает любовь, бессильные люди или организации автоматически вызывают презрение. Авторитарная личность либо стремится подчиниться власти (слабый тип авторитарной личности), либо стать источником власти (сильный тип авторитарной личности). Разумеется, возможны различные смешанные, переходные типы.22 Для авторитарной личности нет понятия равенства. Человек с авторитарным характером может иногда воспользоваться словом "равенство" в обычном разговоре или ради своей выгоды, но для него это слово не имеет никакого реального смысла, поскольку относится к понятиям, которые он не в состоянии осмыслить. Мир для него состоит из людей, имеющих или не имеющих силу и власть, то есть из высших и низших. Разрушительный вариант эгоцентрического менталитета отличается от авторитарного своей ориентированностью на уничтожение, устранение всего, что угрожает благополучию индивида. По мнению Э.Фромма, уровень разрушительности в индивиде пропорционален той степени, до которой ограничена его экспансивность. Если человеку не дают расти, проявлять себя, реализовать спонтанную активность, то энергия, направленная к жизни, подвергается распаду и превращается в энергию, направленную на разрушение. "Чем больше проявляется стремление к жизни, чем полнее жизнь реализуется, тем слабее разрушительные тенденции; чем больше стремление к жизни подавляется, тем сильнее тяга к разрушению. Разрушительность – это результат непрожитой жизни" – констатирует Э.Фромм.23 Конформистский вариант эгоцентрического менталитета связан с шаблонизацией типа личности и реализацией такой стратегии жизненного поведения, при которой личность, будучи убеждена в том, что ее мысли, чувства и желания принадлежат ей, сохраняя иллюзию своей "самости", неповторимости, преврашается на самом деле в социальный автомат, полностью соответствующей анонимным общепринятыми требованиям. Одна из центральных проблем индивида с эгоцентрическим менталитетом – проблема смерти. В культурах с господствующим космоцентрическим или социоцентрическим менталитетом с этой проблемой более или менее справляются, поскольку ценность индивидуального существования осознается не столь остро. По мере индивидуализации личности приходится что–то с этой проблемой делать. Христианство сделало смерть нереальной и пыталось утешить индивида обещанием жизни после смерти. Но мало кто верит в это всерьез. Поэтому страх смерти живет глубоко в душе большинства людей с эгоцентрическим менталитетом. "Этот страх смерти является одной из причин бедности наших переживаний, нашей безостановочной погони за жизнью и объясняет – беру на себя смелость это утверждать – невероятные суммы, которые платят наши люди за свои похороны."24 Вместе с тем не исключено, что именно этот страх смерти побуждает европейца стремиться к тому, чтобы оставить после себя некий след, то есть давать оценку деятельности по продукту: оставил человек после себя картины, написал книги, построил храм, сберег деньги для детей. Про такого скажут – он не зря прожил жизнь. (Дзен–буддистский подход к жизни – один из вариантов космоцентрического менталитета – вообще не включает в себя понятие "след". "Пройти, не оставив следов" – заповедь дзен–буддистов. Не важно, что человек сделал, важно, что ощутил, какие эмоции, чувства пережил.)

Советский менталитет: реальность или химера?

В предыдущей главе были рассмотрены основные носители смыслов – знания, ценности, нормы. Было отмечено, что они образуют три своеобразных комплекса, обладающих сложной, многоуровневой структурой. Внутри каждого из этих комплексов есть элементы разной природы, разного диапазона действия. Одни из них охватывают более широкий спектр регулируемых действий журналиста, другие – более узкий, одни действуют на протяжении всей жизни, другие – возникают на короткое время и быстро исчезают. Рассматривая регулятивно–смысловую сферу журналиста как сложноорганизованную систему смысловых конструктов, мы можем опереться на хорошо известные закономерности внешнего мира и предположить, что эта сфера внутреннего мира обладает специфической пространственно–временной организацией.1 Используя в качестве аналогии хорошо известную планетарную модель, регулятивно–смысловую сферу журналиста можно представить как многослойную систему, обладающую смысловым ядром, на разном расстоянии от которого "вращаются" отдельные смысловые конструкты или комплексы конструктов. Для обозначения совокупности смысловых образований, входящих в смысловое ядро личности, в настоящее время все активнее используется понятие "менталитет". Размышляя о терминологическом аппарате, посредством которого общественные науки, развивавшиеся под знаком марксизма, описывали явления духовной жизни, М.Рожанский указывает на то, что понятия "образ мысли", "мироощущение", "классовое сознание", "национальное сознание", "мировоззрение" имеют предельно общий и предельно политизированный характер. Они описывают сознание как результат истории, не проникая в его живую ткань. Общественный отказ от идеологической унификации требовал соответствующих слов, обозначающих неполитические, доидеологические основы сознания. В 70–е годы распространилось понятие "духовность". Оно использовалось литературой и публицистикой, чтобы подчеркнуть необходимость гуманистического мышления, опоры на культурную, а не только политическую традицию. Теперь слово "духовность" воспринимается как эрзац–понятие. В этом же ряду стоит и понятие "новое мышление", которое ушло со сцены, едва успев на ней появиться. Однако, несмотря на активное использование понятия "менталитет", отыскать в отечественной литературе не только сколько–нибудь полное и подробное разъяснение этого термина, но и простое его определение практически невозможно. Встречаются очень упрощенные толкования, наподобие следующего: "Что означает для меня иностранное слово "менталитет"? Говоря по–русски, это ответ на вечный вопрос: что есть благо для человека, что такое счастье? На мой взгляд, на такой вопрос (и на подобные ему) отвечает только религия, а человек не знает ответа на него и не может знать, а может только верить или не верить в определенный ответ."2 Из истории науки известно, что понятие "ментальность" ("менталитет") было предложено Леви–Брюлем, который использовал его для описания особого "пралогического мышления" дикарей. Люсьен Февр и Марк Блок, заимствовав это понятие у Леви–Брюля, применили его для обозначения общего умонастроения, склада ума, коллективной психологии, "умственного инструментария", "психологической оснастки" людей, принадлежащих к одной культуре, являющихся членами одного общества. Общий менталитет дает им возможность по–своему воспринимать и осознавать свое природное и социальное окружение и и самих себя. В настоящее время это понятие утвердилось в интеллектуальной жизни Запада как поправка XX века к просветительскому отождествлению сознания с разумом. "Mentalite" означает нечто общее, лежащее в основе сознательного и бессознательного, логического и эмоционального, т.е. глубинный и поэтому труднофиксируемый источник мышления, идеологии и веры, чувств и эмоций. "Mentalite" связано с самими основаниями социальной жизни и в то же время своеобразно исторически и социально, имеет свою историю. В менталитете содержатся дополитические основы мышления, то, что обеспечивает суверенность мировоззрения индивида по отношению к идеологическим образованиям, общественному мнению, по отношению к политике.3 Один из исследователей, занимающихся этой проблемой, определяет понятие "ментальность" следующим образом: "Ментальность – уровень индивидуального и общественного сознания... вся живая, изменчивая и при всем том обнаруживающая поразительно устойчивые константы магма жизненных установок, моделей поведения, эмоций и настроений, которая опирается на глубинные зоны, присущие данному обществу и культурной традиции...".4 Этот же автор выдвигает утверждение, что существуют религиозные, национальные, номенклатурно–бюрократические, тоталитарные, сервилисткие, сциентистские и всякого рода иные ментальности, не детерминируемые в полной мере социальным строем и производственными отношениями. Такой подход позволяет давать очень широкое толкование категории "менталитет" и использовать ее для обозначения любого более или менее устойчивого комплекса представлений о мире. Не случайно отождествляются понятия "ментальность" и "картина мира": "Человек способен ответить на вопрос о том, каковы идеи, которыми он руководствуется. Но правомерно ли спросить его: "Какова твоя картина мира?". Едва ли он сможет ответить на этот вопрос. Однако именно картина мира, включающая в себя представления о личности и ее отношении к социуму, о свободе, равенстве, чести, добре и зле, о праве и труде, о семье и сексуальных отношениях, о ходе истории и ценности времени, о соотношении нового и старого, о смерти и душе (картина мира в принципе неисчерпаема), именно эта картина мира, унаследованная от предшествующих поколений и непременно изменяющаяся в процессе общественной практики, лежит в основе человеческого поведения".5 В результате теряется какое–либо различие между идеологией, мировоззрением и собственно менталитетом. Поэтому мы считаем возможным закрепить понятие "менталитет" за наиболее фундаментальными структурами смысловой сферы. (Все другие структуры, представляющие собой по большей части рационализации менталитета, будут обозначаться понятием "мировоззрение" и "идеология" и их рассмотрению посвящены специальные разделы.) В определенном смысле категория "менталитет" может быть отождествлена с категорией "подсознательная духовность", которой пользуется В.Франкл для обозначения неосознаваемой, неотрефлектированной и принципиально нерефлектируемой духовности, выступающей несущей основой всей сознательной духовности. В этих иррациональных глубинах духовного бессознательного коренятся, по В.Франклу, истоки этического (совесть), эротического (любовь) и эстетического (художественная совесть) поведения человека.6 Выступая в качестве ядра смысловой сферы индивида, менталитет одновременно есть система заложенных в основание культуры взаимосвязанных универсалий, которые являются формами хранения и трансляции фундаментальных представлений о мире и социального опыта жизни в этом мире. В своих сцеплениях эти универсалии образуют целостную и предельно общую картину человеческого мира, в котором пространство, время, космос, природа, человек, добро, зло, справедливость, свобода, труд и т.д. увязаны в некую структуру.7 Идентичность менталитета среди его носителей обусловливается в конечном счете общностью исторических условий, в которых формируется их регулятивно–смысловая сфера, и проявляется она в их способности наделять одним и тем же значением одни и те же явления внешнего и внутреннего мира, т.е. тождественным образом их интерпретировать и выражать в одних и тех же символах.8 Разумеется, понятие "индивидуальный менталитет" – не более чем метафора. Менталитет есть фундаментальный слой коллективного поведения, деятельности, эмоционального реагирования на различные ситуации, присущие данному этносу или устойчивой социальной группе.9 Индивид обладает более или менее своеобразной индивидуальной регулятивно–смысловой сферой, но ее основа – менталитет – является тем общим, что связывает его с соплеменниками, сородичами, братьями по классу и т.д. Именно поэтому менталитет не поддается сознательным усилиям по его изменению. И улыбку вызывают ведущиеся некоторыми публицистами и политиками разговоры о необходимости и возможности быстрого изменения "российского менталитета". Ни этнос, ни общность, ни индивид не могут менять менталитет по своему усмотрению. Разумеется, это не значит, что менталитет нечто застывшее и неизменное. Менталитет меняется, но этот процесс не может регулироваться субьектом, а происходит спонтанно, под влиянием множества факторов, о которых мы имеем весьма смутное представление. Рассматривая менталитет журналиста как глубинную структуру его регулятивно–смысловой сферы, воспринятую им на докритической фазе своего становления, мы можем вычленить в составе менталитета три генеральные программы, передаваемые индивиду от общества: программу сохранения и развития вида (человечества в целом), программу сохранения и развития своего рода (общины, племени) и программу самосохранения и саморазвития. Все эти три программы существуют в сознании и исторической практике людей как векторы специфического "ментального пространства". Первый вектор провозглашает в качестве основы регулятивно–смысловой сферы принцип органичности, целостности и взаимосвязанности всего сущего в этом мире; принцип признания суверенности мельчайших элементов мироздания и уважения к правам этих элементов; принцип естественности роста, приращения всего сущего, неприятия революций, взрывных преобразований. Это – космоцентрический менталитет. Космоцентрический менталитет (его можно назвать также теократическим, поскольку все сущее рассматривается либо как тело Бога, либо как творение Бога) прослеживается у разных народов на всех этапах человеческой истории. В частности, в работе К.Мяло "Оборванная нить" аргументировано доказывается, что российская деревня являлась не просто экономической категорией, определенным методом производства съестных продуктов. Эта была самостоятельная цивилизация, органично складывавшаяся многие тысячелетия, со своим экономическим укладом (и даже несколькими разными типами земледелия), своей моралью, эстетикой и искусством. Даже своей религией – православием, впитавшим гораздо более древние земледельческие культы. Сущность присущего российскому крестьянству менталитета (или, пользуясь словами К.Мяло – "совокупности подлинно мировоззренческих и творческих принципов") определяется как "изощренная диалектика космоса, социума и единичной личности, когда, входя в общину (мир), человек через весь объем ее представлений одновременно как бы входил в "правильный" миропорядок. А только через связь с этим порядком он и мог обрести то, что согласно универсальной христианской идее здесь выступало также как высшиее благо – спасение души. ...Сутью этого мировоззрения была принципиальная космоцентричность, стремление любой новый порядок вещей и любое техническое нововведение приводить в соответствие с моделью идеального равновесия вселенной. Нам нужно было дожить до эпохи глобальных нарушений экологического равновесия и озоновой бреши, дабы понять, что интуиция наших предков, подсказывавшая им идею такого равновесия, была безупречна."10 В своеобразной форме космоцентрический менталитет проявился в христианстве. Апостол Павел пишет колоссянам: "Нет ни Еллина, ни Иудея, ни обрезания, ни необрезания, варвара, скифа, раба, свободного; но все и во всем Христос". Став христианином, человек не перестает быть рабом или свободным или, тем более, обрезанным или необрезанным. Но все эти земные различия (и национальные в том числе) ничто для христианина, их нет перед лицом единения людей во Христе. Именно космоцентрический менталитет в наиболее полной мере реализует жизненную ориентацию, названную Э.Фроммом ориентацией на "бытие". В рамках западной культуры эта ориентация наиболее отчетливое выражение получила в работах средневековых европейских мыслителей. Среди авторов новейшего времени можно назвать В.Вернадского, А.Швейцера, Э.Фромма.11 Мощный "выброс" космоцентрического менталитета реализован в творчестве Даниила Андреева, автора книги "Роза Мира", в которой обоснованы необходимость и возможность объединения всего человечества вне зависимости от национальных, религиозных или политических различий под эгидой этической ассоциации "Роза мира". Яркий представитель космоцентрического менталитета Ю.Лотман писал: "Эпоха мелких конфликтов и частных столкновений кончилась. Мир един, и то, что происходит в одном конце, неизбежно отзывается на другом. Спрятаться не удастся никому. Колокол звонит по каждому из нас."12 Что касается программ второго типа, обеспечивающих сохранение и развитие своего рода, то они формируют такую ментальность, в основу которой кладется образ–понятие "Мы" (мой народ, мой класс, мое племя, моя нация и т.д.). Это – социоцентрический менталитет (иногда его называют языческим). Фундаментальной особенностью социоцентрического менталитета является ориентированность его носителя на растворение своей личности в некоем "Мы", какой–либо общности, которая выступает по отношению к этому индивиду как высшая власть и высшая сила. Следует подчеркнуть, что речь идет о добровольном и зачастую самим индивидом не замечаемом усвоении принятых в данной общине шаблонов, схем и образцов мышления и поведения, которые рассматриваются как единственно возможные. Такая ментальность позволяет человеку "... осознавать себя и других лишь в качестве членов племени, социальной или религиозной общин, а не в качестве самостоятельных человеческих существ."13 Это, с одной стороны, мешает человеку стать свободным творческим индивидом, самостоятельно определяющим собственную жизнь, а с другой – обеспечивает ему принадлежность к какой–то целостной структуре, позволяя занимать в ней определенное, бесспорное место. "Он может страдать от голода или угнетения, но ему не приходится страдать от наихудщего – от полного одиночества и сомнений."14 Принадлежность к "Мы" избавляет индивида от ответственности за поиск собственных решений, от мучительных сомнений, от тягостного бремени свободы. Одновременно причастность к "Мы" наделяет человека гордостью и чувством превосходства. В дневниках Пришвина есть глубокое наблюдение: "Не веря ни во что хорошее каждый в отдельности, вместе они все еще с большей силой за что–то стоят – за что? За пустое место. И сила эта вовсе не от революции, а от тех времен, когда народ сообща убирает урожай и отражает неприятеля. Вместо дела – разбой, но раз они вместе, то нужно, как за настоящее дело, стоять и за разбой и выдавать это за священную правду."15 Носитель "Мы–менталитета" спокойно воспринимает, а иногда и не ощущает регламентацию личной, экономической и общественной жизни различными правилами и обязательствами, ограничение того, что принято называть правами человека: право жить где хочу, право носить что хочу, право перемещаться внутри социальной группы или даже мигрировать между социальными группами – все эти права рассматриваются носителем "Мы–менталитета" как несущественные или даже опасные. Есть основания предполагать, что возникновение социоцентрического менталитета объективно связано с особенностями общинного способа производства, при котором между членами общины возникают не только чисто производственные, но и духовно–мистические отношения. В результате именно община становится некоторой духовной целостностью, "личностью" (за счет обезличивания входящих в ее состав людей). Носителем этой общинной личности, гарантом ее индивидуальности является специфическое общинное божество. "Существование общинного божества логически вытекает из устройства общин. Формально божество можно определить как личность самой этой общины. Ведь это так естественно: хозяином земли является не каждый отдельный человек, а вся община – мир, взятый как отдельная личность. Экономической реальностью оказывается не человек, а все тот же крестьянский мир. Он же – юридическое лицо перед общегосударственным законом, внутри же общины действует обычное право. Итак, реальна община, а каждый член ее достаточно призрачен. Он только слуга всенародной общинной личности, мирского божества".16 Другой важной особенностью социоцентрического менталитета является постоянное присутствие в сознании индивида ясного, отчетливого представления о неких других, неких "Они", которые являются врагами. Собственно говоря, ощущение "Мы" как раз и возникает на базе отталкивания от "Они". Именно этим социоцентрический менталитет отличается от космоцентрического. Сохраняя растворенность человека в общине, он саму эту общину резко обособляет и от всех других общин и от мира природы. Чем могущественней, страшней, угрожающей выглядит монстр "Они", тем сильнее потребность сплотиться, раствориться в каком–нибудь "Мы". Деление людей на "своих" и "чужих" непременно сопровождается идеей насилия. Эта идея выступает в разных вариантах. Самый примитивный связан со стремлением уничтожить "иных", "чужих", не "своих". Этому жестокому, но наивному взгляду на насилие противостоит другой, не менее жестокий, но уже менее наивный, "умудренный" пониманием бессмысленности прямолинейного уничтожения "иных". В его основе – желание не уничтожить врага, а сделать его неотличимым от "своих", одержать не внешнюю, а внутреннюю победу. Здесь во всей красе предстает оруэлловский О▓Брайен ("1984"), – изощренный интеллектуал, жаждущий власти над ближним. Этот вид насилия, особенно на уровне встречи носителей интеллигентного сознания, приобретает форму убеждающе–внушающего общения, направленного не на выяснение истины, а на изменение (повреждение) чужого ("иного") сознания.17 Противопоставление "Мы" и Они" – один из древнейших социально–психологических механизмов консолидации людских общностей. Драматизация положения, в котором оказались "Мы" и объяснение всех бед указанием на виновника – "Они" почти неизбежно трансформирует негативные эмоции в агрессию, направленную вовне. Причем, чем больше проблем возникает в той или иной общности, спаянной социоцентрическим менталитетом, тем острей потребность в поиске "врага".18 Когда иные писатели и публицисты ищут в своей собственной среде и в обществе в целом "не наших" и винят их в ненависти, в русофобии, в преклонении перед западным образом жизни, то это очень напоминает и средневековую охоту на ведьм или поиск еретиков, и более близкие по времени тенденции поделить всех на "своих" и "чужих" ("Кто не с нами, тот против нас"). Разделение на "Мы" и "Они" может проходить по разным признакам. Самыми "популярными" в ХХ веке стали религиозный, классовый и национальный критерии. Ниже будут проанализированы вырастающие на этой основе идеологические системы. Третья программа провозглашает приоритет прав и свобод индивида, целью жизни которого объявляется борьба за реализацию и расширение этих прав и свобод. Этот тип менталитета можно назвать антропоцентрическим или эгоцентрическим. Эгоцентрический менталитет характеризуется стремлением к самоутверждению личности, к радости потребления и созидания, к власти над другими. Этот тип менталитета связан с представлением о том, что каждый человек – кузнец своего счастья, а счастье заключается в обладании. "Ты должен непрерывно идти вперед и испытать свое счастье" – вот первая заповедь носителя эгоцентрического менталитета. Все другие люди, занимающиеся тем же делом, что и данный индивид, рассматриваются им как конкуренты.19 Вместе с тем, будучи ориентированным на самого себя, стремясь к достижению своих личных целей, индивид с эгоцентрическим менталитетом должен постоянно помнить, что менталитет всех окружающих его людей точно такой же – они тоже думают только о себе. Поэтому, чтобы достигнуть своих целей, индивид должен учитывать и использовать интересы других. Это может происходить во вполне пристойных формах, теоретиком которых выступал Д.Карнеги; может приобретать более манипулятивный характер – суть отношений – услуга за услугу – от этого не меняется. Следствием такой эгоцентрической ориентации может стать потеря индивидом своей индивидуальности.20 Вместе с тем эгоцентрический менталитет стимулирует процесс индивидуализации, направленный на расширение свободы мысли, эмоций и действий. Но при этом возникает чувство одиночества и тревоги, теряется ощущение идентичности с другими людьми. Прогрессирующее отделение от "других" может привести к изоляции. Потеря первичных уз с "Мы" превращает свободу в невыносимое бремя: она становится источником сомнений. И тогда возникает сильная тенденция избавиться от такой свободы: уйти в подчинение или найти какой–то другой способ связываться с людьми и миром, чтобы спастись от неуверенности даже ценой свободы. Однако возможен и иной путь. Как полагает Э.Фромм, при условии, что человек окажется в состоянии развить в себе внутреннюю силу и творческую активность, он может прийти к принципиально новой близости, солидарности со всеми людьми. Другими словами, эгоцентрический менталитет имеет два пути своего развития: хищнический и гуманистический.21 Анализируя способы решения конфликта, возникающего в душе индивида из–за невозможности в силу внешних ограничений в полной мере реализовать свою человеческую сущность и невозможности сохранить естественные узы с какой–то общностью (принадлежность к которой автоматически снимает мучительные вопросы о цели и смысле жизни), Эрих Фромм выделяет три варианта того, что мы называем эгоцентрическим менталитетом: авторитарный, разрушительный и конформистский. Авторитарный вариант эгоцентрического менталитета ориентирован на поглощение, присвоение тех элементов внешнего мира (вещей, идей, людей, в конечном счете власти и силы), обладание которыми обеспечивает безопасность и могущество индивида. Носитель авторитарного менталитета с почтением относится к власти и силе, которые автоматически вызывают его любовь и готовность подчиниться независимо от того, кто их проявил. Сила привлекает не ради тех ценностей, которые за нею стоят, а сама по себе, потому что она – сила. И так же как сила автоматически вызывает любовь, бессильные люди или организации автоматически вызывают презрение. Авторитарная личность либо стремится подчиниться власти (слабый тип авторитарной личности), либо стать источником власти (сильный тип авторитарной личности). Разумеется, возможны различные смешанные, переходные типы.22 Для авторитарной личности нет понятия равенства. Человек с авторитарным характером может иногда воспользоваться словом "равенство" в обычном разговоре или ради своей выгоды, но для него это слово не имеет никакого реального смысла, поскольку относится к понятиям, которые он не в состоянии осмыслить. Мир для него состоит из людей, имеющих или не имеющих силу и власть, то есть из высших и низших. Разрушительный вариант эгоцентрического менталитета отличается от авторитарного своей ориентированностью на уничтожение, устранение всего, что угрожает благополучию индивида. По мнению Э.Фромма, уровень разрушительности в индивиде пропорционален той степени, до которой ограничена его экспансивность. Если человеку не дают расти, проявлять себя, реализовать спонтанную активность, то энергия, направленная к жизни, подвергается распаду и превращается в энергию, направленную на разрушение. "Чем больше проявляется стремление к жизни, чем полнее жизнь реализуется, тем слабее разрушительные тенденции; чем больше стремление к жизни подавляется, тем сильнее тяга к разрушению. Разрушительность – это результат непрожитой жизни" – констатирует Э.Фромм.23 Конформистский вариант эгоцентрического менталитета связан с шаблонизацией типа личности и реализацией такой стратегии жизненного поведения, при которой личность, будучи убеждена в том, что ее мысли, чувства и желания принадлежат ей, сохраняя иллюзию своей "самости", неповторимости, преврашается на самом деле в социальный автомат, полностью соответствующей анонимным общепринятыми требованиям. Одна из центральных проблем индивида с эгоцентрическим менталитетом – проблема смерти. В культурах с господствующим космоцентрическим или социоцентрическим менталитетом с этой проблемой более или менее справляются, поскольку ценность индивидуального существования осознается не столь остро. По мере индивидуализации личности приходится что–то с этой проблемой делать. Христианство сделало смерть нереальной и пыталось утешить индивида обещанием жизни после смерти. Но мало кто верит в это всерьез. Поэтому страх смерти живет глубоко в душе большинства людей с эгоцентрическим менталитетом. "Этот страх смерти является одной из причин бедности наших переживаний, нашей безостановочной погони за жизнью и объясняет – беру на себя смелость это утверждать – невероятные суммы, которые платят наши люди за свои похороны."24 Вместе с тем не исключено, что именно этот страх смерти побуждает европейца стремиться к тому, чтобы оставить после себя некий след, то есть давать оценку деятельности по продукту: оставил человек после себя картины, написал книги, построил храм, сберег деньги для детей. Про такого скажут – он не зря прожил жизнь. (Дзен–буддистский подход к жизни – один из вариантов космоцентрического менталитета – вообще не включает в себя понятие "след". "Пройти, не оставив следов" – заповедь дзен–буддистов. Не важно, что человек сделал, важно, что ощутил, какие эмоции, чувства пережил.)

конецформыначалоформыИсторические судьбы понятия "мировоззрение"

В предыдущей главе были рассмотрены основные носители смыслов – знания, ценности, нормы. Было отмечено, что они образуют три своеобразных комплекса, обладающих сложной, многоуровневой структурой. Внутри каждого из этих комплексов есть элементы разной природы, разного диапазона действия. Одни из них охватывают более широкий спектр регулируемых действий журналиста, другие – более узкий, одни действуют на протяжении всей жизни, другие – возникают на короткое время и быстро исчезают. Рассматривая регулятивно–смысловую сферу журналиста как сложноорганизованную систему смысловых конструктов, мы можем опереться на хорошо известные закономерности внешнего мира и предположить, что эта сфера внутреннего мира обладает специфической пространственно–временной организацией.1 Используя в качестве аналогии хорошо известную планетарную модель, регулятивно–смысловую сферу журналиста можно представить как многослойную систему, обладающую смысловым ядром, на разном расстоянии от которого "вращаются" отдельные смысловые конструкты или комплексы конструктов. Для обозначения совокупности смысловых образований, входящих в смысловое ядро личности, в настоящее время все активнее используется понятие "менталитет". Размышляя о терминологическом аппарате, посредством которого общественные науки, развивавшиеся под знаком марксизма, описывали явления духовной жизни, М.Рожанский указывает на то, что понятия "образ мысли", "мироощущение", "классовое сознание", "национальное сознание", "мировоззрение" имеют предельно общий и предельно политизированный характер. Они описывают сознание как результат истории, не проникая в его живую ткань. Общественный отказ от идеологической унификации требовал соответствующих слов, обозначающих неполитические, доидеологические основы сознания. В 70–е годы распространилось понятие "духовность". Оно использовалось литературой и публицистикой, чтобы подчеркнуть необходимость гуманистического мышления, опоры на культурную, а не только политическую традицию. Теперь слово "духовность" воспринимается как эрзац–понятие. В этом же ряду стоит и понятие "новое мышление", которое ушло со сцены, едва успев на ней появиться. Однако, несмотря на активное использование понятия "менталитет", отыскать в отечественной литературе не только сколько–нибудь полное и подробное разъяснение этого термина, но и простое его определение практически невозможно. Встречаются очень упрощенные толкования, наподобие следующего: "Что означает для меня иностранное слово "менталитет"? Говоря по–русски, это ответ на вечный вопрос: что есть благо для человека, что такое счастье? На мой взгляд, на такой вопрос (и на подобные ему) отвечает только религия, а человек не знает ответа на него и не может знать, а может только верить или не верить в определенный ответ."2 Из истории науки известно, что понятие "ментальность" ("менталитет") было предложено Леви–Брюлем, который использовал его для описания особого "пралогического мышления" дикарей. Люсьен Февр и Марк Блок, заимствовав это понятие у Леви–Брюля, применили его для обозначения общего умонастроения, склада ума, коллективной психологии, "умственного инструментария", "психологической оснастки" людей, принадлежащих к одной культуре, являющихся членами одного общества. Общий менталитет дает им возможность по–своему воспринимать и осознавать свое природное и социальное окружение и и самих себя. В настоящее время это понятие утвердилось в интеллектуальной жизни Запада как поправка XX века к просветительскому отождествлению сознания с разумом. "Mentalite" означает нечто общее, лежащее в основе сознательного и бессознательного, логического и эмоционального, т.е. глубинный и поэтому труднофиксируемый источник мышления, идеологии и веры, чувств и эмоций. "Mentalite" связано с самими основаниями социальной жизни и в то же время своеобразно исторически и социально, имеет свою историю. В менталитете содержатся дополитические основы мышления, то, что обеспечивает суверенность мировоззрения индивида по отношению к идеологическим образованиям, общественному мнению, по отношению к политике.3 Один из исследователей, занимающихся этой проблемой, определяет понятие "ментальность" следующим образом: "Ментальность – уровень индивидуального и общественного сознания... вся живая, изменчивая и при всем том обнаруживающая поразительно устойчивые константы магма жизненных установок, моделей поведения, эмоций и настроений, которая опирается на глубинные зоны, присущие данному обществу и культурной традиции...".4 Этот же автор выдвигает утверждение, что существуют религиозные, национальные, номенклатурно–бюрократические, тоталитарные, сервилисткие, сциентистские и всякого рода иные ментальности, не детерминируемые в полной мере социальным строем и производственными отношениями. Такой подход позволяет давать очень широкое толкование категории "менталитет" и использовать ее для обозначения любого более или менее устойчивого комплекса представлений о мире. Не случайно отождествляются понятия "ментальность" и "картина мира": "Человек способен ответить на вопрос о том, каковы идеи, которыми он руководствуется. Но правомерно ли спросить его: "Какова твоя картина мира?". Едва ли он сможет ответить на этот вопрос. Однако именно картина мира, включающая в себя представления о личности и ее отношении к социуму, о свободе, равенстве, чести, добре и зле, о праве и труде, о семье и сексуальных отношениях, о ходе истории и ценности времени, о соотношении нового и старого, о смерти и душе (картина мира в принципе неисчерпаема), именно эта картина мира, унаследованная от предшествующих поколений и непременно изменяющаяся в процессе общественной практики, лежит в основе человеческого поведения".5 В результате теряется какое–либо различие между идеологией, мировоззрением и собственно менталитетом. Поэтому мы считаем возможным закрепить понятие "менталитет" за наиболее фундаментальными структурами смысловой сферы. (Все другие структуры, представляющие собой по большей части рационализации менталитета, будут обозначаться понятием "мировоззрение" и "идеология" и их рассмотрению посвящены специальные разделы.) В определенном смысле категория "менталитет" может быть отождествлена с категорией "подсознательная духовность", которой пользуется В.Франкл для обозначения неосознаваемой, неотрефлектированной и принципиально нерефлектируемой духовности, выступающей несущей основой всей сознательной духовности. В этих иррациональных глубинах духовного бессознательного коренятся, по В.Франклу, истоки этического (совесть), эротического (любовь) и эстетического (художественная совесть) поведения человека.6 Выступая в качестве ядра смысловой сферы индивида, менталитет одновременно есть система заложенных в основание культуры взаимосвязанных универсалий, которые являются формами хранения и трансляции фундаментальных представлений о мире и социального опыта жизни в этом мире. В своих сцеплениях эти универсалии образуют целостную и предельно общую картину человеческого мира, в котором пространство, время, космос, природа, человек, добро, зло, справедливость, свобода, труд и т.д. увязаны в некую структуру.7 Идентичность менталитета среди его носителей обусловливается в конечном счете общностью исторических условий, в которых формируется их регулятивно–смысловая сфера, и проявляется она в их способности наделять одним и тем же значением одни и те же явления внешнего и внутреннего мира, т.е. тождественным образом их интерпретировать и выражать в одних и тех же символах.8 Разумеется, понятие "индивидуальный менталитет" – не более чем метафора. Менталитет есть фундаментальный слой коллективного поведения, деятельности, эмоционального реагирования на различные ситуации, присущие данному этносу или устойчивой социальной группе.9 Индивид обладает более или менее своеобразной индивидуальной регулятивно–смысловой сферой, но ее основа – менталитет – является тем общим, что связывает его с соплеменниками, сородичами, братьями по классу и т.д. Именно поэтому менталитет не поддается сознательным усилиям по его изменению. И улыбку вызывают ведущиеся некоторыми публицистами и политиками разговоры о необходимости и возможности быстрого изменения "российского менталитета". Ни этнос, ни общность, ни индивид не могут менять менталитет по своему усмотрению. Разумеется, это не значит, что менталитет нечто застывшее и неизменное. Менталитет меняется, но этот процесс не может регулироваться субьектом, а происходит спонтанно, под влиянием множества факторов, о которых мы имеем весьма смутное представление. Рассматривая менталитет журналиста как глубинную структуру его регулятивно–смысловой сферы, воспринятую им на докритической фазе своего становления, мы можем вычленить в составе менталитета три генеральные программы, передаваемые индивиду от общества: программу сохранения и развития вида (человечества в целом), программу сохранения и развития своего рода (общины, племени) и программу самосохранения и саморазвития. Все эти три программы существуют в сознании и исторической практике людей как векторы специфического "ментального пространства". Первый вектор провозглашает в качестве основы регулятивно–смысловой сферы принцип органичности, целостности и взаимосвязанности всего сущего в этом мире; принцип признания суверенности мельчайших элементов мироздания и уважения к правам этих элементов; принцип естественности роста, приращения всего сущего, неприятия революций, взрывных преобразований. Это – космоцентрический менталитет. Космоцентрический менталитет (его можно назвать также теократическим, поскольку все сущее рассматривается либо как тело Бога, либо как творение Бога) прослеживается у разных народов на всех этапах человеческой истории. В частности, в работе К.Мяло "Оборванная нить" аргументировано доказывается, что российская деревня являлась не просто экономической категорией, определенным методом производства съестных продуктов. Эта была самостоятельная цивилизация, органично складывавшаяся многие тысячелетия, со своим экономическим укладом (и даже несколькими разными типами земледелия), своей моралью, эстетикой и искусством. Даже своей религией – православием, впитавшим гораздо более древние земледельческие культы. Сущность присущего российскому крестьянству менталитета (или, пользуясь словами К.Мяло – "совокупности подлинно мировоззренческих и творческих принципов") определяется как "изощренная диалектика космоса, социума и единичной личности, когда, входя в общину (мир), человек через весь объем ее представлений одновременно как бы входил в "правильный" миропорядок. А только через связь с этим порядком он и мог обрести то, что согласно универсальной христианской идее здесь выступало также как высшиее благо – спасение души. ...Сутью этого мировоззрения была принципиальная космоцентричность, стремление любой новый порядок вещей и любое техническое нововведение приводить в соответствие с моделью идеального равновесия вселенной. Нам нужно было дожить до эпохи глобальных нарушений экологического равновесия и озоновой бреши, дабы понять, что интуиция наших предков, подсказывавшая им идею такого равновесия, была безупречна."10 В своеобразной форме космоцентрический менталитет проявился в христианстве. Апостол Павел пишет колоссянам: "Нет ни Еллина, ни Иудея, ни обрезания, ни необрезания, варвара, скифа, раба, свободного; но все и во всем Христос". Став христианином, человек не перестает быть рабом или свободным или, тем более, обрезанным или необрезанным. Но все эти земные различия (и национальные в том числе) ничто для христианина, их нет перед лицом единения людей во Христе. Именно космоцентрический менталитет в наиболее полной мере реализует жизненную ориентацию, названную Э.Фроммом ориентацией на "бытие". В рамках западной культуры эта ориентация наиболее отчетливое выражение получила в работах средневековых европейских мыслителей. Среди авторов новейшего времени можно назвать В.Вернадского, А.Швейцера, Э.Фромма.11 Мощный "выброс" космоцентрического менталитета реализован в творчестве Даниила Андреева, автора книги "Роза Мира", в которой обоснованы необходимость и возможность объединения всего человечества вне зависимости от национальных, религиозных или политических различий под эгидой этической ассоциации "Роза мира". Яркий представитель космоцентрического менталитета Ю.Лотман писал: "Эпоха мелких конфликтов и частных столкновений кончилась. Мир един, и то, что происходит в одном конце, неизбежно отзывается на другом. Спрятаться не удастся никому. Колокол звонит по каждому из нас."12 Что касается программ второго типа, обеспечивающих сохранение и развитие своего рода, то они формируют такую ментальность, в основу которой кладется образ–понятие "Мы" (мой народ, мой класс, мое племя, моя нация и т.д.). Это – социоцентрический менталитет (иногда его называют языческим). Фундаментальной особенностью социоцентрического менталитета является ориентированность его носителя на растворение своей личности в некоем "Мы", какой–либо общности, которая выступает по отношению к этому индивиду как высшая власть и высшая сила. Следует подчеркнуть, что речь идет о добровольном и зачастую самим индивидом не замечаемом усвоении принятых в данной общине шаблонов, схем и образцов мышления и поведения, которые рассматриваются как единственно возможные. Такая ментальность позволяет человеку "... осознавать себя и других лишь в качестве членов племени, социальной или религиозной общин, а не в качестве самостоятельных человеческих существ."13 Это, с одной стороны, мешает человеку стать свободным творческим индивидом, самостоятельно определяющим собственную жизнь, а с другой – обеспечивает ему принадлежность к какой–то целостной структуре, позволяя занимать в ней определенное, бесспорное место. "Он может страдать от голода или угнетения, но ему не приходится страдать от наихудщего – от полного одиночества и сомнений."14 Принадлежность к "Мы" избавляет индивида от ответственности за поиск собственных решений, от мучительных сомнений, от тягостного бремени свободы. Одновременно причастность к "Мы" наделяет человека гордостью и чувством превосходства. В дневниках Пришвина есть глубокое наблюдение: "Не веря ни во что хорошее каждый в отдельности, вместе они все еще с большей силой за что–то стоят – за что? За пустое место. И сила эта вовсе не от революции, а от тех времен, когда народ сообща убирает урожай и отражает неприятеля. Вместо дела – разбой, но раз они вместе, то нужно, как за настоящее дело, стоять и за разбой и выдавать это за священную правду."15 Носитель "Мы–менталитета" спокойно воспринимает, а иногда и не ощущает регламентацию личной, экономической и общественной жизни различными правилами и обязательствами, ограничение того, что принято называть правами человека: право жить где хочу, право носить что хочу, право перемещаться внутри социальной группы или даже мигрировать между социальными группами – все эти права рассматриваются носителем "Мы–менталитета" как несущественные или даже опасные. Есть основания предполагать, что возникновение социоцентрического менталитета объективно связано с особенностями общинного способа производства, при котором между членами общины возникают не только чисто производственные, но и духовно–мистические отношения. В результате именно община становится некоторой духовной целостностью, "личностью" (за счет обезличивания входящих в ее состав людей). Носителем этой общинной личности, гарантом ее индивидуальности является специфическое общинное божество. "Существование общинного божества логически вытекает из устройства общин. Формально божество можно определить как личность самой этой общины. Ведь это так естественно: хозяином земли является не каждый отдельный человек, а вся община – мир, взятый как отдельная личность. Экономической реальностью оказывается не человек, а все тот же крестьянский мир. Он же – юридическое лицо перед общегосударственным законом, внутри же общины действует обычное право. Итак, реальна община, а каждый член ее достаточно призрачен. Он только слуга всенародной общинной личности, мирского божества".16 Другой важной особенностью социоцентрического менталитета является постоянное присутствие в сознании индивида ясного, отчетливого представления о неких других, неких "Они", которые являются врагами. Собственно говоря, ощущение "Мы" как раз и возникает на базе отталкивания от "Они". Именно этим социоцентрический менталитет отличается от космоцентрического. Сохраняя растворенность человека в общине, он саму эту общину резко обособляет и от всех других общин и от мира природы. Чем могущественней, страшней, угрожающей выглядит монстр "Они", тем сильнее потребность сплотиться, раствориться в каком–нибудь "Мы". Деление людей на "своих" и "чужих" непременно сопровождается идеей насилия. Эта идея выступает в разных вариантах. Самый примитивный связан со стремлением уничтожить "иных", "чужих", не "своих". Этому жестокому, но наивному взгляду на насилие противостоит другой, не менее жестокий, но уже менее наивный, "умудренный" пониманием бессмысленности прямолинейного уничтожения "иных". В его основе – желание не уничтожить врага, а сделать его неотличимым от "своих", одержать не внешнюю, а внутреннюю победу. Здесь во всей красе предстает оруэлловский О▓Брайен ("1984"), – изощренный интеллектуал, жаждущий власти над ближним. Этот вид насилия, особенно на уровне встречи носителей интеллигентного сознания, приобретает форму убеждающе–внушающего общения, направленного не на выяснение истины, а на изменение (повреждение) чужого ("иного") сознания.17 Противопоставление "Мы" и Они" – один из древнейших социально–психологических механизмов консолидации людских общностей. Драматизация положения, в котором оказались "Мы" и объяснение всех бед указанием на виновника – "Они" почти неизбежно трансформирует негативные эмоции в агрессию, направленную вовне. Причем, чем больше проблем возникает в той или иной общности, спаянной социоцентрическим менталитетом, тем острей потребность в поиске "врага".18 Когда иные писатели и публицисты ищут в своей собственной среде и в обществе в целом "не наших" и винят их в ненависти, в русофобии, в преклонении перед западным образом жизни, то это очень напоминает и средневековую охоту на ведьм или поиск еретиков, и более близкие по времени тенденции поделить всех на "своих" и "чужих" ("Кто не с нами, тот против нас"). Разделение на "Мы" и "Они" может проходить по разным признакам. Самыми "популярными" в ХХ веке стали религиозный, классовый и национальный критерии. Ниже будут проанализированы вырастающие на этой основе идеологические системы. Третья программа провозглашает приоритет прав и свобод индивида, целью жизни которого объявляется борьба за реализацию и расширение этих прав и свобод. Этот тип менталитета можно назвать антропоцентрическим или эгоцентрическим. Эгоцентрический менталитет характеризуется стремлением к самоутверждению личности, к радости потребления и созидания, к власти над другими. Этот тип менталитета связан с представлением о том, что каждый человек – кузнец своего счастья, а счастье заключается в обладании. "Ты должен непрерывно идти вперед и испытать свое счастье" – вот первая заповедь носителя эгоцентрического менталитета. Все другие люди, занимающиеся тем же делом, что и данный индивид, рассматриваются им как конкуренты.19 Вместе с тем, будучи ориентированным на самого себя, стремясь к достижению своих личных целей, индивид с эгоцентрическим менталитетом должен постоянно помнить, что менталитет всех окружающих его людей точно такой же – они тоже думают только о себе. Поэтому, чтобы достигнуть своих целей, индивид должен учитывать и использовать интересы других. Это может происходить во вполне пристойных формах, теоретиком которых выступал Д.Карнеги; может приобретать более манипулятивный характер – суть отношений – услуга за услугу – от этого не меняется. Следствием такой эгоцентрической ориентации может стать потеря индивидом своей индивидуальности.20 Вместе с тем эгоцентрический менталитет стимулирует процесс индивидуализации, направленный на расширение свободы мысли, эмоций и действий. Но при этом возникает чувство одиночества и тревоги, теряется ощущение идентичности с другими людьми. Прогрессирующее отделение от "других" может привести к изоляции. Потеря первичных уз с "Мы" превращает свободу в невыносимое бремя: она становится источником сомнений. И тогда возникает сильная тенденция избавиться от такой свободы: уйти в подчинение или найти какой–то другой способ связываться с людьми и миром, чтобы спастись от неуверенности даже ценой свободы. Однако возможен и иной путь. Как полагает Э.Фромм, при условии, что человек окажется в состоянии развить в себе внутреннюю силу и творческую активность, он может прийти к принципиально новой близости, солидарности со всеми людьми. Другими словами, эгоцентрический менталитет имеет два пути своего развития: хищнический и гуманистический.21 Анализируя способы решения конфликта, возникающего в душе индивида из–за невозможности в силу внешних ограничений в полной мере реализовать свою человеческую сущность и невозможности сохранить естественные узы с какой–то общностью (принадлежность к которой автоматически снимает мучительные вопросы о цели и смысле жизни), Эрих Фромм выделяет три варианта того, что мы называем эгоцентрическим менталитетом: авторитарный, разрушительный и конформистский. Авторитарный вариант эгоцентрического менталитета ориентирован на поглощение, присвоение тех элементов внешнего мира (вещей, идей, людей, в конечном счете власти и силы), обладание которыми обеспечивает безопасность и могущество индивида. Носитель авторитарного менталитета с почтением относится к власти и силе, которые автоматически вызывают его любовь и готовность подчиниться независимо от того, кто их проявил. Сила привлекает не ради тех ценностей, которые за нею стоят, а сама по себе, потому что она – сила. И так же как сила автоматически вызывает любовь, бессильные люди или организации автоматически вызывают презрение. Авторитарная личность либо стремится подчиниться власти (слабый тип авторитарной личности), либо стать источником власти (сильный тип авторитарной личности). Разумеется, возможны различные смешанные, переходные типы.22 Для авторитарной личности нет понятия равенства. Человек с авторитарным характером может иногда воспользоваться словом "равенство" в обычном разговоре или ради своей выгоды, но для него это слово не имеет никакого реального смысла, поскольку относится к понятиям, которые он не в состоянии осмыслить. Мир для него состоит из людей, имеющих или не имеющих силу и власть, то есть из высших и низших. Разрушительный вариант эгоцентрического менталитета отличается от авторитарного своей ориентированностью на уничтожение, устранение всего, что угрожает благополучию индивида. По мнению Э.Фромма, уровень разрушительности в индивиде пропорционален той степени, до которой ограничена его экспансивность. Если человеку не дают расти, проявлять себя, реализовать спонтанную активность, то энергия, направленная к жизни, подвергается распаду и превращается в энергию, направленную на разрушение. "Чем больше проявляется стремление к жизни, чем полнее жизнь реализуется, тем слабее разрушительные тенденции; чем больше стремление к жизни подавляется, тем сильнее тяга к разрушению. Разрушительность – это результат непрожитой жизни" – констатирует Э.Фромм.23 Конформистский вариант эгоцентрического менталитета связан с шаблонизацией типа личности и реализацией такой стратегии жизненного поведения, при которой личность, будучи убеждена в том, что ее мысли, чувства и желания принадлежат ей, сохраняя иллюзию своей "самости", неповторимости, преврашается на самом деле в социальный автомат, полностью соответствующей анонимным общепринятыми требованиям. Одна из центральных проблем индивида с эгоцентрическим менталитетом – проблема смерти. В культурах с господствующим космоцентрическим или социоцентрическим менталитетом с этой проблемой более или менее справляются, поскольку ценность индивидуального существования осознается не столь остро. По мере индивидуализации личности приходится что–то с этой проблемой делать. Христианство сделало смерть нереальной и пыталось утешить индивида обещанием жизни после смерти. Но мало кто верит в это всерьез. Поэтому страх смерти живет глубоко в душе большинства людей с эгоцентрическим менталитетом. "Этот страх смерти является одной из причин бедности наших переживаний, нашей безостановочной погони за жизнью и объясняет – беру на себя смелость это утверждать – невероятные суммы, которые платят наши люди за свои похороны."24 Вместе с тем не исключено, что именно этот страх смерти побуждает европейца стремиться к тому, чтобы оставить после себя некий след, то есть давать оценку деятельности по продукту: оставил человек после себя картины, написал книги, построил храм, сберег деньги для детей. Про такого скажут – он не зря прожил жизнь. (Дзен–буддистский подход к жизни – один из вариантов космоцентрического менталитета – вообще не включает в себя понятие "след". "Пройти, не оставив следов" – заповедь дзен–буддистов. Не важно, что человек сделал, важно, что ощутил, какие эмоции, чувства пережил.)

конецформыначалоформыОсновные мировоззренческие системы

Одним из широко распространенных в недавнем прошлом мифов было утверждение, что основой мировоззрения подавляющего большинства советских людей является не какая–то иная, а именно марксистско–ленинская философия. Причины возникновения этого мифа уже исследованы в нашей литературе.96 Здесь же достаточно сказать, что на самом деле в массовом сознании, а также в сознании многих людей, изучавших философию, но не овладевших (в силу многих обстоятельств) методологией философствования, используются разнообразные способы объяснения мира, природы человека, его сознания, его отношения с природной и социальной действительностью: от вульгарно–материалистических до откровенно идеалистических. Более того, одной из характерных тенденций нашего времени можно считать дальнейшую эклектизацию индивидуальных мировоззренческих систем, сопровождающуюся повышением терпимости к иным мировоззренческим системам. Разумеется, встречаются журналисты, обладающие стройной мировоззренческий системой, сформированной в рамках одной доктрины, равно как есть и такие, кто тоскует по временам, когда все члены общества – по крайней мере формально – придерживались одной мировоззренческой системы. Однако все чаще и чаще мы встречаемся с людьми, в сознании которых причудливо переплетаются казалось бы совершенно несочетаемые мировоззренческие представления.97 В процессе поиска ответа на мировоззренческие вопросы журналист перебирает несколько мировоззренческих систем, выработанных обществом и предлагаемых ему на своеобразном "рынке мировоззрений" и либо выбирает себе то мировоззрение, которое по каким–либо причинам в наибольшей степени отвечает его потребности в идентичности, либо создает свое собственное мировоззрение. Иногда в процессе личностного развития журналист довольно радикально меняет свое мировоззрение. Один из таких случаев проанализирован Ольгой Чайковской, которая, размышляя над опубликованной в "Правде" статьей журналиста из "Огонька" Александра Терехова, писала: "Когда талантливый и работящий человек вдруг меняет свой общественный знак на обратный, когда он отказывается – да еще публично, демонстративно – от прежних взглядов и заменяет их противоположными, это серьезно. Это серьезно не только как факт его собственной биографии – невольно думаешь, нет или тут какого–то общественного явления, и хочется понять причину, трагедия ли это личного перелома, знак ли времени, требующего смены вех?"98 Для анализа постоянно расширяющегося множества мировоззренческих систем целесообразно воспользоваться некоторыми ориентирами, позволяющими уловить некую логику в развитии мировоззренческих представлений. Т.И.Ойзерман предлагает три относительно независимых друг от друга принципа разграничения мировоззрений: "Первый из них можно назвать эпистемологическим, поскольку имеются в виду научные, ненаучные и антинаучные виды мировоззрений. Второй принцип разграничения носит предметный характер: речь идет о реальности – природной и социальной, которая получает свое обобщенное выражение в том или ином мировоззрении. Третий принцип следует определить как универсальный и синтетический, благодаря которому становится возможным общее, или философское, мировоззрение."99 По мнению ученых, разделяющих такую точку зрения, различие между научной и другими формами мировоззрения проходит по линии используемого для формирования мировоззрения знания, воплощенного в соответствующих языковых формах. Научным может считаться только такое мировоззрение, которое исходит из признания фундаментального значения для собственного формирования результатов именно научного познания мира. Именно наука рассматривается в качестве необходимого и достаточного "орудия формирования" мировоззрения, его содержания и способа выражения. Другие формы мировоззрения рассматриваются как "ненаучные" потому, что используют для выражения мировоззренческого отношения человека к миру иные виды знания, обретенного в эстетическом, нравственном, социально–политическом, практическом, обыденном освоении мира. "Если "ненаучные" формы мировоззрения оказываются в противостоянии к науке, вступают в конфронтацию с ней, замещая научные данные о мире и человеке религиозными, мистическими, идеалистическими либо невежественно–предрассудочными представлениями, то в этом случае "ненаучность" превращается в "антинаучность".100 Не отрицая правомерности этой классификации, полагаем возможным рассмотреть и другие подходы. В частности, проводя собственную исследовательскую работу, мы исходили из представления о трехмерности индивидуального мировоззренческого пространства, векторами которого являются фундаментальные представления: а) о мире и космосе (речь идет о различных формах архаико–мистического, религиозного и атеистического мировоззрения); б) о месте человека в этом мире (по этому критерию выделяются такие мировоззренческие системы, как возрожденческий гуманизм, "инструментальный гуманизм", новый гуманизм); в) о возможных способах взаимоотношений между миром и человеком, основных стратегиях жизнедеятельности (фанатическое, трагическое и творческое мировоззрение). Выбирая или разрабатывая свою мировоззренческую систему, журналист определяет для себя некую точку в этом мировоззренческом пространстве. Выбор этот весьма труден и чтобы убедиться в этом, рассмотрим обозначенные выше типы мировоззренческих систем несколько подробнее. Атеизм как мировоззренческая система опирается на отрицание мистических и религиозных представлений и культов, на утверждение самоценности бытия мира и человека. Атеисты полагают, что мир возник сам по себе, без вмешательства надличностного абсолюта. С точки зрения атеиста вера в бога связана с детским периодом развития человечества и по мере его взросления человек способен взять на себя всю полноту ответственности за то, за что ранее отвечал бог, понимая собственную свободу (в том числе и от бога) как форму реализации ответственности. Другими словами, атеисты "...ищут иные духовные опоры, не связанные с Богом, прежде всего в самом человеке, в раскрепощении сознания, в грандиозном творчестве людского рода".101 Атеизм, каким мы его знали в качестве составной части марксизма–ленинизма, уходит в прошлое и теснится другими мировоззренческими системами. Это неудивительно. Тот массовый атеизм, представлявший собой коммунистическую псевдорелигию, давно мифологизировался и закостенел в своем традиционализме. Освобождение от такого атеизма столь же желанно для человека, как и освобождение от любых других оков. Так что поворот многих людей к религии можно рассматривать как парадоксальную форму демифологизации и дедогматизации традиционного атеизма. Вместе с тем не следует забывать о том, что атеизм, как мировоззрение, пытается сохранить нравственное богатство христианства и других вероучений, но без опоры на идею верховного божества. Мы не будем вдаваться в анализ недостатков современного атеизма или трудностей, с которыми сталкивается этот тип мировоззрения. Хотелось бы лишь отметить, что подлинных атеистов у нас еще меньше, чем действительно верующих людей. К сожалению, наиболее распространенным в настоящее время является языческое мировоззрение чуть ли не самого первобытного пошиба. Языческий мистицизм есть особая форма мировосприятия и самосознания, основанная на ощущении более или менее полной идентичности духовного начала индивида как субъекта культовой деятельности с силами, обусловливающими бытие всего мира, со сверхъестественной реальностью. "Магическому сознанию свойственно стремление управлять сверхъестественными силами посредством магического закона. В результате этого культ божества заменяется определенной формальной техникой, которой владеет заклинатель. Вместо божества, являющегося в сфере религии абсолютной индивидуальностью и подчиняющегося только своей воле, в сфере магии действуют абстрактные субстанции, управляемые магической техникой... Магия основана на глобальном детерминизме (то есть на таком понимании структуры мира, когда все может быть причиной всего и, следовательно, предполагает всеобщую взаимосвязь как основной принцип) без выделения преимущественных связей...".102 Образ человека с мистическим мировоззрением ярко нарисован П.Гуревичем: "Я верю в существование иных миров. Истово собираю сведения о гуманоидах и супербогах из космических цивилизаций. В мистических трактатах пытаюсь отыскать древнее утраченное знание, в мантре – возможность слиться в Духом. Откровенно побаиваюсь всесильного, как вдруг выясняется, дурного глаза. Неукоснительно пью воду, заряженную Чумаком, впадаю в транс от голоса Кашпировского. Неустанно надеюсь на внезапное и иступленное богообщение. Мне ужасно хочется набросить на себя желтое сари и поставить чудодейственную точку на переносице. Я – мистик...".103 В шестистах километрах от Москвы в деревне Весенино Кировской области уже несколько лет в ночь с 23 на 24 июня съезжаются на языческий праздник Купалы язычники из Москвы, Санкт–Петербурга, Кирова, Перми, Екатеринбурга и других городов России. Возглавляет праздник русский Волхв Доброслав – Алексей Добровольский. Доброслав призывает к крестовому походу против мирового империализма, сионизма и коммунизма. В Москве, в одном из столичных парков раз в неделю собираются два–три десятка молодых язычников. Жрец и старейшина московской общины язычников Александр Белов воздевает руки к небу, обращаясь с молитвой к Перуну – богу грозы и войны. Затем жрец коротко объясняет, что каждый присутствующий должен наполниться "явью" – белой энергией, светлой силой, противостоящей "нави" – темной силе, и показывает, какими именно телодвижениями можно этого добиться. Неподалеку от поляны растет священное дерево московских язычников, символизирующее для них Перуна. Существенным признаком языческого мировоззрения является уверенность, что он вправе распоряжаться как чужой, так и собственной жизнью. (В то время как для христианина любая жизнь – святого или убийцы – дар Бога.) Именно поэтому кровная месть есть сугубо языческий обычай. Нынешняя пресса полна описанием ужасающих примеров проявления языческого отношения к жизни человека, той дикой радости, которую испытывают люди, получившие с чьего–то разрешения или сами себе присвоившие право убивать и пытать себе подобных. Казалось бы, на пути этого потока должна встать высокая плотина, воздвигнутая представителями науки и всеми образованными людьми. К сожалению, этого не происходит по целому ряду причин. Во–первых, наука у нас ныне не в чести и иногда поносится с самых высоких трибун. Якобы именно наука "не обеспечила" обилия продуктов, разумной экономической политики и т.д. Поэтому многие ученые чувствуют себя как бы прибитыми и предпочитают "не высовываться". Во–вторых, борьба со лженаукой – это ассенизаторская деятельность. А ассенизация – дело грязное и непрестижное. В–третьих, культура в нашем обществе (особенно, так сказать, естественнонаучная культура) находится в целом на невысоком уровне. В результате лженаука нередко падает на благодатную почву, а научная аргументация воспринимается с трудом или просто игнорируется. Говоря о причинах возрождения мистицизма, обычно отмечают гносеологические, социальные и психологические факторы. Гносеологические связаны с длительным диктатом рационализма, аналитического разума в европейской культуре. Сжатая до предела, но никогда не угасавшая совсем многовековая мистическая духовная традиция в настоящее время разворачивается, стимулируя духовные брожения, новую религиозность, ориентальные культы, новый сатанизм и т.д. (В истории Европы отчетливо видны так называемые волны мистицизма. Есть эпохи, словно безразличные к тайноведению, а есть буквально зачарованные им. Средневековье, например, одухотворено ренессансом древней мистики. Возрождение, напротив, тянется к античным постижениям разума.) Социальные прочины обусловлены напряженным состоянием социальной системы, тем, что обычно именуется предреволюционной ситуацией, сигнализирующей о неотвратимых социальных метаморфозах. Психологические причины заключаются в том, что мистика есть форма реализации специфических способностей человека, дара воображения, интуитивного постижения трансцендентного мира. Как констатирует П.Гуревич, "язычество гораздо ближе непосредственным человеческим запросам, нежели христианство. Оно не только доступнее, но и воплощает собой многое из того, что несет в себе человеческая природа. В нем сокровенные вожделения, голос крови, необоримые страсти. Христианство все же одушевлено идеей рождения иного человека. Мои инстинктуальные влечения, понятное дело, его не устраивают...".104 Отсюда и постоянное возобновление язычества во всех странах, где сохраняется видимость господства христианства католического или православного образца. Еще Владимир Соловьев разъяснял, что в средневековом миросозерцании и жизненном строе новое духовное начало не овладело старым языческим; христианство было принято как внешний факт. Известный публицист Зоя Крахмальникова, анализируя процессы, происходящие в России и на ее окраинах, писала, что победа большевиков открыла новую эру в истории христианской России. Суть этой эры заключается в том, что дремавшая в глубинах мировой истории религиозная драма меж язычеством и Христианством обрела свою актуальность.105 Впрочем, справедливости ради надо сказать, что язычество вовсе не покидало нас, а в нашей стране культивировалось на государственном уровне. В книгах, изданных в прошлые десятилетия, ни слова о духовном превосходстве христианства над язычеством. Напротив, древние верования оценивались даже как более исторически значимые. Само же христианство объявлялось просто религией рабов. Язычество проявлялось в искусстве, архитектуре, праздниках. Но это было, так сказать, государственное, эстетизированное язычество. Теперь же мы являемся свидетелями реанимации и своеобразного ренессанса мистико–языческого мировоззрения на уровне индивидуально–личностном. Что касается религиозных форм мировоззрения, то и они в последнее время получили мощный импульс к развитию. Нынешняя творческая интеллигенция (и журналисты в том числе) ринулась в религию. Одна из причин повального интереса к религии – крушение устоявшейся привычной жизни, страх перед неопределенным будущим. Другая – разрушение прежних, не подвергавшихся рефлексии верований. Третья – разочарование в науке, которая не может ответить на все задаваемые ей вопросы. Следует учитывать и относительную простоту и понятность мировоззренческих констатаций религии. Немаловажную роль играет широко распространенное мнение, что именно религия позволяет связать воедино практическую жизнь человека с его высшим предназначением, обеспечить нравственное начало в процессе его самоосуществления, хотя любому трезвому исследователю ясно, что религия столь же мало может помочь человеку быть нравственным, как и атеизм. Не следует сбрасывать со счетов и существенную государственную поддержку. Православная церковь, самая крупная отечественная конфессия, рассматривается некоторыми государственными деятелями как эффективный транквиллизатор, и вот после мучительных лет размолвок и взаимных непониманий ей снова предлагают занять привычное место у стремени государственной власти. Некоторые публицисты впадают по этому поводу в совершеннейшую эйфорию. Так, например, Ю. Кублановский, рисует нам утопию новейшую, можно сказать стерильно христианскую: "Вся Россия должна быть покрыта огромной, сложной сетью церковных братств... Заражаясь вдохновением и наставлениями от церкви, члены братств специально общественного назначения вносили бы во все каналы культурного творчества и национальной жизни мощные струи евангельского, православного духа". В конце статьи автор провозглашает завет И.Ильина: "Собственность и творчество, изобилие и щедрость" и добавляет от себя: " А что сверх того – пусть принадлежит христианству".106 Для автора статьи нет вопроса о возможности и необходимости клерикального пути для России, его занимает лишь, как пройти между Сциллой "образованщины" и Харибдой "параноидального неосоветского патриотизма". И он находит путеводную нить "в непосредственном целеустремленном вживании в евангельский текст, не доморощенном, но выверяемом воцерковленностью и регулярной литургической практикой". Дело не в отдельно взятой статье, дело в тенденции – в том, что все упорнее звучат христианские и псевдохристианские мотивы, а отдельные средства массовой информации рекламируют православие уже не только как мировоззренческую систему, но как новую государственную идеологию. Все это приводит к тому, что, как заметил один читатель "Известий": "Уж если (окунаясь в до боли знакомый всем нам мир коммунистических образов) какой призрак и бродит сейчас по бескрайним российским просторам, то явно не либерализма, а клерикализма." Автор констатирует, что уже сейчас на атеистов смотрят с неодобрением. "Несколько странно в наш просвещенной век иметь репутацию вольнодумца и вольтерьянца за те же взгляды, что и у Вольтера! Если так пойдет дальше, то, сдается мне, жуткие картинки патриархально–монархической диктатуры из кабаковского "Невозвращенца" и зловещая фигура отца Звездония из "Москвы–2042" Войновича могут обернуться явью."107 Разумеется, православие, расматриваемое с мировоззренческой точки зрения, неоднолико. Здесь можно найти и ориентированный на монархизм и неприятие западной культуры православный фундаментализм, с его резко выраженным антиамериканизмом, и другие, демократически ориентированные мировоззренческие формы. Однако ситуация складывается так, что нынешнее религиозное возрождение связано с регенерацией тоталитарных структур традиционного для России типа и возвращением к идеям и ценностям, не выдержавшим испытания временем. Например, М.Ямпольский пишет: "Было бы, конечно, нелепостью считать православие идеологией тоталитаризма. Речь идет о другом. В обществе, чьи властные структуры сформировали определенный тип сознания, формы этого сознания сохраняются и после того, как породившие их структуры начинают отмирать. И эти формы сознания ищут новую идеологию, на которую они могли бы опереться, даже если она по видимости носит радикально иной характер, чем та, которая обеспечивала жизнедеятельность властных структур. Мне кажется, мода на православие, ставшая одним из знаков перестроечных процессов в культуре, в какой–то мере объясняется как раз тем, что религия в совершенно ином виде воспроизводит те же структуры массовой психологии, которые были основой тоталитаризма. Православие, со всей свойственной ему риторикой духовности, парадоксальным образом обеспечивает выживание тоталитарной психологии и ее воспроизводство... Обращаясь к православным стереотипам, общество стремится сохранить себя в неизменном виде. Этим, возможно, и объясняется очевидное покровительство церкви со стороны истеблишмента, интуитивно ощущающего спасительную роль церкви по отношению к структурам власти в стране".108 Другой автор, Григорий Амелин, считает, что православие изначально формировало те властные структуры и тот тип сознания, о которых говорит Ямпольский. И "выход из тотальной мистифицированности культурного самосознания возможен только при условии понимания того факта, что историческирусское православие и христианский гуманизм отечественной словесности обслуживали тоталитарную идеологию".109 Как бы то ни было, православие как мировоззренческая система сейчас, после Освенцима и ГУЛАГа, после Маркса и Ницше стоит перед выбором: меняться или не меняться. Все чаще раздаются голоса, утверждающие, что православию необходимо коренным образом преобразовать свое социальное и вероучительное бытие.110 Но не мало и таких, кто считает, что православию не надо меняться, а наоборот, все усилия необходимо направить как раз на сохранение целостности православной традиции, все элементы которой признаются ценными и важными. Что касается отношения к религии, то результаты, полученные в ходе опроса журналистов, показали следующее. Журналистов, для которых религия в личной жизни не имеет никакого значения, 41% от числа опрошенных. Это позволяет сделать вывод о том, что среди журналистов атеисты по–прежнему составляют большинство. Верующих в единого Бога не очень много – 22%. Необходимые для православных христиан деяния: регулярное посещение богослужения, ежедневная молитва и соблюдение постов – практикуют около 7% опрошенных. Даже те журналисты, которые откровенно говорили, что верят в бога, уходили от ответа на вопросы, связанные с пониманием таких категорий, как "рай" и "ад", "дьявол" и т.п.111 Доминирующее состояние значительной части журналистов – колебание между верой и безверием, вера не в Бога, а в некие сверхъестественные силы. Отсюда довольно высокий интерес к нетрадиционной религиозности: восточным верованиям (буддизм, кришнаизм); различным "подпольным" верованиям (астрология, вера в общение с потусторонним миром); вера в телепатию, НЛО, экстрасенсов и т.п. Естественно, разводя мистико–языческие, религиозные и атеистические мировоззренческие системы, следует указать на возможность их совмещения. И на практике такие случаи встречаются довольно часто.112 Другое измерение мировоззренческой системы связано, как уже указывалось, с выделением сущностных представлений о "человеке" и его взаимоотношениях с "миром", кристаллизующихся в несколько взаимосвязанных и одновременно оппозиционных друг другу мировоззренческих систем: возрожденческий, инструментальный и новый гуманизм. Для возрожденческого гуманизма характерно представление о человеке как главной ценности, определяющей иерархию оценочных и деятельностных приоритетов, как средоточии мира, его властелине. Предтечи западно–европейской цивилизации, а затем и гуманисты Возрождения полностью восприняли слова Цицерона о том, что "все в этом мире, чем пользуются люди, именно для них создано и уготовано".113 Не прошла мимо их внимания и идея Аристотеля, который полагал, что животные существуют для человека, как трава – для животных, что "у бедняков бык служит вместо раба", тем самым как бы узаконивая рабский статус домашних животных.114 Рассматривая человека как цель, возрожденческий гуманизм еще на заре своего становления был вынужден решать проблему средств, использование которых позволяло бы человеку быть человеком, то есть давало бы ему источники и ресурсы физического и духовного развития. Речь шла о выборе одной из двух прошедших через всю историю человечества традиций взаимоотношения с природой и другими людьми, традиций, формирующих индивидуальные представления. Одна из этих традиций обозначается как "традиция сотрудничества", другая – "традиция управления". "Традиция сотрудничества" связана с представлением о том, что человек призван совершенствовать природный мир и раскрывать его нереализованные возможности, которые не могут выявиться и раскрыться сами без творческого участия человека. В основе этой традиции – неутилитарное и неинструментальное отношение к миру.115 "Традиция управления" опирается на идею господства над природой. Суть этой идеи заключается в утверждении, что вся природа существует только для человека и для удовлетворения его потребностей.116 Формирование этих двух традиций связано с объективными условиями, в которых возникало то или иное общество, определенным способом жизнедеятельности членов данного общества ("надиктованным" данными природными условиями) и мировоззрением, мировосприятием, которое формируется в данном обществе и передается от поколения к поколению. Одним из негативных следствий выбора традиции управления явилось повсеместное распространение (по крайней мере в странах европейско–американской цивилизации) мысли о том, что реальный "мир" и реальный "человек" есть лишь средство для создания, построения чего–то иного, более прекрасного и возвышенного. Поэтому в качестве центральных категорий мировоззрения многих людей стали выступать понятия "прогресс", "развитие", "революция" и т.п. Мировоззрение, опирающееся на эти категории, мы и называем "инструментальным гуманизмом". Существенной особенностью инструментального гуманизма является взгляд на человека как на обучаемый, программируемый компонент системы, как на объект самых разнообразных манипуляций, а не как на личность, для которой характерна не только самодеятельность, но и свобода по отношению в возможному пространству деятельностей. Инструментальный гуманизм существует по крайней мере в двух формах. Одна из них связана с атеизмом и называется технократическим мировоззрением, а вторая ориентирована на религию и пока никак не называется. Что касается технократического мировоззрения, то его сейчас не критикует только ленивый. Отмечается, что культ техники, средств, характерный для технократического мировоззрения, естественно формирует неумение ценить духовные богатства вообще, а прошедших эпох в особенности, нежелание понимать и терпимо относиться к иным культурам. Многие мыслители с тревогой пишут о том, что "бездуховность" охватила не только наше общество, она характерна для нынешнего времени в целом и для всего человечества. Во всяком случае отчетливо заметно падение роли духовной культуры, отсутствие интереса к высшим ступеням культуры, отсутствие простого знания того, что такое культура, элементарной осведомленности. Особо подчеркивается, что технократическое мировоззрение поставило средство (технику) выше цели (человека) и превратило человека в придаток техники. Признавая, что ни охотничья, ни чисто земледельческая цивилизация не только не смогли бы создать тех духовных богатств, которыми мы сейчас владеем, но и просто прокормить те пять миллиардов человек, которые населяют сейчас Землю, критики технократизма указывают, что тот вариант интенсивного развития, который реализован в технократической цивилизации, явно начинает носить болезненный характер. Как писал И.Шафаревич, "Несмотря на свои колоссальные достижения в некоторых конкретных областях (например, почти полное уничтожение детской смертности, увеличение продолжительности жизни), этот вариант в целом утопичен... Это всего лишь другой путь осуществления уже знакомой нам утопии об "организации" природы и общества по принципу "мегамашины" с максимальным исключением человеческого и вообще живого начала".117 Был ли этот выбор ошибкой? Вряд ли. Самые активные противники технократического мировоззрения, и Шафаревич в том числе, признают, что созданная на его основе цивилизация позволила решить те возникавшие перед человечеством проблемы, которые никакая другая цивилизация решить бы не смогла. Другое дело, что порожденные в рамках этой цивилизации проблемы приобрели такую остроту, что требуют не простых, локальных решений, но существенного пересмотра мировоззренческих основ человеческой жизнедеятельности. Но и в этом случае вряд ли стоит рассчитывать не то, что человечество откажется от идеи безграничного развития, которая на протяжении столетий вдохновляла гуманистов. Вряд ли дальнейшее развитие человечества пойдет по пути эклектического "соединения хорошего" из деятельностной и созерцательной традиций. Они никогда не сольются в некое единое целое, как бы этого ни хотелось некоторым мыслителям. Думается, прав Н.Н.Моисеев, считающий, что европейская гуманистическая традиция, присущие ей научные взгляды и картина мира окажутся тем фундаментом, на котором будет выстроено будущее человечества. Как ни велика роль других культур, значение и важность разнообразия цивилизаций, тем ни менее именно мировосприятие гуманного рационализма, возникшее в античном мире, Древней Греции, позволит людям найти проход между Сциллой дальнейшего технического развития и Харибдой порожденных техническим прогрессом опасностей.118 Другой вариант инструментального гуманизма связан с представлением о том, что человек есть "раб божий" и целью его жизни должно быть не самовозвеличивание, а возвеличивание бога и достижение нравственного совершенства в религиозной интерпретации этого понятия. Немало мыслителей стремятся разрушить гуманизм в целом, объявляя это мировоззрение "ересью". Основной ошибкой гуманизма считается то, что это мировоззрение провозглашает человека высшей ценностью, исповедует человеколюбие. "Однако достоин ли человек быть мерой всех вещей", задается вопросом Томас Уолш, исполнительный директор Международного религиозного фонда (США) и категорически утверждает "нет".119 Русский писатель Юрий Мамлеев часто повторяет, что человек в своей земной истории предал самого себя и что ныне мы живем в эпоху постгуманизма, ибо гуманизм потерпел совершенный крах и аннулировал таким образом необходимость отвечать на вопросы о добре и зле.120 Основания для такого приговора общеизвестны. Во–первых, человек – едва ли не единственное существо на Земле, которое уничтожает себе подобных; во–вторых, гуманистической риторикой активно пользуются все тоталитарные режимы современности; в – третьих, гуманизм, как правило, перерождается в антигуманизм и т.д. Каждый из этих тезисов может быть легко опровергнут. Но дело не в идеологических диспутах и терминологических спорах. За наскоками на гуманизм прослеживается явная тенденция воспользоваться крахом конкретной формы этого мировоззрения как аргументом в борьбе против гуманизма вообще, за новое, более утонченное закабаление человека. Особенно активно выступают против возрожденческой идеи суверенной личности, самостоятельно определяющей траекторию своего жизненного осуществления носители православного мировоззрения. Православие мыслит человека по максимуму, абсолютно, ведь человек – подобие божие. Но реальный человек слаб и греховен. И мораль преодоления расхождений между абсолютом и реальностью может быть только императивной, насильственной. Поэтому чаще всего реальный человек в православном мировоззрении рассматривается как средство, инструмент достижения чего–то другого, нереализованного. В этой связи есть смысл указать на интересный анализ мировоззрения А.И.Солженицына, осуществленный В.Воздвиженским. Рассматривая произведения этого известного автора, критик пишет: "Идея, которой он стал служить, состоит в утверждении национального развития России не по западному образцу, не на путях свободы. Свобода для Солженицына вообще сама по себе ценности не имеет; она лишь условие, "форма для осуществления других, высших задач". "... Всякая свобода, – цитирует автор Солженицына, – дар не самоценный, а – проходной, лишь разумное условие, лишь средство, чтобы мы с его помощью могли бы достичь какой–то другой цели, высшей" и констатирует: Именно здесь ядро его мировоззрения. И, начиная именно отсюда, с ним невозможно согласиться. Солженицын настаивает, что свобода – отнюдь не главное достояние человека, не обязательна ни для общества, ни для личности. Он противопоставляет ей нечто иное – "возможность развиваться к целям нравственным". В этом настоящая земная задача человека, его главная ценность. Чтобы развиваться к целям нравственным, достаточно "свободы внутренней"; ее же, по убеждению Солженицына, "мы можем твердо осуществлять даже и в среде внешне несвободной".121 Третья версия гуманизма, которую связывают с именами А.Швейцера, В.Вернадского, Э.Фромма и других мыслителей ХХ века, опирается на представление о том, что все люди рождаются разными, но равными, и единственное предназначение каждого человека – полностью реализовать себя в этом мире, выявить все свои потенции не благо всех других людей. Тезис, что люди рождаются равными, предполагает, что "все они обладают основными человеческими качествами, все они разделяют общую трагическую судьбу и все имеют одинаково неотъемлемое право на свободу и счастье".122 Но принцип равенства вовсе не предполагает, что все люди одинаковы. Новый гуманизм ценит в каждом человеке его оригинальность, особенность, спонтанность и категорически выступает против нивелирования людей, навязывания им однообразных шаблонов мышления, чувствования и поведения. Сторонники нового гуманизма требуют подлинного освобождения каждого человека от внешних оков, мешающих индивиду поступать в соответствии с собственными мыслями и желаниями. (Разумеется, речь идет о человеке, который действительно обладает собственными мыслями и желаниями.) Свобода и творчество – вот основные ценностные ориентиры нового гуманизма. Смысл человеческой жизни, с этой точки зрения, заключается в развитии индивидуальности человека, реализации его личности. Это высшая цель, которая не может быть подчинена другим, якобы более достойным целям. Разумеется, может возникнуть сомнение: если индивидам дозволено действовать свободно, спонтанно, если они не признают под собой никакой власти, то не ведет ли это к неизбежной анархии? Ответ на этот вопрос звучит следующим образом: "Человек сам по себе не хорош и не плох; человеческой жизни присуща внутреняя тенденция к развитию, проявлению способностей; если индивид изолирован, охвачен сомнениями, подавлен чувством одиночества и бессилия, то имено тогда он стремится к власти или подчинению, тогда он склонен к разрушительности. Если же свобода человека станет позитивной, если он сможет реализовать свою сущность полностью и без компромиссов, то основополагающие причины антисоциальных стремлений исчезнут, а опасны будут лишь ненормальные, больные индивиды."123 Но новый гуманизм требует не просто свободы для человека (в этом случае речь шла бы о свободе и для бандита – в каком бы обличье он ни появлялся), а свободы для общего дела, дела возвышения всех живущих на Земле людей. Понятие "личность", как оно оформилось в европейской персоналистской традиции, не имеет ничего общего с обожествлением индивида. Личностью становится не каждый человек. Понятие "личность" предполагает предельное напряжение нравственных усилий, неустанную работу самосознания. Вместе с тем, действительно, персоналистская идея иногда доводится до абсурда, освобождается от нравственных критериев, от размышлений о природе человека и его предназначении. Особенно это характерно для социальных систем, освобождающихся от оков тоталитаризма. Выступая в телевизионной программе "Ступени" философ Ю.Р.Фурманов сказал: "Все должно быть подчинено человеку – и общество, и церковь, и Бог...". Комментируя это высказывание, другой философ, П.С.Гуревич замечает: "Ничего не скажешь, затейливый изгиб мысли: Бог подчинен человеку. Такого индивида, в распоряжении которого оказались силы небесные, начинаю страшиться."124 Единственным типом межчеловеческих отношений, признаваемым в рамках нового гуманизма, является солидарность или деятельная любовь всех ко всем (а не господство или подчинение). При этом любовь рассматривается как такой способ соединения с другими людьми, который позволяет в наибольшей степени выявить индивидуальность каждого. (Не растворение в другом и не обладание другим, как воспринимается любовь в рамках технократического мировоззрения, а союз на базе сохранения личности каждого.) Другая важнейшая категория человеческого существования – труд – рассматривается в рамках нового гуманизма как процесс, соединяющий человека с природой в акте творения. (В то время как технократическое мировоззрение рассматривает труд как вынужденную внешними обстоятельствами деятельность, обеспечивающую господство человека над природой.) Новый гуманизм характеризуется признанием самоценности и "человека" и "мира", рассматривая их как взаимосвязанные внецелевые категории. И, наконец, характеризуя взаимоотношения между индивидом и обществом, новый гуманизм исходит из представления о том, что "свобода может победить лишь в том случае, если демократия разовьется в общество, в котором жизнь не будет нуждаться в каком бы то ни было оправдании, будь то успех или что угодно другое; в котором индивидом не будет манипулировать никакая внешняя сила, будь то государство или экономическая машина; и, наконец, в котором сознание и идеалы индивида будут не интериоризацией внешних требований, а станут действительно его собственными, будут выражать стремления, вырастающие из особенностей его собственного "Я".125 Таким образом, речь идет о восхождении, на новом историческом витке, к подлинно гуманистическому мировоззрению, контуры которого уже довольно четко определены в виде следующих принципов гуманистической организации жизни общества: – производство должно служить реальным потребностям людей, а не требованиям экономической системы; – между людьми и природой должны быть установлены новые взаимоотношения, основанные на кооперации, а не на эксплуатации; – взаимный антагонизм должен уступить место солидарности; – целью всех социальных преобразований должно быть человеческое благо и предупреждение неблагополучия; – следует стремиться не к максимальному, а к разумному потреблению, способствующему благу людей; – индивид должен быть активным а не пассивным участником жизни общества. Однако реализация идей нового гуманизма еще долго будет встречать сильное сопротивление. И не потому, что люди не осознают нравственного превосходства этой системы идей над всеми другими. Любой включенный в человеческую культуру индивид в принципе знает истинную иерархию ценностей. Но знать – не значит освоить. Освоение подлинной иерархии ценностей требует от каждого человека – в условиях несовершенного мира – определенного самоотречения. Нежелание поступиться собой ради другого приводит к сознательному или бессознательному искривлению мировоззренческой ценностной системы индивида. Сдвиг субъективной иерархии ценностей относительно объективной, зафиксированной в культуре, рано или поздно приводит индивида к трагическому крушению. В сущности, все великие трагедии как раз и посвящены этой проблеме: саморазрушению человека, попытавшегося стать выше общечеловеческих ценностей, подчинить их себе, заместить объективную иерархию субъективной. Выбор низшей ценности в качестве высшей, выбор неправды вместо правды может привести к такой перестройке ценностной системы человека, когда есть все основания говорить о его социальной неадекватности. В дореволюционном Энциклопедическом словаре Ф.Павленкова есть прямой комментарий к подобному феномену: "Нравственное помешательство – психическая болезнь, при которой моральные представления теряют свою силу и перестают быть мотивом поведения. При Н.П. (нр. слепота, нр. дальтонизм) человек становится безразличным в добру и злу, не утрачивая, однако, способности теоретического, формального между ними различения...".126 Третье измерение мировоззренческой системы журналиста связано с фундаментальными представлениями об основных стратегиях жизнедеятельности. Анализ существующих в этом измерении мировоззренческих комплексов целесообразно начать с напоминания о том, что "жизненный мир" человека складывается из "внешнего" и "внутреннего" миров. Как показано в работе Ф.Е.Василюка "Психология переживания", основной характеристикой внешнего мира является мера трудности получения ресурсов. С этой точки зрения внешний мир может быть легким, то есть состоять из предметов, образующих как бы "питательный бульон", в точности соответствующий по составу потребностям индивида и находящийся в непосредственном контакте с ним, обволакивающий его. Такой легкий мир абсолютно упраздняет необходимость действия. В этом мире всякая инициатива мгновенно достигает своих самых отдаленных последствий.127 "Внешний" мир может быть трудным, вплоть до полной недоступности необходимых индивиду жизненных ресурсов. Основной характеристикой "внутреннего" мира любого человека является мера сложности. Предельными случаями этого измерения являются простой и сложный "внутренний" мир. Говоря о простом внутреннем мире, мы имеем в виду внутренний мир такого существа, которое обладает одной–единственной потребностью, одним–единственным отношением к миру и полностью поглощен необходимостью удовлетворить эту потребность или реализовать это отношение. Возможен и иной вариант простого внутреннего мира, когда индивид может быть вплетен во множество жизненных отношений и даже обладать множеством потребностей, но не в состоянии их как–то иерархизировать и потому в каждый данный момент его внутренний мир все равно заполнен лишь одной потребностью, одним отношением, одной проблемой. Его поведение осуществляется так, как будто других отношений, кроме реализуемых, не существовало и не существует, причем не потому, что субъект решил не обращать на них внимания, а просто потому, что он психологически не способен одновременно удерживать более одного отношения. Словом, объективная сложность жизненных отношений индивида еще не гарантирует сложности его внутреннего мира. Характеризуя сложный внутренний мир, имеют в виду не просто богатство потребностей и отношений, а сопряженность, "связанность" отношений и элементов, входящих в состав внутреннего мира. Человек со сложным внутренним миром постоянно пребывает "между" отношениями, в точке, откуда видно и "то", и "другое", и их взаимозависимость. Другими словами, субъект способен разворачивать свои отношения в некотором порядке – сначала это, потом – то; сначала одно, потом – другое. Совмещение этих классификаций позволяет выделить четыре основных варианта взаимосвязей между внешним и внутренним аспектами жизненного мира журналиста. Первый вариант представляет собой жизненный мир, в котором внешняя сторона обладает минимальной трудностью (легкий мир), а внутренняя сторона обладает минимальной сложностью (простой мир). Это жизненный мир человека с минимумом потребностей, которые могут быть мгновенно и без затруднений удовлетворены. "Внешний мир" такого человека без остатка делится на "внутренний". Существование такого человека – это окутанная бесконечным благом чистая жизнедеятельность. Это жизнь, бытие, которое может с пространственно–временной точки зрения обозначено как "тут и сейчас". Этому легкому и простому жизненному миру соответствует определенное мироощущение, мировидение и мироволение. У индивида, чей жизненный мир близок к представленной выше модели, это будет пассивное, бездеятельное мироощущение, ориентированное на принцип удовольствия. Прототипом индивида, жизненный мир которого является легким и простым, выступает младенец. Условия утробного и младенческого существования, через которые неминуемо проходит каждый ребенок, порождает соответствующее мироощущение, которое образует инфантильную основу сознания – некоторый остающийся у человека, неустранимый и базовый слой, на протяжении всей жизни подспудно влияющий на его сознание и поведение.128 Как подчеркивают психологи, этот инфантильный образ мыслей с его закономерностями не исчезает с исчезновением породивших его бытийных условий, а, сохраняясь где–то в фундаменте жизненного мира личности, продолжает влиять не его жизнедеятельность. Более того, являясь действенными, вечно живыми и неустранимыми пластами сознания индивида, структуры инфантильного мира стремятся определить собой все сознание, направить его процессы в отвечающее этим структурам русло, вообще навязать сознанию свой режим функционирования. Само инфантильное сознание существует в новой жизни в форме установки, определяющей, с одной стороны тяготение человека к не требующему усилий удовлетворению потребностей, а с другой – стремление к постоянному ощущению блаженства, обеспечиваемого хотя бы иллюзорной полнотой обладания предметом потребности. Попадая в другой – сложный и трудный – мир, вырабатывая соответствующие этому новому миру представления, индивид не может полностью "вытравить" следы блаженного инфантильного сознания. Все остальные формы сознания надстраиваются над инфантильным, вступая с ним в сложные, чаще всего противоречивые отношения. Другой вариант – внешне трудный и внутренне простой мир. Отличие этого жизненного мира от предыдущего состоит в его трудности. Жизненные блага не даны здесь непосредственно, внешнее пространство насыщено преградами, помехами, препятствующими удовлетворению потребностей. Для того, чтобы жизнь могла продолжаться, необходимо эти трудности преодолевать. Однако при усложнении внешнего мира – удаленности жизненных благ и возрастании длительности времени, необходимого для их получения, внутренний мир может оставаться простым. Обеспечить самоощуществление попавшего во внешне трудный мир журналиста, обладающего простым внутренним миром помогает фанатическое мировоззрение. Такому журналисту в таком мире присуща неуклонная устремленность к предмету потребности. Эта деятельность не подвержена никаким отвлечениям, уводящим в сторону искушениям и соблазнам, субъект не знает сомнений, колебаний, чувства вины и мук совести – одним словом, простота внутреннего мира освобождает деятельность от всевозможных внутренних препятствий и ограничений. Ей известны только одни препятствия – внешние. Мир озадачивает такого журналиста только одним вопросом: "Как сделать, как достичь?" Такое мировоззрение неизбежно возникает каждый раз, когда одна какая–нибудь потребность (мотив, отношение) получает резко доминирующее положение и интенсивность несопоставимую с силой других потребностей. Когда содержание доминирующего мотива составляет какая–либо абстрактная идея, убеждение, мы имеем дело с фанатиком (пример такого фанатика от журналистики – Невзоров),, когда его содержание образует некоторая конкретная идея или даже конкретная вещь или действие – с маньяком. Следующий тип представляет собой сочетание внутренне сложного и внешне легкого мира. В этом случае внешний мир настолько легок для журналиста, что по существу упразняет нужду в каком–либо усилии, лишает его необходимости проявлять инициативу и добиваться реализации целей. Мировоззрение, формирующеся у журналиста, обладающего сложным внутренним миром, и существующего во внешне легком мире, может быть обозначено как трагическое. Трагическая окраска объясняется тем, что принципиальная легкость достижения любых желаний и потребностей ставит журналиста, обладающего сложным миром внутренних отношений (потребностей, мотивов и т.д.) перед неразрешимой задачей выбора. Поскольку все связи, отношения и потребности являются у такого журналиста жизненно важными и обоснованными, не случайными (и отказаться от них можно только ценой дезинтеграции привычного образа жизни), постольку для предпочтения одного из них другому нет рационально убедительного обоснования. Сознание таким образом вынуждено решать парадоксальные с логической точки зрения задачи, сопоставлять несопоставимое, соизмерять не имеющее общей меры. Отсюда постоянный внутренний конфликт, разлад индивида с самим собой. Еще один тип мировоззрения обеспечивает связи внутренне сложного и внешне трудного мира. Это – творческое мировоззрение, отличительным свойством которого является ориентация на конкретное практическое воплощение в действительность проектов и замыслов, обеспечивающих активное и сознательное создание и воссоздание собственной сущности. Характеризуя направленность изменений, происходящих в мировоззрении российских журналистов, можно отметить, во–первых, эклектизацию индивидуальных мировоззренческих систем; во–вторых, сдвиг от бездумно–атеистических мировоззрений к религиозным и архаико–мистическим; в –третьих, нарастающее отторжение возрожденческого гуманистического идеала (на фоне воспевания рыночного хозяйства и демократии, которые, собственно, на этом идеале и выросли).

Может ли журналист обойтись без идеологии: проблемы профессиональной рефлексии

Теперь, после того как был дан анализ ментально–мировоззренческих структур, можно перейти к рассмотрению еще одного слоя смысловых конструктов, выполняющих роль внешней оболочки регулятивно–смысловой сферы. Речь идет о системах взглядов (то есть логико–понятийных конструкциях и ценностных представлениях), задающих журналисту долгосрочные рационализированные объяснительно–оценочные и деятельностные модели в различных сферах его деятельности, объясняющие и оправдывающие его поступки с точки зрения определенного идеала. Для обозначения этого слоя обычно используют понятие "идеология". Существует много различных определений этого понятия. Однако, чтобы не вдаваться в анализ той поистине безбрежной литературы по проблемам идеологии, которую накопило обществоведение, ограничимся указанием на то, что идеология есть более или менее связная система идей и представлений, с помощью которых индивид объясняет себе и другим, как устроено и как должно быть устроено общество, и оправдывает, в своих и чужих глазах, направленность, формы и способы своей общественной жизнедеятельности. Другими словами, исходная функция идеологии заключается в том, чтобы обеспечивать человеку возможность думать, будто он находится в гармонии с человеческим и мировым порядком. В этом смысле идеология по своим целям противоположна совести – задача которой постоянно указывать индивиду на несовпадение реальной жизненной практики с фундаментальными законами человеческого и мирового порядка. "Идеология – это она дает искомое оправдание злодейству и нужную долгую твердость злодею. Та общественная теория, которая помогает ему перед собой и другими обелять свои поступки, и слышать не укоры, не проклятья, а хвалы и почет. Так инквизиторы укрепляли себя христианством, завоеватели – возвеличением родины, колонизаторы – цивилизацией, нацисты –расой, якобинцы и большевики равенством, братством, счастьем будущих поколений".1 В тоталитарных обществах идеология выступает как "иллюзорный способ обретения своего места в мире, дающий человеку видимость, будто он представляет собой самостоятельную, достойную и нравственную личность, предоставляя ему тем самым возможность не быть таковой; идеология как муляж неких "общественных" и не связанных с корыстными побуждениями ценностей, позволяющий человеку обманывать свою совесть, скрывать от других и от себя свое истинное положение и свой бесславный modus vivendi. Это продуктивное – и одновременно вроде бы достойное – оправдание по отношению к "верхам", "низам" и себе подобным, по отношению к людям и Богу. Это завеса, за которой человек может скрыть свой распад, свое опошление и приспособленчество. Это алиби, годное для всех: от продавца, прикрывающего свой страх потерять место мнимой поддержкой объединения пролетариев всех стран, и до высшего функционера, который может упрятать свой интерес сохранения власти в слова о своем служении делу рабочего класса".2 В течении многих лет в нашем обществоведении была незыблемой мысль о том, что идеология – это одна из основных сфер духовной жизни, главное поле классовой борьбы, и если мы будем недооценивать ее, то можем забрести в тупик. В последние годы все отчетливее голоса тех, кто полагает, что идеология – социальный феномен, который не только выявил свою особую, подчас зловещую роль в истории, но и сегодня остается главной причиной, тормозящей динамику общественных процессов. Негативное отношение к идеологиям объясняется тем, что любая идеология обладает потенциалом авторитарности и агрессивности. Особенно это характерно для всеобъемлющих идеологических систем, которые стремятся стянуть все многообразные жизни к некоему кругу взаимоувязанных идей, логически вытекающих одна из другой. Это в полной мере относится и к марксизму в той его модификации, которая господствовала в нашей общественной науке. Попытка представить учение Маркса как обобщение всех достижений человеческой мысли была чистой идеологий, поскольку не может все многообразие совокупного духовного опыта человечества влиться в нечто одномерное, ибо уже само по себе это исключает идею плюрализма, многообразия. "Провозгласив необходимость учета всех достижений человеческого ума, мы тут же произвели грандиозное усекновение этого и выломились из поступательного цивилизованного развития, отвергли то, что не соотносилось с этой традиций".3 Из этого следует один важный вывод: нельзя допускать, чтобы какая бы то ни было идеология становилась единственным источником правил организации жизни. Идеология как интерпретация действительности с точки зрения власти в конечном счете всегда подчинена интересам власти, поэтому в ее сущности заложена тенденция отрыва от действительности, порождения иллюзорного мира, ритуализации. В демократических системах, где идет публичное соперничество за власть, существует и публичный контроль за властью и, разумеется, публичный контроль за тем, как осуществляется идеологическое оправдание власти. В таких условиях постоянно действуют определенные компенсирующие механизмы, которые не позволяют идеологии оторваться от действительности. В тоталитарных условиях подобные механизмы отсутствуют, ничто не препятствует все большему отрыву идеологии от действительности и превращению ее в иллюзорный мир, в чистый ритуал, в формализованный язык, не связанный содержательно с действительностью и представляющий набор ритуальных знаков, заменяющих реальность псевдореальностью. Поэтому "жизнь в такой системе пронизана лицемерием и ложью: власть бюрократии именуется властью народа, рабочий класс эксплуатируется именем рабочего класса, полное унижение человека выдается за его решительное освобождение, полная изоляция от информации именуется доступностью информации, манипуляция органами власти провозглашается общественным контролем за этими органами, а произвол именуется поддержанием правопорядка; подавление культуры прославляется как ее развитие, экспансия имперского влияния именуется поддержкой угнетенных, отсутствие свободы слова – высший формой свободы; выборный фарс выдается за высшую форму демократии, запрет на свободомыслие – за научное мировоззрение, оккупация – за братскую помощь."4 Соглашаясь со всеми инвективами в адрес государственной идеологии, не стоит однако на этом основании отказывать человеку в праве иметь более или менее осознанную систему взглядов по основным сферам его жизнедеятельности. Более того, в принципе вряд ли возможно осознанное существование индивида, неотрефлексированное на уровне какой–либо идеологии. Тем более, если речь идет о журналисте – человеке, который постоянно пребывает в мире мнений, объяснений, оправданий и т.п. Общество в целом также не может жить без идеологии, социального клея, как называл ее Мераб Мамардашвили. В контексте данной работы наибольший интерес представляют профессиональные и социально–политические представления журналиста. Эти представления возникают в процессе рефлексии журналиста по поводу процесса и результатов своего творчества. Поскольку в ходе этой рефлексии осмысливаются как внешние, так и внутренние, личностные факторы профессиональной деятельности, в структуре рефлексии принято различать "сознание" и самосознание".5 (С этой точки зрения само осуществление профессиональной деятельности предполагает наличие у его субъекта во–первых, определенной программы этой деятельности, во–вторых, способности посмотреть на эту программу со стороны.) Сознательное отношение к своей деятельности предполагает выделение себя как относительно самостоятельного субъекта профессиональной деятельности, способного оценить деятельность других субъектов сквозь призму собственных профессиональных критериев. Без преувеличения можно сказать, что профессиональное самосознание является одним из основных показателей профессиональной зрелости журналиста. Профессиональное самосознание выступает, с одной стороны, средством профессионального самоопределения, а с другой – средством профессиональной саморегуляции. Движущей силой профессионального самосознания является общепрофессиональная и индивидуальная практика журналистской деятельности. Потребность в самопознании переживается журналистом тем острее, чем яснее он сознает противоречие между личными притязаниями и оценкой его профессиональных действий со стороны профессиональной группы и потребителей информации, чем более он сам испытывает неудовлетворенность своими действиями. Степень профессионального самопонимания определяется глубиной проникновения журналиста в свою профессиональную сущность, полнотой охвата многообразных проявлений профессиональной деятельности, упорядоченностью знаний о собственной профессиональной деятельности и эффективностью применения этих знаний для саморегуляции профессиональных действий. Чем полнее журналист реализует в своем творчестве закономерные черты профессии, тем достовернее профессиональный автопортрет, в котором отражается не только уникальный мир профессиональных ориентаций индивида, но и мир профессиональных исканий всего журналистского сообщества. Для познания своей профессиональной деятельности журналист нуждается в профессиональной рефлексии, посредством которой он сравнивает, анализирует, обобщает свои действия, создавая целостную концепцию своего профессионального "Я". Но в отрыве от профессиональной практики рефлексия вырождается в бесплодное самокопание, обдумывание каждого шажка, приводит к повышенному профессиональному высокомерию, потере твердых ориентиров профессиональной самооценки. Рефлексия, т.е. осознание журналистом законов своей деятельности, предполагает прежде всего достаточный уровень развития самой деятельности. Однако не менее важно и то, как журналист относится к собственной деятельности. Выявление и осмысление объективных оснований деятельности невозможно до тех пор, пока она выступает для журналиста как докучная, не затрагивающая глубин личности, работа, а не как миссия, призвание. Еще одним условием осуществления рефлексии является наличие средств, позволяющих объективно зафиксировать сам процесс деятельности и сделать его предметом специального анализа, а также методов такого анализа. Профессиональное самосознание (как и сознание вообще) неотделимо от оценочно–эмоционального отношения журналиста к себе. Поэтому фундаментальным структурным компонентом индивидуального самосознания является самооценка. Содержание профессиональной самооценки обусловлено, с одной стороны, оценкой данного журналиста в референтной для него профессионально–творческой среде, а с другой – социальными, профессиональными и индивидуально–психологическими особенностями самого журналиста (его ценностными ориентациями, полнотой и точностью знаний о себе, установками по отношению к собственному "Я" и др.). Предметом профессиональной самооценки журналиста является и сам творческий процесс и различные ( в том числе нравственные) моменты профессионального поведения: все, что является значимым для данного журналиста и его творческой среды с точки зрения эффективности осуществления профессиональной деятельности. Различаясь по уровню обобщения, полноте, глубине, стабильности, профессиональная самооценка выступает и как процесс развернутой автохарактеристики, и как его конечный результат – профессиональный автопортрет, как отдельная оценка отдельных важных в профессиональном отношении качеств, и как целостная концепция профессионального "Я". Эмоциональная сторона самооценки реализуется в понятии "профессиональная честь", то есть специфическом эмоциональном отношении журналиста к своей профессиональной репутации в конкретной профессиональной среде. Если глубинную основу чувства профессионального достоинства составляют потребности журналиста в реализации своих профессиональных потенций и самоуважении, то в основании чувства профессиональной чести лежат потребности в утверждении своей профессиональной ценности перед лицом мнения профессионального сообщества. Наиболее рационализированной и в то же время остро переживаемой формой самооценки является самокритика. Отношение к критике, способность к самокритике – важнейший показатель уровня профессиональной (а также интеллектуальной, моральной и социальной в целом) зрелости журналиста. Разумеется, образ своего профессионального Я, имеющийся в сознании журналиста, может довольно сильно отличаться от его действительной сущности. Адекватность индивидуального самопознания труднодостижима, потому что субъект самопознания является вместе с тем объектом для себя, а это неизбежно порождает опасность субъективизма в наблюдении и объяснении своих действий. В качестве субъекта профессиональной деятельности журналист не способен одновременно реализовывать практические действия и глубоко размышлять над причинами принимаемых им решений. Подобное раздвоение личности на "Я" познающее и "Я" познаваемое, действующее и наблюдаемое, создает парадоксальную ситуацию, в которой либо страдают полнота и точность самопознания либо существенно понижается эффективность профессионального поведения. Это одна из причин того, что по мере развития журналистской деятельности функция самопознания частично переходит от журналистов–практиков к исследователям журналистского труда. С другой стороны, каждый представляет себя в известной степени таким, каким он предстает перед другими в своих поступках, и судит о себе по тому, как оценивается его поведение общественным мнением. Поэтому мера адекватности в оценке себя зависит от того, каков профессиональный престиж данного журналиста, несколько верно значимые для него люди определяют его профессиональное достоинство. Неравномерность и противоречивость профессионального развития журналиста, сложность осуществляемых им действий обусловливают динамизм и разноречивость самооценок, трудность, а порой и невозможность однозначной целостной автохарактеристики. В качестве еще одного фактора, влияющего на адекватность самооценки, следует указать на стереотипы и предубеждения, искажающие представление журналиста о себе и далеко не всегда осознаваемые им. У одних людей преобладают защитные установки на утверждение собственного престижа, и в определенных условиях они способствуют тому, что притязания журналиста на признание приобретают извращенный характер переоценки собственного профессионального уровня и недооценки недостатков – от самомнения до мании профессионального величия. У других неадекватность самооценки обнаруживается в явном преуменьшении своих достоинств и преувеличении недостатков, выражаясь порой в комплексе профессиональной неполноценности. Осмысление профессиональных действий и отношений, профессиональный самоанализ возможны только в том случае, если существует некий понятийно–оценочный комплекс, задающий язык, на котором может быть осуществлена рефлексия, и система координат, определяющих направленность рефлексивных процессов. Этот понятийно–оценочный комплекс идей и представлений о роли, функциях, принципах журналистской деятельности мы и обозначаем понятием "профессиональная идеология". Эти идеи и представления, включающие особые критерии и способы оценки различных явлений, как правило, выражены с помощью специфической понятийно–терминологической системы. Другими словами, для осуществления присущих ей познавательной, оценочной и регулятивной функций профессиональная идеология создает свой познавательный аппарат, свою систему ценностей, свои методы управления профессиональной деятельностью. Соответственно трем упомянутым функциям профессиональной идеологии определяются ее основные компоненты. Познавательный компонент складывается из определенной суммы профессиональных знаний и умений ими пользоваться, то есть определенной профессиональной подготовки. Оценочной функции соответствует система оценочных суждений и мнений по профессиональным вопросам, то есть критерии отношения к определенным явлениям практики использования норм и стандартов профессиональной деятельности. Регулятивная функция осуществляется за счет использования норм и стандартов профессиональной деятельности. Таким образом, под профессиональной журналистской идеологией мы понимаем ту часть индивидуальной регулятивно–смысловой сферы, в которой профессиональная деятельность отражается в форме профессиональных знаний, оценочных отношений к профессиональной деятельности и регулирующей ее нормативной системе. Так понимаемая профессиональная идеология служит непосредственным проводником в практику сложившихся представлений о деятельности журналиста. Поэтому логично предположить, что как правильное, так и отклоняющееся профессиональное поведение детерминируется в той или иной степени совокупностью свойств и особенностей профессиональной идеологии. Приведем лишь несколько примеров того, что мы называем профессиональной идеологией. Декларация "Ваши обязанности как журналиста" была принята Международной федерацией журналистов как кодекс принципов, которым должны следовать работники средств массовой информации, занимающиеся сбором, передачей, распространением, комментированием новостей и описанием событий. Вот как сформулированы некоторые из зафиксированных в ней положений: "1. Уважение правды и права общества знать правду – первая заповедь журналиста. 2. Во исполнение этой обязанности журналист должен отстаивать принципы свободы. Это касается сбора и публикации новостей, а также комментирования и критики. 3. Журналист обязан передавать лишь выверенные факты, в достоверности которых он убедился. Он не должен утаивать общественно важную информацию, фальсифицировать, искажать документы."6 Сотрудникам Эн–би–си предписывается: "Не передавайте в эфир информацию, полученную извне, если она не подтверждена полицией, вашим собственным корреспондентом или другим признанным авторитетным лицом или источником. Непроверенные слухи могут привести к катастрофе... Следует всегда помнить, что они особенно страшны в передачах средствами телевидения и радиовещания, так как эти средства имеют огромное распространение и скорость".7 Отечественная теория журналистики имеет в своем активе ряд работ, в которых рассматриваются проблемы профессиональной журналистской идеологии. Это публикации Е.П.Прохорова, В.М.Горохова, Г.В.Лазутиной, Л.Г.Свитич, В.В.Ученовой, А.А.Ширяевой и др., в которых сформулирован ряд фундаментальных положений, позволяющих приступить к целостному, всестороннему исследованию сущности этого комплекса регулятивно–смысловой сферы, его взаимосвязи с другими комплексами, отношений между общежурналистской, групповой и индивидуальной профессиональными идеологиями и т.д. Теоретические сложности анализа такого объекта, как профессиональная идеология, очевидны и многочисленны. Они начинаются с решения задачи, связанной с выделением самого предмета изучения – профессиональной идеологии. Последняя предстает перед исследователем то как воплотившаяся в результатах и методах их достижения логика деятельности, то как свойство, атрибут, всеобщее достояние профессионального сообщества, то как способ существования разнообразных связей членов профессионального сообщества и т.д. Кроме того, следует иметь в виду, что профессиональная идеология входит в систему, которую можно обозначить понятием "профессиональная культура", под которой мы понимаем всю совокупность материальных и духовных образований (являющихся результатом деятельности многих поколений), обеспечивающих эффективное функционирование журналистики. В этом – широком – значении слова понятие "журналистская профессиональная культура" охватывает и структуру системы "журналистика", и организационные формы подготовки и переподготовки кадров, и профессиональный опыт, (то есть совокупность различных норм, правил, стандартов деятельности), и формы передачи этого опыта, и набор целей и идеалов профессиональной деятельности, и многое другое. (Естественно, профессиональная культура закономерно вписывается в общую культуру общества, которое и задает масштаб человеческой деятельности вообще, условия общественного воспроизводства каждой личности, в том числе и журналиста). Так понимаемая профессиональная журналистская культура предстает как единство, которое может быть обращено к исследователю одной из трех граней: материальной, организационной, духовной. Речь идет о качестве материальной базы журналистской деятельности, об организационных формах, в которых она протекает (и которые представляют собой такой же итог многолетней истории развития) и о способах осуществления духовных процессов, результатом которых становятся разнообразные профессиональные действия, призванные разрешить поставленные перед журналистикой задачи. Вместе с тем живой мир профессиональной культуры – это не только типичные формы деятельности, не только хранилище стандартов и стереотипов профессионального поведения, не только "память" журналистского сообщества, но и индивидуальное своеобразие, творческое воплощение и развитие норм профессиональной деятельности. Диалектика профессиональной культуры такова, что универсализация, типизация, обобщение способов деятельности могут осуществляться только в индивидуальных формах, через индивидуальные достижения. Все эти рассуждения понадобились для того, чтобы констатировать, что профессиональная идеология выражается не только и не столько в словах (которые довольно часто лишь затемняют существо дела), а в профессиональных действиях: выборе тем, методах получения и анализа информации, структуре текстов, используемых выразительных средствах и т.п. Поэтому анализ профессиональной идеологии должен опираться на изучение не столько деклараций о функциях и принципах журналистики, сколько на рассмотрение действий журналистов в реальных (или экспериментальных) ситуациях и выявление стоящих за этими действиями моделей поведения. Другими словами, исследование профессиональной идеологии может проходить не иначе, как через ее реконструкцию по реальным действиям конкретных журналистов. В этом плане хорошей иллюстрацией подлинной профессиональной идеологии определенной части российских журналистов могут послужить следующие примеры. Геннадий Бочаров, наблюдавший за действиями своих коллег во время пребывания бывшего Президента СССР М.С.Горбачева в Японии, вспоминает: "День встречи М.Горбачева с императором Японии. Каждому из фото– и тележурналистов (включая советских) было объяснено: в 10.05 император выходит из резиденции. В 10.05 начинается съемка. В 10.08 заканчивается. Белую черту не пересекать. За минуту до появления императора появляются советские мастера объектива. Ряды дисциплинированных, аккуратных японцев трещат, лучшие позиции для съемки захватываются перекликающимися, как в лесу, парнями в потных майках и задрипанных джинсах. Ошеломленные японцы не успевают опомниться: церемония встречи окончена. На их суперпленках – лишь широченные спины веселых и энергичных советских коллег. Париж. Встреча в верхах. Президент СССР дает интервью в своей резиденции. Французское телевидение ведет прямую трансляцию, советское – запись. Я был там и видел то же самое. Французы – с иголочки. Наши – в "варенках". Французы – верх корректности: перед ними президент великой страны. Наши – верх лишь слегка опасливого панибратства."8 Прекрасный анализ профессиональной идеологии (то есть правил профессиональной "игры") на примере деятельности тележурналиста А.Невзорова содержится в публикации А.Тимофеевского: "Поразительнее всего, что этот литовский репортаж кого–то поразил... Сразу после эфира Невзорову предъявили множество претензий... Невзорова обвиняют в том, что он показал фальшивку. С позиции любого хроникера–документалиста, любого вообще профессионала его репортаж, мягко говоря, некорректен. Это жизнь, не "застигнутая врасплох", а старательно и плохо подстроенная. Причем подстроенная откровенно плохо. вызывающе плохо, не скрывая, а выпячивая "постановку". Но обвинения в отсутствии "правды жизни" так же несостоятельны, как и обвинения в отсутствии логики. Потому что ни то, ни другое не входит в предлагаемые правила игры. По этим правилам Невзоров играет вот уже несколько лет, вызывая реже возмущение, а чаще восторг той самой интеллигенции, которая сейчас от него в негодовании отвернулась. Правила эти весьма необычны для репортера, который призван как бы исчезнуть, раствориться в своем материале. С Невзоровым происходит нечто прямо противоположное. Он всегда подчиняет себе информацию, которую выливает по ту сторону экрана, как из сосуда в сосуд, изо рта в ухо. Эта передача, точнее благовестие имперсонального знания, не имеет ничего общего с бесхитростным репортерством, так что диву даешься, когда даже умные критики дружно называют его высоким профессионалом. Он именно не профессионал, а герой, подвижник, страстотерпец, Робин Гуд, который один против всех – против большевиков и проституток, против расхитителей народного мяса и авангардистов, против демократов и кооператоров, против подлых алиментщиков, окопавшихся в Ленсовете, один против всех и один за всех говорит Правду. Тройная миссия Противоборства – Заступничества – Благовестия определяет в Невзорове все: и его собственное оформление – вид, как бы драматически усталый, как бы три дня небритый; и оформление судьбы – преследуемый врагами, он "принял пулю близко к сердцу"; и оформление передач – гремит музыка, в огне горит кольцо, наезжает надпись "600" (почему не библейское "666"?). Все готовит нас к зрелищу мифологическому, к кинематографу пырьевско–чиаурелевскому, к серии откровенных заведомых инсценировок, к аффектированным мелодраматичным монтажным фразам, к прямым лобовым метафорам, к неизбежной Родине–матери в финале, бредущей со своей нищенской котомкой."9 Лев Аннинский, осмысливая основные установки, в соответствии с которыми делалась "Независимая газета" на первом этапе своего развития, отмечает некоторые, как он говорит, "сюжеты": "Редактор газеты Виталий Третьяков, в первом номере декларируя цели и пафос издания, дает почувствовать остроту предлагаемого блюда. Ставка сделана, правила игры объявлены. Факты и мнения – в противовес мифам и уловкам. Спокойный разговор – в противовес экстазу и воплю. Все – без гнева и пристрастия. Sine ira et studio – девиз Тацита стоит там, где обычно соединялись пролетарии всех стран. Тут никто ни с кем не соединяется: ни с ортодоксией, ни с оппозицией. Тут – независимость... ...Невиннейшая информация способна нести яд иронии в порах текста. "Позавчера на сессии Верховного Совета Приднестровской Республики, упраздненной указом Президента СССР, обсуждалось...". Или идет подзаголовок, неуязвимый по синтаксической беспристрастности: "На столичных вернисажах ощущаешь единство муз, бизнеса и удовольствия"... И речь не о стиле того или иного журналиста, речь – об общем "стиле жизни", о концепции бытия, воплощаемой в новом органе печати, о совершенно новых для нашего бытия вариантах поведения. Давайте выберем. Вариант первый: в театр приходит чинный, старомодный, корректный завсегдатай: даже если он забыл показать билет, контролерша не выволакивает его с придушенными криками, а светски провожает на место, тихо беседуя о новинках сезона. Вариант второй: на галерке и в ложах "гроздьями" висят неистовые зрители, надрываясь в криках восторга... Ясно, что "НГ" выбирает первый вариант. Театр – не метафора вселенной; театр – особый мир, волшебный уголок, это форма, упорядоченность и компетентность... Глобальный сюжет "Независимой газеты" – здравомыслящий человек в потоке невменяемости. Логика независимости в хаосе непредсказуемости...".10 Таким образом, анализ процесса и продуктов журналистской деятельности без труда выявляет стандартные, стереотипные формы деятельности и профессионального поведения, опирающиеся на совокупность устойчивых представлений о должном образе текста, должном образе деятельности, должном образе поведения и т.п. Набор этих представлений о "должном" мы и обозначаем понятием "профессиональная идеология". Очевидно, что чрезвычайный интерес и в практическом и в теоретическом аспектах имеет, во–первых, анализ самой этой системы, предопределяющей многие действия журналиста, а во–вторых, анализ истоков ее формирования. Профессиональная журналистская культура включает в свой состав различные виды и формы смысловых структур, функционирующих в качестве профессиональной идеологии как на уровне журналистского сообщества в целом, так и на уровне редакционных коллективов и конкретных журналистов. Наличие единства, тесной связи между этими видами профессиональных смысловых структур не дает однако оснований для сведения общежурналистской и групповой профессиональной идеологии к простой совокупности профессиональных знаний отдельных журналистов или, наоборот, формулирования утверждения о том, что все особенности индивидуальной и групповой профессиональной идеологии обусловлены общежурналистской идеологией. Между ними существуют различия и по условиям формирования и по объему содержания. Различие по условиям формирования заключается в том, что индивидуальная профессиональная идеология, в отличие от общежурналистской и групповой, определяется не только общежурналистским профессиональным бытием, но и конкретными условиями групповой и индивидуальной деятельности. Творческая микросреда, специфические условия труда накладывают существенный отпечаток на индивидуальную профессиональную идеологию, делая ее неповторимой, хотя основные представления о профессиональной деятельности журналист черпает из общежурналистской и групповой профессиональной идеологии. Различие в объеме содержания общежурналистской, групповой и индивидуальной профессиональной идеологии определяется тем, что журналистская деятельность на современном этапе представляет собой переплетение и взаимодействие самых разнообразных отношений, вся совокупность которых находит полное отражение только в общежурналистской профессиональной идеологии. Групповая профессиональная идеология, хотя и складывается в результате активного творчества конкретных журналистов, но также представляет собой качественно отличное явление, в которое входят элементы индивидуальной и общежурналистской профессиональной идеологии. Профессиональная идеология редакционного коллектива содержит в себе кроме общепризнанных знаний, ценностей и норм, выражающихся через обязательные для всех сотрудников принципы, нормы и правила, также и несходные, а иногда и конфликтующие по своему содержанию наборы элементов, что, разумеется, не исключает возможность их сосуществования и взаимодополнения. Аналогичное положение существует и на уровне журналистики в целом. Различные редакционные коллективы рассматривают собственную профессиональную идеологию как наиболее адекватную, а вытекающие из нее принципы, нормы и правила в качестве наиболее правильных и эффективных. Так же как внутренним источником развития общежурналистской профессиональной идеологии являются противоречия между профессиональной идеологией различных редакционных коллективов (что является отражением противоречивости самой социальной действительности), так внутренним источником развития профессиональной идеологии редакционного коллектива являются противоречия между профессиональной идеологией конкретных журналистов, входящих в его состав.

Типы журналистских профессиональных идеологий

Анализ продуктов труда и методов деятельности российских журналистов свидетельствует прежде всего о том, что существуют нескольких типов профессиональных журналистских идеологий. Все они располагаются в своеобразном "пространстве", образуемом тремя векторами, в качестве которых выступают некие фундаментальные социально–профессиональные установки, определяющие общий характер отношения журналиста к аудитории. Первая из таких установок ставит журналиста над аудиторией, определяя его право рассматривать своих читателей как объект управления (воспитания, формирования), а себя – как носителя или транслятора управленческих программ разного типа и уровня. Вторая установка размещает журналиста рядом с аудиторией и ориентирует его на отношения информирования. В этом случае журналист считает своей основной профессиональной обязанностью поставлять аудитории разнообразные интересующие ее сведения, данные, материалы, оказывать помощь в выражении мнений. Третья фундаментальная установка – на соратничество – требует от журналиста находиться внутри аудитории, разделять с ней все ее боли, пытаться вместе с читателями решать волнующие их проблемы. (Мы не рассматриваем здесь фундаментальные установки читателей, которые могут быть классифицированы по этому же основанию и вступать в сложные отношения с установками журналистов.) Выбор той или иной фундаментальной установки предопределяет взгляды журналиста на содержание основных структурных элементов деятельностного акта: цель – предмет – средство – способ. Самоопределяясь в поле тяготения этих полюсов, российские журналисты выработали три относительно устойчивые идеологии журналистской деятельности. В течение многих лет наиболее развитой, глубоко проникшей в профессиональное сознание многих журналистов была система представлений о журналистской деятельности, связанная с широко известными идеями В.И.Ленина о роли печати как средства агитации, пропаганды и организации масс, высказанными в определенных исторических условиях развития революционного процесса в России в 1883–1919 гг. Практическая реализация этого подхода в условиях господства командно–административной системы привела к дезориентированию людей в реальной действительности. Выполняя волю управляющего аппарата, журналисты создавали в своих писаниях некую "параллельную реальность". "Такою было мировоззренческая установка: люди должны жить убежденными, что наряду с объективной, окружающей их натурой существует идеальная, блистательная параллельная реальность. Опасно видеть только ближние Покровки–Семеновки с их "трудоднем пустопорожним и трудоночью не полней", с обложением каждой яблоньки, сдачей картошки и шкур и невозможностью выехать даже в область без справки председателя – близорукость уже сама по себе искажение картины дней. Надо иметь перед глазами Волго–Дон, хлопчатники мичуринцев и бетонную стену от Москвы до Сочи. Величие и блеск второй, законной действительности рождали представление о твоей личной вине, о твоем частном ничтожестве, питали массовый комплекс неполноценности: ты оказывался хуже, чем тебе о тебе говорили",– отмечает Ю.Черниченко.11 Полная монополия на средства массовой информации позволяла партийно–идеологическому аппарату раздувать значимость одних событий, замалчивать другие и искажать информацию о третьих. Случалось так, что некоторые информационные потоки неожиданно для аудитории "перекрывались", иные же получали мощную поддержку, а были и такие, которые, как и великие реки, вдруг поворачивали свое течение вспять. Вопрос о том, как ко всему этому относится потребитель информации – читатель, зритель, слушатель, – интересовал руководителей информационно–пропагандистских ведомств лишь постольку, поскольку полностью игнорировать потребности и интересы аудитории не представлялось возможным, и поэтому в той или иной мере эти потребности и интересы изучались, однако не с целью их удовлетворения, а для установления так называемой обратной связи и определения путей более целенаправленного и изощренного воздействия на сознание и поведение людей. Подобного рода журналистская практика получила свое достаточно фундаментальное обоснование в работах многих теоретиков и исследователей, создавших комплекс стройных и по–своему совершенных концепций управляющего воздействия, опирающихся на представление об активной роли средств массовой информации, выступающих в качестве субъекта пропаганды, и пассивной (несмотря на многочисленные оговорки) роли аудитории, рассматривавшейся в качестве объекта идеологического, пропагандистского воздействия. Бесчисленные "специалисты по пропаганде и коммунистическому воспитанию трудящихся" разработали немалое количество пособий, которые должны были помочь журналистам, лекторам, пропагандистам половчее манипулировать общественным и индивидуальным сознанием. Поскольку в основе этих теорий лежит идея о человеке как об обучаемом и программируемом элементе социальной системы, а следовательно, объекте различных манипуляций, постольку все они могут быть объединены понятием "авторитарно–технократический подход". Если попытаться одним словом охватить конечный смысл деятельности журналиста, исповедующего авторитарно–технократический подход, то этим словом будет "воздействие". По мнению технократа от журналистики, задача журналиста заключается в том, "чтобы на научной основе эффективно воздействовать на формирование индивидуальной системы ценностей и норм в сознании каждого телезрителя, слушателя, читателя, добиваясь оптимального ее соответствия ценностно–нормативной системе, утвердившейся в обществе, и тем самым предопределить образ жизни и характер практической деятельности личности, отвечающие как общественным, так и личным нуждам советского человека".12 Подобные установки существовали одновременно с бесконечными выступлениями и публикациями о значимости человеческой личности и необходимости развивать в каждом советском человеке личностное начало. С точки зрения структурных элементов журналистской деятельности авторитарно–технократический подход представляет собой идеологию, в рамках которой целью журналистской детельности объявляется воздействие на сознание и поведение людей. Что касается представлений о предмете журналистской деятельности, то сторонники этого подхода рассматривают в качестве такового широкие народные массы. Обратившись к вопросу о средствах, используемых сторонниками управленческо–технократического подхода для достижения стоящих перед журналистом профессиональных целей мы можем констатировать: сущностно значимой особенностью создаваемых ими журналистских произведений является наличие жестко однозначной программы действий (или осмысления фактов, или отношения к действительности), предлагаемой читателю чаще всего совершенно безаппеляционным тоном. Ориентация на дезавуирование, а если удастся – и на полный разгром в сознании читателя точки зрения оппонента, "вколачивание" в это сознание только одной системы взглядов, формирование интеллектуального иммунитета к любому инакомыслию считалось и считается для данной системы взглядов признаком журналистского профессионализма. Особенностью способов профессиональной деятельности,13 используемых носителями авторитарно–технократической парадигмы, является стремление к жесткой алгоритмизации, нормативизации всех сторон профессиональной деятельности. Действие этой ориентации выражается в том, что журналист (редакция в целом) стремится каждый творческий акт осуществлять по моделям, доказавшим сою эффективность в прошлом. Эти жесткие алгоритмы проявляются и в выборе тем, и в конструкции текста (когда от журналиста требуют чистоты жанра), и в размещении материалов на полосе или в номере, и во всех других параметрах творческого процесса журналиста. Журналист, ориентированный на жестко алгоритмический способ деятельности, получает внутреннее удовлетворение от того, что его сегодняшний "продукт" четко воспроизводит некий образец, эталон, созданный мастерами прошлого. Эта профессиональная ориентация обычно камуфлируется разговорами о необходимости хранить традиции, соблюдать привычнй образ газеты и т.д. Авторитарно–технократический подход влияет на творчество журналиста на всех этапах его деятельности: будь то сбор материала или создание отдельного текста, организация информационно–пропагандистского процесса или процесс контроля за своей деятельностью (через специфическое понимание ее эффективности). О том, как выглядит на практике общение технократически ориентированного журналиста с "источником информации", рассказывается в публикации новосибирского профессора Э.Горюхиной: "Каждый, кто хоть раз был под пристальным интересом профессионального журналиста, знает, что такое – ощущать себя "материалом". Независимо от дарования журналиста, ты чувствуешь, что являешься предметом манипуляции: твоя жизнь, твоя работа – болванка, на которую натягиваются актуальные сюжеты. Сколько же это раз было со мной, когда мне пытались объяснить, будто какие–то особые "высшие" соображения руководили журналистом, когда он вынужден был слукавить, смолчать, убрать из текста самое главное. Ты кожей своей чувствуешь, что никакого дела ему нет до тебя, до личности твоей, никакого дела нет до работы, которая для тебя жизнь. Журналистская безнравственность, бесчеловечность многолика...".14 Следует еще раз отметить, что технократический подход вовсе не принадлежность печального прошлого. И сейчас есть немало журналистов, которые, искренне считая себя демократами, в профессиональной области исповедуют авторитарно–технократическую идеологию. Красноречивым свидетельством этого является большое и сердитое выступление в "Независимой газете" доктора философских наук Вадима Межуева. Вот лишь несколько фрагментов: "Пресса свободна тогда, когда становится общественной трибуной, на которой слышны голоса всех слоев и групп населения. Стилистика, лексика, интонационный строй речи такой прессы разительно отличаются от той, что претендует на исключительное право высказывания собственного мнения. Почему, собственно, все эти враз прозревшие дяди и тети, заполонившие собой экраны телевизоров и страницы газет, берутся учить нас, как жить, во что верить, кого любить и кого ненавидеть? Как избавиться от их навязчивых комментариев, субьективных оценок и приговоров?.. Освободившись от контроля сверху, многие журналисты так и остались "бойцами идеологического фронта". Лучше других они знают, кто прав или заблуждается в споре президента с представительной властью, демократов с патриотами, коммунистов с антикоммунистами, рыночников с государственниками... Журналист, как правило, не лучше и не умнее того, с кем ведет диалог. Но у большинства наших телевизионщиков прямо зуд какой–то продемонстрировать зрителям свое интеллектуальное и нравственное превосходство... Сегодня на ТВ, лишенном прямого контроля со стороны зрительской массы, сформировался какой–то удивительный тип журналиста, мнящего себя высшим авторитетом и судьей во всех сложных проблемах жизни, в вопросах политических и нравственных, экономических и культурных... Свобода слова существует не только для того, чтобы говорить самому, а чтобы услышать других, по возможности всех, дать каждому право голоса и свободного выражения своего мнения. И "четвертая власть", желающая служить делу демократии, должна гордиться не тем, что она власть, а тем, что она раньше, оперативнее первых трех способна "озвучить" голос обычно "безмолвствующего" народа."15 Возвращаясь в прошлое, следует сказать, что, несмотря на все усилия некоторых сил, узурпировавших право говорить от имени народа и различными способами навызывавших ему свое мнение по любым вопросам, в обществе всегда были люди, не поддававшиеся идеологическому гипнозу. Поэтому наряду с господствовавшей авторитарно–технократической идеологией существовала, правда едва заметно, и другая, принципиально противоположная система взглядов на журналистику. Ее суть – в ориентации на соучастие журналиста в делах своих читателей, на совместный с аудиторией поиск решений сложных жизненных проблем. В 60–х годах эта идеология получила свое яркое воплощение в редакторской деятельности А.Аджубея и творчестве нескольких журналистов, среди которых наиболее известен А.А.Аграновский. Что касается А.Аджубея, то именно он раньше других понял, что унылой сталинской газете пришел конец. "Не антисоветчик, не диссидент, не ниспровергатель властей, Аджубей ворвался в затхлый мир занудливых передовиц и пословно согласованной критики с простым и, как сейчас кажется, естественным лозунгом: помочь человеку. Не человечеству. Не классу. Не республике и даже не деревне. Одному человеку. Сначала в "Комсомольской правде", а затем в "Известиях", куда Аджубей пришел в 1961 году, он мощной волей непреклонного главного редактора ломал каноны построения газеты, делая защиту прав человека, пусть даже в их урезанном советском объеме, творческим фундаментом газетных коллективов. Эта революционная концепция новой журналистики если и не отсекла от читателей, то сделала очевидной фальшь и тупиковость предыдущей эпохи, развивавшейся по образу и подобию идеологически зашоренной, косноязычной и, особенно в те годы, поразительно высокомерной "Правды".16 Известный публицист, доктор экономических наук Отто Лацис, двадцать лет знавший Аграновского, пишет в своих воспоминаниях: "А.Аграновский... не задавался целью хвалить или хулить. Его цель была всегда – думать и читателей к тому побуждать, а там уж пусть они сами, читатели, расставят отметки героям и их поступкам".17 Журналистка Е.Альбац фиксирует иную грань этой целевой ориентации: "Не единой идеи ради садился он за письменный стол – ради конкретных людей, с их конкретными судьбами, милыми и дурными чертами характера создавал Аграновский свои статьи и очерки".18 Аналогичных взглядов придерживаются и многие другие журналисты, чье профессиональное становление происходило в те годы. Поскольку журналисты с подобной целевой ориентацией являются принципиальными противниками любых форм манипуляции людьми, стремятся быть честными партнерами, такую идеологию журналистской деятельности мы назовем гуманитарной. В качестве девиза этой группы жуналистов может быть использовано понятие "сотворчество". Сторонник гуманитарной идеологии вовсе не считает себя свободным от необходимости кого–то "воспитывать" или "нести в массы передовые идеи". Но он полагает, говоря словами А.Аграновского, что для того, "чтобы воспитывать убежденность, надо читателей убеждать... Мы же думаем почему–то, что все уже решено, что всем все ясно и спорить не о чем. И не убеждаем, а декларируем, не доказываем, а утверждаем. Особенно в очерках, воспевающих наши достижения".19 Параллельно с переосмысливанием целевых установок журналистской деятельности в эти годы менялись представления о предмете журналистского внимания. "Именно тогда газета "Известия" поставила на одно из важнейших мест на своих полосах проблему личности, индивидуума, взаимоотношения человека и общества, то, что считалось ранее как бы решенным, не требующим рассмотрения".20 Проблемы личности стали на некоторое время ведущими и во многих других изданиях. Выдающимся журналистом, большинство выступлений которого было ориентировано на этот предмет, являлся Е.Богат.21 Менялся характер журналистских произведений. Из них исчезали призывы, лозунги, предписания. Главенствующим элементом содержания становилась мысль, идея, общий план решения проблемы, ставшей конкретным поводом журналистского выступления. И дело даже не в том, что подробный рецепт решения проблемы зачастую просто отсутствует. Дело в принципиальной установке журналиста на думающего читателя (зрителя, слушателя), нуждающегося не в рецептах, а в новых идеях, на базе которых он сам найдет конкретный способ разрешения волнующих его проблем. Для журналистов, разделяющих гуманитарную идеологию, характерно стремление к постоянному обновлению способов, приемов и методов профессиональной деятельности. Эта – творческая – ориентация предполагает, что журналист, приступающий к каждому акту своей деятельности во всеоружии профессионального опыта, вместе с тем как бы заранее отказывается использовать этот опыт. Анатолий Друзенко пишет об А.Аграновском: "... к каждому своему выступлению в газете Аграновский и впрямь подходил словно новичок. В том смысле, что относился к нему с той степенью серьезности и трепета, как если бы это был его дебют в газете. Иначе каждое его выступление и не становилось бы событием... Некончающийся дебют – это и к журналисту самому премаститому может относиться".22 Своеобразную трактовку принципы той профессиональной идеологии, которую мы называем гуманитарной, получили в документах Всемирной ассоциации христианских средств информации (ВАХСИ): "ВАХСИ привержена следующим ценностям в области коммуникации. Средства коммуникации должны стремиться к освобождению народов и культур от угнетения. Целью усилий должно быть полностью равноправное, социально активое и демократическое общество для всех культур и для обоих полов. Не должно быть никаких препятствий потоку информации между народами и обществами, и в то же время этот поток должен быть не односторонним, а сбалансированным и двусторонним. Коммуникационные средства должны не подавлять культуры, а способствовать их расцвету и обогащению. Журналисты должны иметь возможности свободно выполнять свои профессиональные обязанности и в свою очередь должны воспитывать чуткость по отношению к разным культурам и избегать этноцентрического освещения явлений и событий. Они должны пользоваться своей свободой с чувством ответственности. Информационные системы должны быть доступны всем. Плюрализм в отношении как источников, так и распространения информации является существенным элементом демократической коммуникационной системы."23 И в нынешних российских средствах массовой информации были и есть сторонники гуманитарной идеологии. Отвечая на вопросы корреспондента "Независимой газеты", Владислав Листьев так характеризовал свои представления: "Я работаю в жанре ток–шоу. Я так же, как и Донахью, интересуюсь жизнью людей. Темы могут быть самые разнообразные. Моя ошибка в том, что мы потихонечку в "Темах" стали уходить от человека к явлениям, событиям. Все равно во главе должен быть человек – с его слабостями, его страстями, плюсами и минусами. Не надо давать готовых рецептов – это мой ответ тем критикам, которые ждут от "Темы" решения той или иной проблемы. Нужно показать человеку варианты выхода из ситуации на примере другого человека".24 Наряду с авторитарно–технократической и гуманитарной идеологиями в рамках российского журналистского сообщества существовала, существует и, более того, интенсивно развивается третья система взглядов, сторонники которой полагают, что профессиональный долг журналиста заключается в обеспечении аудитории разнообразной информацией, отражающей действительность во всем ее многообразии и противоречивости, а также в оказании помощи согражданам в выражении ими своего мнения по широкому спектру волнующих их проблем. Очень условно эту идеологию можно назвать коммуникативно–познавательной. В качестве примера можно привести ответ известного тележурналиста Л.Парфенова на упреки в отсутствии собственной позиции: "Я считаю высшей похвалой, если меня спрашивают: а как вы сами относитесь к Руцкому? Это значит, что за сорок минут я ни разу нигде не проговорился. Меня упрекают: "Не спорил с Горбачевым, не возражал Руцкому",– предполагая, очевидно, что есть точка зрения Руцкого, и есть правильная. Программа называется "Портрет на фоне" – портрет героя, а не мой. Кому нужны мои взгляды? Как немного пышно, но точно выразился Алан Куперман, корреспондент "Ассошиэйтед пресс": "Журналист не Фемида, а грузчик у ее весов".25 Изданиями (речь идет именно об изданиях, а не о личностях журналистов, поскольку эта профессиональная идеология принципиально ориентирована на отказ от лидерства журналиста в диалоге с читателем и в своем логическом развитии она приходит к идее анонимности журналистики), наиболее полно воплотившими в последние годы эту профессиональную идеологию, являются "Аргументы и факты", "Коммерсантъ", ставшие, неожиданно для многих исследователей, одними из самых популярных – каждое в своей информационной нише – в нашей стране. Предмет журналистского интереса сторонников этих идеологий чрезвычайно многогранен и разнообразен. Однако в этом почти необъятном спектре тем и проблем все же прослеживается тенденция преимущественного внимания к различным аспектам жизнедеятельности средних и малых социальных общностей. Жизнь предпринимателей, пенсионеров, наркоманов, многодетных матерей, "афганцев", безработных, бюрократов – перечислять можно долго – вот что привлекает внимание журналистов этой ориентации в первую очередь. Если автор повествует об отдельном человеке, то все равно речь идет о группе, представителем которой он является. Если поднимаются проблемы общества в целом, то и здесь, как правило, делается акцент на интересах противоборствующих групп. Основным содержанием журналистских произведений, создаваемых сторонниками этой идеологии, являются разнообразные факты, оценки, мнения, несущие в себе информацию о возможных способах решения жизненных проблем, интересующих читателя. Если сторонники авторитарно–технократической идеологии обычно создают тексты с жестко фиксированной, однозначно интерпретируемой программой, а гуманитарно ориентированные журналисты предлагают читателю лишь общую идею, общий план решения проблемы, то тексты, созданные в рамках коммуникативно–познавательной идеологии, обычно содержат в себе различные, иногда противоречащие друг другу нормы, образцы, эталоны жизненного поведения. Возможность сделать выбор предоставляется самому читателю. Корреспондент газеты "Аргументы и факты" побывал в редакции американского журнала "Пентхауз". Излагая взгляды сотрудников этого издания на задачи журналистики, он не скрывает своего согласия с ними: "Не стоит думать, что в журнале все – сплошь сексуально озабоченные личности. Нет, вполне нормальные люди. Я видел, как сотрудники макетировали суперэротический фоторепортаж. И делали это с таким видом, словно перед ними – снимки с заседания Политбюро. Что поделаешь – работа. "Вот это, на мой вкус, безобразное зрелище, – сказал Джон Эванс, указывая на фото девушки с неимоверно большой грудью, – но некоторым нравится, и мы должны учитывать это". Сказанное, по сути, является основой тамошней жизни, где каждый может найти себе все, что пожелает. От марки машины до способа сексуального удовлетворения. Можно спорить, хорошо последнее или плохо, но, как считают в "Пентхаузе", уровень демократичности общества любой страны можно проверить следующим образом. Если в специализированных изданиях публикуются сексуальные материалы и власти не пытаются как–то ограничить или запретить их, – значит, все нормально, демократия".26 Что касается последнего структурного компонента журналистской деятельности – способов выполнения тех или иных действий, то для коммуникативно–познавательной идеологии характерно стремление к постоянному творческому обновлению предлагаемого читателю содержания при определенной традиционности и даже консерватизме приемов профессиональной деятельности. Так, например, и тематическая и оформительская модели "Аргументов и фактов" за последние несколько лет менялись весьма незначительно. Достаточно однообразны и структуры публикуемых текстов. И это – не недостаток и не достоинство. Это – естественная для коммуникативно–познавательной идеологии форма самоорганизации профессиональной деятельности. Вырастая из некоего единого корня, эти три обозначенные нами идеологии журналистской деятельности, каждая из которых имеет своих приверженцев, постоянно взаимодействуют и одновременно соперничают друг с другом. Взаимодействие выражается в том, что в системе взглядов большинства журналистов обнаруживаются элементы всех трех идеологий одновременно. Соперничество приводит к тому, что в каждый данный момент побеждает и господствует в профессиональном сознании журналистского сообщества какая–то одна из этих идеологий. Для того, чтобы выяснить каково реальное влияние трех обозначенных выше профессиональных идеологий, было проведено специальное исследование. Слушателям Всероссийского института печати и массовой информации и Института гуманитарных коммуникаций, проходившим обучение в 1991–1995 годах, предлагалось заполнить анкету, в которой были вопросы о целях, для достижения которых журналист осуществляет свою профессиональную деятельность, о той аудитории, на которую ориентируется данный журналист, о признаках качественного журналистского текста, о предпочитаемых способах профессиональной деятельности и т.д. Вопросы имели по три варианта ответов, каждый из которых идентифицировался с одной из проанализированных выше профессиональных идеологий. Усредненные данные о приверженности работников печатных СМИ России различным профессиональным идеологиям, представлены в табл. 5.1.

Таблица 5.1

Данные о приверженности журналистов различным типам профессиональных идеологий (% к числу ответивших)

1992
Место работы журналиста	Разделяемая идеология
	Авторитарно– технократическая	Гуманитарная	Информационно–познавательная	Другие варианты
Многотиражная печать	7.1	71.4	21.4	––
Районная печать	29.1	43.6	27.3	––
Региональная печать	41.5	18.6	36.9	3.1
В целом по всем опрошенным	32.8	34.3	31.5	1.4
1993
Многотиражная печать	––	78.6	21.4	––
Районная печать	5.5	41.8	52.8	––
Региональная печать	12.3	40.0	43.1	4.6
В целом по всем опрошенным	7.4	45.2	45.2	2.2
1994
Многотиражная печать	––	57.1	35.7	7.1
Районная печать	––	41.8	58.2	––
Региональная печать	––	29.3	67.7	3.1
В целом по всем опрошенным	––	37.4	60.2	2.4
1995
Многотиражная печать	––	28.6	71.4	––
Районная печать	3.6	29.1	67.3	––
Региональная печать	3.1	26.2	69.2	1.5
В целом по всем опрошенным	2.9	27.6	68.6	0.9

Анализ полученных материалов позволяет сделать следующие выводы. Во–первых, популярность авторитарно–технократической идеологии за последние годы неуклонно падала. Сейчас в приверженности такой идеологии практически никто не признается, хотя, разумеется, практика показывает, что у нее еще довольно много сторонников. На уровне формулирования своих взглядов журналисты в основном придерживаются информационно–познавательной и гуманитарной идеологий. Во–вторых, отношение журналиста к различным идеологиям профессиональной деятельности, в значительной степени зависит от уровня средства массовой информации, в котором он работает. Чем ближе печатное издание к своей аудитории, чем конкретнее и многообразнее связи журналиста со своими читателями, тем более близка ему гуманитарная идеология. Чем дальше отстоит журналист от конкретных повседневных нужд людей, чем шире аудитория, обслуживаемая его изданием, тем ближе ему информационно–познавательная (или авторитарная) идеология.27

Факторы и тенденции развития профессиональных идеологий

На динамику преобразований в системе профессиональных журналистских идеологий влияют несколько основных факторов. Первый фактор – воздействие социальных сил, использующих журналистику для удовлетворения своих потребностей. Можно выделить три типа социальных субъектов, "нуждающихся" в журналистике. Во–первых, это отдельный конкретный индивид. Причем одним индивидам средства массовой информации нужны для того, чтобы с их помощью ориентироваться в постоянно меняющейся действительности, овладевать новыми способами жизнедеятельности, обеспечивающими жизненный успех в этой меняющейся действительности; другие нуждаются в СМИ как инструменте самовыражения, самореализации, преобразования не удовлетворяющей их действительности; третьим СМИ нужны как источник постоянно обновляемого материала для общения; Четвертым – для удовлетворения привычки к ежедневному потреблению определенной порции информации и т.д. Другим социальным субъектом, использующим журналистику для удовлетворения своих потребностей, являются различные малые и средние социальные группы и общности. Основная задача, которую ставит перед принадлежащими ей СМИ каждая такая общность, – это, с одной стороны, пропаганда собственных целей среди возможно более широкого круга людей и, следовательно, привлечение новых сторонников, а с другой – борьба с идеями и взглядами других социальных общностей и групп, выступающих оппонентами или врагами.28 И наконец, общество в целом, обладающее потребностями не сводимыми к потребностям составляющих его индивидов или социальных групп, также предъявляет журналистике свои требования, направленные на сохранение и развитие своей целостности, что предполагает свободный и все расширяющийся обмен информацией между различными частями социальной системы.29 Вторым фактором, влияющим на соотношение и взаимодействие различных идеологий журналистской профессиональной деятельности, являются традиции. Говоря о традициях, мы имеем в виду как чисто профессиональные традиции, так и, главным образом, те фундаментальные культурные стереотипы жизнедеятельности, которые исподволь формируют многие программы профессионального поведения. В качестве примера можно указать на западную (европейскую) и восточную традиции общения. Для европейской традиции характерно четкое расчленение на субъект и объект общения. модель диалога здесь линейна и последовательна. Успех общения зависит от правильной логической выстроенности текста, убеждающей доказательности аргументов. В целом для западной традиции общения характерна "коммуникация максимального сообщения". От читателя мало что зависит, ему все дается в готовом виде. Принятый в восточной традиции способ общения японские ученые называют "коммуникацией минимального сообщения". По представлениям японцев, истина постигается в молчании – в момент паузы между словами рождается то, что невыразимо в слове. Эта традиция требует от участников диалога выражать свои мысли и чувства косвенно, ненавязчиво. Главное заключается не в том, чтобы во что бы то ни стало выразить то, что думаешь, а в том, чтобы не помешать собеседнику додумать до конца и высказаться. Как свидетельствуют специалисты, у японцев информация не выстраивается в последовательном порядке, в соответствии с законами формальной логики, а выдается сразу целиком и может быть правильно воспринята только на уровне интуиции. Сообщение дает лишь импульс уму, остальное зависит от способности другой стороны схватить целое.30 Взаимодействуя друг с другим, эти две традиции дают массу разнообразных культурных стереотипов общения, которые так или иначе сказываются на профессиональных действиях журналиста. Третий фактор – конкретные социально–экономические, политические, идеологические и иные условия, в которых реализуется деятельность средств массовой информации и работающих в них журналистов. Схематически изложенные нами соображения можно представить в виде схемы (см. ниже).

схема!!!

Разумеется, эта схема, как и любая другая, неизбежно упрощает и огрубляет реальное положение дел. Обозначенные отдельными квадратиками профессиональные ориентации, регулирующие процессы постановки целей, определения предмета, выбора средств и способов деятельности, представляют собой лишь пределы, ограничивающие пространство, в рамках которого происходит постоянное взаимодействие (конвергенция и одновременно дивергенция) взглядов и представлений журналистов на особенности своей профессиональной деятельности. И вместе с тем эти невидимые, неощутимые пределы все–таки существует реально, определяя структуризацию всего комплекса профессиональных журналистских ориентаций в три основные идеологии: авторитарно–технократическую, гуманитарную и коммуникативно–познавательную. Таким образом, выявив комплекс основных структурных элементов журналистской деятельности, рассмотрев существующие в журналистском сообществе профессиональные ориентации, связанные с каждым из этих элементов определив факторы, влияющие на соотношение этих ориентаций, мы можем поставить вопрос о возможных путях развития российской журналистики. Прежде всего можно констатировать: авторитарно–технократический подход отодвигается в настоящее время на задний план. Это связано с тем, что все большее количество людей начинают осознавать себя суверенными личностями, имеющих право на самостоятельное определение путей своей жизнедеятельности и активное участие в определении направлений развития общества в целом. Следовательно, возрастает доля индивидов, рассматривающих тексты массовой информации как необходимый источник получения оперативных способов эффективной жизнедеятельности и критически относящихся к любым попыткам манипулировать их сознанием и поведением. Это вовсе не означает, что авторитарно–технократическая идеология сдается без боя. Есть влиятельные силы, нуждающиеся именно в таком подходе к деятельности СМИ. Это определенные группы читателей, по–прежнему выключенные из исторического процесса, не умеющие и не желающие самостоятельно думать. Это относительно слабые, но рвущиеся к политической власти группы и группировки, стремящиеся расширить свое влияние. Это власть традиций, помноженная на неумение и нежелание работать по–другому. Но такая позиция подвергается все более жесткой критике. Под влиянием реальной социальной практики, работ мыслителей, восстанавливающих подлинный смысл понимания личности, все больше людей, участвующих в массовых информационных процессах, начинают опираться в своей деятельности на идею о принципиальном равенстве всех людей (равенстве не в смысле способностей, а равенстве в правах на жизнедеятельность, самоосуществление,реализацию своего жизненного призвания) и тезис о том, что духовный труд (а создание самого себя посредством усвоения информации – труд именно духовный) есть по преимуществу область свободного самоопределения человека. Когда же этот труд становится делом необходимости или принуждения, то он в принципе не соответствует своей природе. Если от человека ничего (или почти ничего) не зависит, если сознание в него "вносят", обязывая посредством различных механизмов социального контроля знакомиться с теми или иными материалами прессы, телевидения или радиовещания, и при этом требуют лишь одного – дисциплинированно усваивать предлагаемые сведения и руководствоваться готовыми установками, то бессмысленно рассчитывать на встречную активность и личную ответственность. Осознание этих постулатов приводит к тому, что в журналистской среде все более широкое распространение получают взгляды, согласно которым любое массовое общение необходимо рассматривать не как механизм передачи информации с целью управления сознанием и поведением аудитории, а как способ развития человеческой сущности всех участников коммуникации. Отправитель сообщения выступает в этом случае не как служащий информационно–пропагандистского комплекса, обеспечивающий эффективное прохождение по каналам коммуникации кем–то утвержденной истины, а как личность, т.е. мыслящий, деятельный, увлекающийся человек, открывающий другим людям свое сознание, предлагающий им свои выстраданные, а потому убедительные ответы на волнующие этих людей вопросы. Сама же аудитория с точки зрения такого подхода рассматривается не как информационная "емкость", заполняемая искусным пропагандистом, преодолевающим различные барьеры восприятия, а как совокупность суверенных личностей, активно ищущих необходимую им информацию, присвоение которой обеспечивает каждому из участников диалога расширение его социальных возможностей и способностей. Таким образом, в настоящее время увеличивается влияние идеологий журналистской деятельности, названных выше гуманитарной и коммуникативно–познавательной. Однако, несмотря на то, что они обе противостоят авторитарно–технократической идеологии, отношения между ними складываются непростые. Вовлечение в социально–коммуникативный процесс широких масс, в течение длительного времени не имевших потребности (а зачастую и возможности) овладеть гуманитарной культурой, стимулирует развитие прежде всего такой журналистики, которая обеспечивает быструю циркуляцию актуальной информации, дающей возможность составить свое мнение по широкому кругу проблем и сопоставить его с мнениями других индивидов. Литературное качество, изысканность профессионального "хода", новизна авторской мысли в этой аудитории особой цены пока не имеют. Можно предположить, что и в ближайшем будущем, если будут реализованы те возможности для плодотворного и хорошо оплачиваемого труда, которые открываются в нашем обществе, и миллионы людей попробуют этими возможностями воспользоваться, армия внимательных читателй, радиослушателей, телезрителей существенно уменьшится. Объемные статьи воспитательного характера на моральные темы, с такой охотой читаемые людьми, имевшими немало времени на потребление информации, поставляемой им журналистами, потеряют свою былую популярность. И хотя традиции гуманитарной журналистики (которую иногда называют качественной, глубокой, авторской, личностной и т.п.) продолжают сохранять свое влияние и реализуются в творчестве многих журналистов, все же ведущее значение сейчас приобретает коммуникативно–познавательная идеология журналистской деятельности. Но на этом развитие российской журналистики, разумеется, не остановится. Можно предположить, что по мере гуманизации социальных отношений, повышения общего культурного уровня и создателей, и потребителей социальной информации вновь – но уже на значительно более широкой социальной базе – на передний план выдвинется гуманитарная идеология журналистской деятельности. Будущее покажет. Но уже сейчас можно сделать вывод о том, что динамика социального и интеллектуального развития российского общества в условиях демократизации настоятельно ставит вопрос о пересмотре концептуальных основ функционирования СМИ. Отказ от концепций управляющего воздействия в пользу концепций развивающегося взаимодействия предполагает коренной пересмотр многих традиционных представлений и функциях, целях, предмете, средствах, методах журналистской деятельности, закрепившихся в теоретической и учебной литературе по журналистике. Однако уже сегодня, не дожидаясь появления фундаментальных трудов, направленных на новое прочтение теоретического наследия наших предшественников и разработку новых подходов к проблемам массовых информационных процессов, надо добиваться, чтобы тысячи и тысячи журналистов ясно осознали: если личность или массы рассматриваются только как объект управления, любые акции в их отношении будут или безрезультатны, или результат будет прямо противоположным ожидаемому. Чем раньше произойдет такая перестройка профессионального сознания журналистов, тем оптимальнее будут осуществляться массовые информационные процессы в нашем обществе.

Журналист на рынке политических идеологий

Самоопределяясь в сфере социально–политических идеологий, журналист сталкивается со множеством разнообразных идеологических систем, отличающихся друг от друга теми ответами, которые они дают на фундаментальные для жизни общества и человека вопросы: каковы те ценностно–целевые приоритеты, на достижение которых ориентирует людей данная идеология? Кому в обществе должна принадлежать власть? Каков характер этой власти? и т.д. и т.п. Для того, чтобы как–то упорядочить это множество, пользуются различными классификациями. Так, например, характеризуя комплекс общественно–политических идеологий, в пространстве которых формировались несколько поколений советских людей., А.Амальрик выделял официальную идеологию (которая делится на жестко–авторитарное и относительно–либеральные направления) и неофициальные идеологии: "подлинный марксизм–ленинизм", "христианская" и "либеральная идеология". Андрей Амальрик точно подметил, что "все эти идеологии в значительной степени аморфны, их никто не формулировал с достаточной полнотой и убедительностью, и зачастую они только как бы сами собой подразумеваются их последователями: последователи каждой доктрины предполагают, что все они верят в нечто общее, что точно, однако, никому не известно".31 Современные исследователи обычно пользуются для классификации партий (а следовательно, идеологий, организационным воплощением которых эти партии являются) традиционной шкалой "левый–правый". Левыми называются партии, которые готовы пожертвовать значительной частью экономической эффективности ради идеи социальной справедливости. Эти партии выступают за более широкий государственный сектор, делают ставку на развитые социальные программы в сфере образования, здравоохранения. Они поддерживают приоритет коллективистских форм в общественной и политической жизни. Крайне левый фланг заполняют коммунисты. Сейчас, по разным подсчетам, существует от одинадцати до тринадцати партийных группировок, разделяющих коммунистическую идеологию. Что касается правой части спектра, то одни аналитики размещают в ней либеральные идеологии, другие – консервативные, третьи – державно–государственнические. Другой подход использовала исследовательская группа И.Клямкина. Исследователи выделили шесть основных типов ориентаций, которые отличаются друг от друга представлением о двух центральных проблемах, вставших перед посткоммунистическим обществом, – о характере создаваемой экономики и характере государственности. Первый тип – "импер–социалисты" (установка на государственный сектор экономики и воссоздание централизованного союзного государства). Второй – "импер–капиталисты" (частный сектор плюс союзное государство). Третий – "национал–социалисты" (ориентация на государственный сектор и национальное государство). Четвертый – "национал–капиталисты" (частный сектор плюс национальное государство). Пятый – "СНГ–социалисты" (установка на государственный сектор и укрепление Содружества независимых государств). Наконец, шестой – "СНГ–капиталисты" (частный сектор плюс СНГ).32 Эти и некоторые другие классификации просты в восприятии и позволяют как–то структурировать партийно–идеологическое пространство. Однако с их помощью трудно выявить то богатство и разнообразие индивидуальных идеологических позиций, которое как раз и является главной особенностью российской ситуации, когда два, три, четыре политических лидера, находящихся как будто в одной точке лево–правого спектра с пеной у рта доказывают принципиальность своих расхождений. Попытки объяснить эту ситуацию только личными амбициями годятся для публицистики, но не для науки. Анализ множества интервью с журналистами, их ответов на тестовые ситуации позволяет выдвинуть гипотезу, что на индивидуально–личностном уровне все множество социально–политических идеологий можно представить как множество точек (точнее, сгущений точек) в некоем многомерном пространстве, векторы которого задаются ответами на следующие вопросы: 1) какова целевая ценность, на которую по мнению сторонников данной идеологии следует ориентировать общественное развитие; 2) какой механизм, способ общественных преобразований является предпочтительным; 3) какими должны быть взаимоотношения между индивидом, обществом и государством.33 В идеологическом пространстве, образуемом этими векторами, существуют, взаимодействуют, переходят одна в другую, угасают множество идеологических систем. Одни похожи как близнецы, и лишь натренированный глаз заметит различающиеся детали; другие разительно отличаются друг от друга, размещаясь на разных полюсах идеологического пространства. Однако все это множество тяготеет к нескольким устойчивым, существующим десятки (а иногда и сотни) лет идеологическим системам. Именно на них мы и сосредоточим свое внимание. Говоря о таком измерении любой идеологической системы, как ее базовые ценности, мы имеем в виду те идеалы, которые личность вычленяет в качестве "смысложизненных". Поскольку идеология есть система идей, то у любой идеологии всегда есть некая фундаментальная, сердцевинная идея–ценность ("свобода, "равенство и коллективизм","порядок и традиции", "могущество государства", "величие нации"и др.), на которой возводится все здание данной идеологии. Разумеется, встречаются идеологии, где на роль главной претендуют несколько идей. Более того, чаще всего именно так и бывает. Однако внимательный анализ показывает, что на индивидуальном уровне из множества "претенденток на главную роль" всегда выбирается какая–то одна, обретающая форму аксиомы. С точки зрения этой целевой ценности участвовавшие в экспериментах журналисты выделили несколько отчетливо различающихся идеологий, выбор между которыми и составляет проблему идеологического самоопределения журналиста в России: либерализм, социализм и консерватизм. Главная ценность, на которую ориентируется либерализм – свобода. Либеральная идеология признает в качестве высшей ценности и главного богатства общества – свободную суверенную человеческую личность. Либерализм проповедует свободу от групповых, классовых, националистических и т.п. предрассудков, космополитизм, терпимость, индивидуализм, демократизм и т.п. Для либерального умонастроения характерны независимость по отношению к традициям, привычкам, догмам, стремление к активному самоопределению в мире, требование ликвидации или смягчения различных форм государственного и общественного принуждения по отношению к индивиду. Либеральная идеология исходит из признания универсального характера естественных прав человека, таких как неприкосновенность личности, свобода передвижения, свобода мысли. Наряду с этим речь идет о правах политических, национальных, экономических, социальных и культурных, о праве на судебную защиту. Государство, по мнению либерально ориентированного журналиста, не дарует, не жалует эти права людям, оно лишь признает их неотчуждаемость и всеобщность. Гражданин имеет право на все, что не запрещено. Разумеется либеральная идеология, опирающаяся на тезис о свободном человеке, имеющем неотъемлемое право на самореализацию своего личностного потенциала, может быть доведена до абсурда. Либеральное сознание противоречиво относится к силе (и, соответственно, к слабости). Либерал – чье имя происходит от слова "свобода" – не любит человека с ружьем как носителя грубой силы, лишающей свободы. Но точно также, если не больше, он не любит и презирает слабых – как слабых людей (люмпенов), так и политиков, защищающих интересы слабых – социалистов, социал–демократов. В этом смысле характерно письмо, опубликованное в "Независимой газете": "Обучаясь языку человеческой культуры, самоутверждающаяся личность, как саламандра, живет в пламени войны с себе подобными, выстраивая из тел поверженных врагов пирамиду государственной иерархии. Когда одерживает победу Личность, торжествуют Иерархия и Индивидуализм. Когда побеждает Общество, приходят Равенство и Демократия. Символ Веры, Равенства и Демократии – нравственный императив: "Моя свобода кончается там, где начинается свобода другого". Это – ложь, породившая Демократию, большинством голосов осудившую Сократа и Христа. Свобода – это не общественный договор о совместном выпасе, не "право на свободу", свобода – беспредельная воля сильной личности. Борьба за свободу не нуждается в оправдании сладкоголосых сирен от философии и юриспруденции, как не нуждается в оправдании борьба за существование. Как похороненный заживо впивается в холодную землю судорожно сведенными пальцами, срывая ногти и глотая прах, с мыслью о глотке воздуха в гаснущем мозгу, так прорывается сквозь мир, как сквозь землю своей могилы, брошенный в жизнь человек, тщетно надеясь – и не успевая – достичь за отпущенные ему мгновения абсолютной и недостижимой, сверхчеловеческой свободы."34 Такая извращенная концентрация на идее свободы, присущая некоторым неофитам либерализма, и дает основание врагам этой идеологии утверждать, что стоит человеку воспринять идеологию либерализма, как он требовать от всех окружающих исполнения своих прав и немедленно забудет об обязанностях. Однако либерализм тут ни причем. Суть либерализма – не анархический бунт эгоистического индивидуализма, а творческая свобода личности. И тот факт, что многие граждане России (а может быть и вся страна в целом) оказались неготовы к такому пониманию либерализма, – это проблема не либерализма, а России, в которой к либерализму всегда относились с большим подозрением. Поскольку Россия ни экономической, ни политической свободой никогда не отличалась, то ни практических, ни теоретических основ либерализма для себя не выработала. А либерализм известного литературного персонажа, который "читал Адама Смита и был глубокий эконом", был обыкновенным щегольством русского барина. Русская историческая традиция от славянофилов до Солженицына неизменно отрицала западный либерализм во имя внутренней религиозной свободы. Законность и право как "этические минимумы" человеческой жизни третировались как формы внешнего ограничения и принудиловки. Они казались чуждыми высоким идеалам подлинной духовной свободы. Эта традиция жива и сегодня. В прессе регулярно появляются материалы, авторы которых стремятся развенчать "либерально–рационалистический миф", повинный, по их мнению, в повсеместно наступившем культурно–экологическом кризисе, и требуют предпринять экстраординарные меры по его преодолению. Некоторые идеологи утверждают, что "абсолютный антропоцентризм" либерализма, отрицающий божественный Абсолют ведет к неизбежному исчезновению стимула для различения правды и неправды, способствует творению новых мифов, открывает подлинную дорогу "тоталитаризму". Разумеется, невозможно переоценить фундаментальный вклад, который русская мысль внесла в проблему свободы внутренней, духовной, поскольку, не будучи свободной внутренне, личность не может стать свободной и в во внешнем, общественном смысле. Однако что касается механизмов, обеспечивающих внешнюю, общественную свободу, то здесь нам как раз приходится на ходу подбирать и подгонять к российским условиям западные наработки. Интереснейшим документом в этом отношении является "Либеральная хартия", написанная группой ученых Института национальной модели экономики и имеющая целью сформулировать естественный для посткоммунистической России режим отношений государства, экономики и общества.35 Здесь нет возможности обсуждать данный тезис подробно, но очевидно, что в посттоталитарной ситуации политические шансы либерализма особенно призрачны. Распад официальной метаколлективности сопровождается отнюдь не самоопределением личности (а это основа либерального выбора), а самоопределением коллективным, прежде всего национальным. Отстаивание ценностей нового коллективизма приобретает весьма агрессивную форму. Вместе с тем есть основания полагать, что либеральная идеология будет распространяться в России и оказывать влияние на политический и экономический процессы через воздействие на наиболее активных и профессиональных его субъектов. Значительное большинство квалифицированных экономистов придерживаются либеральных взглядов и ценностей, сходная ситуация сложилась в среде политологов, в несколько меньшей степени – среди журналистов, юристов, социологов. Другой важнейшей ценностью, привлекающей внимание многих журналистов, является равенство людей. Эта ценность структурирует идеологию, которую принято называть социалистической или коммунистической. В изначальной дилемме: свобода или равенство социализм выбрал равенство, либерализм – свободу. Разумеется, равенство не является единственной идеей социализма. По меньшей мере столь же важной является идея коллективизма, противопоставляемая индивидуализму. Кроме того, социалистическую идеологию (в ее экономической части) обычно увязывают с идеей обобществления собственности.36 Кроме вышеперечисленных, социалистическая идеология включает в свой состав еще несколько постулатов, делающих ее привлекательной для многих журналистов. Это убежденность в том, что источником прибыли является труд наемных работников (все другие факторы создания прибыли – учет коньюнктуры на рынке, талант предпринимателя, применение техники – в расчет не принимаются). Это вера в то, что логика деятельности капиталистической экономики ведет к обнищанию большинства людей и многое другое. Сторонников социалистической идеологии не смущает то обстоятельство, что реализация основных постулатов социалистической идеологии в том виде, в котором она сложилась у нас: общественная собственность на средства производства, централизованная плановая экономика, действующая на распределительных принципах, социальная защищенность граждан, осуществляемая во всевозрастающих масштабах через общественные фонды потребления, привела к печальным последствиям. Так что можно констатировать: для России спор между либерализмом и социализмом не только не окончен, а, собственно говоря, только начинается. Разумеется, ярый апологет социалистической или либеральной идеологии считает, что сторонники иной идеологии заблуждаются. Однако строго научное отношение к этой проблеме дает основание для вывода о том, что борьба "социализма" (уравнительности, эгалитаризма) с либерализмом есть источник движения любого общества. Одно служит противовесом другому. Гипертрофия "социализма" ведет к социальному взрыву через неэффективность производства и обнищание. Гипертрофия либерализма тоже ведет к социальному взрыву, но уже через поляризацию общества по основанию "массы – капиталисты". Соперничество этих двух сил уподобило политическую жизнь большинства европейских стран во второй половине XX века движению гусеницы–пяденицы; рывок вперед "головной части" общества под управлением либералов сменялся подтягиванием "хвостовой части" под водительством социалистов. Общественное мнение ставило общий прогресс западного мира в заслугу обеим тенденциям, однако за социалистами устойчиво сохранялся ореол "прогрессивных сил", в то время как с успехами либеральных "консерваторов" интеллектуальные круги мирились скрепя сердце. В наших условиях, когда в общественном сознании сильны тяга к уравниловке, социальная зависть, речь может идти не столько о "лекарствах", сколько об их соотношении. Не обойтись и без "социализма", как иногда трудно обойтись, например, без стрихнина. Хотя бы и в гомеопатических дозах. Сторонникам либеральной и социалистической идеологий в журналистской среде противостоят носители консервативной идеологии, главными ценностями которой являются "стабильность" и "порядок". Консерватизм стремится к минимизации изменений. Лозунг консерваторов – "Когда нет необходимости менять, то необходимо не менять". При этом если на Западе консерватизм иногда сочетается с либеральными ценностями, то в России фундаментальные ценности "стабильности" и "порядка" разворачиваются в консервативном сознании в идеи приоритета общества и государства над личностью, индивидом. То есть одной из главных идей российских консерваторов является уверенность, что целое (под которым понимается любое объединение людей: народ, государство, религиозная община, политическая партия и т.п.) выше отдельного, конкретного человека, который всегда рассматривается как часть какого–то целого. Сторонники консервативной идеологии видят единственный путь спасения общества в возврате в прошлое, в восстановлении попранных идеалов и разрушенных ценностей, в реанимации забытых политических моделей. Центральная идея российских консерваторов – возврат общества к его естественным истокам, зиждущимся на религии. В соответствии с этим предлагается реконструировать и государство, которое также должно строиться и функционировать на основе утверждаемых религией морально–этических норм. Консерваторы, абсолютизируя отечественное былое, отторгают весь (или почти весь) исторический и культурный опыт, накопленный другими народами, созданный в иных цивилизациях. Предложенный выше второй классификационный признак позволяет выявить новое измерение идеологического пространства, связанное с отношением к насилию как средству решения политических проблем. С точки зрения этого критерия в журналистской среде отчетливо выделяются сторонники эволюционного пути общественного развития, радикалы и экстремисты. Эволюционисты считают, что единственным нормальным способом развития общественных систем является постепенное накопление позитивных итогов развития; главным средством решения всех конфликтов являются консультации и компромиссы. Право, закон рассматриваются эволюционистами как сакральная ценность. Среди известных российских журналистов эту идеологию талантливо выражают и отстаивают такие разные люди как О.Лацис, Ю.Феофанов, В.Шохина и некоторые другие. В частности, в одной из публикаций Виктории Шохиной, появившейся в "Независимой газете" непосредственно после октябрьских событий 1993 года, автор выступила против признанных мэтров российской интеллигенции, требовавших от Президента применения насилия для решения задач демократизации общества.37 Радикализм как идеология предполагает возможность использования не обусловленного законом насилия в исключительных случаях для достижения чрезвычайно важных общественных целей. Радикалы готовы использовать для решения общественно–политических споров и более жесткие, по сравнению с допускаемыми эволюционистами, средства давления на власть: митинги, забастовки, пикеты, голодовки и др. При этом радикалы допускают не только законные, организованные в соответствии с существующим правовым регламентом, согласованные с властями способы выражения своих интересов, но и, так сказать "дикие", объявленные спонтанно, без предварительных переговоров с властными структурами. Радикалы из демократического лагеря после поражения сторонников "Белого дома" потребовали "Распустить все партии, движения и иные организации прокоммунистической, профашистской и националистической ориентации и исключить впредь возможность деятельности подобных организаций". "Прекратить выпуск изданий, служивших трибуной прокоммунистическим, профашистским, и националистическим организациям, пропагандировавших человеконенавистническую идеологию и ответственных за идеологическую подготовку мятежа".38 Возражая против такого подхода, О.Лацис писал в "Известиях" о необходимости строжайшего соблюдения законности при осуществлении таких мер, как закрытие общественных организаций "за ориентацию", или прекращение выхода газет только за то, что "они были трибуной".39 Экстремисты отличаются от радикалов (и уж тем более от эволюционистов) принципиальной ориентацией только на крайние, конфронтационные, насильственные средства и способы разрешения общественных противоречий. С точки зрения сторонников экстремистских идеологий, существуют такие политические цели, ради которых оправданы человеческие жертвоприношения. Высшим проявлением экстремизма является терроризм. Виктория Чаликова когда–то писала:, "стар, как мир, не терроризм, а террор: насилие, политическое убийство. Терроризм в современном смысле слова – систематическое устрашение, провоцирование, дестабилизация общества насилием – феномен второй половины ХХ века и в этом смысле подобен двум другим зловещим спутникам новейшей истории – ядерно–радиационной угрозе и экологическому кризису".40 Кредо современных террористов сводится к одной простой идее: необходимо озлобить массы и поднять их на гражданскую войну, в огне которой сгорит вся "прогнившая цивилизация". Надо признать, что определенная часть российских журналистов сочувственно относится к "левому терроризму" как в Европе, так и в России. Не лишне напомнить в этой связи, что России экстремизм и его крайняя форма – терроризм всегда вызывали интерес у определенных групп населения, которые могли обратить на себя внимание только посредством диких эксцессов, и у интеллектуалов, выражавших интересы этих групп. Достаточно напомнить Нечаева с его лозунгом: "Нравственно то, что служит революции". Большевизм устами В.И.Ленина хотя и осуждал индивидуальный террор (не с этических, а с методологических и стратегических позиций), ставил в заслугу народовольцам то, что они своим героическим террористическим методом борьбы способствовали последовательному революционному воспитанию русского народа. Сталинский террор и разоблачение сталинизма выработали у определенной части интеллигенции, которая получила условное наименование "шестидесятники", стойкое отвращение к революционному насилию. Советское диссидентство было принципиально мирным, правозащитным движением. Репрессии 60–70–х годов не вызвали ответных насильственных акций. Люди шли на гибель и изгнание, но не пытались "бунтовать народ". Констатируя этот факт, В.Чаликова ставила вопрос: "Будет ли иммунитет России к "терроризму снизу" стойким, сохранится ли он и в условиях более глубокой демократизации нашего общества?". И нотка сомнения, звучавшая в этом вопросе, оказалась пророческой. Достаточно напомнить о множестве событий, происходивших за последние годы, чтобы сделать вывод о том, что террористические идеологии набирают влияние.

конецформыначалоформыТоталитаризм сегодня: три головы одного чудовища

Приступая к анализу третьего измерения идеологических систем, в котором фиксируются предпочитаемые способы организации общественной жизни, мы обращаемся к самой острой для России проблеме – борьбе и взаимодействию таких идеологических течений, как демократизм, авторитаризм, тоталитаризм. Не вдаваясь в подробный анализ этих идеологий, обозначим лишь некоторые их признаки, выделявшиеся журналистами–участниками дискуссий и деловых игр. В социальном плане демократия – это гласность, свободы, приоритет прав личности. Для демократа альфой и омегой общественного процесса является индивид, личность, а государственная власть существует для того, чтобы способствовать развитию личности. В политической области демократия – это власть народа, организуемая народом и, самое главное, для народа. Особенностью так понимаемой демократии является создание необыкновенно тонких, работоспособных и эффективных механизмов учета при принятии политических решений мнений и интересов всех групп населения. В духовной жизни демократия опирается на критический тип мышления, терпимость к инакомыслию, плюрализм мнений. В нравственном измерении современная демократия выдвигает такие ценности, как гуманизм, уважение человеческого достоинства, трудолюбие и усердие, сострадание и солидарность, просвещенный патриотизм, который не приемлет национальной и социальной вражды. Другими словами, демократия представляет собой ответственное и квалифицированное народовластие на основе либерально–нравственных ценностей, черпающих свои силы как из достижений прогресса, так и из народных традиций. Разумеется, то, что происходит в последние годы в России, имеет, по мнению демократически ориентированных журналистов, к подлинной демократии очень косвенное отношение. Собственно говоря, в России нет никакой демократии, а есть лишь ее едва наметившиеся ростки. "Опыт жизнеспособной демократии показывает, что требуется целый комплекс условий, необходимых для ее рождения. Во–первых, это рынок, конкуренция, охватывающие не только экономическую, но и политическую, культурную, социальную области; во–вторых, это прочная традиция участия активной части общества в делах государства; в–третьих, это высокий уровень культуры – интеллектуальной, экономической, правовой, бытовой; в–четвертых, это приобретенный опыт компромиссов, внутренняя потребность человека решать любую проблему не противостоянием на измор, а в поиске единения, конструктивного подхода, уважительного диалога; в–пятых, это отрезвляющее влияние опыта пережитых национальных катастроф".41 Вряд ли стоит доказывать, что, за исключением последнего, все остальное у нас появится не скоро. Что касается авторитарной идеологии, то, по мнению ее сторонников, личность, общество и государство равновеликие единицы общественного процесса и в определенных условиях и определенных пределах власть имеет право не только пренебрегать интересами и мнениями значительных групп населения, но даже во имя неких высших целей подавлять их, а личность должна в этих условиях и пределах государству подчиняться. Авторитарный режим может существовать как в форме диктатуры (одного человека или группы лиц), так и в форме внешне респектабельной президентской республики. В политическом плане авторитаризм рассматривается как некая промежуточная ступень между демократией и тоталитаризмом. Одно время в прессе много писали о социальной философии авторитаризма, на которую опиралась чилийская хунта. "Цель государства – всеобщее благо, которое правительственная хунта определила как совокупность социальных условий, позволяющих всем чилийцам и каждому в отдельности полностью реализовать себя как личность. Это определение, отражающее опреденную концепцию, существенно отличается от того, как трактуют понятие общего блага либеральный индивидуализм и тоталитарный коллективизм. Так, либеральный индивидуализм понимает общее благо как простую сумму индивидуальных благ, которые каждый стремится получить, почти польностью игнорируя интересы других. Коллективистскую концепцию отличает другая крайность: в ней общее благо рассматривается как коллективное или государственное целое, в котором полностью растворяется индивидуальное благо каждого отдельного человека".42 Обратившись к рассмотрению взглядов сторонников тоталитарной идеологии, следует указать на то, что сутью, сердцевиной этой идеологии является стремление создать такую систему общественных отношений, которая обеспечивала бы – ради тех или иных целей – неограниченный контроль одного человека или группы людей над всей жизнью общества в целом и над жизнью каждого человека в отдельности. (В то время как авторитарная идеология допускает существование каких–то секторов жизнедеятельности индивида, куда государство вмешиваться не должно.) Осуществленный историками и политологами анализ трех основных вариантов тоталитарной идеологии: советского коммунизма, итальянского фашизма и немецкого нацизма выявил общие родовые признаки, исторические связи и изрядное политическое сходство. Все они были ответом на травмы индустриального века, на появление первого поколения промышленных рабочих – миллионов лишенных корней людей, ответом на беззакония эпохи раннего капитализма и на недавно возникшее острое чувство классовой ненависти, порожденное этими обстоятельствами. Первая мировая война привела к крушению существующих ценностей и политического порядка в царской России и императорской Германии. Она породила резкие социальные трения и в недавно вставшей на путь индустриализации Италии. Все это стимулировало подъем движений, которые преподносили проповедь социальной ненависти в обертке концепции социальной справедливости и провозглашали организованное государственное насилие в качестве инструмента общественного освобождения.43 По всей видимости, большой интерес к тоталитаристским представления у части россиян тоже связан с аналогичными причинами. Анализ показал, что при всех различиях в высказываниях и духовных предтечах, сторонники тоталитарных идеологий в той или иной степени согласны с несколькими обязательными постулатами. Первый постулат – все сторонники тоталитарных идеологий считают существующий порядок вещей, а равно и реально существующих людей "неправильными" и требуют их переделки по определенному проекту. Этот проект может быть заимствован из идеализированного далекого прошлого и тогды мы имеем дело с реакционной тоталитарной утопией, он может быть придуман на основании представлений о правильном будущем – и тогда мы имеем дело с прогрессистской тоталитарной утопией.44 Второй постулат заключается в утверждении, что основы такой идеологии не должны быть предметом критики и рационального анализа. Не может быть предметом критики и главный носитель тоталитарной идеологии – вождь движения, он же верховный жрец, он же высшая инстанция по всем вопросам, а следовательно, если не бог во плоти, то сын бога или по крайней мере вполне божественная личность. Третий постулат выражает уверенность приверженцев такой идеологии в том, что она является воплощением и истины, и блага, а всякое иное мнение, всякое инакомыслие рассматривается ими как зло (умышленное или неумышленное), подлежащее подавлению и устранению. Это означает, что необходим мощный "воспитательный" карательный аппарат, управляемый из единого центра. Поэтому сторонники тоталитарной идеологии всегда стоят за сильное (в их понимании) государство, в котором гипертрофирована роль идеологии и политики и принижена роль права. В условиях общественной нестабильности идея мощного государства не просто привлекает некоторых российских интеллектуалов (журналистов в том числе), но становится объектом иступленного поклонения. Четвертый постулат – вера в историческую оправданность насилия. Отсюда – высокая агрессивность, опирающаяся на принципиальную аморальность и полное презрение к человеку. Уместно напомнить слова С. Алексиевич о том, что "сознание "гомо советикуса" – сугубо милитаристское, а вся наша история – военная. Мы – дети военного времени, военного социализма, военной психологии. Мы привыкли не просто к смерти, но к смерти миллионов соотечественников: в революцию, в гражданской и Великой Отечественной войнах."45 Идея насилия, соединяясь с идеей великого государства, порождает идеологический гибрид, именуемый имперской идеологией. Другими словами, тоталитарной идеологии всегда присуще представление об особой роли своего государства в международном "раскладе" сил. Разумеется, здесь перечислены не все признаки тоталитарной идеологии. Так, бросается в глаза чуть ли не патологическая ненависть носителей тоталитарной идеологии к гуманитарной культуре и воплощающей ее интеллигенции. Можно отметить и другие особенности этой идеологии. Думается, продолжение исследований в этом направлении позволит создать глубокую и всеохватывающую концепцию причин возникновения, структуры и особенностей функционирования тоталитарной идеологии. На данном этапе развития России тоталитарная идеология уже не является государственной и потеряла многих своих приверженцев. Вместе с тем, говоря о кризисе классово–тоталитарной идеологии, следует все же помнить о том, что у нее во–первых есть еще немало сторонников, а во–вторых, в настоящее время тоталитарная идеология, крепко сидящая в головах многих наших сограждан, лихорадочно опробует различные варианты самоспасения. Один из вариантов – крутой вираж к различным вариантам национализма. Национальная идея выражается в широкой гамме идеологических построений. Здесь встречается и относительно безобидный патриотизм, связанный с любовью к своему родному краю, своей земле, ее рекам, горам и городам; и неистовый шовинизм, когда собственный народ и собственное государство рассматриваются как богоизбранные, лучшие в мире и потому имеющие право определять судьбу всех других; и фашизм, сознательно ориентирующийся на уничтожение или закабаление всех других народов. А. Синявский несколько лет назад писал о русском фашизме, как растущей идейной тенденции, которая все смелее дает о себе знать, может быть и впрямь знаменуя наше "светлое" будущее, "К настоящему моменту, несколько мне известно, имеется три в основном разновидности этой боевой идеологии, создающие попутно многообразные по оттенкам и альянсам варианты, более или менее последовательные в рациональном своем экстремизме. 1) Официальный, коммунистический фашизм, для которого марксизм лишь удобная форма, оболочка, позволяющая играть "интернациональную" (всемирную) роль: "Пролетарии всех стран, соединяйтесь!"... На "пролетариев" – плевать! Но положение Великой империи, контакты с другими странами и компартиями, ключевые позиции в Азии и Африке – все это требует более гибкой и широкой фразеологии, нежели голый пафос национального кулака. Откровенный фашизм как идея не настолько универсален, чтобы удержать в руках эти международные, скользкие награды и завоевания. Да и сила привычки, традиция, консерватизм ума, языка... 2) Наивный или откровенный фашизм "без эпитетов". Для него и Маркс, и Христос, либералы и коммунисты, средние века и современная Америка суть очередные диверсии международного еврейства, с которым надо бороться на строго национальной основе. Если нужна религия, то были же и у нас раньше свои, исконные боги – Перун, Ярила, Велес, покуда хитрецы евреи не подсунули две бомбы замедленного действия, специально для этого ими сочиненные, сперва – христианство, а потом, когда христианство разоблачили, – марксизм. Мало шансов на успех – за узостью платформы, но может соединиться с более жизненными и широкими программами – с первой и с третьей. 3) Православный фашизм. Поскольку русскую нацию трудно обосновать и вывести по чисто расовому признаку (понамешано здесь и татарской, и финской крови, и где они, увы, арийские черты?!), выдвигается религиозный фундамент: "кто не православный – тот не русский", "православизация мира", "третий Рим", "всемирная теократия" и т.д. Эта идеология способна и противостоять коммунизму. Должен признаться, на мой субъективный взгляд и вкус, этот "православный фашизм" наиболее опасен и само сочетание – православия с тоталитарной властью под христианскими занаменами (или подмена государства церковью, теократией) – сулит надругательство, какое на Руси нам и не снилось. Заранее можно представить: победи эти идеи, и мы получим еще одно кровавое и пародийное Царство Божие на земле, каким уже был для нас марксов "социал–коммунизм". Только страшнее, кощунственнее, оттого, что на сей раз это сделать обещают именем Христовым (запятнав), собирая под слепые хоругви толпы изголодавшихся по вере и по крови подвижников, церковь обратив (церковь!) в новый тюремный застенок...".46 Ныне в России различными тиражами издается несколько десятков экстремистских газет, которые сплошь и рядом публикуют материалы, в той или иной мере носящие шовинистический, профашистский и даже более или менее откровенный фашистско–нацистский характер. Издают эти газеты организации и партии профашистского или нацистско–фашистского толка. Из тактических соображений это, как правило, весьма тщательно камуфлируется торжественными заявлениями о патриотизме, необходимости прекратить геноцид русского народа, практикуемый с октября 1917 г. большевиками–сионистами и их преемниками сионистами–демократами, возродить Великую Россию и т.д. и т.п. Национал–патриотическая пресса не устает повторять, что в бедах, постигших Россию в ХХ веке,виноваты евреи и что сейчас, при "оккупационном режиме" Ельцина, руководство Россией захвачено евреями и "ублюдками", – так называет лиц с примесью еврейской крови газета "Московский трактир" (N 1,1991). Наиболее часто прямые нацистско–фашистские мотивы, клише и установки звучат, пожалуй, в газете "Эра России", образованной в 1994 г. Народной национальной партией (ННП)". Приведем несколько характерных примеров пропаганды фашистских идеологий на страницах "Эры России". В N 8 за 1994 г. В.Ванюшкина предпринимает попытку реабилитировать и даже превознести фашизм как иной, в отличие от коммунизма и демократии, правильный, благородный, животворный путь развития. Отметив, что итальянский фашизм, германский национал–социализм, испанский франкизм, румынский гвардизм, бельгийский рексизм, движение Салазара в Португалии и т.д. "имели различия, и иной раз довольно существенные", автор подчеркивает, что всех их характеризует "внутреннее единство и инаковость по отношению к демо–коммунизму". Поэтому она оперирует общим термином "фашизм". Апологет фашизма возмущена тем, что многие средства массовой информации в России и в других странах критически разоблачительно пишут о любом фашистском движении. В.Ванюшкина утверждает, что, "объективно оценить конкретную действительность фашизма сегодня абсолютно не возможно". Принципиальным отличием фашизма от "демо–коммунизма" автор объявляет "его антиматериалистическую и антиатеистическую направленность". Понимая в известной степени шаткость своих суждений по теме "Фашизм и христианство", защитник фашистского тоталитаризма пишет: "...Достаточно сложно назвать фашиста просто религиозным человеком, по крайней мере с точки зрения современного понимания религиозности". А дальше – обычное для фашистских теоретиков мистическо–романтическое словоблудие: "Во–первых, для фашиста Бог – это прежде всего тайна и могущество, а не моральный или нравственный закон. Во–вторых, фашист не просто верит в Бога, а можно сказать, что для него существование Бога абсолютно очевидно, простейшим подтверждением чего является сам факт существования мiра (старая орфография здесь используется для того, чтобы отличить мiр как космос, сакральный закон и порядок, от того, что называют современным миром). "Современный мир лишен Бога...", – пишет автор, – а для фашиста, который сохраняет Бога в себе, он всегда и везде, здесь и теперь". В.Ванюшкина не отрицает, что обвинение фашизма в антигуманизме соответствует действительности, однако считает это в высшей степени положительным явлением. Ибо, по ее словам, постулат гуманизма: "человек – высшая ценность" является отрицанием Бога. "Антигуманизм фашизма, – с восторгом вещает автор, – имеет прямое отношение именно к его антиматериалистической направленности. Фашизм настаивает на приоритете трансцендентных, то есть превышающих человека ценностей, ценностей высшего божественного порядка". Далее дается определение фашизма, призванное полностью закамуфлировать его подлинную сущность, опасность для человека и человечества. "Если попытаться определить фашизм с точки зрения философии, – глубокомысленно пишет она, – то, пожалуй, можно назвать его имманентным трансцентализмом. Иначе говоря, для фашизма человек ценнен именно тем, что ему неким парадоксальным образом внутренне и изначально (т.е. имманентно) присуща связь с тем, что превосходит его, в частности с Богом". Цели фашизма В.Ванюшкина также излагает в присущем ей крайне витиеватом, нарочито усложненном, скрывающем суть проблемы стиле. "Не раб Божий, а Божий ратник, фашист вступает в борьбу с хаосом и его чудовищным порождением – гигантским Големом, существом, лишенным души, обретшим жизнь благодаря черной магии материализма – с современным миром". Вдумчивый читатель поймет, что означают все эти заклинания и аллегории, поэтому автор лукаво заявляет, что фашист стремится не уничтожить хаос (т.е. демократов, коммунистов, социалистов, всех других противников фашизма), "но сотворить из хаоса мiр, вернуть ему тайну и радость, вернуть ему Бога...". Оказывается, это – "основная задача фашистского движения, таков иной путь". В заключение русская нацистка благоговейно цитирует человека, который, по ее словам, известен "в первую очередь как величайший практик": "Задача... заключается не в том, чтобы со всех сторон взвесить степень ее (т.е. теории или программы) выполнимости в каждый данный момент, а в том, чтобы с возможно большей ясностью показать ее суть..." И чуть ниже, – "... можно сказать, что боги покровительствуют им (т.е. тем, кто определяет программные задачи) как раз в тех случаях, когда они требуют именно невозможного".(A.Hitler "Mein Kampf", изд. ИТФ "Т–ОКО", 1992, с. 175–177.) Если многим русским урапатриотам больше импонирует гитлеровская концепция абсолютного приоритета нации, то В.Ванюшкина, будучи поклонником также и Гитлера, является ярым сторонником фашистской доктрины, ставящей в основу всего тоталитарное государство, которое, по Муссолини, и создает нацию. Апологетика войны и смерти и поношение гуманизма занимает очень большое место на страницах "Эры России". Так, например, деятель ННП – А.Елисеев в "антигуманистическом микроэссе" "Воля к смерти", в духе нацистской мистики призывает молодых консервативных революционеров быть готовыми и даже активно стремиться к смерти – как своей, так и нынешнего "человечества", ибо оно, по его словам, "бесконечно далекое от настоящего человеческого, вернее сверхчеловеческого идеала, полностью исчерпало свой жизненный лимит. "Наиболее перспективной и все более усиливающей свои позиции в современном обществе, – заявляет в N 8 "Эры России" А.Лобков, – является идея национал–социализма... Движение по своей сути универсально и способно решить большинство вопросов, так остро встающих перед современным человеческим обществом". "Русский национальный социализм сегодня, – продолжает он, – подается под разным соусом такими организациями, как Русское Национальное Единство, Русский Национальный Союз, партия Национальный фронт. Из соображений политической конъюнктуры все эти организации дружно открещиваются от германского национал–социализма (хотя в своем кругу являются горячимипоклонниками последнего). Что я могу сказать о людях, которые боятся смело и до конца раскрыть свои политические убеждения? – они обречены на провал". Затем автор призывает русских нацистов открыто и даже демонстративно объявить своим символом свастику, тем более, что ее не Гитлер придумал. "Свастика, – поет он ей осанну, – древнейший и сильнейший магический знак, являющийся символом того самого божественного порядка и единственно верного способа обустройства человеческого общества, которое мы ныне обозначаем скромным сочетанием "национальный социализм". В N 4 за 1994 г. "Эры России" А.Елисеев заявляет, что–де "ориентация на сильную единоличную власть составляет одно из важнейших качеств русского менталитета", что "настоящего Вождя ждут как Спасителя, выражающего Небесный Архетип". Затем приводятся характерные исторические примеры. "Сталин и Муссолини, Наполеон и Гитлер, – пишет автор, – все они появлялись в критические, переломные моменты, ставившие перед Нацией извечную задачу: "Быть или не быть?" Нации всегда предпочитали "быть" и аккумулировали волевую энергетику в фигуре Вождя–Спасителя, бравшего значительную часть полномочий". В настоящее, судьбоносное время для страны русский народ ищет Вождя, говорится в статье, и он будет противником как "национал–демократизма", так и "национал–авторитаризма", не говоря уже о монархизме. "Вождь, – продолжает А.Елисеев, – должен быть носителем сверхчеловеческих качеств, позволяющих ему находиться над нацией, в то же время выражая ее идеальные представления и защищая ее специфические интересы". Тут же лукаво говорится, что речь, мол, не идет о диктатуре, ибо разрешается "национальная оппозиция", противостоящая "националистическому режиму в рамках национализма". Русский Вождь должен быть "духовным Отцом Нации", его роль "должна быть подобна роли имама Хомейни,.. радикально отрицающей инфернальные ценности мондиализма". Более того, миссия этого Вождя – спасти "от влияния темных сил не только свою Нацию, но и все другие нации Земли". Институт Вождя, сказано в заключение, будет вершиной традиционного сословного общественно–государственного порядка. В статье "Апология экстремизма" А.Елисеев пишет, что "...старое патриотическое движение представляет собой чрезвычайно непоследовательную структурную реальность, сочетающую, с одной стороны, стремление к революционным переменам, а с другой – боязнь революционного расширения концептуальной сферы", а это ведет к стагнации. "Отсутствие действенной и позитивной программы, разработанной с учетом данных политологии, философии и т.д., – продолжает автор, – привело к тому, что база нынешнего патриотического движения, сложившаяся в основном в 1991–1992 годах..., оказалась неспособной к расширенному воспроизводству". Однако старые патриотические "вожди", сетует А.Елисеев, – "упорно отказываются и от освоения западного опыта, и от изучения общественных наук, чрезмерно сужая возможность идейно–политического маневра, адекватного современным социальным флуктуациям. Это приводит к тому, что они "неизменно остаются у разбитого корыта, отвлекая энергию национального движения и объективно способствуя тому же ельцинскому режиму". Чтобы преодолеть, по его мнению, создавшийся тупик, автор предлагает выявить подлинную сущность национализма. Он заявляет, что, только сделав ставку на экстремизм, "настоящие русские националисты" смогут "вникнуть в природу самого национализма". "Истинно–русский национализм", в то же время демагогически говорится в статье, – не имеет ничего общего с вульгарным этноцентризмом с его формулой "Россия для русских" и с противопоставлением русских другим народам. Русская нация, – провозглашает А.Елисеев, – выбирает бунт, осмысленный и беспощадный" ("Эра России", 1994, N 5). А.Елисеев дает туманно–романтическое и весьма невразумительное определение национализма: "сущность национализма заключается не в политическом, окончательно погрязшем в пучине обыденности"; "...она связана с Небом, хранящим древние тайны Абсолюта и выражается в проекции Божественной реальности на нашу повседневность". Автор ратует за русский национальный социализм, "доктрина которого берет свое начало как в "правой" идеологии славянофилов, так и в "левой" идеологии социалистов–народников (эсеры, энесы). Этот базирующийся на теоцентризме и интегризме социализм выступает за "национально–органическое, некапиталистическое развитие России, отрицающее и космополитический капитализм и интернациональный марксизм". По своим идейно–политическим взглядам к ННП и "Эре России" весьма близок печатный орган образованного в 1994 г. неонацистского Русского национального союза (РНС) "Штурмовик". В N 1 за 1995 г. "Штурмовика" первый заместитель председателя РНС и учредитель этой газеты К.Касимовский заявляет, что именно их группировка станет русским национальным движением, "имеющим потенциал Революции". Основной огонь критики Касимовского направлен против просвещенных патриотов. "Политическая импотенция носителей либерального патриотизма очевидна,– говорит автор,– они сами боятся своих собственных взглядов, постоянно оправдываясь перед оппонентами. Они уныло бредут по пути национал–реформаторства, пытаясь своими жалкими парламентскими усилиями оттянуть гибель Нации". Русский национальный союз готовит Национальную революцию, призванную претворить в жизнь национальный социализм. О том, как "единственное в стране" "Православное национал–социалистическое движение" Русский национальный союз понимает православие и патриотизм достаточно откровенно говорит в "Штурмовике" (1995, N 2) все тот же К.Касимовский: "Мы выбрали путь Воина. И этот выбор далеко не случаен. Он обоснован нашими убеждениями, корни которых в Русском Православии, рьяном Национализме, стремлении к социальной справедливости, другими словами – Православно–самодержавном Национал–социализме. Мы ненавидим Новый Мировой Порядок и идеологическую химеру либеральной демократии, обрекающую нацию на скотское существование и противоречащую Духу Православия и России". "Мы убеждены, – продолжает национал–социалистский идеолог, – что приняв на себя честь стать Воином Национальной Революции, необходимо сделать очередной титанический шаг – четко обозначить для себя цель, к которой необходимо стремиться, и препятствия, уничтожить которые необходимо для успешного достижения Цели". По мнению автора, подавляющее большинство современной "оппозиции" не в состоянии понять, что необходимо определить Цель и препятствия в совокупности, а не только Цель или только препятствия, ибо во–втором случае будет лишь вред". Обрушивается К.Касимовский и на православных священников, которые, по его словам, путают "нашу воинственную Веру с блеянием иудеохристианства". "Наш Христос сказал, – пишет он: "Я пришел принести в мир не мир, но меч", – и это полностью противоречит полутолстовским взглядам на Христа "официальной церкви". Излагая свое понимание сущности христианства, неонацистский фюрер подчеркивает, что в национальные интересы "входят понятия о Расовой чистоте, неприятие смешанных браков, провозглашение принципа социальной справедливости и утверждение идеологии Национал–социализма, задачей которого должна стать защита Русской Нации от чужеродных влияний..." "...Сейчас нам некогда говорить о методах спасения. Поэтому мы встали на путь Национальной Революции, которая не будет ждать самоисцеления, а возьмет скальпель и вырежет пораженные участки, чтобы из того, что уцелеет, смогла возродиться Россия во всем своем величии". Примеры, подобные приведенным выше, можно множить и множить без конца. И вряд ли стоит воспринимать всерьез наивные попытки закамуфлировать фашистские идеи понятием "национализм", которое некоторые "застенчивые" фашисты используют для обозначения своих взглядов. В условиях, когда государство объединяет не один, а два или несколько этносов, национальная идея мгновенно преващается в реакционную практику подавления одного этноса другим. Осознав себя политическим субъектом, национальная элита семимильными шагами уводит свое и без того политически малограмотное народное "тело" от здравого смысла в тупик изоляционизма, нетерпимости и насилия. Взметнувшаяся во многих частях бывшего Советского Союза националистическая волна больно ударила по реальным интересам тех народов, которые вроде бы должны были подняться на ее гребне. Возникшее острое противостояние коренных и некоренных (хотя кто в нашем евразийском котле коренной, кто – нет, понять очень сложно) пагубно отозвалось на экономике, затруднило движение к демократии, поставило под вопрос международный престиж новорожденных государств. Почему же национальная идея стала знаменем многих журналистов? Размышляя над этой проблемой, следует иметь в виду, что националистическая идеология обычно возникает в многонациональных государствах, находящихся в сложной социально–политической и экономической ситуации. Нынешняя ситуация в России является именно такой: экономический хаос, обнищание населения, резкое ослабление властных структур, разгул стихийной приватизации, социальные и межнациональные конфликты, отсутствие сплачивающих общество идеалов, несформированность политических партий, способных отразить интересы социальных слоев, несформированность самых этих слоев, нарастание политической апатии масс... Выход из этой ситуации, по мнению демократически ориентированных аналитиков не может быть скорым и потребует сплоченных усилий всего общества. Генеральный путь выхода из затяжного кризиса – это укрепление государственных правовых основ: конституционной базы в первую очередь; подлинно демократической базы правовой государственности, т.е. формирование гражданского общества; политических партий и движений, способных выражать интересы различных слоев населения на конституционной основе; обеспечение правовых механизмов и всех иных компонентов перехода к рыночной экономике под контролем государства. Активная социальная политика: укрепление и расширение социальных амортизаторов, способных облегчить вхождение в рыночную экономику социально незащищенным слоям общества и неконкурентоспособным его гражданам. Обретение, наконец, социальной философии, общенационального идеала, основа которого – гражданское согласие. Во имя продвижения российского общества по пути общецивилизованного прогресса и сохранения его самобытной культуры как неотъемлемой составляющей мировой цивилизации. Однако в условиях сильнейшего экономического кризиса, сопровождающегося резким понижением жизненного уровня народа, подобного рода эволюционные и в общем–то не очень радостные идеи, говорящие и индивиду, и массам, что в данный момент ничего хорошего никому "не светит", не могут быть положительно восприняты сколько–нибудь значительными слоями населения. Поиск иных, более быстрых и эффективных идей стимулирует реанимацию тлеющих в коллективном бессознательном других вариантов решения социальных проблем, связанных с крайним национализмом и безудержным антидемократизмом. Тем более, что всегда найдется, кому разыграть эту карту. В мощной националистической волне смешались разные течения: реальный процесс национального возрождения (нередко приобретающий гипертрофированный характер), стремление коррумпированных партийных боссов удержать ускользающую власть, экономические интересы теневиков и нуворишей, неуемные аппетиты и амбиции политиков, желание национальных элит поднять свой статус и престиж. Национализм как идеология опирается, как правило, на иррациональные, мифологические по своей структуре идеи и аргументы. Так, например, одной из несущих опор любого национализма является понятие "исторического права". Извлеченное из глубин традиционалистского мифологизирования и чрезвычайно удобное своей многозначительной неопределенностью, оно позволяет манипулировать собой с ловкостью, заставляющей вспомнить об искусстве былых виртуозов классового подхода. Аморальность и правовая несостоятельность идеи исторического права ясна и понятна любому рационально мыслящему человеку. Однако рационализм у сторонников националистических идеологий не в чести. Достаточно взглянуть попристальнее на аппеляцию к "исторической укорененности" российского государства как основанию его легитимности в "исторически–естественных" – то есть союзно–советских или близких к ним – границах. Очевидно, для большей легитимности отсчет начала этого государства ведется не от Московского и даже не от Владимиро–Суздальского княжества, а прямиком от Киевской Руси. И не важно, что на этом пути также приходится закрывать глаза на уйму неувязок (если отталкиваться от Древней Руси, то какие права могут быть, например, на Кавказ, Поволжье, Сибирь). Важно одно: что под обыкновенное имперское "держать и не пущать" подводится таким способом некая теория. Этой цели служат и все прочие умопостроения из того же ряда – о духовной особости русского этноса (не "существительного" наряду с другими народами, а "прилагательного" к ним!), об исторической миссии русских в деле "собирания земель" (как будто речь идет о грибах и ягодах, а не о живых людях, которых по ходу этого "собирания" приходилось порой вырезать целыми аулами) и о многом другом, чем так богата нынешняя державно–почвенническая мифология. Рациональное мышление совершенно беспомощно перед разгулом темного коллективного бессознательного, направленного на защиту "наших" от "чужих". Тем более, что всегда найдутся интеллектуалы, берущиеся за решение задачи рационализации националистических мифологем и иногда довольно успешно ее решающие. Так, академик Российской академии наук Г.В.Осипов предложил в своем докладе на президиуме РАН следующие тезисы: 1. Поскольку хаос и национальная катастрофа требуют сплочения народов на основе некоей общенациональной идеи, то "ею может стать русская национальная идея". 2. Для идеи необходима социальная база. Социальная база сформулированной идеи – "Союз труда и капитала". 3. Поскольку демократия – опасный миф, то "Союз труда и капитала" должен прийти к власти, опираясь на армию, которая примкнет к этому союзу, ибо только он в сложившихся условиях может вывести армию из кризиса и поставить ее на службу государству. 4. Завершающий тезис программы – воззвание к утверждению российского великодержавия: "Перед обществом возникла дилемма поистине исторического значения: или Россия как крупнейшая из республик выступит в качестве объединительного ядра, вокруг которого сплотится большинство республик прежнего Союза ССР, и образует единое экономическое, политическое, демократическое пространство; или же распад страны станет полностью необратимым".47 Русская национальная идея как символ идентичности родилась не вчера и по сути своей необычайно многообразна и объемна. В самом общем виде эта идея сводится к тому, что Россия своеобразна и самобытна, что ее национальной традиции более свойственен общиный коллективизм (вариант: православная соборность), чем европейский индивидуализм, и что Россия – это прежде всего и главным образом государство, причем государство великое, то есть все та же империя. Отсюда делается вывод, что самобытность следует ценить и беречь, коллективизм и соборность по мере возможности сохранять и возрождать, а государству, причем сильному, а то и самовластному, не дать погибнуть. Эта идея существует в нескольких модификациях, позволяющих сплачивать вокруг нее самые разные группы населения. Так что можно констатировать, что российский фашизм – это не бритоголовая шпана, не пэтэушники в кожане со свастикой. Это прежде всего интеллектуалы–теоретики: идеологи, журналисты и исполнители–профессионалы: армейские офицеры, спецназовцы, десантники, милицейские оперативники. Фашистские партии и их лидеры срастаются и с легальной и с теневой экономикой. По всей стране растут филиалы Русской партии и Русского национального единства. В общем, есть все основания со вполне понятной тревогой говорить о расширении социальной базы нацистской идеологии и ее укоренении в сознании определенных слоев населения. Нацизм, как и другие разновидности националистической идеологии, очень часто прибегает к своеобразному историческому романтизму, сутью которого является оправдание сегодняшнего права на исключительность "преданьями старины глубокой". А.Шилков в этой связи пишет: "Не встречающий сопротивления в обществе полной исторической неграмотности, при утраченном доверии к хоть сколько–нибудь "официальной" истории, яд исторического романтизма разливается не только в литературе и публицистике, но и в претендующих на научность трудах "серьезных историков" и популяризаторов науки... Несмотря на всю смехотворность для историка и лингвиста этимологий типа "этруски – это русские" (так любимых на страницах "Техники молодежи"), на массового потребителя популярной истории это впечатление производит. Конечно, серьезные историки считают как бы ниже своего достоинства вступать в полемику с утверждениями о якобы славянском происхождении Аполлона и Беллерофонта, о забывших свое происхождение, но славянских по крови галлах ("из рода галки") и "чистых" (германус) славянах – "германцах" (серия публикаций в газете "Родные просторы" Союза венедов, отколовшегося от питерской "Памяти"), о сохранившейся у русских памяти про охоту на древних звероящеров (разбор акад. Б.А. Рыбаковым в кн. "Язычество древней Руси" игровой песни "Сидит Яшка под мостом, под калиновым кустом"... с произвольной заменой "Яшки" на ящера и привлечением "калинового моста", под которым Иван–дурак ожидает Змея–Горыныча), но из этого псевдоисторического бреда вырастают страшные сказки, мало похожие на те, что собирал Афанасьев. Сказочки, которыми травят пока взрослых, по–детски лишенных иммунитета ко лжи, а вскоре начнут и детей травить."48 Словно в ответ на опасения А.Шилкова бывший первый заместитель министра образования России В.Новичков, выступил с программной для российской школы статьей, в которой утверждается, что приоритетной задачей министерства является создание национальной школы, которая должна выступить транслятором национальной культуры. "Национальная школа осмыслена сегодня по своему содержанию как трехслойная конструкция. Ученик в такой школе изучает прежде всего то, что позволяет ему осознать себя русским или эвенком, немцем или калмыком, помором или казаком. Параллельно изучает то, что позволяет вписаться каждому школьнику в инокультурное окружение. Это очень важно, так как в России нет ни одной мононациональной территории. И, наконец, школьное образование обеспечивает личности органичное включение в общецивилизационный процесс, вхождение в рыночные отношения... Автор упоенно вещает: "При это следует осознать масштабность задачи строительства такой школы. Она должна быть действительно всякий раз разной для каждой этнической группы. Ведь казак или помор – тоже русские, но живущие по своим специфическим законом общежития."49 Словно возражая процитированному выше вершителю судеб образования в России, философ Григорий Померанц писал: "Национальное (в отличие от племенного) не может быть поставлено на первое место после божественного. Такова иерархия, установленная мировыми религиями в Осевое время. Все великие мировые религии едины в обращении к личности через голову народа, племени, семьи – едины в Духе Святом. "Несть во Христе ни эллина, ни иудея" (ап. Павел). Это не значит, что эллинов и иудеев вовсе нет, не должно быть. В частном случае может быть и так (иудей, становясь христианином, переставал быть евреем). Но почти всегда достаточно того, что "надо слушаться Бога больше человеков" (ап. Павел), и при столкновении божеского с национальным, национальное отступает. "Для христианина всякое отечество – чужбина и всякая чужбина – отечество", – писал анонимный апологет II в. Потом, когда эллины крестились, народное сознание сдвинулось в другую крайность: христианское вероисповедание стало мыслиться как племенная религия, как "русская вера", "польская вера" и т.п. То есть язычество прекратилось и переоделось в христианское платье. Серьезное понятие "христианство" никогда с этим не мирилось, и П.А.Флоренский в своей заметке о православии резко критиковал соотечественников за национализацию Бога. "Оставь все и иди за Мной"; "Я пришел разлучить отца с сыном"; "Враги человеческие домашние его" – эти слова Христа никто не отменил. В случае конфликта патриотизма и совести – совесть выше. Совесть – дело бессмертной души человеческой, она выше нации (или глубже – пространственные термины здесь условны). Нация не обладает бессмертной душой, ее величие – целиком в мире временного, бренного, только личность доступна вечной памяти. Вместе с Иоанном Златоустом или Симеоном Новым Богословом мы поминаем и Византию, но только косвенно, только как обстановку их духовного творчества. Византия сама по себе умерла – и нет ее больше. Эта философия ведет к мысли, что права личности стоят выше народных, национальных прав. А у нас что произошло? Как только провозглашены были права человека (и подняты над интересами советского государства), так сразу же выдвинулись на первое место национальные права. Казахстаном должны править казахи; Нагорный Карабах не должен управляться из Баку... Все это до известной степени верно. Право на свое национальное развитие относится к числу неотъемлемых прав личности. Однако до тех пор, пока большая нация не начинает давить других, не оскорбляет их, не злоупотребляет положением большинства. До тех пор, пока средства борьбы за право меньшинства не стали кровными. Национальное – не Бог, и не вправе требовать себе в жертву Исаака. На наших глазах униженные и оскорбленные, подавленные в своих национальных чувствах, стали деспотами и мучителями. Великодержавный шовинизм уступил место малодержавному шовинизму, пожалуй, еще более агрессивному"50 Трудно возражать против необходимости всячески развивать народную культуру и обеспечивать каждому человеку возможность национально–культурной идентификации. Однако с какой из национальных культур должны идентифицировать себя дети, родившиеся в так называемых смешанных браках? Есть лишь два варианта решения этой проблемы. Первый – запрет на межнациональные, межэтнические, межрасовые браки. Второй – принципиальное переворачивание предложенной процитированным выше бывшим зам. министра иерархии: прежде всего каждый человек должен ощущать себя сыном человеческим", членом всечеловеческой семьи, затем он должен осознать особенности своей макрокультуры: европейской, латиноамериканской, африканской, азиатской, и как завершение своей идентификации он вписывает себя в рамки конкретной национальной или субнациональной культуры. Понятно, как, когда и почему бацилла нацизма, дремлющая в подсознании любого народа, пробуждается и овладевает сознанием люмпенизированных групп населения. Значительно труднее понять, каким образом эта идеология может овладеть сознанием представителя интеллектуальной элиты (к каковой себя причисляют многие журналисты) страны, культура которой формировалась все–таки в лоне христианского постулата о равенстве всех перед Богом. "Говорят, назначение интеллектуала – участвовать в национал–освободительном движении. Да! Пока оно не победило. А когда победило, а также и в переходный период, и даже чуть–чуть раньше, назначение интеллектуала также и противодействовать опасным тенденциям, вырастающим из этого же движения. И уж особенно в национальной, независимой стране назначение интеллектуала – противодействовать тенденциям национализма ограничивать демократию."51 Главный итог изложенных выше размышлений может быть сформулирован следующим образом: нынешняя структура идеологического пространства России есть результат многовекового и противоречивого процесса взаимодействия и борьбы различных влияний, что породило пеструю картину, в пределах которой каждый может найти фрагмент, отвечающий его духовному строю. Для того, чтобы получить более систематизированную и поддающуюся квантификации информацию о типе и направленности политического сознания российских журналистов, участникам профессиональных семинаров предлагалось заполнить специальный бланк, в котором необходимо было выразить свое отношение к различным социально–политическим идеологиям, проранжировав их по степени предпочтительности с точки зрения достижения такой цели, как вывод России из кризиса. Предложенный бланк позволял выделить: – сторонников либеральной идеологии, безоговорочно ориентированных на ценности западного (в первую очередь американского) опыта общественного развития в условиях рыночной экономики; – сторонников социалистической идеологии в ее разных вариантах, начиная от "социализма с человеческим лицом" и кончая жесткими коммунистическими моделями; – представителей консервативно–государственной идеологии, ориентированных на сильное, могущественное государство, обеспечивающее твердую дисциплину и нерушимый общественный порядок. В этом же бланке были представлены ценности и идеи, в той или иной форме разделяемые патриотами, ориентированными на возрождение национальных духовных ценностей и традиционных нравственных представлений, а также экологисты52, среди которых также немало сторонников достаточно радикальных действий. Отдельной строкой стояли прагматики, т.е. те, кто равнодушен к политическим доктринам и ориентирован в основном на проблемы, связанные с бытовой стороной жизни. Обобщенные результаты опроса представлены в табл. 5.2.

Таблица 5.2

Отношение журналистов к различным социально–политическим идеологиям

(цифра "1" – наиболее значимый тип идеологии, цифра "6" – наименее значимый; цифры в скобках означают средний ранг, рассчитанный по всему массиву)

	Средний балл
ТИП ПОЛИТИЧЕСКОЙ ИДЕОЛОГИИ	В целом за последние три года	1993	1994	1995
Либеральная	1,3 (1)	2,1(1)	2,0 (1)	1,6 (1)
Социалистическая	3,7 (4)	4,8(6)	3,4 (4)	2,9 (2)
Державная	3,9 (5)	3,8(3–4)	4,4 (5)	3,5 (3–4)
Экологическая	3,3 (2)	2,7(2)	3,2 (2–3)	3,9 (5)
Национал–патриотическая	3,5 (3)	3,8(3–4)	3,2 (2–3)	3,5 (3–4)
Прагматическая	4,8 (6)	4,2(5)	5,1 (6)	5,3 (6)

Анализ полученных материалов показало, что политическое сознание журналистов обладает довольно сложной структурой. Прежде всего следует констатировать, что оно имеет многослойный характер. Другими словами, разные политические идеологии не только соседствуют, размещаясь в одной плоскости, но и наслаиваются одна на другую, а иногда друг друга пронизывают. Если политические ориентации журналистов рассматривать как бы сверху, видя только плоскостную карту предпочтений, то возникает впечатление, что доминируют сторонники либеральной ориентации. Другие мощные группы – сторонники социалистической идеологии, экологисты и национал–патриоты западникам уступают. Сторонники всех других ориентаций представляют собой незначительное меньшинство. Однако более глубокий анализ показывает, что не все так просто. В структуре политического сознания сторонников каждой из названных выше ориентаций представлены – в той или иной пропорции – и все другие ориентации. Другими словами, нет чистых либералов и нет чистых социалистов, равно как любой экологист несет в себе элементы западнической, социалистической или патриотической ориентации. И анализ соотношения разных тенденций внутри одного типа политического сознания представляет немалый интерес. Например, если мы возьмем либерально–западническую ориентацию, то соответствующие ей цели на первое место поставили 44,4% опрошенных, на второе – 16,7%, на третье – 11,1%, на четвертое – 10,2%, на пятое – 4,6%, на шестое – 13,0%. Это означает, что для 55,6% журналистов значимость этих целей варьирует от второго до шестого места, причем 13 журналистов из 100 ставят ее на последнее место. Если же мы возьмем такую социалистическую цель, как "обеспечение торжества социальной справедливости, защиту интересов простых трудящихся", то на первое место ее поставили всего 25,9% журналистов, зато на второе – 31,5%, а на третье – 25,9%, на четвертое – 11,1%, на пятое – 4,6%, на шестое – 0,9%. Другими словами, если у либерально–западнической ориентации есть среди журналистов четко выраженные противники и их не меньше 17%, то у социалистической стратегии противников почти нет. Занимая первое место лишь у 25,9% журналистов, социалистическая ориентация устойчиво занимает второе место в сознании большинства журналистов. То есть многие журналисты хотят, чтобы Россия стала цивилизованным, богатым, правовым государством, но при этом, по их мнению, необходимо сделать все, чтобы обеспечить торжество социальной справедливости и защиту интересов простых трудящихся. Социально–политические воззрения большинства участвовавших в исследовании журналистов образуют достаточно причудливую смесь. Хотя многие из них за признание частной собственности, в том числе и на землю, идея рынка воспринимается ими скорее на уровне лозунгов. Гораздо ближе им распределительная философия, исходящая из социалистического, по сути, принципа "социальной справедливости". Они искренне болеют за народ, для них неприемлемо неравномерное распределение бремени социальных издержек, связанных с переходом к рынку, им трудно примириться с резким падением уровня жизни населения. В этом они близки к популизму. Приверженность демократическим ценностям сочетается у них с идеей Великой России. Многие из них поборники державности, сильной государственной власти. Кое–кто откровенно выражает установки имперского мышления, некоторые не могут освободиться и от рудиментов коммунистического тоталитаризма. Таким образом, во взглядах российских журналистов идеи открытости Западу, признание рынка, приверженность демократическим ценностям сочетаются с популизмом, идеями социальной справедливости, сильной государственной власти, с элементами патернализма, верой в великую историческую миссию России. В этом совмещении ограниченного экономического либерализма с умеренным культурным национализмом и заключается основная особенность социально–политической позиции многих российских журналистов. Что касается изменений в политических ориентациях работников печатных СМИ за последние три года, то они были достаточно заметными. Повышался средний ранг либеральной и социалистической идеологии, существенно упал в журналистской среде интерес к экологическому движению. Закончить этот раздел хотелось бы словами Олдоса Хаксли, сказанными более 60–лет назад: "Большевики и фашисты, радикалы и консерваторы, коммунисты и британские фримены – из–за чего они все между собой дерутся? Я скажу вам. Они спорят о том, направимся ли мы в ад на коммунистическом экспрессе или на гоночной машине капитализма, в индивидуальном автобусе или в общественном трамвае, бегущем по рельсам государственного контроля. Пункт назначения один и тот же во всех случаях. Они все приверженцы ада и все ведут нас к одному и тому же психологическому тупику и общественной гибели, которая последует за психологической гибелью. Единственное различие между ними состоит в ответе на вопрос: Как мы должны придти туда? Здравомыслящий человек совершенно не может интересоваться такими дискуссиями. Для здравомыслящего человека существенной вещью является ад, а не средства транспорта, к услугам которых прибегают, чтобы двигаться к нему. Для здравомыслящего человека важен другой вопрос: Хотим мы или не хотим направляться в ад?".53

Когда наступит "час пик" для гениев в журналистике?

Для того, чтобы жизнедеятельность журналиста была успешной, его жизненные цели, программы, планы должны быть сопоставимы с имеющимися у него объективными и субъективными возможностями. Объективные возможности определяются наличными социальными условиями, субъективные – способностями журналиста. Таким образом, мы совершили переход к анализу третьего компонента внутреннего мира журналиста, в качестве которого выступает комплекс его способностей, навыков, умений и т.п. Важность этого компонента внутреннего мира журналиста в настоящее время общепризнана, хотя немногим более ста лет назад в газете "Бостон ньюс" можно было прочитать следующую заметку: "СОВЕТ РОДИТЕЛЯМ. Если вы не знаете, что делать со своим сыном, если он не имеет ни талантов, ни образования, но выучился читать и писать, если он страшный невежда, если он неисправимый лентяй и лжец, если он не стыдится ничего и не уважает никаких приличий, то сделайте его редактором какой–нибудь газеты".1 Однако, несмотря на признание значимости комплекса способностей, умений и навыков журналиста для эффективного осуществления им своей деятельности, говорить о сколько–нибудь систематическом изучении этого компонента внутреннего мира журналиста пока не приходится. Данная работа также не претендует на целостное освещение данной проблемы. Речь идет об определении возможных подходов к этой сложнейшей проблематике. И первый вопрос, на который необходимо дать ответ, связан с содержанием понятий, используемых для обозначения основных элементов данной системы: способностей, умений, навыков. Современная наука рассматривает способности в нескольких планах. В одном из них способности понимаются как результат реализации определенных возможностей в действительности. Так, например, А.А.Деркач и Е.В.Селезнева пишут: "Умение – это основанная на знаниях и навыках способность человека успешно достигать поставленных целей в изменяющихся условиях деятельности".2 Сторонники другого подхода рассматривают способности как возможности, т.е. объективные тенденции, заключенные в явлении, которые могут стать, но могут и не стать фактами действительности. С этой точки зрения способности есть такие "индивидуально–психологические особенности, которые имеют отношение к успешности выполнения одной или нескольких деятельностей" и, не сводясь "к наличным навыкам, умениям или знаниям, могут объяснить легкость и быстроту приобретения этих знаний и навыков".3 Данное употребление понятия "способности" представляется более адекватным. В противном случае нам придется признать, что крыса, воспитанная в полной изоляции и тем не менее способная построить гнездо, ни разу не увидев, как это делают другие, обладает врожденной строительной способностью, в то время как речь идет о соответствующем инстинкте. Что же представляет собой пространство этих психологических особенностей журналиста, выступающих одним из важнейших факторов, определяющих меру овладения совокупностью навыков, необходимых для деятельности и общения?4 В настоящее время существуют различные подходы к проблеме классификации человеческих способностей. Чаще всего их разделяют на физические, духовные и социальные. Совокупность физических (точнее было бы сказать – биологических) способностей включает физическую силу, общее здоровье человека, умения быстро бегать, высоко прыгать, долго обходиться без пищи и т.п., под духовными способностями подразумевают способности, формирующиеся в ходе общеобразовательной и профессиональной подготовки, в качестве социальных выступают способности, обеспечивающие взаимодействие с другими людьми: терпимость, дисциплинированность, критическое отношение к недостаткам и т.п. Не вдаваясь в подробный анализ этой и других существующих классификаций, отметим, что в рамках данного исследования способности журналиста рассматриваются как многоуровневая и многомерная система, в которой можно вычленить по крайней мере три "грани". Одна из них представлена такими базисными способностями как интеллект, эмоциональность и воля, мера развитости которых определяет возможность существования и развития всех других способностей и навыков. Вторая грань интегрирует социальные способности, к числу которых мы относим способность к труду, способность к творчеству, способность быть личностью. Наконец, представляется целесообразным выделить третью грань комплекса способностей, обеспечивающих эффективное осуществление основных видов журналистской профессиональной деятельности. Речь идет о познавательных, проективных и коммуникативных способностях. Каждая из этих способностей и вся система способностей могут быть более или менее развиты, то есть находиться на разном расстоянии от гипотетической нулевой точки своего развития. Уровень развития способностей выражается обычно понятиями одаренности, талантливости и гениальности. Одаренность понимается как предпосылка специальных способностей и как качественно своеобразное их сочетание. Талантом называют высший уровень развития одаренности или такую совокупность способностей, которая позволяет получить продукт деятельности, отличающийся новизной, высоким совершенством и общественной значимостью. Гениальность рассматривается как высшая ступень развития таланта, позволяющая осуществлять принципиальные сдвиги в той или иной сфере творчества.5 Существует еще один критерий, фиксирующий отличие гения от таланта. "Талант попадает в цели, в которые простые люди попасть не могут. А гений попадает в цели, которые простые люди не видят." Встречается и такое утверждение: "Талант – совершенство, гений – оригинальность." Как писал У.Джемс, "гений на самом деле – это лишь немногим более чем способность к нестандартному восприятию".6 Замечено, что у талантливых людей часто наблюдается сочетание разных способностей. Так, литературные способности сочетаются с изобразительными (Пушкин, Лермонтов, Шевченко, Маяковский), изобразительные – с литературными и музыкальными – Скрябин, Чюрленис и др. Качественно–своеобразное сочетание способностей характерно и для талантливых ученых, инженеров, изобретателей. Б.М.Теплов считал неверной формулу, согласно которой талант как таковой односторонен и развивается за счет других способностей. Напротив, та или иная специальная одаренность в конкретной области деятельности ярче всего проявляется при условии, если человек обнаруживает интерес и способности к другим видам деятельности. Это не значит, что талантливый человек в одной области должен быть одинаково талантливым в других. Речь идет о том, что человек может иметь одну специальность, проявлять в ней особую одаренность и в то же время быть разносторонним. Приобретенные ранее качества, не относящиеся прямо к профессиональной структуре, под воздействием деятельности преобразуются и начинать играть немаловажную роль в реализации профессиональных функций.7 Однако не менее часто встречаются случаи, когда талант наиболее полно выявляется в каком–то одном виде деятельности. Гипертрофия этого наблюдения приводит в появлению утверждений типа тех, которые высказывались еще Платоном: "Пусть никто не будет одновременно литейщиком и плотником; ибо человеческая природа не может одновременно хорошо делать два искусства или две науки". Позднее, в 1575 г., эту же мысль проводит в своей книге "Исследование способностей к наукам" испанский врач Хуан Уарте. Книга, несмотря на запрещение Ватикана и инквизиции, издавалась около 70 раз и надолго закрепила мнение об ограниченности человеческих способностей, таланта. Рассматривая проблему таланта, Э.В.Ильенков предельно ясно сформулировал противостояние двух несовместимых концепций. "Одна, не умея ни понять, ни осуществить процесс воспитания полноценной человеческой личности, нацелена лишь на "модификацию поведения" – на стандартизацию мышления и психики (а это равносильно умерщвлению таланта и там, где он каким–то образом независимо от этой педагогики и вопреки ей сумел возникнуть). Другая, научно поняв тайну процесса "рождения души", исходя из ясного понимания реальных – материальных – условий возникновения человеческой психики, вплоть до высшей ее фазы – фазы таланта, фазы личности, – экспериментально, практически доказала, что она может и потому обязана вырастить из каждого ребенка гармонически развитого, социально активного человека. ...Талант – это не количественное различие в уровнях развития людей, а качественно новое свойство психики, связанное с коренным, принципиальным изменением в типе и характере труда, в характере его мотивации. Это качество – результат гармонического и всестороннего развития человека, его высших психических функций (способностей), увязанных в единство личности, сосредоточенной на решении больших, общезначимых задач. В этом и состоит норма человеческого развития, заданная историей".8 В качестве начальной точки развития способностей выступают так называемые задатки (врожденные анатомо–физиологические особенности человека). Развиваясь из задатков, способности могут достигать очень высоких уровней развития. Причем, как правило, уровень развития самих задатков в значительной степени определяет возможный потолок развития способностей. Характеризуя взаимоотношения между задатками и способностями, С.Л.Рубинштейн указывал, что "между задатками и способностями очень большая дистанция: между одними и другими – весь путь развития личности. Задатки – лишь предпосылки развития способностей. Развиваясь из задатков, способности являются все же функцией не задатков самих по себе, а развития индивида, в которое задатки входят как предпосылка, как исходный момент. Задатки многозначны; они могут развиватья в различных направлениях. Будучи предпосылкой успешного хода деятельности человека, его способности, обусловленные задатками, вместе с тем являются в той или иной мере и продуктом его деятельности".9 Идея о том, что личностные психические свойства человека, его способности, черты характера и т.д., а также различные особенности психических процессов (восприятия, памяти и т.д.) не только проявляются, но и формируются в ходе собственной деятельности человека, посредством которой он активно включается в жизнь, является фундаментальным принципом того направления психологической науки, которое развивалось в нашей стране.10 Однако, как и любой принцип, эта идея лишь указывает направление поиска ответов на множество вопросов, возникающих при внимательном рассмотрении процесса формирования человеческих способностей, а не дает готовые ответы. Одним из таких сложных вопросов является взаимосвязь между генетическими и социальными факторами формирования способностей. Неточное понимание сложных взаимоотношений между задатками и способностями может привести к биологизаторским или вульгарно–социологическим выводам как в области теории, так и в сфере практических действий. В свое время распространенным было представление о способностях как полностью врожденных и неизменных качествах человека. Утверждалось, что развитие способностей есть спонтанный процесс, не зависящий от социальных условий, и никакое обучение, никакое воспитание, в самом широком смысле этих слов, на этот процесс повлиять не могут. Эта позиция оказалась несостоятельной. И тогда бросились в другую крайность: стали утверждать, что можно у любого человека развить любые способности, нужно только правильно организовать работу по его воспитанию. Позднее была предложена компромиссная концепция, являющаяся в настоящее время самой распространенной: способности формируются и развиваются в процессе социальной деятельности, но они формируются не на пустом месте, а на базе некоторых задатков, т.е. анатомо–физиологических особенностей организма, функциональных характеристик нервной системы, мозга, которые могут реализовываться так или иначе в зависимости от конкретных условий жизни человека. И эти задатки, и сформированные на их базе способности у разных людей весьма сильно различаются. Однако сама по себе эта констатация может получать разную интерпретацию. Ученые не обнаружили сколько–нибудь убедительных свидетельств зависимости гениальности и таланта от врожденных свойств. Не обнаружены также и зависимость от среды или обучения в школе.11 В период бурного развития естествознания, когда значительно пошатнулись церковные догматы, возникла идея психопатологической сущности художественного таланта. В конце XIX века выходит масса работ типа "Гениальность и помешательство" Д.Селли, "Психология гения и таланта" М.Нордау, "Генальность и вырождение" В.Гирша. В них талант рассматривается как душевное расстройство или психическая болезнь, причем обязательно указывается влияние наследственности. Эта точка зрения также была быстро опровергнута.12 Зигмунд Фрейд, создавший теорию психосексуального развития индивида, в формировании характера и его патологии главную роль отводил переживаниям детства. В основу творчества он положил удовлетворение "принципа удовольствия". По мысли Фрейда, содержанием человеческой жизни является постоянное противоборство этого "принципа удовольствия" с "принципом реальности". "Либидо", т.е. половое влечение, а значит все биологическое, индивидуальное, находится под постоянным контролем сознания – "Я", которое сформировалось под напором "принципа реальности". Сексуальные вожделения, порождаемые принципом удовольствия, сдерживаемые сознанием в сфере подсознания, составляют темное бессознательное "ОНО". "ОНО" все–таки прорывается в область фантазии, а оттуда в искусство. Творческая фантазия художника, актера, музыканта, любого творческого человека и есть, по Фрейду, средство переработки вытесненных из сознания половых влечений. Известный генетик В.П.Эфроимсон на вопрос, можно ли предполагать, что какие–то природные факторы встречаются у гениев много чаще, чем среди всего населения, отвечает так: "Мы решаемся утверждать, что на этот вопрос можно ответить только путем непосредственного изучения фактических данных, то есть самих гениев и их личностных особенностей. Всякий иной подход, кроме такого непосредственного, конкретного, уведет в схоластику и догматизм. Следовательно, при наличии подозрений в отношении какого–либо биологического фактора гениальности или необычно высокой интеллектуальной активности необходимо показать, что он имеется у гениальных людей чаще, чем среди населения в целом... Нужна, следовательно, статистика...".13 На основании изучения огромного статистического материала: анализа биографий выдающихся полководцев, государственных деятелей, ученых, поэтов, художников, богословов, религиозных реформаторов – ученый выделяет ряд биологических и социальных факторов, способствующих формированию гениальной личности и формулирует следующее утверждение: гениями рождаются – и здесь область прежде всего биологическая, генетическая; развитие гения – проблема биосоциальная; реализация его – социобиологическая. Говоря о том, что гениальность есть прежде всего проблема биологическая, Эфроимсон указывает, что нужно отказаться от утверждения, что роль генотипа в становлении гения ничтожна мала, а все будто бы определяется воспитанием, средой, обстоятельствами. Изучая наследственные факторы, связанные с ярко выраженной талантливостью и гениальностью, Эфроимсон ссылается на множество свидетельств, указывающих на необычайно высокий интеллект подагриков. Древнеримский медик Цельс констатировал: "Почти все императоры были подагрики, по своей вине или по вине своих предков, я не знаю". Учитывая, что Цельс жил в период 25 г. до н.э. – 50 г. н.э., когда императорами избирались выдающиеся главнокомандующие, это свидетельство не лишено интереса. Подагриками были Сципион Африканский, разгромивший Ганнибала, Марк Випсаний Агриппа, Александр Македонский, Карл Великий, Генрих IV, Вильгельм Оранский, флотоводец Нельсон, генерал Ермолов. Но подагриками были не только выдающиеся полководцы. Чарли Чаплин, Александр Блок, Э.Эррио, О.Ренуар, лорд Бивербрук, М.В.Нестеров также мучались этим заболеванием. Подагриками были Цезарь, Колумб, Гарвей, Франклин, Галилей, Ньютон, Микельанджело, Рембрандт, Бетховен, Борис Годунов и многие, многие другие. Причиной повышенной интеллектуальной активности подагриков является своеобразное нарушение обмена веществ, заключающееся в том, что мочевая кислота (формула которой очень сходна по структуре с формулами известных стимуляторов умственной деятельности кофеина и теобромина) не расщепляется и не выводится из организма, а сохраняется в крови и выступает в качестве постоянно действующего внутреннего стимулятора. Разумеется, влияние мочевой кислоты может блокироваться множеством факторов как средовых, так и бесчисленных внутренних, в том числе и наследственными дефектами, сводящими на нет действие гиперурикемии (повышенного уровня мочевой кислоты). Кроме гиперурикемии В.П.Эфроимсон выделяет и другие биологические факторы гениальности. Один из них – синдром Марфана – особая форма диспропорционального гигантизма, в разных своих проявлениях передающаяся по наследству. Заболевание это редкое, один случай на 50 тысяч человек. Сопровождается оно усиленным выбросом в кровоток катехоламинов, медиаторов нервной системы, поддерживающих высокий физический и психический тонус. Эта редкая аномалия подарила человечеству несколько поразительных личностей, которые при всем своеобразии их дарований, характеров, условий жизни имели немало общего – то, что давал им синдром Марфана: Авраам Линкольн, Ганс Христиан Андерсен, Шарль де Голль, К.И.Чуковский. По статистике, частота зарождения потенциальных гениев и замечательных талантов почти одинакова у всех народов. Определяется она цифрой порядка 1:2000 – 1:10000. Однако частота гениев, реализовавшихся и признанных выдающимися, исчисляется уже другой цифрой – 1:10000000. Это значит, что в середине XX века примерно сто гениев приходятся на миллион жителей цивилизованного и не страдающего от всеподавляющей нужды населения. Из десятка тысяч реализуется один потенциальный гений. На пути их стоят бесчисленные неблагоприятные факторы и неисчислимые тормоза. Но дело не только в социальных факторах, мешающих признанию гения. Дело еще и в том, что потенциально высокие задатки индивида чаще всего не могут получить развития в силу отсутствия необходимых условий. Особая роль здесь принадлежит детско–подростково–юношескому возрасту, когда некоторые впечатления, восприятия, подействовав в особо чувствительный период, оказываются очень стойкими, подсознательно влияют на индивида на протяжении всей жизни. По аналогии с термином импринтинг14 В.П.Эфроимсон называет этот процесс импрессинг. Отмечено, что гении, замечательные таланты почти всегда появлялись вспышками, группами, но именно в те периоды, когда создавались социальные возможности для реализации их способности к неимоверному труду, их одержимости, стремления к совершенству. Одной из таких эпох был век Перикла, современника знаменитого полководца Кимона и историка Фукидида, вождя демократической группировки в Афинах. Это V век до н.э. Вокруг Перикла собирались гении мирового ранга – Анаксагор, Зенон, Протагор, Софокл, Сократ, Платон, Фидий. Все они граждане Афин, свободное население которых в то время едва достигало 60 тысяч. Можно ли говорить, что здесь проявилось некое генетическое превосходство нации или же генетическое превосходство одного класса над другим? Нет, и в ту приметную эпоху в Афинах могла развиваться и реализоваться едва ли пятая доля свободно рожденных потенциальных гениев. Нет никаких оснований считать афинян наследственно превосходившими окружающие народы. Весь секрет заключался в факторе социальном – стимулирующей среде, социальной преемственности, творческом общении друг с другом. Любая эпоха взламывания кастовых, классовых, религиозных и иных ограничений выдвигала в разных областях множество талантливых людей. К примеру, для итальянского ренессанса характерна буквально "цепная реакция" рождения гениев. Во множестве мастерских одаренные ученики создавали ту "ноосферу", ту циркуляцию идей, которая достигала критической массы, запуская эту реакцию. Она охватила все слои населения, из которых выходили знаменитые художники, поэты, гуманисты, папы римские и кондотьеры. Или возьмем "эффект лицея", куда попал юный Пушкин. Ученикам его дали возможность для индивидуального развития, дальнейшей реализации их способностей. Притягивает друг к другу и создает "критическую массу" вокруг себя кружок Станкевича, объединяя, формируя Белинского, Огарева, Тургенева. Вокруг Мамонтова в Абрамцеве – Врубель, Серов, Васнецов, Шаляпин, Чехов, Левитан. Необычайно "продуктивной" оказалась прослойка русской интеллигенции, образовавшая самостимулирующий, знакомый домами "коллектив", из которого вышли многие академики: Блок, Белый, династии Ляпуновых, Бекетовых, Крыловых. Одной генетической наследственности было недостаточно – требовалась благоприятная социальная преемственность. Известно, что 20% будущего интеллекта ребенок приобретает к концу первого года, 50% – к четырем годам, 80% – к восьми годам, 92% закладываются до 13 лет. Уже в этом возрасте возможна высокая предсказуемость "потолка" будущих достижений человека. Говоря о полезности и необходимости исследования генетических факторов, влияющих на характер и уровень развития человеческих способностей, следует постоянно помнить о том, что надо ясно различать природные основания способностей (задатков) и способности как таковые. Если разный уровень развития задатков предопределяется генетической программой индивида, то характер и степень развитости способностей личности являются следствием социальной системы. Как пишут М.Коул и С.Скрибнер, общественными науками накоплен огромный материал, свидетельствующий о том, что сложные изменения в поведении, которые считались биологически наследуемыми, приобретаются в результате опыта и передаются через культуру. Китайский ребенок, выросший во Франции, начинает говорить по–французски, а сын вождя племени, якобы генетически не способный к абстрактному мышлению, посещает английскую школу и становится преподавателем в Оксфорде.15 Если в данной культуре высоко ценятся определенные способности, то, как правило, большинство членов сообщества разовьет их до того уровня, который будет рассматриваться в других культурах как редкая одаренность. Так, музыкальный интеллект необычайно чувствителен к влиянию культуры. Японский ребенок, с раннего возраста обучающийся музыке по системе судзуки, уже в пять лет способен исполнять камерные произведения. Для западной культуры – это шахматист, перебирающий в уме тысячи вариантов, или подросток, использующий компьютер для сочинения музыки. В некоторых, так называемых примитивных племенах, член сообщества может запомнить до 20 тысяч клановых имен, хотя и не в состоянии записать их. В дописьменных обществах большие по объему сведения исторических эпосов передаются устно и хранятся в памяти часто с помощью особых систем запоминания и воспроизведения. В тех случаях, когда способность к пространственной ориентации важна для поддержания жизни индивида, ее развитие может достигать очень высокого уровня. Об этом свидетельствует опыт эскимосов, находящих дорогу без видимых опознавательных знаков, или полинезийцев, которые с поразительной точностью прокладывают курс в океане без навигационных приборов. Эти примеры демонстрируют необычайный размах человеческих возможностей и отражают значение культурных традиций для достижения полноты их развития. Способности есть форма актуализации культуры данного общества. Именно в системе общественной деятельности и отношений создаются объективные "запросы" на развитие способностей определенного качества, уровня и форм, стимулируются развитие и реализация творческих сил человека в определенном направлении, историческом диапазоне и формах. И закономерен вывод о том, что "значительность личности определяется не столько свойствами, которыми она, взятая сама по себе, обладает, сколько значительностью тех общественно–исторических сил, носителем которых она выступает, тех реальных дел, которые она благодаря им осуществляет".16 Аналогичной точки зрения придерживался Б.Ф.Ломов, писавший, что реализация и развитие личностного потенциала существенно зависят от того, в какие связи с другими людьми и каким образом эта личность включается.17 Любопытную гипотезу, объясняющую "загадку" творческой личности с позиций теории информациогенеза выдвинули А.А.Братко и А.Н.Кочергин. В этой концепции личные качества индивида практически не учитываются. Важно, в какой точке информационного потока он находится.18 Каждая из рассмотренных выше концепций схватывает какую–то одну существенную сторону сложнейшей проблемы человеческих способностей. Очевидно, время синтеза еще не наступило. Но принимая то или другое объяснение, ориентируясь на ту или другую теорию, необходимо отдавать себе ясный отчет в том, в современных условиях редкость гения объясняется не тем, что гениальность представляет собой редко встречающую аномалию, а тем, что общество запрограммировано на среднего человека и сдерживает индивида, потенции которого выше средних. Только единицам удается прорваться сквозь фильтр усреднения. Если перестроить общество таким образом, чтобы оно было заинтересовано в подъеме общей нормы одаренности, гении появятся в невиданных количествах, как это было в период Возрождения.

Журналистский интеллект и журналистское мышление

Сложная система формирующихся на основе задатков человеческих способностей может быть представлена в виде совокупности взаимодействующих комплексов, фундаментальными структурообразующими элементами которых выступают – как указывалось выше – интеллект, эмоциональность и воля. Прежде чем переходить к более подробному анализу интеллектуальных, эмоциональных и волевых способностей журналиста как относительно самостоятельных, следует указать на существование двух точек зрения по вопросу о взаимосвязи этих сущностных сил человека. Одна из них связана с широко бытующим представлением об их исходной несовместимости. Представители этой точки зрения постулируют тезис о самостоятельности и независимости рационального, волевого и эмоционального механизмов порождения и оценки действий. В противовес этой концепции сформировался взгляд, согласно которому интеллектуальные и волевые процессы тесно связаны с эмоциональными.19 На тесную связь интеллекта и эмоций указывал С.Л.Рубинштейн, писавший, что "...мышление как реальный психический процесс уже само является единством интеллектуального и эмоционального, а эмоция – единство эмоционального и интеллектуального... Когда мы говорим об интеллектуальных, эмоциональных и волевых процессах, речь, собственно, идет о характеристике единых и в то же время многообразных психических процессов по преобладающему в каждом таком процессе интеллектуальному, эмоциональному или волевому компоненту".20 После этого небольшого вступления перейдем к рассмотрению журналистского интеллекта. Обратившись к этой проблеме, надо сразу же предупредить, что понятие интеллект, как и многие другие понятия современной науки, претерпело за время своего существования фундаментальную эволюцию. Существует свыше семидесяти определений этого понятия, а это означает, что ни одно из них не может считаться верным.21 Смысловой образ интеллекта как особой способности задан в концепции Платона, который полагал, что интеллект – это то, что отличает человеческую душу от животной. По его мнению, интеллект – надындивидуальное, по природе творческое начало, включающее интуицию и приобщающее человека к божественному миру. С тех пор прошло много лет, но исходная платоновская дефиниция возникает каждый раз, когда мы хотим осмыслить интеллект как целое.22 В настоящее время многие исследования интеллекта уходят своими корнями в представления П.Спирмена об "общем интеллекте". Сторонники этой теории утверждают, что "общий" интеллект" отражает ту изначальную, базовую скорость, с которой нервная система индивида способна перерабатывать информацию и справляться со сложной внешней стимуляцией. В таком понимании интеллект есть внутреннее свойство нервной системы, он не поддается обучению, хотя, безусловно, человек может научиться наиболее эффективно использовать те интеллектуальные возможности, которые ему отпустила природа. Другой подход к изучению интеллекта связывает высокий интеллект в первую очередь с использованием более эффективных стратегий решения проблем, метакогнитивными знаниями и определенными когнитивными стилями, а не со скоростью и эффективностью отдельных умственных операций. Причем разные авторы представляют собственные перечни стратегий и когнитивных стилей, подчеркивая их незавершенность и возможность дальнейшего совершенствования. В отличие от сторонников двух описанных подходов, для которых интеллект – это некое общее свойство, проявляющееся при выполнении разных заданий и в любых сферах деятельности, представители третьего направления считают, что интеллектуальные способности специфичны для разных видов деятельности и конкретных условий и в большей степени зависят от глубины и степени усвоенности знаний и навыков в данной области, чем от базовой мощности интеллектуального компьютера или общих стратегий решения задачи.23 Различные аспекты исследования интеллекта нашли отражение в научной литературе. В целом в исследованиях, затрагивающих проблему интеллекта, представляется возможным выделить два основных направления. Первое – теоретическое, представители которого на основе обобщения данных различных наук пытаются глубже проникнуть в сущность интеллектуальных процессов, изучить возможности интеллекта. Второе – практическое, или прикладное, представители которого фокусируют свои усилия на выработке некоторых общих для любых видов интеллектуальной деятельности рекомендаций по развитию интеллекта, на определении средств повышения его продуктивности, а также на решении некоторых специфических проблем интеллектуального развития в конкретных видах деятельности. Кроме того, всю совокупность работ, посвященных проблеме интеллекта, можно, исходя из их специфики, разделить на несколько групп. Первая группа представлена работами ученых, исследующих интеллект и законы его функционирования в логико–гносеологическом аспекте.24 Вторая группа ученых сосредоточила свое внимание на исследовании интеллекта с точки зрения психических функций человека, структуры его мозга, специфики процессов высшей нервной деятельности и тех физиологических явлений, с которыми связан интеллектуальный акт.25 Довольно широкое распространение получило изучение интеллекта с помощью методов и средств кибернетики.26 Естественно, что такое обилие работ ведет не только к углублению понимания интеллекта, но и к множественности, противоречивости высказываемых суждений и концепций. Предлагаемые в современной науке определения интеллекта не исключают, а как бы дополняют друг друга. Например, интеллект определяется как способность личности ставить вопросы и давать на них ответы, "способность правильно отвечать на известного рода задачи", "способность эффективно действовать в данных условиях", "умение приобретать способности, приводящие к желаемым или ожидаемым нами результатам", "способность извлекать пользу из опыта", "способность к обучению" и т.д. По мнению Ф.Кликса, интеллект можно рассматривать как синоним "умственной эффективности", поскольку интеллект определяет продуктивность любой умственной деятельности: учитель сочтет более одаренным того ученика, которому данная задача покажется более простой и он решит ее с большой легкостью.27 Опираясь на подобные представления, некоторые исследователи разрабатывают так называемые мозговые стимуляторы, то есть препараты, содержашие органические компоненты, входящие в состав мозгового вещества и центральной нервной системы. Продажа и потребление мозговых стимуляторов набирает обороты. По оценкам специалистов, 100000 американцев ежедневно тратят на них до 20 долларов.28 Вместе с тем, высказывая неудовлетворенность всеми этими определениями, создатели систем искусственного интеллекта почти каждое теоретическое изложение принципов их построения начинают с неизменной констатации того, что они не знают, что такое интеллект и ниоткуда не могут получить такое определение, которое можно было бы заложить в основу их практической работы. Характерным в этом отношении примером является следующее высказывание П.Уинстона: "Искусственный интеллект – это наука о концепциях, позволяющих вычислительным машинам делать вещи, которые у людей выглядят разумными. Но что же тогда представляет интеллект человека? Есть ли это способность размышлять? Есть ли это способность усваивать и использовать знания? Есть ли это способность оперировать и обмениваться идеями? Несомненно, все эти способности представляют собой часть того, что является интеллектом, но они не исчерпывают того, что может быть здесь сказано. На самом деле дать определение в обычном смысле этого слова, по–видимому, невозможно, потому что интеллект – это cплав очень многих навыков в области обработки и представления информации".29 В.А.Звегинцев предлагает освободить определение интеллекта от гомоцентрических значений и дает следующую дефиницию: "Интеллект – это свойственный живым организмам механизм порождения знаний и целенаправленной реализации их во взаимодействии данного организма со средой". При этом под средой понимается вся совокупность факторов, с которыми приходится иметь дело организму в процессе его жизнедеятельности".30 С этой точки зрения можно говорить об интеллекте любых сложных живых систем: интеллекте кошки, собаки, вороны и т.п. Разумеется, речь должна идти о принципиально разнокачественных интеллектах, которые могут сравниваться только внутри самих себя как класса. Нелепо сравнивать интеллект "умной" собаки с интеллектом даже глупого человека. Это разнокачественные явления. Впрочем, подобная точка зрения пока что не стала общепризнанной. Большинством людей разумность признается исключительно человеческим качеством и меряется человеческими мерками. Однако и человеческий интеллект, как признают все большее число исследователей, не является чем–то однородным. Существуют несколько классификаций интеллекта. Одна из наиболее ранних различает чувственный и рациональный интеллект. Другая – более близкая к нам, учитывает фило– и онтогенетическое развитие интеллекта и выделяет такие его формы, как наглядно–действенный, конкретно–образный, дискурсивный. Предлагаются и другие основания классификации. Х.Гарднер, например, выделяет семь типов интеллектуальных способностей: – вербальный интеллект, который определяется способностью ставить и решать проблемы, пользуясь языковыми средствами, а также особой восприимчивостью к звучанию слова и фразы, к их грамматическому строю, что особенно свойственно поэтам и писателям; – музыкальный интеллект – способность воспринимать музыкальные образы и выражать их в мелодии и ритме (музыкальный интеллект существует независимо от других дарований, он полностью отделен от языка); – логико–математический интеллект – математические способности, способность к дедуктивным умозаключениям, лежащим в основе научной деятельности; – пространственный интеллект – способность воспринимать пространственные свойства и отношения, преобразовывать имеющиеся образы и решать мыслительные задачи, пользуясь зрительно–пространственными представлениями; – моторный интеллект – способность к определенным практическим действиям с предметами, а также умение владеть своим телом (в наибольшей степени присущая спортсменам, танцорам и т.д.); – внутриличностный интеллект – способность, позволяющая человеку проникать в потаенные глубины своих переживаний и мыслей (этот тип интеллекта высоко развит у писателей и врачей–психиатров); – межличностный интеллект – способность к эмпатии, пониманию настроения людей, их намерений и чувств (этот тип интеллекта очень развит у политических и религиозных лидеров, учителей и врачей с большим опытом).31 Рассматриваемые типы интеллекта несомненно взаимодействуют друг с другом; определенная связь существует, например, между вербальным и логико–математическим интеллектом, логико–математическим и пространственным. Тем не менее, как утверждает Х.Гарднер, эти типы интеллекта нельзя отождествлять. Каждому из этих типов, по его мнению, соответствует собственная подсистема в работе нервной системы, специализирующаяся на переработке определенной информации: вербальной, пространственной и т.п. Обучение и тренировка, согласно представлениям Гарднера, не в состоянии повысить базовую мощность интеллекта (по переработке информации), но, как правило, играют решающую роль в реализации интеллектуального потенциала. Для целей данной работы достаточным будет определение, согласно которому понятием "интеллект" обозначается общая познавательная способность, определяющая готовность человека к усвоению, сохранению, развитию и использованию знаний и опыта, а также к разумному поведению в проблемных ситуациях. В качестве общей познавательной способности интеллект тесно связан со всеми другими компонентами внутреннего мира, входящими в побудительную, регулятивно–смысловую, исполнительскую сферы личности. Характеризуя интеллект как способность к мышлению, следует предостеречь от встречающегося в некоторых работах отождествления интеллекта и мышления. Безусловно, качество мышления в определенной степени зависит от степени развитости интеллекта. Однако это не простая, а весьма сложная, опосредованная зависимость. Мыслит не интеллект, а личность во всем богатстве (или бедности) своих свойств и качеств.32 То же самое можно сказать о таких формах психического отражения, как воображение (воспроизведение несуществующих, но возможных образов), воспоминание (воспроизведение образов прошлого) и даже переживание. Социальная природа интеллекта выражается, во–первых, в том, что он представляет собой продукт длительного общественно–исторического развития;33 во–вторых, в том, что в интеллекте отражается и преломляется вся совокупность общественных отношений индивида во всем их богатстве; в–третьих, в том, что на его развитие воздействует общественное разделение труда, специфика осуществляемой индивидом трудовой деятельности и сфер ее приложения. Таким образом, под интеллектом журналистаздесь понимается социально–детерминированная совокупность способностей к творческому оперированию формами познавательной деятельности в процессе освоения действительности с целью успешного решения задач, возникающих в ходе осуществления профессиональной деятельности. Так понимаемый интеллект представляет собой сложное структурное образование, в составе которого выделяются внимание, память, воображение, восприятие, мышление. Внимание представляет собой такой механизм психики человека, который позволяет ему отделять главное от второстепенного в потоке звуков, образов, запахов и других разнообразных сигналов, идущих от действительности. Внимание бывает произвольным и непроизвольным. Важными характеристиками внимания являются объем, устойчивость и колебания. Объем внимания определяется тем количеством поступающей зрительной, слуховой или какой–либо другой информации, которая воспринимается и осмысливается человеком одномоментно и находится под ясным контролем его сознания.34 Из экспериментальных работ известно, что объем внимания взрослого человека составляет в среднем 4–5 объектов или единиц восприятия. Эти количественные данные по объему восприятия не учитывают важности каждой из единиц восприятия и ее смысл для человека. В случае, если часть поступающих сигналов приобретает для человека особую важность, другие сигналы могут выпасть из его сознания и тогда объем внимания сужается до 1–2 единиц. Устойчивость внимания определяется временем, в течение которого человек в состоянии не отвлекаться от основного объекта работы, не переключать внимание на другой (либо маловажный, либо совершенно посторонний объект). Время концентрации внимания регулируется волей человека, но зависит и от того, насколько интересен ему объект, как много он содержит в себе опасного, неожиданного или просто интересного. Устойчивость внимания должна хорошо сочетаться с умением переключать его по мере необходимости на другие объекты, требующие наблюдения. Способность к переключению внимания, к гибкой смене настроенности человека то на один, то на другой важный объект действий является существенным личностным качеством, необходимым журналисту. Функция внимания определяет содержание памяти. Память рассматривается как основа интеллектуальной базы личности, при ее разрушении исчезает и сама личность. Память включена во все мыслительные действия человека, отражает весь его жизненный и профессиональный опыт, тесно связана с его интересами и нравственными качествами (злопамятность). По времени удержания образов действительности память делят на кратковременную, оперативную и долговременную. Память представляет собой своеобразный резервуар, хранилище фактов, знаний, способов действия и т.д. "Емкость" этого резервуара зависит от опыта и, следовательно, возраста индивида. Важным свойством этого хранилища является то, что составляющие его воспоминания можно вызывать к жизни посредством сознательных либо бессознательных ассоциативных механизмов. Память можно определить и как способность к накоплению и хранению полезного опыта и вызыванию этого опыта в нужный момент. Кроме запоминания данных, память, по мнению некоторых ученых, выступает своеобразным "инкубатором", в котором эти данные "дозревают". "При первом рассмотрении одни аспекты какого–либо наблюдения преувеличиваются, другие недооцениваются; но в "великом миксере" подсознания идеи вновь и вновь сталкиваются друг с другом до тех пор, пока их острые края не отполируются и каждый элемент не уляжется на свое место".35 С памятью тесно связаны три познавательно–конструктивных механизма: воображение, интуиция и способность к логическому мышлению.36 Все вместе они и обеспечивают мыслительное решение тех задач, которые возникают перед журналистом. Воображение – способность создавать нечто, ранее в реальности не наблюдавшееся. Воображение необходимо журналисту, чтобы по отдельным деталям, признакам, сигналам он мог составить в своем сознании целостную картину ситуации или модель интересующего его процесса. Важнейшее назначение воображения заключается в том, что оно позволяет представить результат действия до его начала, причем представить не только конечный результат, но и промежуточные продукты. Следовательно, воображение ориентирует человека в процессе деятельности – создает модель конечного и промежуточного продуктов труда. Воображение позволяет "запустить" все мыслительные механизмы, представив сознанию иллюзорный, но вполне наглядный результат, путь к созданию которого еще надо найти. Существует точка зрения, согласно которой "выдвижение целей, целеполагание и воображение внутренне и неразрывно связаны друг с другом".37 Именно в практическом целеполагании и находятся самые сокровенные источники воображения как универсальной способности человека. Исходным принципом для правильного понимания воображения как особой человеческой способности является утверждение, что сутью всякого творчества является способность человека фиксировать движение объекта, т.е. улавливать возможные пути перехода от прошлого к настоящему, от настоящего к будущему. Это, в частности, проявляется в способности схватывать в сознании диалектику самого практического действия, в ходе которого создается нечто новое. Способом отражения такой диалектики и служат целеполагание и воображение. Осуществляя целеполагание, журналист так или иначе отражает наличную обстановку, сопоставляя ее с прошлым. Это дает возможность выявить тенденции развития объекта в ходе его практического преобразования. При этом в процессе творческого целеполагания и воображения журналист выходит за границы наличной ситуации. Воображение возникает из потребности предвосхитить, объяснить, заглянуть в будущее, чтобы оказать на него воздействие. Материальной базой воображения выступает внешний мир во всем богатстве его отношений, из которых журналист "вычерпывает" новые впечатления. Иногда воображение противопоставляют, по тем или иным признакам, мышлению, что, по–видимому, неверно. Воображение тесно связано с мышлением и решает, по существу, те же задачи. Специфика же воображения заключается в том, что оно синтезирует логическое и чувственное, во–первых, и направлено на создание новых образов действительности и преобразования прошлого опыта, во–вторых. Основной особенностью воображения является то, что его механизмы используются преимущественно в ситуациях, которые характеризуются большей или меньшей неопределенностью. Если исходные данные решаемой задачи известны, то ход ее решения подчинен преимущественно законам мышления. Если проблемная ситуация отличается значительной неопределенностью, исходные данные с трудом поддаются точному анализу, то в ход пускается воображение. Еще одна разница между процессами воображения и процессами мышления заключается в том, что опережающее отражение действительности, осуществляемое с помощью воображения происходит в конкретно–образной форме, в виде ярких представлений, в то время как опережающее отражение в процессах мышления происходит путем оперирования понятиями, позволяющими обобщенно и опосредованно познавать мир. Третья особенность воображения заключается в том, что оно выступает в качестве своеобразного сплава чувственного и рационального, где мышление играет роль "программы", чувственный же материал выступает как основа мышления. Воображение выступает одновременно и как мыслительный и как чувственно–наглядный процессы, т.е. как сложная интеллектуальная деятельность с использованием наглядных образов. Существует несколько основных операций, посредством которых создаются образы воображения. Одной из них является операция типизации, то есть создания сложного целостного образа, имеющего синтетический характер. Приемом воображения является и комбинирование, представляющее собой подбор и соединение определенных черт, предметов или явлений. Комбинирование в воображении выражает аналитическую и синтетическую деятельность, протекающую в наглядном плане, хотя конкретные виды этого приема дают различные по содержанию и уровню образы. Следующим существенным способом создания творческих образов является акцентирование, подчеркивание определенных черт, признаков, сторон, свойств, их преувеличение или преуменьшение. Одним из приемов акцентирования является выделение основной, главной, универсальной черты, присущей образу (шарж). Гиперболизация и преуменьшение используются в журналистике как для создания публицистических образов, так и для формулирования гипотез и концепций. Определенное значение имеет такой прием воображения как реконструкция, когда по части, признаку, свойству "примысливается" целостная структура образа. Еще один прием заключается в агглютинации, т.е. в сочетании разнородных свойств, качеств, признаков. Наконец, в качестве механизма воображения выступает прием уподобления, позволяющий конструировать схемы, моделировать, идеализировать, схематизировать те или иные процедуры. Следует еще раз подчеркнуть, что типизация, комбинирование, акцентирование, уподобление, реконструкция в процессах воображения осуществляются на чувственном материале. Следовательно, "основой для воображения являются чувственные образы, но их преобразование осуществляется в логической форме".38 Воображение имеет две формы своего существования. Одна из них – собственно воображение – более тесно связана с миром, как бы "заземлена", в ней обнаруживается стремление субъекта максимально полно выявить реальные возможности объекта. Другая форма – фантазия – продуцирует образы, имеющие неправдоподобный вид, создающая то, что не существует и существовать, как правило, неспособно. Продуктами воображения являются новые (или частично новые) образы, ранее не воспринимавшиеся (частично или полностью) журналистом. Эти новые образы выступают средством журналистского познания и прогнозирования. Как и любая способность, воображение развивается и проходит несколько стадий своего развития. Французский психолог Т.Рибо представлял развитие воображения как определенную формализованную закономерность, содержащую три стадии: детство и отрочество – период господства фантазии (игр, сказок, вымысла); юность – сочетание вымысла и деятельности, "трезвого", расчетливого рассудка; зрелость – подчинение воображения (фантазии) уму, интеллекту.39 Воображение журналиста тесно связано с интуицией. Есть основания предположить, что человек с низким уровнем воображения имеет столь же мало развитую интуицию. "Интуиция, – по определению Г.Селье, – это бессознательный разум, дающий знания, минуя рассуждения и умозаключения. Это мгновенное понимание или осознание без рационального мышления. Интуиция – это искра, зажигающая разум, его оригинальность и изобретательность. Это вспышка, необходимая для соединения сознательной мысли с воображением".40 Вот как создатель учения о стрессе описывает механизм интуиции. "Сначала мы посредством наблюдений собираем факты, накапливаем их в памяти, затем располагаем их в том порядке, который диктуется рациональным мышлением. Иногда этого вполне достаточно для достижения приемлемого решения. Но если после сознательного процесса рассуждений и умозаключений факты не желают образовывать гармоничную картину, тогда сознание с его укоренившейся привычкой к наведению порядка должно отойти в сторону и дать свободу фантазии. При этом раскрепощенное воображение управляет порождением бесчисленных более или менее случайных ассоциаций. Они похожи на сны, и обыденный интеллект отверг бы их как явную глупость. Но иногда одна из множества мозаичных картин, созданных фантазией из калейдоскопа фактов, настолько приближается к реальности, что вызывает интуитивное прозрение, которое как бы выталкивает соответствующую идею в сознание. Другими словами, воображение – это бессознательная способность комбинировать факты новым способом, а интуиция – это способность переносить нужные воображаемые образы в сознание".41 Гармоничное взаимодействие между сознательным и бессознательным разумом играет особенно важную роль в механизме интуитивного мышления. Большинство исследователей механизмов мышления признают, что место интуиции – на этапе подсознательного вызревания идеи. Именно высоким развитием интуиции объясняют многие исследователи природу гениальной личности. "Гений действует на сверхлогическом уровне, что выражается в огромной, хотя и бессознательной способности определять статистическую вероятность события на основе инстинкта и прошлого опыта... Его главная функция – постигать вещи, слишком сложные для охвата чистым интеллектом. Гений переводит непознанное на достаточно простой язык, доступный для поэтапного анализа с помощью логики в рамках обычного интеллекта".42 Ниже мы еще раз обратимся к анализу интуиции, а здесь обозначим следующие основные особенности интуитивных процессов: 1) непосредственность; 2) отсутствие рассуждений; 3) отсутствие усилий, спонтанность процесса; 4) чувство уверенности в правильности получаемых результатов; 5) разумность этого процесса (что отличает интуицию от импульсивных процессов); 6) связь интуитивных процессов с решением новых задач (что отличает их от привычек и навыков); 7) быстрота, иногда мгновенность протекания этих процессов. Способность к логическому мышлению (или интеллект в узком смысле этого понятия) может быть истолкована (в других терминах) как способность к рациональному пониманию. Благодаря этой способности у журналиста есть возможность использовать осознанные знания при столкновении с новыми ситуациями и предвидеть возникновение проблем благодаря абстрактному осмыслению взаимосвязей, выраженных в символах. Подобно воображению и интуиции, логическое мышление работает путем комбинирования фактов, хранящихся в памяти, но делает оно это не с помощью причудливой игры в потемках бессознательного, а с помощью логического анализа при полном свете сознания. Его основными инструментами являются: логика, способность к концентрации внимания на одной проблеме вместе с ее логическими следствиями, способность к абстракции, пренебрежение всем, что не относится к делу. Способность к логическому мышлению может быть представлена как интегральная, состоящая из нескольких способностей. По мнению Канта, в качестве таковых выступают: во–первых, способность познания общего, то есть установления или усвоения правил – рассудок; во–вторых, способность подведения особенного под общее (то есть подведения частных случаев под общее правило) – способность суждения; в–третьих, способность определения особенного через общее (т.е. способность выведения принципов) – разум.43 Человек, обладающий только рассудком, может, постоянно обучаясь, достигнуть большой учености и иметь обширные сведения о своем предмете, но в конечном итоге все же не понимать его, так как признаком полного овладения содержанием предмета является способность умелого использования накопленных сведений как для развития самой деятельности, так и в обыденной жизни. Способность суждения есть способность различать, подчиняется данное явление данному правилу или нет. Отсутствие такой способности Кант считал сутью глупости.44 В самом общем виде способность суждения представляет собой развитую склонность человека к размышлению (рефлексию) над частными фактами с точки зрения общих правил (принципов, законов). В том случае, когда процесс размышления протекает достаточно быстро и заметен только окончательный результат, способность суждения (способность судить о вещах, формулировать свое мнение о них) часто называют чувством (иногда чутьем) истины, чувством приличия, чувством справедливости и т.п. Именно способность суждения лежит в основе умения играть в различные игры с фиксированным набором правил. Чем натренированнее способность суждения, тем лучше и быстрее человек осваивает правила и применяет их. Однако чрезмерное развитие способности суждения может перекрыть другие интеллектуальные способности. И наоборот, развитие других интеллектуальных способностей может стать помехой на пути развития способности суждения. Разум как высший уровень развития интеллекта характеризуется следованием трем сформулированным Кантом максимам, которые, по его мнению, ведут к мудрости: 1) иметь собственное суждение (думать самому и уметь отказываться от собственных предрассудков); 2) мыслить себя на месте любого другого, становиться на другие точки зрения (в процессе общения); 3) всегда мыслить в согласии с самим собой, мыслить последовательно и не противореча своим собственным исходным положениям. Первая максима постулирует свободу от предрассудков, вторая – широту и третья – последовательность образа мыслей. Как указывал Гегель, рассудочное познание в отличие от разумного и чувственного обращено к предмету в его абстрактности, во "внутреннем простом различии", оно не поднимается до того, чтобы понять в едином "единство различных определений", оно постигает предмет сам по себе, как случайный, как невовлеченный в сферу человеческой деятельности. Разумом человек познает предмет как единство субъективного и объективного, как конкретное тождество, как "некоторую в себе расчлененную и систематизированную тотальность", то есть такое расчленение противоположностей, при котором каждая определяется через свою–другую. Разумное познание, по Гегелю, в новом виде воспроизводит в себе чувственное восприятие мира в его тотальности. "Разумное, которое в качестве мыслительного существует в форме разумности, представляет то же самое содержание, которым обладает и доброе практическое чувство, но только в его всеобщности и необходимости, в его объективности к истине".45 Высший уровень развития интеллектуальных способностей – мудрость, характеризуется не только способностью осмысливать происходящие события и явления, но и умением легко переходить из сферы опыта в сферу теории и обратно, умением совмещать теорию с практикой, а также высоким уровнем этической ответственности разума перед обществом и природой за продукты своей деятельности. Как и любая способность, способность к логическому мышлению может быть развита в большей или меньшей степени. Обыденное сознание без всяких теорий фиксирует существование разницы в интеллектуальных способностях и даже определенным образом градуирует эту разницу в весьма выразительной шкале, конечными пунктами которой являются глупец, с одной стороны, и мудрец – с другой. Обратившись к вопросу о степени развитости интеллектуальных способностей, следует указать на то, что, по мнению некоторых философов, интеллект не имеет жестко фиксированной структуры и представляет собой функцию от всей жизнедеятельности человека, а следовательно, не может быть ни расчленен, ни измерен. С этой точки зрения регистрируемые тестами высокие уровни различных показателей и факторов интеллекта ничего не говорят о том, как эти факторы "работают" в конкретных ситуациях реальной человеческой жизнедеятельности. Так, американский психолог Д.Гилфорд писал: "Учитывая, что уже известно около 50 факторов интеллекта, мы можем сказать, что имеется 50 способов быть умным. Но, к сожалению, можно шутливо предположить, что имеется значительно больше способов быть глупым".46 Более того, оказывается, что всякий человек в некоторых ситуациях умен, а в других – не очень. В одних случаях человек обладает необходимыми параметрами интеллекта, а в иных обстоятельствах требуются совсем другие качества ума. Именно поэтому формы поведения, считающиеся обычно проявлением глупости, почти всегда сводятся к положениям "человек не на своем месте" или "человек не знает своего места". Иммануил Кант в сочинении "Антропология с прагматической точки зрения" коснулся вопроса о критериях ума и глупости. Вслед за английским просветителем Дж.Локком Кант отличал способность суждения от остроумия. Он, в частности, писал, что способность находить для общего особенное есть способность суждения, способность придумывать для особенного общее есть остроумие. Дело первой способности – замечать различия в многообразном, дело второй – замечать тождество многообразного. С точки зрения этого критерия, Кант разделил всех людей на четыре группы. Умные люди обладают и способностью суждения, и остроумием. Способность суждения, не подкрепленная остроумием, создает так называемых умников, скучных и тягостных; а остроумие без способности суждения – столь же утомительных остряков. Наконец, четвертые не обладают ни способностью суждения, ни остроумием – это дураки. Второй критерий предложил английский математик и философ Альфред Н.Уайтхед, который, полушутя, отметил, что одни люди ориентируются на приобретение знаний и не используют воображение – это ученые сухари. Другие используют воображение и пренебрегают знаниями – это глупцы. Такое разделение заставляет вспомнить древний афоризм Конфуция: "Учение без размышления вредно, размышление без учения опасно". Наконец, в качестве третьего критерия можно указать на изменяемость, динамичность мышления. Более сильные умы, как правило, динамичнее. Умный человек сегодня не таков, каким был пять лет назад, а через десять лет он будет не таким, как сегодня. Он не просто накапливает знания и опыт, но и сам изменяется – меняются его оценки, вкусы, предпочтения. Он может стать равнодушным к тому, что раньше ему нравилось, и, наоборот, пристраститься к тому, мимо чего раньше проходил не замечая. Это качество динамичности ума особенно бросается в глаза при встречах старых друзей, однокурсников, одноклассников и т.д. Твердокаменная неизменяемость, которой многие даже гордятся, отнюдь не свидетельствует о большом уме, ибо ум – не статичное понятие. Подлинный ум находится в непрерывном развитии. Говоря о глупости, следует различать два аспекта этого понятия: глупость как отсутствие ума – способности суждения и глупость как особый – дурацкий – ум. В первом случае имеют в виду в основном людей слабоумных, с неразвитыми интеллектуальными способностями. Иногда у таких людей какая–то из способностей, составляющих интеллектуальный ансамбль, например память, развита достаточно хорошо, что позволяет им хорошо учиться не только в средней, но и даже в высшей школе; когда же они вступают в жизнь, когда им приходится применять их знания в действительности, они оказываются совершенно бесплодными. Они хорошо справляются с жизнью лишь в определенных, узких, жестко установленных рамках. Не блещущий умом человек вполне может окончить университет с отличием, успешно сдавать кандидатские и прочие экзамены. К тому же глупцы бывают очень активны и нередко преуспевают. Обычно они высказываются в самом категорическом тоне, цепко держатся за собственное мнение и выводы и в споре непобедимы, ибо не любят выслушивать своих оппонентов, предпочитая говорить самим. Не секрет, что в узкой области, которой недалекий человек посвятил много лет упорного труда, он вполне может накопить солидный багаж знаний и даже обучать других. Говоря о глупости как особом, дурацком уме, имеют в виду такую особенность интеллекта некоторых людей, как неумение адекватно воспринимать реальную действительность, правильно понимать других людей и действовать сообразно обстоятельствам. По большому счету это собственно и не глупость, а некая социальная невменяемость, связанная с тем, что человек не умеет видеть за словами действительность, но с житейской и практической точки зрения разница весьма малозаметная. Природная глупость, то есть слабое развитие интеллекта, соединяясь с глупостью, порожденной неправильным образованием, воспитанием и другими социальными условиями, дают чрезвычайно взрывчатую смесь. Очевидно, глупость как полное отсутствие способности к рассуждению и глупость как искалеченный ум следует отличать от неразвитого, но нормального ума. Нормальный ум развивается, овладевая культурой мышления, то есть приемами и способами мышления, помогающими все более глубоко и всесторонне, а тем самым правильно отражать вечно развивающийся мир. Если попытаться наметить путь сознательного овладения культурой мышления, то им, по всей вероятности, следует признать овладение достижениями исторического развития мировой культуры. Способность мыслить возникает лишь с приобщением к общечеловеческой культуре, к знаниям. Ум – это дар общества человеку. Он формируется и совершенствуется в ходе индивидуального освоения духовной культуры эпохи. Формирование интеллектуальных способностей связано с усвоением знаний. Однако формальное усвоение знаний – зубрежка – является одним из самых верных способов уродования интеллекта. Причем, как подчеркивал Э.Ильенков, зубрежка калечит интеллект тем вернее, как это ни парадоксально, чем "умнее" усваиваемые при этом истины. Дело в том, что вздорные идеи быстро из головы выветриваются. А зазубренная без понимания "абсолютная истина" становится для мысли чем–то вроде рельсов для поезда. Мысль начинает двигаться только по проторенным путям. И все, что вправо или влево, представляется при этом несущественным, неинтересным. В процессе получения высшего журналистского образования индивид изучает курс наук, созданный на основе иных, нежели привычные ему обыденные сферы деятельности. Вместе с тем отсутствие специального методологического тренинга, за исключением курсовых и дипломных работ, приводит к тому, что начинающий журналист получает знания в научной форме, а мыслить продолжает в обыденной. Конечно, различие между научной и обыденной познавательной деятельностью не представляет собой непреодолимой преграды. Но так как ее преодоление характеризуется рядом особенностей (необходимость прохождения пути развития научного познания в "свернутом", сжатом и логически преобразованном виде; наличие различных способностей и знаний у отдельных индивидов; лимит времени; определенная ограниченность социально–организационных форм высшего образования; известная инертность и консервативность личностно–психологических свойств и качеств человека и т.п.), то следует отметить, что эти обстоятельства могут стать и часто становятся серьезным препятствием на пути овладения системой научных знаний и формирования системного мышления выпускников факультета журналистики. Интеллектуальные способности реализуются в разнообразных мыслительных процессах. Не вдаваясь в рассмотрение этой проблематики во всех ее проявлениях, остановимся на вопросах, связанных с осмыслением особенностей журналистского профессионального мышления. Разумеется, мышление журналиста исследовалось и в прошлые годы. В работах, вышедших в 70–80–х годах, были сформулированы многие идеи и положения, которые выдержали проверку временем и активно используются в процессе поиска ответов на поставленные нынешней журналистской практикой вопросы.48 Однако в настоящее время необходимо осуществить переход от тщательного изучения отдельных сторон и аспектов журналистского мышления к формированию целостной теории, системно воспроизводящей этот сложный и противоречивый объект. Создание такой теории требует координации усилий многих специалистов, согласования подходов и используемой терминологии. В данном разделе предпринята попытка реализовать один из возможных вариантов анализа журналистского мышления и тенденций его развития. Высказанные здесь положения носят дискуссионный характер. Автор надеется, что их обсуждение позволит не только уточнить исходные принципы анализа журналистского мышления, но и дать журналистам–практикам теоретически выверенные ориентиры перестройки профессионального мышления. Концептуальная схема, предлагаемая для анализа процессов, происходящих в системе журналистского мышления, может быть сформулирована следующим образом. Мышление, если отвлечься от многих других его характеристик, есть процесс идеального решения реальных практических задач, стоящих перед субъектом. Другими словами, мышление есть особая форма деятельности. Рассмотрение мышления как особой идеальной деятельности имеет следствием мысль о том, что мышление связано не только с познанием. Мышление моделирует все действия человека – и познавательные, и проективные, и коммуникативные – во всех сферах его жизнедеятельности. Не случайно в последние годы ученые все чаще говорят о существовании таких видов мышления, как художественное, конструкторское, музыкальное и т.д. Как и любая деятельность, мышление может осуществляться только в том случае, если в распоряжении субъекта есть комплекс средств мыслительной деятельности и он владеет способами, приемами оперирования этими средствами. Комплекс формируемых на основе мировоззрения средств мыслительной деятельности обычно обозначается понятием "картина мира", совокупность известных субъекту приемов использования этих средств именуется логикой (если речь идет о познавательной деятельности), эвристикой (если речь идет о творческой, проективной деятельности) или стилем мышления. Определенным образом взаимосвязанные картины мира и логика (эвристика) в разных источниках обозначаются такими понятиями, как "тип", "парадигма мышления". Что касается картины мира, то этот компонент мышления был рассмотрен в одной из предыдущих глав. Характеризуя логико–эвристический комплекс журналистского мышления, следует указать, что он представляет собой совокупность устойчивых, привычных "схем мышления", приемов осуществления мыслительных операций, разнообразных эталонов объяснения, идеалов доказательности, критериев обоснованности высказываний и т.д. Все эти элементы профессионального мышления, действующие на протяжении десятков лет, могут полностью уходить из сферы "контроля сознанием", превращаться в профессиональные стереотипы. В.Свинцов, ссылаясь на Жана Пиаже, который писал, что "для каждого индивида логика является моралью мысли, внушенной и санкционированной другими", утверждает, что "люди учатся мыслить (как и говорить) в общении с другими людьми, и если вокруг тебя все (или большинство) мыслят перпендикулярно, то так или иначе ты начинаешь следовать подобным стереотипам. Как культура речи формируется под влиянием социальной лингвосферы, так на культуру мышления оказывает постоянное воздействие некая логосфера".49 Разумеется, журналистскому мышлению, как и любому другому (инженерному, педагогическому, юридическому и др.), присущи универсальные логические характеристики (принципы, законы), следование которым составляет обязательное условие правильности и эффективности мышления. Вместе с тем универсальные законы логики не исчерпывают особенности различных типов мышления. Так, в отличие от западной модели логики силлогизма: "Это есть то–то" ("Сократ есть человек") для русской логики характерна формула: "Не то, а... – что?" Например: "Нет, я не Байрон, я другой"; "Не то, что мните вы, природа"; не Наполеон, а Кутузов – пафос "Войны и мира"; "Не Запад, а мы – импульс мысли Достоевского, славянофилов". Задачу логического анализа журналистского мышления, который должен выявить совокупность логических средств, наиболее характерных для интеллектуальной деятельности журналиста, еще предстоит решать. Однако уже сейчас можно выделить несколько критериев, пользование которыми дает возможность построить систему координат, обеспечивающих многомерное воспроизведение такого сложного объекта. Первый критерий – преобладание логико–дискурсивного, или образно–интуитивного стиля мышления. Логическое мышление использует такие приемы, методики, стандарты рассуждений, которые можно обосновать, описать и применять разными людьми в различных ситуациях. Кроме того, рационально–логическое мышление характеризуется тем, что отдельные его этапы отчетливо представлены сознанию и в каждый данный момент журналист может дать ответ на вопрос, о чем и что он думает. Мышление в этом случае принимает форму стройного рассуждения от общего к частному или последовательного анализа от частного к общему. В интуитивном мышлении отсутствуют четко определенные этапы. Основная специфика интуитивных эвристик – свернутость всех мыслительных процессов, скачкообразность, быстрота, неконтролируемость, неосознаваемость переходов от одного умозаключения к другому. Поскольку журналистская деятельность обычно протекает в условиях высокой неопределенности, большого количества разнообразных факторов, влияющих на состояние анализируемой ситуации, постольку интуитивное мышление является не только часто используемой, но в определенных случаях и господствующей формой интеллектуальной деятельности журналиста. Любому журналисту памятны мгновения, когда в изнурительно и долго продумываемой, полной неувязок проблеме вдруг становится понятной некоторая главная черта, по–новому проливающая свет на всю проблему. Явившееся таким неожиданным образом новое решение до того поражает своей простотой и очевидной, не нуждающейся в обосновании истинностью, что становится даже удивительным, как до этого никто не додумался и как самому это раньше не пришло голову. Не менее широко известно и такое примечательное проявление интуитивного мышления как возникающая (опять же внезапно) уверенность, что решение интересующей нас проблемы "крутится" где–то рядом и вот–вот будет "схвачено", будет понято. Характерно, что ничего не зная о содержании этого решения мы уверены в том, что оно лучше всех предыдущих. При этом остается совершенно неясным, каким образом мы угадываем "близость" решения, хотя буквально ничего не можем сказать о его содержании. Примечательно, что попытки "схватить" подступающее решение путем сосредоточения внимания и формального мышления как бы отпугивают его. Многие журналисты отмечают, что отвлечение внимания от проблемы и состояние отдыха (расслабление) как бы стимулируют генерацию интуитивных решений. Все эти особенности интуитивного мышления можно объяснить, если представить себе это мышление как погрузившуюся в подсознание поисковую (в смысле поиска и оценки вариантов) схему, сформировавшуюся в процессе осознанной мыслительной деятельности по решению некоторой проблемы и претерпевшую в процессе этого "погружения" сдвиги в сторону более аморфной и более "широкополосной" избирательности. Подсознательный характер интуитивного мышления не означает отсутствия у него целенаправленности, не означает его отрыва от осознанного, рационального мышления. Во–первых, интуитивное мышление совершает свою работу над проблемой не ранее и не позднее того, когда над этой проблемой бьется осознанное мышление. Во–вторых, решения, полученные на интуитивном уровне, дают ответ именно на наиболее трудные задачи, стоящие перед осознанным мышлением, дают конструкциям (моделям) осознанного мышления именно то, чего им недостает. Интуитивное мышление представляет собой мгновенное формулирование выводов и оценок без осознания путей их получения и всех опосредующих звеньев, приводящих к такому результату. Однако эти мгновенность и спонтанность кажущиеся. Опыт свидетельствует, что интуитивное прозрение приходит гораздо чаще к опытному журналисту, чем к новичку и требует довольно значительных, хотя и скрытых от самого журналиста, интеллектуальных усилий. Возможность интуитивного "озарения" обусловлена тем обстоятельством, что между сознательным и подсознательным уровнями в творческом процессе есть взаимозависимость и непрерывный взаимопереход. В ходе решения конкретной мыслительной задачи ее условия, возможные направления поиска ответа и т.п. неоднократно переходят с сознательного уровня на подсознательный и наоборот. По мнению специалистов, такой режим работы является типичным для человеческого сознания, что позволяет ему, с одной стороны, "экономить силы", а с другой – поддерживать "резервы" в огромной подсознательной сфере, используя их при необходимости. Вполне доказанным является факт, что интеллектуальная интуиция, формулирующая свое решение по неосознаваемому пути, подготавливается и направляется сознанием. Никогда внезапное озарение не приходит к тому, кто перед этим не пытался решить задачу вполне сознательно и, более того, интенсивность интуиции, как правило, прямо пропорциональна интенсивности сознательных усилий, направленных на решение данной задачи. Интуитивное мышление выступает, как правило, в виде потока ассоциаций, сцепление которых и помогает журналисту сформулировать выводы и дать оценку события. Повышенная эвристичность такой мыслительной работы, то есть повышение вероятности успеха, обусловлена здесь особенностью самого потока впечатлений. Особенность в том, что "сцепка" между отдельными образами потока (а тем самым и переход от одного образа к другому), осуществляется не по признаку формально–логической связности, а по признаку н а г л я д н о г о и потому не требующего формально–логического обоснования сходства в каком–либо отношении. Это сразу же резко расширяет диапазон возможных вариантов, в том числе и таких вариантов, до которых формально–логическое мышление в принципе не может дойти, поскольку они для него представляются лежащими за пределами "разумного", "допустимого". Но чтобы эти ассоциации возникли, необходимо владеть огромным запасом знаний, постоянно поддерживаемым в активном состоянии, иметь ясные идеалы, обладать тренированными памятью и мышлением. Ученые выделяют несколько типов интуиции. Один тип позволяет совершать логические скачки в длинных цепочках правильных рассуждений, "перескакивать" с мысли на мысль. Эта интуиция не нарушает сложившуюся логику знаний, и впоследствии маршрут ее может быть выявлен и точно описан логически. Посылки, которые образуются при умозаключении путем скачков, оказываются обычно обобщениями или аналогиями. Подобный тип интуиции Е.Л.Фейнберг называет "интуиция–догадка" или "интуиция–предвосхищение". Она состоит в угадывании результата, который затем подтверждается ("опосредуется") логическим доказательством. Другой тип – это интуиция, позволяющая утверждать нечто, противоречащее установившимся взглядам и тем самым не выводимое из уже принятой системы знаний в науке. Эта интуиция помогает создавать те новые, противоречащие существующим теориям идеи, которые Нильс Бор называл безумными. Она не укладывается в старую систему понятий и принципов, как бы взламывает ее и заставляет менять саму логику изложения связи между явлениями. Третий тип интуиции – это "синтетические суждения", которые являются результатом непосредственного усмотрения в действительности неких фундаментальных закономерностей. Е.Л.Фейнберг называет подобный тип интуиции "фундаментальной интуицией".50 Именно интуиция позволила осуществить Ньютону акт высочайшего интеллектуального значения: сформулировать закон всемирного тяготения, а Копернику – высказать суждение о Солнце как центре мироздания. К такого рода интуитивным заключениям относятся и суждения о доказательности, убедительности выясняющихся обстоятельств и фактов для принятия каких–либо решений, т.е. о достаточности оснований для доказательства той или иной гипотезы, идеи. Такого рода суждения играют большую роль как в науке, так и в практической деятельности людей. Например, известно, что суд должен решать дело, руководствуясь строго доказательными доводами. Его задача – найти неоспоримые свидетельства, фактические данные, исключающие ошибки в решении. Но даже в этом идеале заложен фундаментальный и неизбежный элемент, определяющий исход дела и сводящийся к чисто интуитивному суждению. Этот элемент – оценка убедительности, достаточности доказательств, обосновывающих решение. Как бы настойчиво суд ни стремился исключить бездоказательные, необъективные, небеспристрастные доводы, не опирающиеся на твердо установленные факты, он в конце концов должен вынести синтетическое суждение о доказательности, убедительности выяснившихся обстоятельств и фактов. В юридической науке это формулируется как процесс выработки "внутреннего убеждения". Журналист всегда стоит перед выбором: он выбирает проблему, объект исследования, рабочую гипотезу, наводящие (эвристические) соображения, методы получения информации и т.п. При выборе подхода к проблеме нет заранее гарантированного, "верного" пути, выбор происходит в условиях неполного знания. А это значит, что для поиска правильного пути важны и интуитивные догадки и логические рассуждения. Выделяются также такие типы интуиции как концептуальная и эйдетическая. В качестве первого типа выступают мыслительные процессы, обеспечивающие переход от полученных тем или иным путем фактических данных к их объяснению. Эйдетическая интуиция представляет собой переход от понятий к чувственным образам. Объяснение явлений, возникающее в результате концептуальной интуиции, как правило, неясно, нечетко, недоказательно, оно только уловлено, схвачено. Но таким объяснением уже можно пользоваться и в процессе дальнейших размышлений это объяснение уточняется или же замещается другим. В профессиональном обиходе есть немало таких готовых объяснений различных явлений, которых сразу же приходят на ум, как только журналист встречается с одним или несколькими фактами, которые подходят под данную объяснительную схему. Существование эйдетической интуиции объясняется тем, что практически все понятия, существующие в обыденном языке, имеют свой чувственно–ассоциативный эквивалент. Чувственные образы как бы окружают любое понятие своеобразным расплывчатым, но наглядным ореолом, который делает понятия более "зримыми" и тем облегчает их применение. Оперируя каким–либо понятием, мы можем воссоздать мысленно комбинации чувственных образов, соотносящихся с ним и использовать их для формирования наглядного представления о формулируемом выводе. В элементарных формах эйдетической интуиции, происходит восхождение мысли к исходным чувственным образам, на обобщении которых возникло данное понятие. В более сложных случаях происходит нахождение новых образов, наглядно воспроизводящих соответствующее понятийное объяснение ситуации. Именно благодаря эйдетической интуиции в журналистской практике появляются материалы, в которых общий вывод и общая оценка изучаемой ситуации слиты в едином образе–символе, призванное прояснить читателю подлинную суть излагаемых событий. Творческое мышление имеет чувственный, образный характер. Дж.Гоуэн выразил эту мысль в такой колоритной форме: "Пирамиды, соборы и ракеты существуют не благодаря геометрии, строительной механике и термодинамике, а потому, что они вначале были зрительной картиной – буквально видением в умах тех, кто их построил".51 В сфере журналистики творчество в любых его проявлениях представляет собой сложный сплав осознанного и неосознанного, строгого расчета и интуитивных озарений. Этот процесс невозможен без игры воображения, способности фантазировать, интуитивно чувствовать и судить. Но огромную роль играет и способность журналиста критически, трезво оценивать возникающие в его голове идеи, умение логично мыслить. Интуиция может "подарить" интересную идею, но эта идея может быть и истинной и ложной. Поэтому интуитивные догадки нуждаются в логическом обосновании. Связь интуиции с логикой прослеживается не только в познавательной, но и в проективной деятельности. Существует теория решения изобретательских задач (ТРИЗ), причем под "изобретательскими" задачами подразумеваются любые творческие задачи. ТРИЗ принципиально меняет "технологию" производства новых идей: не поиски наощупь, а планомерные мыслительные действия, основанные на знании законов развития исследуемых явлений.52 Бесспорно, интуиция играет важную роль в журналистике, а также в любой другой области человеческой жизнедеятельности, где человек сталкивается с необходимостью разрешить какую–либо проблему. Но нельзя преувеличивать ее значение. На этапе формирования новых идей, выдвижения гипотез происходят не только "интуитивные скачки", но и оценка степени правдоподобности этих идей и гипотез. А эти оценки, хотя и не всегда строгие, жесткие, имеют логическую природу. Существуют специальные медитативные технологии, позволяющие одновременно и равноценно использовать логическое и интуитивное мышление. С помощью другого критерия появляется возможность разделить творческое и догматически–рецептурное мышление. Первый стиль мышления отличается подвижностью, лабильностью, стремлением увидеть за готовыми формулами проблемы, понимание того, что один и тот же вопрос может быть поставлен и решен по–разному. Второй характеризуется жесткостью установок, невосприимчивостью к новой информации, преверженностью к однажды усвоенным стереотипам. Догматизм – один из наиболее устойчивых феноменов человеческого мышления, корни которого уходят в глубокую древность, к истокам возникновения человеческого общества. Изменяясь исторически, догматизм как стиль мышления и мировоззренческая установка, в той или иной форме проявляется всегда, в различные исторические эпохи по–разному влияя на общественное сознание и на материальное и духовное производство. Догматическому мышлению в течение всей его истории, с одной стороны, свойственно лишь количественное увеличение существующего мыслительного материала без его внутреннего развития, ибо последнее исключено из концептуальных структур догматического мышления. С другой стороны – догматизму свойственны фанатизм и познавательная слепота. В определенных условиях, особенно когда против догматизма не ведется борьба, именно эти черты являются основой его философской, политической, мировоззренческой и даже моральной устойчивости. Для догматического мышления характерны житейская прямолинейность, приводящая к тому, что на крутых поворотах познавательного процесса такое мышление оказывается несостоятельным. Догматическое мышление стремится найти способ решения поставленной задачи в прошлом опыте индивида или общности. В настоящее время стало ясно, что догматизм – не просто теоретический феномен, а прежде всего жизненная позиция, диктуемая личными и групповыми интересами. Такая социальная функция в полной мере отвечает интересам тех, кто не заинтересован в развитии, кого лично устраивает привычный и удобный статус–кво, не хочет или не может ответить на вызовы времени, новые явления жизни. В противоположность догматически–рецептурному мышлению творческое мышление ориентировано на использование для решения даже старых, однажды решенных задач новых способов и подходов. Для творческого мышления характерны гибкость, способность учитывать посторонние воздействия, системность, скрупулезное исследование всех изгибов рассматриваемого процесса. Говоря об ориентации на творческое мышление, следует указать, что под "творчеством" обычно понимают деятельность, результатом которой является создание "нового", "никогда раньше не бывшего", "оригинального". По шутливому замечанию Д.Прайса, творчество проявляется тогда, когда со словом "черное" вопреки привычной ассоциации связывают не слов "белое", а слово "икра".53 Но в понимании творчества как деятельности, порождающей нечто абсолютно новое, скрыты неточности. Во–первых, творчество слишком явно ассоциируется с гениальностью, становится исключительным правом одаренного меньшинства. По этому поводу Л.С.Выготский писал: "Конечно, высшее выражение творчества до сих пор доступно только немногим избранным гениям человечества, но в каждодневной окружающей нас жизни творчество есть необходимое условие существования, и все что выходит за пределы рутины и в чем заключена хоть йота нового, обязано своим происхождение творческому процессу человека".54 Иногда говорят, что оригинальность – это необычность. Но не всякая необычность связана с оригинальностью мышленния. Разум сумасшедшего необычен, но он доводит независимость мышления до такой степени, когда утрачивается контакт с действительностью. В отличие от сумасшедшего гений способен не только уноситься в неизведанное, но сохранять связь с действительным миром, сверяя с нею свои фантазии. Разумеется, разницу между догматическим и творческим мышлнием не следует абсолютизировать. Оба типа мышления часто идут рядом. Более того, нет однозначной связи между истинностью получаемых выводов и типом мышления. С помощью третьего критерия – отношения к противоречию – можно выделить такие стили мышления как мифологический, формально–логический и диалектический. Мифологическое мышление игнорирует противоречия, формально–логическое стремится к примирению или уничтожению противоречий, диалектическое – к выявлению реальных противоречий, рассматриваемых в качестве движущей силы любых явлений. Все эти три способа мышления сосуществуют с давних времен. В различные периоды истории на передний план выдвигается то один, то другой, но ни один из них не исчезает бесследно.55 Таким образом, мышление одного журналиста может отличиться от мышления другого журналиста не только своими динамическими (процессуальными) характеристиками, но либо картиной мира, либо логикой (эвристикой), либо и картиной мира и логикой одновременно. Именно в последнем случае можно утверждать, что данные субъекты обладают разным типом мышления. Если построить матрицу, где по вертикали будут представлены три типа картин мира, а по горизонтали – три типа логико–эвристических комплексов, то получится девять вариантов, три из которых можно рассматривать в качестве основных типов журналисткого мышления: 1) мифологическое мышление, использующее мифологическую картину мира и мифологический, т.е. безразличный к противоречию, логико–эвристический комплекс; 2) метафизическое мышление, соединяющее представления элементарной науки с формально–логическими схемами мышления; 3) диалектическое мышление, опирающееся на представления высокой науки и использующее в качестве логико–эвристического комплекса совокупность диалектических процедур. Разумеется, обнаружить в журналистской практике эти три типа мышления в их чистом виде довольно сложно. Это своеобразные пределы, векторы трехмерного пространства, в рамках которого каждый журналист определяет основные параметры своего мыслительного процесса, тяготея к одному из этих пределов. Так, для мифологически ориентированного журналистского мышления характерна искренняя вера в объективное существование того, что на самом деле существует лишь в воображении (индивидуальном или коллективном). Одним из самых устойчивых и опасных мифов было обожествление государства, которое подменило общество. С этим мифом были связаны и архаичные общественные ритуалы. Перечень мифов, к созданию, распространению и упрочнению которых приложили руку советские журналисты (впрочем, не только они), можно продолжить. И, очевидно, задача их описания, систематизации и осмысления должна быть кем–то поставлена и решена. Здесь же важно указать, что журналисты чаще всего выступали не как хладнокровные манипуляторы общественным сознанием, насаждавшие социальные мифы, а как люди, действительно верившие в то, чего на самом деле никогда не было. Другой важной особенностью мифологического мышления является неодолимое тяготение к ритуалу, превращение в обряд любого социально значимого действия. Миф и существует только до тех пор, пока выполняются связанные с ним обряды и ритуалы. Нет ритуала – нет мифа, а есть более или менее интересная сказка. Яркий пример такого мышления содержится в интервью, которое дал журналу "Журналист" Н.Н.Месяцев, руководивший в 60–е годы Государственным комитетом по радиовещанию и телевидению. Вот лишь один фрагмент беседы. "Радио и телевидение помогали людям ощущать себя частицей большой советской семьи. Сошлюсь на один лишь пример: создание первого всесоюзного радиотелевизионного ритуала "Минута молчания" к 20–летию Победы. Передача рождалась в моем кабинете. Мы выстроили не только концепцию "Минуты молчания", но в спорах оттачивали каждую фразу, каждое слово. Создавали, если хотите, нечто вроде молитвы по павшим и во здравие живых, завоевавших Победу... Была у нас и другая задумка. К 50–летию Великой Октябрьской революции создали сценарий еще одного всесоюзного радиотелевизионного ритуала. На наш взгляд, радиотелевизионное действие с участием всех советских людей (никого не должно забыть – ни старого, ни больного, ни одинокого) могло, пусть на несколько часов, сплотить людей, соединить их одной биографией, одной памятью о своей причастности к судьбе Родины, к судьбе революции, к истории, настоящему и будущему Отечества".56 Вряд ли здесь нужны пространные комментарии. Нет никаких оснований сомневаться в искренности и честности людей, мысливших подобным образом. Однако возникновение таких идей в условиях, когда миллионы людей только–только вернулись из лагерей, где они по ложному доносу, а то и просто из–за абсурдности существовавшей системы провели лучшие годы своей жизни, можно объяснить только полным игнорированием реальной действительности, каким–то особым складом мышления, которое мы и называем мифологическим. Дело, разумеется, не в личностях и не в примерах. Дело в том, что в течение многих десятилетий практика наших средств массовой информации опиралась не на логику общественной целесообразности, а на логику верноподданнических ритуалов. Парадность, показуха, благодарственные или самохвальные речи, нетерпимость к иному мнению, апелляция к символам, давно потерявшим какое бы то ни было жизненное содержание, – вот практика журналистского мифомышления. Конечно, различного рода торжественные церемонии, празднества и обряды, так же как лаконично сформулированные и доступные пониманию широких масс идейные установки и лозунги являются естественными и необходимыми средствами организации повседневной жизни, закрепления определенных общественных и культурных отношений, соответствующих норм индивидуальной и коллективной жизнедеятельности. Однако это именно средства, и в качестве таковых они приемлемы и оправданы лишь до тех пор, пока не превращаются в самоцель. Если же ритуал, обряд отрывается от породившей его формы жизнедеятельности, если он изымается из сферы критического рационального осмысления, а становится инструментом насаждения неких священных, неприкосновенных, недоступных критике и анализу норм и ценностей, освящающих раз и навсегда установленные общественные отношения, то мы имеем дело с проявлениями мифа. Парадокс заключается в том, что ритуализация, канонизация мыслительных и практических действий могут произойти, и как показывает практика, происходят с любыми идеями и положениями, даже такими, которые по самой своей природе являются врагом любых мифов и ритуалов. Причиной таких метаморфоз является разрыв между идеями и действиями, когда словесное оформление тех или иных декларативных лозунгов никак не связывается с реальным движением социальной действительности. Связанность мифа с ритуалом приводит к тому, что мифологическое мышление отчаянно борется против любых попыток нарушения ритуалов, против любых посягательств на обряды, видя в этом – и небезосновательно – сомнение в истинности самого мифа. А такое сомнение для сторонника мифа – непереносимо. Это объясняет исторические ситуации, когда в жертву ритуалу приносятся материальные, финансовые ресурсы, здоровье, а иногда и жизнь людей. Характернейшим признаком мифологического мышления является своеобразное совпадение слова и реальности. Мифомышление погружено, пребывает в океане слов и смыслов, но не в действительности. Вернее, его действительность и есть мир слов. Никакого иного нет. Внешний опыт для мифомышления ничего не значит, поскольку непрерывно верифицируется мифом. Смысл, стоящий за словами, важнее опыта. Все, что человек, обладающий мифомышлением, видит, подгоняется под Главное Знание, объясняющее все. Главное Знание (это и есть миф) помогает в болезни, на охоте, в любви. Главным мистическим смыслом может быть вера в идолов, в НЛО, в сознание Кришны, в диамат – во что угодно, лишь бы оно объясняло, делало понятным окружающий мир. Особенностью мифологического мышления является стремление упростить действительное многообразие жизни, свести ее к схеме, к однозначной зависимости: отберем частную собственность – человек станет хозяином страны; объявим войну национальной уникальности – выработается нечто интернациональное и т.д. Более глубокое изучение этого типа журналистского мышления позволит, по–видимому, выявить и другие его характерные особенности. Можно выделить две группы факторов, взаимодействие которых воспроизводит мифологическое мышление в условиях, когда большинство журналистов имеют высшее, а иногда и два высших образования. Прежде всего речь идет о социальных факторах, которые связаны с господством авторитарно–директивного типа организации общественной жизни, который во все времена тяготел к мифологии. Вторая группа факторов обусловлена – как это ни парадоксально – невежеством, лишь маскируемым дипломом о высшем образовании, которое – и это ни для кого не секрет – зачастую само носит мифологический характер. Ограниченный доступ к социальной информации, пренебрежительное отношение ко всем концепциям и точкам зрения, не согласующимся с теми, которые объявлены единственно верными, – все это мифологизирует мышление не только отдельных людей, но и больших групп населения, целых поколений. Другой тип мышления, широко распространенный в современной российской журналистике, обозначается как метафизический или, как его иногда называют, формально–логический. Ему свойственно стремление все разделять, обособлять и противопоставлять. Метафизик не выносит противоречия. Для него "вещь или существует, или не существует, и точно так же вещь не может быть самой собой и в то же время иной. Положительное и отрицательное абсолютно исключают друг друга; причина и следствие по отношению друг к другу тоже находятся в застывшей противоположительности".57 Формально–логическое мышление не способно к синтезу. Не случайно понятие "анализ" в настоящее время стало синонимом понятия "исследование". Сторонник формально–логического подхода обращает огромное внимание на терминологию, четкое определение своей проблемы, размежевание с другими точками зрения и т.д. Молодой журналист пишет, что незачем гнаться за показным единодушием, так как в действительности полного единства взглядов по всем жизненным вопросам нет и быть не может, а если оно есть, значит речь идет либо о лицемерии, либо о недомыслии. Понятен благородный пафос автора, однако ход его мысли "либо – либо" из арсенала метафизического мышления. Другой журналист, излагая в материале о юных проститутках свое мнение о причинах этого явления, абсолютно уверен в том, что все упирается в "гипертрофированное половое чувство", которое не сумели обуздать ни школа, ни родители. И это еще одна характерная особенность метафизического мышления, которому свойственно также стремление к упрощению сложных взаимодействий между рассматриваемыми явлениями. Если же ситуация с трудом поддается упрощению, сторонник метафизического мышления прибегает к селективному, выборочному анализу определенных аспектов, фрагментов, сторон действительности. Поскольку при таком подходе всегда остаются незатронутыми другие важные связи объектов, появляется возможность для разработки альтернативной концепции, возникает предмет для полемики, дискуссии, которые, естественно, тут же и начинаются. Важной особенностью метафизического мышления является существование априорных представлений о нормальном, естественном состоянии действительности. Впитавший эти исторически ограниченные стандарты рациональности журналист считает нормальными и естественными в общественном развитии или индивидуальном поведении только такие действия, явления и поступки, которые оправдывают его ожидания. То, что не укладывается в привычные схемы понимания, рассматривается как аномалия. Из этой незыблемости мыслительных схем вытекают пренебрежение к действительности, уверенность в том, что ее можно произвольно трактовать и воспроизводить. Если журналист позволит себе исказить или вовсе опустить реальный факт, не укладывающийся в его концепцию, мыслительную схему, это значит, что метафизическое мышление имеет в нем своего сторонника. В качестве такой мыслительной схемы, под которую подгоняется действительность, может выступить любая шкала, имеющая только два деления: например, антитеза "прогрессивный – реакционный", "демократический – коммунистический" и т.д.58 Анализу диалектического мышления посвящено огромное количество работ. Иногда возникает впечатление, что чем меньше использовалась диалектика в реальной мыслительной деятельности, тем больше она интересовала философов. В последнее время на волне повсеместной и чаще всего некомпетентной критики марксизма "дошли руки" и до диалектики. В.Свинцов подверг этот метод мышления тотальному разгрому, назвав его странным конгломератом идей, не поддающихся сколько–нибудь внятной формулировке. "Диалектическая логика есть разновидность чучхе, если понимать под этим нечто большее, чем учение Великого Вождя, развитое любимым руководителем".59 Нигилизм в отношении к диалектической логике объясним: после семидесяти лет существования в тисках абсурда хочется стряхнуть с себя все, что как–то напоминает прошлое. Однако диалектическое мышление – это не раздвоение единого и не сталкивание общего с особенным, как пишет В.Свинцов, а способ следования логике самодвижения объективного предмета. И в таком понимании диалектика есть действительно особая и довольно высокая техника интеллектуальной деятельности, важнейшим признаком которой является стремление к адекватному отражению действительности в ее объективных характеристиках, а это, естественно, предполагает умение видеть реальные противоречия реальной действительности. И есть свой резон в словах В.И.Ленина, который, обобщая гегелевское понимание диалектики так формулировал суть диалектического мышления: "Чтобы действительно знать предмет, надо охватить, изучить все его стороны, все связи и "опосредствования". Мы никогда не достигаем этого полностью, но требование всесторонности предостережет нас от ошибок и от омертвления. Это во–первых. Во–вторых, диалектическая логика требует, чтобы брать предмет в его развитии, "самодвижении"... изменении... В–третьих, вся человеческая практика должна войти в полное "определение" предмета и как критерий истины и как практический определитель связи предмета с тем, что нужно человеку. В–четвертых, диалектическая логика учит, что "абстрактной истины нет, истина всегда конкретна...".60 Ум, приученный к действиям по штампу, по готовому рецепту типового решения, теряющийся там, где от него требуется самостоятельное творческое решение, не любит противоречий. Он старается их обходить, замазывать, сворачивать опять и опять на затоптанные, рутинные дорожки. И когда это ему не удается, когда противоречие упрямо возникает вновь и вновь, такой ум "срывается в истерику", – именно там, где нужно мыслить. Отношение к противоречиям является очень точным критерием культуры ума. Даже, собственно говоря, показателем его наличия. Уметь мыслить – значит уметь видеть противоречие, а затем уметь находить его действительное разрешение путем конкретного рассмотрения действительности, а не путем формально–словесных манипуляций, замазывающих противоречия. Четко сформулированное противоречие создает напряжение мысли, которое не падает до тех пор, пока не будет найдено решение этого противоречия. Чем отличается диалектически мыслящий журналист от мыслящего недиалектически? Умением наедине с собой, без "оппонента", взвешивать все "за" и все "против", не дожидаясь, пока эти "против" со злорадством предъявит противник. Поэтому журналист, овладевший диалектической технологией мышления, и оказывается всегда прекрасно вооруженным в спорах. Он заранее предвидит все "против", учитывает их вес, заготавливает контраргументы. Диалектическое мышление всегда стремится к конкретности. Говоря о конкретности, следует предостеречь от отождествления конкретности с наглядностью. Конкретным с точки зрения диалектики называется закономерно связанная совокупность реальных фактов: там, где нет системы, нет конкретности, какими бы наглядными ни были имеющиеся факты. Однако, чтобы видеть и умело преодолевать противоречия постоянно меняющейся, саму себя отрицающей действительности, надо обладать антидогматическим, творческим мышлением. Носители мифологического и метафизического мышления всегда стремятся найти решение интеллектуальной задачи в прошлом опыте. Ориентация на прошлый опыт логично приводит к догматизму, фанатизму, нетерпимости к любым новациям. Для диалектического же мышления, ориентированного на постоянное обновление используемых средств и приемов интеллектуальной деятельности, характерны гибкость, способность учитывать все стороны рассматриваемых ситуаций, стремление к преодолению не только внешних социальных стереотипов, но и собственных кажущихся такими естественными стандартов мыслительной деятельности. Другими словами, диалектического мышление – это творческое мышление. Для формирования диалектического, а значит творческого мышления необходимо развитие нескольких интеллектуальных качеств: 1) самостоятельность мышления, т.е. умение ставить задачи и находить соответствующие решения и ответы; 2) критичность и самокритичность мышления, т.е. умение не поддаваться магии "слепой" веры и давать объективную оценку являениям, собственным действиям и мыслям; 3) широта ума, т.е. умение конкретно и всесторонне подходить к рассмотрению того или иного вопроса; 4) глубина ума, т.е. умение доходить во всяком вопросе до сути дела, не успокаиваясь на первом, поверхностном объяснении; 5) гибкость ума, т.е. умение свободно распоряжаться исходным материалом (расчленять, перераспределять, взглянуть на него как бы с иной точки зрения и т.д.) и видеть его в развитии; 6) открытость ума, т.е. умение в известном находить неизвестное, или чувство новизны. Все эти аспекты являются гранями диалектической культуры мышления, всегда открытой для творчества. К сожалению, прошлые годы не давали простора для развития диалектического мышления. При господстве бюрократической, казарменной организации общественной жизнедеятельности предполагалось, что все ответы на все вопросы уже даны и дело журналиста лишь подыскать соответствующий ответ. Как писал об этом в журнале "Журналист" зав. отделом городской череповецкой газеты Н.Ненастьев, "традиционно считалось, что журналисты – помощники в борьбе за эффективность и качество продукции. Отсюда и недавнее отношение к ним руководителей промышленных предприятий – снисходительно–повелительное. Куда скажу – туда и пойдешь, на что укажу – о том и напишешь, о чем мне говорить не хочется, о том и ты молчи. Дилетанту–корреспонденту, а иначе его и не воспринимали, оставалось только молча, а порой и, что скрывать, подобострастно смотреть в рот начальнику и стараться записывать каждое его слово. По–другому свою работу многие из пишущей газетной братии просто не представляли".61 Каждая эпоха, каждая профессия, формируют мышление людей, создавая особую, характерную только для этой эпохи, только для этой профессии целостность категориального аппарата, основополагающих логических и эвристических принципов и приемов, не зависящих от индивидуальных особенностей человека. В связи с этим закономерно возникает вопрос о направлении изменений в журналистском мышлении, обусловленном возникновением новых профессиональных задач и формированием новых социокультурных отношений в обществе. Радикализм нынешней перестройки журналистского мышления заключается в признании необходимости постоянного обновления мыслительного (как концептуального, так и эвристического) аппарата журналиста. Другими словами, признано, что новое журналистское мышление связано не просто с заменой одних представлений другими, а с ориентацией на постоянное обновление "картины мира" и непрерывное обогащение логико–эвристического комплекса. Проведенный нами опрос журналистов, в ходе которого выяснялись их представления о критериях профессионального мастерства и качествах, необходимых современному журналисту, показал, что восемь из десяти молодых советских журналистов включали в свои списки такое качество, как "оригинальность и гибкость мышления, самостоятельность и независимость в выводах и сужденниях". Среди сотрудников региональных отделений ТАСС, людей в основном среднего возраста, это качество называлось двумя из десяти. Среди сотрудников районных газет лишь один из 14–15 человек рассматривал оригинальность мышления и самостоятельность в выводах как профессионально ценное качество. Более обстоятельный анализ результатов этого исследования дан в седьмой главе, здесь же хотелось бы заметить, что существенная разница в значимости такого критерия профессионального мастерства, как мера оригинальности мышления, для журналистов центральных и сотрудников периферийных средств массовой информации представляется весьма симптоматичной.

конецформыначалоформыЭмоциональная сфера журналиста

Рассматривая проблематику, связанную с интеллектом журналиста, мы были вынуждены временно отвлечься от других существенных сторон его личности, в частности, от эмоциональности. Между тем, именно эмоции контролируют мысль, направляют мышление в определенную сторону, позволяют практически мгновенно выделить зону некоторых решений, сразу же отбросив огромный массив ненужной информации. Кроме того, и само человеческое мышление не может быть сведено к логике; оно опирается не только на выверенные методы познания, пользуется не только понятийным аппаратом, но и зрительными, слуховыми, осязательными и обонятельными образами, порой расплывчатыми и подсознательными. Соединение сознательной и подсознательной сфер мышления и дает как раз тот неповторимый гибрид, который называется человеческим мышлением. Интуитивные механизмы мышления, роль неосознаваемых образов и стимулов – это вовсе не пережитки или "рудименты" сознания; они, наоборот, связаны с высшими проявлениями человеческого интеллекта. Еще Гельвеций говорил о том, что люди становятся тупыми, когда перестают быть охваченными страстью. "Мыслю – следовательно, существую", – говорил Декарт. Но разве не справедливо было бы сказать и так: "Я чувствую – значит я живу". Ведь в конечном счете вся наша жизнь – это цепь переживаний. Мы радуемся и огорчаемся, веселимся и страдаем, наслаждаемся и возмущаемся. Зачем нам эмоции? Могут ли они быть подвластны разуму? Над этими вопросами издавна размышляли люди. "Поодаль оставлять страстей водоворот", – советовал Ибн Сина. Но "ничто великое в мире не совершалось без страсти", – как бы возражал ему Гегель. Ди и "жизнь устроена так дьявольски искусно, что, не умея ненавидеть, невозможно искренне любить", – писал Горький. "Тот, кто лишен чувства печали, так же жалок, как и человек, не знающий, что такое радость", – считал Паустовский. Но "порабощенность своими страстями – самое страшное рабство", – напоминает из глубины тысячелетий Сенека... Значимость эмоций в сфере журналистского, публицистического познания и отражения действительности отмечают многие ученые.62 "Психология творчества журналиста должна особое внимание обратить на исследование эмоций, так как от чувств работника прессы зависит протекание самого творческого процесса как акта мышления... Лишь выяснив механизм влияния эмоций на творческий процесс репортера, корреспондента, публициста, очеркиста, фельетониста, памфлетиста, можно решить многие проблемы психологии собственно журналистского творчества".63 Практически не оспаривается теснейшая связь убеждений – исходного компонента мировоззрения – с эмоциональной сферой личности. Наоборот, во многих работах констатируется, что убеждения выступают, с одной сторны, как результат рационального познания мира, а с другой – как результат эмоционально–оценочного отношения к нему. Все это свидетельствует о том, что эмоциональность, понимаемая как особая способность реагировать на явления действительности определенными состояниями внутреннего мира личности, выступает в качестве фундаментальной способности журналиста, от развития которой во многом зависит успешность его деятельности. Характеризуя эмоциональность как специфически человеческую способность, необходимо прежде всего указать на то, что она является такой подсистемой внутреннего мира личности, которая связана с его потребностью ощущать разнообразные внешние (природные и социальные) и внутренние (состояния организма) раздражители и реагировать на них как определенными внутренними состояниями, так и с помощью специфических знаковых систем. Эмоциональность журналиста выражается, например, в эмпатии, т.е. способности включаться, вживаться, перевоплощаться в эмоциональное состояние другого человека, способности понимать переживания других людей. Эмоциональность основывается на некоторой врожденной предрасположенности и развивается в процессе воспитания, самовоспитания и обучения. В ряде работ психологов встречается понятие "сензитивность", посредством которой обозначается мера чувствительности индивида к внешним раздражителям. Для нас категория эмоциональности шире сензитивности. Эмоциональность охватывает все те сферы переживаний, за которые в старину отвечало сердце и совесть. Последнее утверждение может показаться странным. Однако, если вдуматься, совесть есть особая способность человека различать добро и зло в своих поступках и с этой точки зрения оценивать себя и свое поведение. Однако это не рациональное, головное различие, а эмоциональное переживание ответственности за сомасштабность своих поступков высокому предназначению человека. Хорошо известно, что зрелость эмоций, достаточно развитые социальные чувства – необходимая предпосылка нравственного сознания и нравственного поведения.Отсутствие у журналиста должной степени эмоциональной зрелости чревато деформацией его личностных, прежде всего нравственных качеств. Характеризуя вторую сторону эмоциональности, связанную с умением выразить свои эмоции, следует указать на то, что эмоции как внутреннее состояние и их внешние проявления обладают специфическим социальным значением, им придана социальная форма, обеспечивающая правильное понимание эмоций одного человека другим, владеющим эмоциональными кодами данной культуры. Существуют социальные нормы проявления эмоциональности. Эти нормы диктуют и форму и меру выраженности той или иной эмоции. В принципе, с моральной точки зрения, одобряется совпадение между тем, что человек чувствует, и тем, какое впечатление о своих эмоциях желает сообщить окружающим. Однако в ряде случаев мораль не поощряет откровенной демонстрации некоторых чувств и побуждений, в том числе и вполне гуманных, положительных. Требования скромности, сдержанности, не разрешающие привлекать внимание к своей персоне, регламентирующие условия, в которых разрешается та или иная мера открытости интимных чувств, учат людей контролировать и регулировать внешние проявления своих чувств, а также влияют на сущность переживаний.64 Как и любая другая способность, эмоциональность реализует совокупность разнообразных функций. Обычно выделяют три функции эмоций: приспособительную, сигнальную, регулятивную. Приспособительная функция выражается в перестройке функционирования организма в случае необходимости на "аварийный" режим. Сигнальная функция эмоций обеспечивает получение информации о внутреннем состоянии организма в целом и отдельных функциональных подсистем. Регулятивная функция способствует закреплению полезных навыков и умений.65 Согласно информационной теории эмоций, разрабатываемой П.В.Симоновым, эмоции обеспечивают оценку мозгом вероятности удовлетворения актуальных потребностей на основе опыта – генетического и приобретенного. Эта оценка осуществляется мозгом путем соотнесения информации о средствах, необходимых для удовлетворения потребностей, и средствах, имеющихся в наличии. При низкой вероятности этого удовлетворения возникают отрицательные эмоции (страх, горе, гнев, уныние). При ее возрастании возникают положительные эмоции (радость, воодушевление, вдохновление и т.д.). Иначе говоря, эмоции являются тем языком, той системой сигналов, посредством которых субъект узнает о потребностной значимости происходящего.66 В соответствии с таким пониманием, термином "эмоция" обозначаются все виды и формы психического отражения действительности, выражающие субъективное отношение человека (удовольствие или неудовольствие, радость, страх и т.п.) к удовлетворению его потребностей, к соответствию или несоответствию чего–либо его представлениям. А.Н.Леонтьев указывал на такую своеобразную функцию эмоций, как придание личностного смысла явлениям действительности и собственным состояниям. "...Переживание: интерес или скука, влечение или угрызения совести сигнализируют субъекту о личностном смысле событий, разыгрывающихся в его жизни,.. заставляют его как бы приостановить на мгновение поток своей активности, всмотреться в сложившиеся у него жизненные ценности, чтобы найти себя в них или, может быть, пересмотреть их".67 Другими словами, эмоции не только сопровождают, "окрашивают" отражаемое содержание, оценивают и выражают субъективное его значение, но и выступают в качестве носителя субъективного отношения к тому, что в этом образе отражается. Существуют убедительные данные, свидетельствующие о том, что эмоции являются важнейшим фактором регуляции процессов познания. Так, эмоциональная окрашенность является одним из условий, определяющих непроизвольное внимание и запоминание. Хорошо известно влияние эмоций на процессы воображения и фантазии; иногда эмоции могут исказить процессы восприятия, есть данные об их регулирующем влиянии на мыслительные процессы.68 Многие ученые подчеркивают взаимосвязь эмоций и мотивации. Это значит, что мотивация открывается субъекту в виде эмоциональных явлений, которые сигнализируют ему о потребностной значимости объектов и побуждают направить на них деятельность. Вместе с тем, характеризуя роль эмоций, следует упомянуть о существовании концепций, суть которых в том, что всякая деятельность человека якобы подчиняется принципу максимизации положительных и минимизации отрицательных эмоций, что достижение удовольствия и освобождение от страдания и составляет мотивы, движущие человеком. Эти концепции опираются на фальсифицируемую ими правду. Правда же состоит в том, что человек действительно стремится быть счастливым. Но писхологический гедонизм как раз и вступает в противоречие с этой настоящей большой правдой, разменивая ее на мелкую монету "подкреплений" и "самоподкреплений" в духе скиннеровского бихевиоризма. Человеческая деятельность отнюдь не побуждается и не управляется так, как поведение лабораторных крыс с вживленными в мозговые "центры удовольствия" электродами, которые, если обучить их включению тока, бесконечно предаются этому занятию.69 Можно, конечно, сослаться на сходные явления и у человека – такие, как, например, наркомания, однако явления эти решительно ничего не говорят о действительной природе мотивов утверждающей себя человеческой жизни. Наоборот, она ими разрушается. Несостоятельность гедонистических концепций мотивации состоит, разумеется, не в том, что они преувеличивают роль эмоциональных переживаний в регулировании деятельности, а в том, что они упрощают и извращают реальные отношения. Эмоции не подчиняют себе деятельность, а являются ее результатом и "механизмом". Эмоции выполняют функцию внутренних сигналов, внутренних в том смысле, что они не являются психическим отражением предметной действительности. Особенность эмоций состоит в том, что они отражают отношения между мотивами и возможностью адекватной им деятельности субъекта. Наконец, следует сказать и о том, что эмоция может выступить как особая ценность, для обретения которой человек готов осуществить определенную деятельность, требующую подчас немалых усилий.70 Таким образом, функциональные характеристики эмоциональности весьма многообразны и до конца еще не изучены. Для целей нашего исследования наиболее важным в этой проблеме является то, что эмоции выступают, с одной стороны, фактором познавательной деятельности, с другой стороны, эмоции тесно связаны с мотивационной сферой и с третьей, они являются особой сферой внутреннего мира журналиста, имеющей вполне самостоятельное ценностное значение. Анализ эмоциональности как специфической способности, связанной с потребностью ощущать и продуцировать эмоции, осложняется большой путаницей, которую вносят в учение об эмоциях человека терминологические расхождения. В какой–то мере они заложены уже в повседневном языке, позволяющем нам называть, например, страх эмоцией, чувством или даже ощущением или объединять под общим названием "чувство" такие различные явления, как боль и ирония, красота и уверенность, прикосновение и справедливость. Человеческие эмоции очень разнообразны. Указать все оттенки чувств и просто перечислить известные эмоциональные переживания почти невозможно. Приблизительный "словарь эмоций" включает 5000–6000 терминов. Однако следует учитывать, что существующая система словесных обозначений, во–первых, не охватывает всего множества переживаемых человеком эмоциональных состояний, а во–вторых, сами понятия не всегда точно обозначают эмоции. Так, например, словосочетания "чувство вины" или "чувство отрешенности" достаточно точно передают суть переживаемых ощущений, в то время как понятие "любовь" требует многочисленных уточнений. Обобщая, можно сказать, что эмоциональность представляет собой сложный комплекс качеств личности, в котором можно выделить признаки, характеризующие: 1) основное качество, модальность эмоциональных переживаний; 2) динамику эмоционального переживания (индивидуальный эмоциональный порог или сензитивность, глубину, длительность, частоту эмоций и т.п.); 3) динамику проявлений эмоций вовне (характерный для индивида набор выразительных средств, степень насыщенности поведения эмоциональными проявлениями и т.д.). 4) характер объектов, вызывающих эмоциональную реакцию. Существует несколько подходов к описанию эмоционального "репертуара" человека. Один из них изложен в работе К.Изарда "Эмоции человека", в которой перечислены несколько "фундаментальных эмоций".71 В ряде других работ высказывается точка зрения, согласно которой весь многоцветный и сложный эмоциональный мир человеческой личности складывается в результате взаимодействия различных форм трех так называемых базальных эмоций – радости (Р), гнева (Г) и страха (С).72 Каждая из этих базальных эмоций может характеризоваться силой проявления. Ниже приведена одна из возможных классификаций базальных эмоций, проранжированных по силе проявления.

Радость (позитивные эмоции)	Гнев (гневные эмоции)	Страх (тревожные эмоции)
удовольствие	досада	робость
радость	раздражение	беспокойство
наслаждение	гнев	боязнь
блаженство	возмущение	страх
веселье	негодование	тревога
восторг	ярость	испуг
ликование	бешенство	ужас

Разумеется, реальные эмоции человека редко бывают "чистыми", базальными. С точки зрения своего содержания мир человеческих эмоций представляет сложнейшую, текучую, трудноподдающуюся систематизации систему. Многогранность эмоций и их проявлений на различных уровнях отражения и деятельности, сложные отношения с предметным содержанием, способность к слиянию и образованию сочетаний исключают возможность простой линейной классификации. Поэтому достаточно широкое распространение получила более сложная классификация, в которой эмоции различаются по трем критериям: силе, продолжительности, сложности. Объединение этих критериев позволяет выделить основные группы эмоциональных состояний как ощущение, собственно эмоция, чувство, настроение, страсть, аффект.73 Эмоциональным переживаниям присуща одна примечательная черта – они одновременно охватывают как глубинные слои биологического уровня регуляции, так и высшие этажи тончайших социальных чувств. Поэтому, говоря об эмоциях, различают физиолого–психологический и социально–психологический аспекты анализа человеческих эмоций. Доказано, что эмоциональное поведение личности зависит от некоторых свойств природного происхождения.74 Биологические особенности проявляются прежде всего через темперамент. В настоящее время накоплен большой опыт по обнаружению и анализу мозговых структур, непосредственно ответственных за возникновение и реализацию тех или иных эмоциональных реакций.75 Разумеется, не следует считать, что есть хорошие и плохие темпераменты. Тип темперамента в связи с возникновением и протеканием эмоций, как и все иные факторы биологического, психофизиологического порядка, определяет только форму и способы проявления личности, а не содержание действий и поступков. А.Н.Леонтьев писал, что агрессивность как черта личности, конечно, будет проявляться у холерика иначе чем у флегматика, но объяснять агрессивность особенностью темперамента так же бессмысленно, как искать объяснение войн в свойственном людям инстинкте драчливости.76 Являясь по самой своей сути существом общественным, человек и в сфере своей эмоциональности в сильнейшей степени зависит от социально–психологических механизмов общественного развития. Это выражается прежде всего в том, что индивидуальные переживания человека связаны с коллективными, групповыми переживаниями. Эмоциональные характеристики группового поведения людей, могут подчинить себе эмоции конкретного человека и определить и восприятие ситуации, и действия в ней. В условиях непосредственного контакта и общения происходит процесс эмоционального заражения, в котором многократно усиливаются эмоциональные проявления, повышается внушаемость, соответственно уменьшается степень критического отношения человека к самому себе и способность рационально воспринимать и перерабатывать информацию. В связи с этим стоит напомнить о том, что, по мнению многих социальных психологов, наше общество находится на грани социальной истерики, причины которой одни усматривают в трудной социально–экономической ситуации, а другие в извечном свойстве российской психологии впадать в панику и шарахаться из крайности в крайность. Характеризуя эмоциональность журналиста, нельзя обойти вниманием специфику тех объектов действительности, которые вызывают эмоциональную реакцию. Музыка, живопись, природа, дело, пища, комфорт и т.д. могут быть, а могут и не быть объектами эмоционального переживания. Обратившись к анализу объектов, вызывающих эмоциональную реакцию, можно заметить несколько основных подходов. Ряд ученых предлагают классифицировать эмоции по видам общественных отношений, которые выступают в качестве объекта эмоционального реагирования. Так, ряд авторов выделяет экономические, моральные, религиозные, социальные чувства.(к которым относят чувство принадлежности к определенному классу, чувству хозяина, чувство национальной принадлежности и т.д.) Эти же авторы утверждают существование особых политических чувств.77 Встречаются работы, в которых постулируется существование моральных эмоций (чувство симпатии или антипатии, привязанности или отчуждения, уважения или презрения, признательности или неблагодарности, любви или ненависти и т.д.), эстетических эмоций (возникающих тогда, когда человек воспринимает то прекрасное, что существует в природе, обществе, человеке) и интеллектуальных эмоций, которые развиваются на основе познавательной деятельности человека ( чувства удивления и недоумения, уверенности или сомнения, любознательности и т.д.).78 В работах А.Н.Лука выделялись чувства высшего этажа, отражающие высшие социальные потребности и связанные с высокой степенью участия корковых и особенно второсигнальных процессов (чувства справедливости, чести, долга, патриотизма и др.), низшие эмоции (голод, жажда, усталость, боль) и чувства промежуточного уровня: удовольствие, радость, гордость, горе, ярость, зависть, безразличие, изумление и др.79 Все сказанное выше позволяет выделить три уровня развития эмоциональности: элементарная эмоциональность, ориентированная на непосредственное реагирование на жизненно важные раздражители; средняя эмоциональность, предполагающая возникновение эмоций, связанных с социальными явлениями и факторами (родительские эмоции, радость дружбы и др.), и высший уровень развития эмоциональности, признаком которого является острое эмоциональное реагирование на духовную сферу: радость познания, эстетические эмоции и т.д. Такие чувства отмечаются стабильностью, независимостью от состояния организма и наглядно воспринимаемых ситуаций. Существует определенная мера эмоциональности, отклонение от которой влечет за собой перестройку многих процессов. Научная патопсихология имеет в своем распоряжении данные, свидетельствующие о том, что подавленность эмоций, депрессивные состояния и апатию следует рассматривать как болезненные состояния. То же самое можно сказать о чрезмерной возбужденности, аффективных и неадекватных эмоциональных реакциях. Современная психология оперирует такими понятиями как "эмоциональный голод", "эмоциональная голодная смерть". Американский психолог Г.Гарлоу проводил опыты с новорожденными обезьянами, которых "воспитывали" мохнатые манекены с молочными бутылками – "заменители матери". Вырастая, детеныши обнаруживали "неспособность к контактам", скудность эмоций. Если в подобные ситуации попадает человек, то у него возникают тяжелые нервные расстройства, которые могут проявляться в третьем, четвертом и последующих поколениях.80 Эмоциональность, как и любая способность, формируется и развивается в процессе ее применения. Эмоция, не подкрепляемая в течение долгого времени, гаснет. Следовательно, человек, стремясь сохранить объем эмоций, стремится восстанавливать и развивать объем эмоционального мира своей личности. По мнению ученых, на фоне удовлетворительных данных физического и интеллектуального развития современного человека особое внимание исследователей должно привлекать состояние его эмоциональности. "Именно эмоциональной сфере человека может быть нанесен урон теми тенденциями развития современного общества, которые через два–три десятилетия могут привести к существенному изменению условий человеческого бытия".81 Среди главных факторов, оказывающих влияние на эмоциональный статус человека, называют следующие: 1) снижение систематической нагрузки на мышечную систему, неизбежное при интенсивной технизации общества и приводящее к приобладанию отрицательных раздражителей над положительными; 2) изменение диапазона нагрузок в системе органов чувств (имеется в виду, что технизация общества поддерживает тенденцию к увеличению информационной нагрузки на органы чувств в диапазоне сигналов большой и средней силы и устраняет необходимость в использовании сигналов слабой и очень слабой мощности, которые составляли рабочий диапазон жизнедеятельности человека, жившего в естественных природных условиях). Учитывая оторванность многих людей от естественных природных условий в связи с бурно развивающимся процессом урбанизации можно сделать вывод о том, что влиянию этих факторов будут подвергаться все большие массы людей, а, следовательно, и удельный вес их отрицательного воздействия будет повышаться. Уровень развития индивидуальной эмоциональности, как и любых других способностей, тесно связан с общественной потребностью в данной способности. Очень ярко эту связь общественных потребностей и индивидуальной развитости чувства милосердия показал Д.Гранин. Размышляя о причинах огрубления нравов, автор пишет: "не берусь называть все причины, отчего ослабело чувство взаимопомощи, взаимообязанности, но думаю, что во многом это началось с разного рода социальной несправедливости, когда ложь, показуха, корысть действовали безнаказанно. Происходило это на глазах народа и губительнейшим образом действовало на духовное здоровье людей". Отвечая на вопросы о том, почему стало непопулярным понятие "милосердие", почему это чувство в нас убыло, заглохло, оказалось запущенным, Д.Гранин пишет: "...уверен, что человек рождается со способностью откликаться на чужую боль. Думаю, что это чувство врожденное, данное нам вместе с инстинктами, с душой. Но если это чувство не употребляется, не упражняется, оно слабеет и атрофируется".82 Таким образом, проявление эмоций связано главным образом не с психофизиологическими, а с социальными и личностными особенностями журналиста. Конкретный вариант избираемого им варианта реагирования на жизненные затруднения, сложные ситуации, напряжение и т.п. определяется степенью его социально–нравственной воспитанности. Вспышки эмоций или напротив их подавление определяются культурно–социальными факторами, поскольку отношение к эмоциональным проявлениям воспитывается и определяется социальной средой. Анализ деятельности журналистов дает основание для вывода о том, что практически каждый представитель этой профессии может побороть любые нежелательные эмоции и выработать умение сопротивляться воздействию неблагоприятных внешних факторов, воспитывая в себе эмоциональную устойчивость и способность не утрачивать самоконтроль. Вместе с тем очевидно, что в современных условиях общей психической напряженности, которая возникает в силу существенного изменения всех общественных процессов, ускорения темпа и ритма жизни, резко обозначившегося дефицита времени и др. эмоциональная сфера журналиста претерпевает значительные изменения. Следует также иметь в виду, что в механизме возникновения эмоциональных реакций определенную роль играют различные психические аномалии, которые, будучи незаметными в обычных ситуациях, резко снижают психологическую надежность журналиста в ситуациях сложных. Таким образом, можно констатировать, что, взаимодействуя с различными ситуациями реальной действительности, журналист переживает их в форме различных эмоций. На характер этого переживания влияют как его эмоциональный тип, так и характер ситуаций, в которых он пребывает. При всей важности различения этих двух факторов для практических целей анализа влияния эмоциональности журналиста на его деятельность, достаточно знать интегральный показатель, характеризующий основную доминанту эмоциональности журналиста в устойчивых, наиболее часто повторяющихся жизненных ситуациях. С целью выявления основных эмоциональных состояний, переживаемых журналистами, нами было проведено специальное исследование. Нескольким группам журналистов было предложено заполнить бланк, в котором в случайном порядке были перечислены разные варианты трех базальных эмоций – радости, гнева и страха. Испытуемым было предложено с помощью специальной шкалы оценить частоту переживания каждой из этих эмоций. При оценке частоты переживания соответствующих эмоций предлагалось отвлечься от сиюминутного настроения и попытаться воспроизвести достаточно типичную картину. Сводные данные за последние три года представлены в табл. 6.1.

Таблица 6.1.

Характеристика эмоциональной сферы российских журналистов

Наименование эмоции	Частота переживания в % к общему количеству упоминаний
	1993	1994	1995	Среднее
Группа позитивных эмоций
Радость	16.7	16.9	16.4	16.6
Веселье	16.5	16.9	18.3	17.2
Удовольствие	17.2	17.3	16.4	16.9
Наслаждение	12.6	13.1	11.2	12.3
Ликование	12.1	12.1	12.2	12.1
Блаженство	10.5	10.3	10.7	10.5
Восторг	14.4	14.0	14.5	14.3
Группа позитивных эмоций
Досада	20.2	19.3	16.9	18.8
Возмущение	19.5	18.7	17.4	18.5
Раздражение	18.9	18.7	20.2	19.2
Негодование	15.2	14.3	13.6	14.3
Гнев	13.2	13.7	12.0	12.7
Ярость	7.6	8.1	10.3	8.6
Бешенство	5.4	6.8	9.2	7.1
Группа позитивных эмоций
Беспокойство	19.4	20.5	21.2	20.3
Тревога	18.7	19.4	16.9	18.3
Робость	15.9	15.2	15.1	15.4
Боязнь	15.1	11.7	11.5	12.7
Страх	12.5	12.2	13.3	12.6
Испуг	12.5	11.7	13.3	12.5
Ужас	5.9	8.2	8.4	7.5

Результаты исследования дают интересный материал для размышлений. Во–первых, репертуар переживаемых журналистами эмоций включает в себя все указанные в списке формы. Если отвлечься от личностных особенностей журналистов, входящих в опрошенную совокупность, и усреднить полученные по всему массиву данные, то окажется, что такой обобщенный журналист испытывает примерно в равной мере все три базальных эмоции: позитивные эмоции занимают в общем объеме переживаемых эмоций 33,8%; гневные – 33,8%; тревожные – 32,4%. Во–вторых, если проанализировать каждую базальную эмоцию с точки зрения различных форм ее проявления, то окажется, что наиболее часто упоминаются формы, связанные со средней степенью интенсивности переживания, в то время как эмоции, требующие высокой личностной включенности ("блаженство", "бешенство", "ужас" и др.), встречаются значительно реже. В–третьих, несмотря на внешнюю динамику насыщенной событиями общественно–политической жизни последних лет, частота переживания большинства эмоций оставалась примерно на одном уровне. Впрочем, есть занятные исключения. Так, например, частота переживания таких эмоций как "беспокойство", "ярость", "бешенство", "ужас" существенно возрастала каждый год. Суммы чисел, фиксирующих частоту переживания эмоций, входящих в соответствующие группы (радости, гнева, страха), представляют собой величины, характеризующие эмоциональный профиль журналиста. Анализ этих профилей позволил выявить семь основных типов журналистской эмоциональности: A – эмоционально уравновешенный тип, характеризующийся примерно одинаковой частотой переживания всех основных эмоций; Б – радостный тип, характеризующийся значительно более высокой частотой переживания эмоций, входящих в группу "радость" по сравнению со всеми другими группами; В – гневный тип (доминирующая эмоция – "гнев"); Г – боязливый тип (доминирующая эмоция – "страх"); Д – радостно–гневный тип (эмоции "радости" и "гнева" переживаются значительно чаще, нежели эмоции "страха"); Е – радостно–тревожный тип (эмоции "радости" и "страха" переживаются значительно чаще, нежели эмоции "гнева"); Ж – раздражительно–тревожный тип (доминируют эмоции "гнева" и "страха" при практически полном отсутствии эмоций "радости").

Эмоциональные типы	Количество журналистов, относящихся к данной группе (в % к числу опрошенных)
А	18.5
Б	22.2
В	11.1
Г	14.8
Д	11.2
Е	7.3
Ж	14.9

Анализ полученных данных показывает, что в исследованной группе представлены журналисты всех эмоциональных типов, хотя и не в одинаковой пропорции. Наиболее многочисленной является группа журналистов, чья эмоциональная сфера ориентирована на радостное отношение к действительности (22,2%); затем идет группа уравновешенных – 18,5%. Все остальные группы представлены существенно меньшим количеством индивидов: 14,9% – раздражительно–тревожных; 14,8% – тревожных; 11,2% – радостно–гневных; 11,1% – просто гневных; 7,3% – радостно–тревожных. Использование для измерения интенсивности эмоциональных переживаний 100–пунктовой шкалы показало, что все журналисты, участвовавшие в исследовании, "разместились" между отметками на отрезке этой шкалы от 35 до 70 пунктов (табл. 6.2).

Таблица 6.2

Распределение опрошенных журналистов по различным группам интенсивности эмоциональных переживаний (в % к числу опрошенных)

Показатель	Уровень интенсивности эмоциональных переживаний (по 100 пунктовой шкале)
	31–40	41–50	51–60	61–70
Количество журналистов, входящих в данную группу	14,8	25,9	37,0	22,3

конецформыначалоформыВоля в структуре профессиональных способностей

Третьей фундаментальной способностью человека является воля. Под волей понимают способность индивида к сознательной организации своей деятельности и поведения, направленной на преодоление трудностей при достижении поставленных целей. Другими словами, это способность властвовать над собой, своими чувствами, желаниями, действиями. В психологическом плане для воли характерно особое переживание "я должен" (а не "я хочу"). Воля как способность складывается из способности принимать решение и способности его реализовывать. Возможность и необходимость принятия решений сопровождает человека всю жизнь. "Человек – это существо, которое всегда может сказать "нет" своим влечениям и которое не должно всегда говорить им "да" и "аминь".83 В другой формулировке волю можно определить как способность стремиться к определенным результатам, способность преследовать цели, возобновлять и поддерживать действия, обеспечивающие необходимые субъекту эффекты. Существует точка зрения, согласно которой воля является важнейшей чертой личности.84 Эта концепция, по–видимому, является отражением широко известной философской традиции, объявляющей волю первопричиной всех состояний и действий человека. В новое время эти идеи развивали Шопенгауэр, Ницше и некоторые другие ученые.85 Отмечая, что с эмпирической точки зрения процесс формирования личности действительно может быть представлен как развитие воли, А.Н.Леонтьев, однако, указывал, что воля не является ни началом, ни даже "стержнем" личности; воля – лишь одно из выражений личности. Действительную основу личности составляет то особое строение целокупных деятельностей субъекта, которое возникает на определенном этапе развития его человеческих связей с миром.86 Будет уместным процитировать в этой связи одну мысль Ф.Е.Василюка. "Хотя воля и проявляется по преимуществу в том, что, взяв под свое покровительство какую–нибудь деятельность, делает все, чтобы она была реализована, это не означает, что она становится на службу данной деятельности, полностью проникаясь ее интересами и смотря на внешний мир и другие мотивы субъекта только ее глазами, только с точки зрения их возможностного вреда или пользы для этой деятельности. Воля по своей сущности – "орган" целостного человека, личности, она служит не отдельной деятельности, а строительству всей жизни, реализации жизненного замысла, и поэтому она защищает интересы той или иной деятельности не в силу своего подчинения ей, а по свободному решению сознания, вытекающему из этого жизненного замысла".87 Волевые характеристики журналиста находятся в тесной связи с господствующим типом организации общественной жизни. Значимость воли как способности принимать решения и мера развитости этой способности определяются тем, как журналист рассматривает свою личность: как объект внешних манипуляций или как субъект ничем не ограниченной свободы. Чем шире представление журналиста о своей свободе, тем чаще и активнее ему приходится принимать решения, тем мощнее развивается его воля. Если же журналист убежден в том, что все его решения предопределены внешними силами или внутренними факторами, воля атрофируется, вплоть до полного уничтожения этой способности. Сам характер жизнедеятельности, осуществляемой журналистом, в значительной мере сказывается на его волевых способностях. Слабость воли, проявляющаяся в отсутствии самоконтроля, несдержанности (когда журналист воспринимает свою собственную свободную волю как нечто нежелательное, обременительное), можно рассматривать и как проявление человеческого несовершеннолетия, своеобразную детскую болезнь и как специфический симптом особой, рабской личности, сформированной авторитарным обществом. "Изначальное слабоволие – это выдумка", – пишет В.Франкл. – Сила воли определяется ясностью и глубиной понимания собственных целей, искренностью принимаемых решений и в немалой степени навыками принятия решений".88 Следует еще раз подчеркнуть, что в осуществление волевых действий вовлечен весь человек как сознательно действующая личность. "Воля, – писал И.М.Сеченов, – не есть какой–то безличный агент, распоряжающийся только движением, – это деятельная сторона разума и морального чувства...".89 Волевой человек не есть бесстрастный или неинтеллектуальный человек. Прежде всего само волевое действие всегда сопровождается определенной эмоцией, а именно, переживанием: "Я должен". Бесстрастный, неэмоциональный человек не может быть волевым человеком. То же самое можно сказать и о взаимоотношениях между волей и интеллектом. Разумеется, бывают ситуации, когда интеллект ослабляет волю. Но, как правило, это именно те ситуации, где можно констатировать прямую связь между уровнем развития интеллекта и уровнем воли. Так же как интеллект и эмоциональность, воля формируется на основе определенных нейрофизиологических задатков. Речь идет о так называемом "рефлексе цели", который, по мнению И.П.Павлова, "...имеет огромное жизненное значение, он есть основная форма жизненной энергии каждого из нас. Жизнь только того красна и сильна, кто всю жизнь стремится к постоянно достигаемой, но никогда не достижимой цели или с одинаковым пылом переходит от одной цели к другой".90 Вместе с тем одни лишь задатки не создают волевой личности. Воля формируется, тренируется в ходе осуществления целенаправленных действий по преодолению препятствий, ограничивающих свободу человека в каком–либо отношении. Следует напомнить, что в русском языке слова "воля" и "свобода" являются в определенном контексте синонимами. Воля дает свободу – это не игра слов, а психофизиологический принцип, выработанный эволюцией человека. Как и любая другая способность, воля может иметь несколько уровней развитости: от патологического безволия и еле заметных выражений до той ее степени, когда волю сравнивают со сталью. Однако речь идет не только об уровнях развития воли, но и о предметах, на которые она направлена. Журналист может быть безвольным в одной ситуации и весьма волевым в другой. Основными сферами проявления воли журналиста являются: осуществление требующей усилия физической или умственной деятельности; отказ от удовольствий во имя выполнения заданий по мотивам объективного характера; изменение привычного темпа деятельности. С точки зрения современных представлений, волевая сфера журналиста (так же как интеллектуальная и эмоциональная) является многоуровневой сложноорганизованной системой. На внешнем уровне этой системы мы имеем дело с комплексом самых разнообразных черт и характеристик личности. На более глубоких уровнях эти эмпирически фиксируемые характеристики могут быть сведены к небольшому количеству фундаментальных проявлений человеческой воли. Психологи классифицируют волевые черты человеческого характера по трем группам: черты, определяющие активность (инициатива, предприимчивость, самостоятельность, решительность, готовность к риску, изворотливость, хитрость); черты, формирующие организованность (выдержка, дисциплинированность, аккуратность, системность, привычка к самоконтролю); черты, определяющие стойкость (мужество, упорство, настойчивость, выносливость, исполнительность, терпеливость). Для выявления волевых качеств у журналистов было проведено исследование, в ходе которого его участники заполняли бланк, позволяющий оценить степень проявления различных качеств, реализующих в своем многообразии волевые параметры индивида. Кроме этого, они отвечали на вопросы различных тестов, с помощью которых осуществлялось косвенное измерение волевых качеств. Результаты этих измерений представлены в таблице 6.3.

Таблица 6.3

Данные об уровне развитости волевых качеств журналистов (в баллах по пятипунктовой шкале)

Волевые качества	Уровень развитости
	1993	1994	1995	Среднее
Активность	3.4	3.2	3.2	3.3
Инициативность	3.7	3.7	3.4	3.6
Преприимчивость	3.2	3.2	2.8	3.1
Самостоятельность	3.9	3.3	3.5	3.6
Решительность	3.7	3.4	3.2	3.4
Готовность к риску	2.9	2.8	3.3	2.8
Изворотливость	2.9	2.7	2.9	2.8
Организованность	3.6	3.5	3.5	3.5
Самообладание	3.1	3.1	3.4	3.2
Целеустремленность	3.4	3.4	3.4	3.4
Дисциплинированность	3.5	3.6	3.5	3.5
Исполнительность	3.9	3.6	3.8	3.8
Аккуратность	4.0	3.7	3.5	3.7
Стойкость	3.6	3.5	3.2	3.4
Твердость (непреклонность)	3.2	3.1	2.9	3.1
Упорство (настойчивость)	3.6	3.5	3.1	3.4
Выносливость	3.8	3.7	3.2	3.6
Терпеливость	3.8	3.5	3.4	3.6

Анализ полученных данных показывает, что среди опрошенных журналистов доминируют индивиды, вектор волевой сферы которых ориентирован прежде всего на "организованность". "Исполнительность", "аккуратность", "дисциплинированность" – все это как–то не вяжется с расхожим образом журналиста, но именно эти качества набрали наибольшее количество баллов. Затем идет комплекс "стойкость", в котором доминируют "терпеливость" и "выносливость". Что касается комплекса "активность", то в целом он занимает третье место, а внутри этого комплекса наиболее высокие оценки у таких качеств как "инициативность" и "самостоятельность". Относительно слабо развиты такие качества, как "готовность к риску", "изворотливость", "предприимчивость", "твердость". Что касается изменений, происшедших за последние годы в уровнях развития волевых качеств, то они не очень значительны. Можно отметить некоторое снижение "стойкости" в целом и особенно "выносливости" и "упорства". В комплексе "активность" снизился уровень "решительности" и повысилась "готовность в риску". Полученные данные свидетельствуют о том, что в журналистике трудятся индивиды с самыми разными уровнями развитости волевой сферы. С точки зрения этого критерия можно выделить следующие группы:

Уровень развитости воли (по пятибалльной шкале)	% к числу опрошенных
Очень высокий уровень (4,6–5 баллов)	11.1
Достаточно высокий уровень (3,6–4,5 балла)	11.3
Средний уровень (3,3–3,5 балла)	27.7
Относительно низкий уровень (2,5–3,2 балла)	44.3
Очень низкий уровень (менее 2,5 балла)	5.6

Доминируют, как следует из этой таблицы, индивиды со средним, и относительно низким уровнем развитости волевых качеств.

Можно ли научиться быть творцом?

На основе определенного уровня развития интеллектуальных, эмоциональных и волевых качеств формируются так называемые высшие способности человека: способность к труду, творчеству, способность быть личностью. Способность к труду (или трудоспособность, выступающая глобальным фактором развития всех остальных способностей) включает в свой состав три компонента: работоспособность, активность и саморегуляцию. Вопрос о способности к творчеству чрезвычайно сложен. Среди различных подходов к его решению выделяются два основных. Сторонники одной точки зрения утверждают, что существует специфическая способность к творчеству – креативность, которая может быть выделена и изменена.91 Сторонники другой точки зрения полагают, что понятием "способность к творчеству" обозначается особая конфигурация основных способностей личности.92 В истории науки неоднократно предпринимались попытки выявить особенности творческих людей. Путем изучения биографий и автобиографий выдающихся людей были выделены наиболее бросающиеся в глаза признаки творческой одаренности, выражающиеся в особенностях восприятия, интеллекта, характера, мотивации деятельности. К числу особенностей восприятия талантливого человека чаще всего относят: напряженность внимания, впечатлительность, восприимчивость. К числу интеллектуальных особенностей – интуицию, фантазию, выдумку, дар предвидения, обширность знаний. Среди особенностей характера выделяют уклонение от шаблона, оригинальность, инициативность, упорство. В информационном бюллетене "Исследования по психологии научного творчества в США" указан перечень конкретных способностей и психических свойств, необходимых для работы в области науки и техники: незаурядная энергия; находчивость, изобретательность; познавательные способности; честность, прямота, непосредственность; стремление к открытиям; гибкость, способность приспосабливаться к новым обстоятельствам; упорство, настойчивость, независимость; способность к сотрудничеству; интуиция; творческие способности; стремление к развитию, самоусовершенствованию; способность удивляться; оригинальность; восприимчивость; способность отказываться от собственных теорий; способность к тяжелому, упорному труду; энтузиазм; способность к самовыражению; скептицизм; стремление оставаться подолгу в одиночестве; уверенность в условиях неопределенности; высокая самоорганизация, колоссальная работоспособность. Кроме того, по мнению многих исследователей, крупные таланты отличаются от средних и мелких не столько своими способностями, сколько настойчивостью в выполнении намеченных планов, активностью, некоторой агрессивностью в защите своей личности, организаторскими способностями, стремлением находить удовлетворение не столько в достижениии цели творчества, сколько в самом его процессе. Единой и стройной теории творчества и развития творческих способностей не существует. Однако в имеющейся по этим вопросам литературе можно проследить некоторые общие тенденции, принципы подхода к их решению.93 Эти тенденции могут быть изложены в виде системы следующих положений. 1. Творческие способности или творческие потенциалы заложены и существуют в каждом челловеке. Творчество – это естественная, природная функция мозга, которая проявляется и реализуется в деятельности в меру наличия специальных способностей к той или иной конкретной деятельности. Разумеется, существует определенная разница между творчеством гениев и творчеством в выполнении простых повседневных дел. Однако творчество нельзя сводить только к труду писателя, художника, ученого, конструктора, поскольку оно может проявляться и в преподавании, и в торговле, и в приготовлении пищи, и в любой другой деятельности, а результаты этой деятельности – не только конкретные продукты или идеи, но также и сами действия. Творчество, таким образом, рассматривается как некоторый специфический стиль, а не вид деятельности. Этот стиль деятельности не всегда совпадает со специальными способностями к какой–либо конкретной деятельности: например, человек, обладающий ярко выраженной способностью к рисованию, может оказаться лишь копировщиком натуры или чужих стилей, неспособным к оригинальному творчеству. Вместе с тем креативность может проявляться у одного и того же человека в разных видах деятельности: ученый, не проявляющий себя в науке, может стать талантливым педагогом или организатором, а может быть и тем, и другим, и третьим. Таким образом, креативность рассматривается не как единый фактор, а как совокупность разных способностей, каждая из которых может быть представлена в разной степени у той или иной индивидуальности. 2. Развитие креативности (как стиля деятельности) происходит в деятельности, но именно в творческой деятельности. Рассматривая творческое мышление как естественное, присущее каждому человеку, и считая, что именно по этому принципу происходит вся работа подсознания, исследователи видят причину формирования нетворческого стиля мышления в том, что в процессе обучения в школе и во многих ситуациях реальной деятельности люди постоянно сталкиваются с задачами, имеющими заданный набор элементов и единственное правильное решение. В результате такого обучения у человека складывается тип мышления, базирующийся на ранее сформированных знаниях и операциях. Навык ухода от известных и знакомых ответов, оригинальность и самостоятельность мышления, полет фантазии и идей, т.е. черты креативного мышления, могут сложиться только в том случае, если у ребенка есть возможность тренироваться на задачах и заданиях "открытого типа", которые предполагают полную самостоятельность в выборе способа решения и делают возможными любое разумное решением проблем. При этом подчеркивается еще одно существенное положение: творческие способности легче и чаще всего проявляются именно в той деятельности, к которой у ребенка есть определенные склонности. 3. Третье существенное положение заключается в подчеркивании важной роли социальной среды для формирования творческой индивидуальности. И хотя среда "не создает, а проявляет талант, ей отводится 95% влияния на формирование разных вариаций креативности и только 5% – наследственным детерминантам".94 Таким образом, уровень креативности (творческого начала) личности определяется: – природными задатками и индивидуальными особенностями личности; – социальной средой, оказывающей влияние на развитие и проявление творческих способностей; – типом деятельности, в рамках которой функционирует и развивается человек.95 Поскольку креативность, как и любая другая способность, может быть развита в большей или меньшей степени, возникает вопрос о критериях и показателях степени развитости этой способности. Выделяются объективные и субъективные показатели. Объективные связаны с характеристиками результатов деятельности: новизной и социальной значимостью продуктов творчества; субъективные – с признаками самого процесса, стиля деятельности и мышления.96 На основании этих показателей определяется место человека на шкале, конечными пунктами которой являются "креативы", обладающие дивергентным (открытым, конструктивным, творческим мышлением) и "репродуктивы", мышление которых конвергентное (осторожное, репродуктивное, нетворческое).97 При определении качеств и свойств креативности каждый исследователь предлагает свой набор наиболее существенных с его точки зрения, признаков. Однако во всех этих перечислениях существуют несколько фундаментальных признаков, признаваемых почти всеми исследователями. Это: 1) чувствительность к новому, "открытость опыту", позволяющая "креативам" видеть и ставить проблемы, в отличие от "репродуктивов", которые могут успешно решать самые сложные, но уже кем–то поставленные проблемы (таким образом, показатель интеллектуальной творческой инициативы, позволяющей человеку выходить за рамки задач и требований непосредственной действительности, выступает в качестве ведущего при определении меры креативности); 2) склонность к широким обобщениям явлений, не связанных между собой очевидной, наглядной связью (падение яблока связывется не с его спелостью, а с законом всемирного тяготения). 3) "беглость" мышления, которая определяется богатством и разнообразием идей, ассоциаций, возникающих по поводу самого незначительного стимула: творческий человек может включать предмет во множество самых разнообразных и неожиданных связей, категорий, количество которых и определяет беглость мышления (в ряде работ способность к свободной ассоциативной игре элементами ситуации, экспрессивной беглости мышления рассматривается как фактор высшей степени креативности); 4) гибкость мышления, способность переходить достаточно быстро из одной категории в другую, от одного способа решения к другому (в понятие "гибкость" входит также скорость перехода от сознания к подсознанию и наооборот); 5) оригинальность мышления, определяемая стремлением к самостоятельности, необычности, остроумности решения поставленной задачи. Перечисленные выше признаки творческого мышления тесно переплетаются между собой, однако имеют свою специфику и свои единицы измерения (количество, скорость, качество, сравнение, отношение). С психологической точки зрения креативы отличаются следующими качествами: 1. Особым образом организованной сенсорной сферой, позволяющей им видеть мир не через сетку готовых значений и смыслов, а таким, какой он есть а самом деле, со всеми неточностями, необычностями, дефектами и уникальными свойствами в самих объектах. 2. Богатством фантазии и воображения. Известно, что процесс фантазирования представляет собой необычное комбинирование элементов реальной действительности, придание новых функций предмету, создание новых конструкций, которые до этого не имели никаких прямых эквивалентов или аналогов в действительности. Воображение и фантазия присущи каждому человеку, но различаются люди по направленности этой фантазии, ее силе и яркости. 3. Богатство эмоциональной сферы (к числу эмоций, которые наиболее часто доминируют у творческих индивидуальностей, относят гнев и радость). Многие обладают ярко выраженной потребностью в доминировании, превосходстве, для них характерно стремление к риску, нарушению привычного порядка, тяготение к независимости, радикализму и т.п. Вместе с тем у творческих людей отмечается оптимизм, чувство прекрасного, юмор. Наиболее часто отмечаются два качества: стремление к доминировнию и оптимизм.98 4. Высоким уровнем саморегуляции, обеспечивающим направленность на решение какой–либо "большой" идеи, устремленность к определенного рода деятельности. Сюда же относится и отмечаемое у творческих людей трудолюбие и "последовательность, цепкость внимания". Переходя к анализу главной способности человека – способности быть личностью, следует сразу же уточнить, что речь идет о способности к социально ответственному поведению и деятельности. Говоря об этой фундаментальной способности человека, имеют в виду заложенную в каждом из нас возможность к формированию навыков жизни в обществе: чувства долга, ответственности, общественной инициативы и др. Способность быть личностью есть не что иное, как способность легко и просто осваивать и создавать социальные нормы, обеспечивающие оптимальные отношения между людьми, эффективное осуществление совместной деятельности, активную персонализацию, то есть передачу, адресацию другим своей неповторимости, исключительности, непохожесть и др. "Человек не рождается с готовой способностью вскрывать в окружающих его вещах закрепленные в них человеческий опыт, целесообразность и социальный смысл, –подчеркивают Г.Э.Бурбулис и В.Е. Кемеров. – Требуется довольно продолжительный путь индивидуального развития, выработки навыков и умений, помогающий пользоваться вещами, которые созданы людьми. Мир физический, объективно существующий, лишь постепенно становится для индивида миром человеческим, миром социальной культуры".99 Следовательно, можно сделать вывод о том, что в ходе развития индивида у него формируется особая способность (совокупность навыков и умений) жить в мире социальной культуры. Авторы называют эту способность духовностью. "Духовность в этом аспекте может определяться как способность обнаруживать в предметах социальные качества, открывать человеческое назначение вещей и устанавливать их связь с действиями людей, удовлетворяющих определенные потребности и интересы".100 Соглашаясь с идеей существования такой способности, хотелось бы сделать уточнение относительно термина "духовность". Думается, он здесь не совсем уместен в силу традиционной языковой закрепленности этого понятия за позитивным содержанием нравственной деятельности.101 В данном случае лучше было бы использовать выражение "способность быть личностью". Это позволяет вести речь не просто о духовности человека, а о человечности человека, то есть о том, насколько данный индивид является собственно человеком. Критерием личности индивида как раз и является степень сформированности в структуре его внутреннего мира качеств и свойств, открывающих ему доступ к накопленной людьми культуре и дающих ему силы для ее освоения и реализации в созидательно–конструкторской деятельности. Очевидно, что как и всякая способность, способность быть личностью может быть развита в большей или меньшей степени. "Человек, который чисто формально выполняет свои обязанности, проявляет равнодушие к судьбам людей дела, в большей или меньшей степени утрачивает способность быть идеально представленным в делах и мыслях, в жизни других людей".102 Базовые и высшие способности журналиста, взаимодействуя с нормами профессиональной деятельности, реализуются в качестве совокупности умений и навыков, то есть профессиональных способностей. Очевидно, что структура так понимаемых профессиональных умений и навыков совпадает со структурой норм профессиональной деятельности. Другими словами, говоря о видах профессиональных способностей, мы можем выделить умения и навыки, связанные с различными комплексами операций, обеспечивающих осуществление познавательной, проективной и коммуникативной деятельности. Познавательные способности журналиста представляют собой проекцию его интеллектуального потенциала на закономерности журналистского познания действительности.103 Проективные способности реализуются через умения сформулировать (или выбрать) и предложить правильную, эффективную, реализуемую идею (норму, правило, проект), использование которых позволяет субъектам исторического процесса преобразовать свое окружение или самих себя. Другими словами, это способность создавать новые полезные идеи для решения проблем, возникающих перед обществом и конкретными людьми. Проективные способности, как и любые другие могут быть развиты в большей или меньшей степени. Степень развития этой способности зависит и от наследственности и от окружающей среды и от подготовки, полученной в прошлом и от некоторых других факторов, налагающих весьма существенные ограничения на способность человека к изобретению новых идей. Вместе с тем следует учитывать, что у человека, даже обладающего вполне развитой проектной способностью, она может выражаться в большей или меньшей степени в зависимости от требований социальной среды, от уровня подготовки в определенной предметной области, нуждающейся в предложении новых идей и т.п. Хотя проективная способность может быть в определенных пределах развита путем изучения процесса творчества, тренировки и применения соответствующих методов, однако следует иметь в виду, что многочисленные исследования показали отсутствие прямой зависимости между уровнем умственного развития и проективной способностью. Правда, по поводу этого утверждения следует сделать две оговорки. Во–первых, связь между проективными и умственными способностями отсутствует лишь выше определенного, достаточно высокого показателя интеллектуального развития. Другими словами при низком умственном потенциале нет и проективных способностей. Другая оговорка касается верхнего предела шкалы умственного развития. По некоторым наблюдениям, при очень высоких значениях умственных способностей наблюдается обратная зависимость между умственным развитием и проективной способностью.104 Замечено также, что более интересные творческие идеи дают люди, склонные не к рассудочному, а к эмоционально–воспринимающему типу мышления. Люди, обладающие развитой интуицией, восприимчивостью к реальной действительности (а не ее теоретическим моделям) и т.п., как правило, более склонны к разработке проектных решений. Понятно, что все эти утверждения носят усредненный, статистический характер и просто констатируют отсутствие однозначной зависимости между умственным развитием и проективной способностью. Высокий уровень проективной способности предполагает наличие у журналиста таких качеств как: изобретательность – то есть умение выдумывать или изобретать полезные идеи и принципы, на основе которых могут быть решены социальные проблемы; аналитичность – то есть умение или способность анализировать выдвинутый принцип или идею решения с использованием имеющихся знаний с целью быстрого получения правильных рещений; эрудированность – доскональное значение и глубокое освоение изучаемой действительности как в данной конкретной области, так и в смежных областях, где могут находиться искомые решения; смелость, решительность – дающие возможность принять решение в условиях недостатка информации или предложить оригинальное решение, рискуя вызвать гнев или насмешку со стороны читателей или иных социальных систем; реалистичность – умение трезво оценить возможность реализации предлагаемых идей, понимание возможностей и ограничений неизбежно искажающих первоначальный замысел. Коммуникативные способности связаны с умением изложить свое мнение содержательно, сжато, точно, доходчиво, сохраняя собственное достоинство, вызывая положительное отношение читателей и оберегая их достоинство. Неумение правильно изложить мысль приводит к тому, что аргументация автора не воспринимается, а мысли собеседника направляются на поиск возражений.105 Всем, кто пробовал создавать тексты, предназначенные для более или менее массовой аудитории, известны те трудности, которые для некоторых авторов становятся непреодолимыми. Именно трудность порождения текста вызывает особое отношение к тем, кто умеет их создавать. Советский философ А.А.Брудный писал по этому поводу: "...Способность продуцировть тексты издавна придает ее обладателю определенный социальный престиж. Личность, продуцирующая тексты особых семантических и стилистических достоинств, заслуженно почитается уникальной: зачастую ее имя входит в историю".106 Коммуникативные спосбности выражаются в умении быстро и правильно выбирать (и соответственно воспринимать) средства общения. Коммуникативные способности обладают очень широким диапазоном действия и определяют как коммуникативный аспект социального поведения, так и специальную коммуникативную деятельность. Говоря о коммуникативном аспекте социального поведения, мы имеем в виду умение правильно понимать улыбку, жесты человека и др. Коммуникативные способности формируются и выявляются в процессах коммуникации, т.е. передачи информации посредством различных знаковых систем. Коммуникативная способность реализуется в следующших умениях: – устанавливать контакт с другими людьми; – входить в разные роли и приходить к взаимопониманию в различных условиях взаимодействия и на разных условиях обмена информацией; – сохранять в процессе общения относительную внутреннюю автономию; – побуждать партнера по коммуникации к изменение в их сознании и поведении. Уровень развития коммуникативных способностей определяет коммуникативный потенциал журналиста – то есть потребность, готовность, способность и энергию, направленные на самореализацию в процессе общения с другими людьми. Коммуникативный потенциал проявляется как в диапазоне контактности журналиста с другими людьми, широте и многообразии его отношений с окружающими, так и в степени включенности в психологический контакт. Основными формами существования профессиональных способностей являются умения и навыки. Как известно, умения и навыки тесно связаны со знаниями, ценностями и нормами, но отличаются от них тем, что характеризуют не только уровень понимания действительности, но и уровень владения средствами ее изменения. Другими словами, умение (навык) есть результат овладения способами деятельности, количественная мера способности. Умения и навыки различаются по степени освоения способа деятельности. Умения формируются упражнениями в изменяющихся условиях, то есть в процессе переноса способов действий в несколько измененную и новую ситуацию. При совершенствовании умений они в целом не автоматизируются, поскольку этому процессу не подвержено центральное звено решения мыслительных задач: нахождения принципа (основной идеи) ее решения на основе связи известного с неизвестным. Поэтому действия, совершающиеся с помощью умения всегда осознаваемы. Навыки вырабатываются многократными упражнениями в одних и тех же условиях деятельности. При этом совершаемое действие приобретает автоматизировнный характер, а контроль за его выполнением осуществляется, главным образом, подсознательно. Именно поэтому, психологи объясняют "навыки" как "автоматизированные компоненты сознательного действия человека, которые вырабатываются в процессе его выполнения".107 Высокоразвитые умения имеют сложную структуру, включают в себя более простые умения и ряд навыков, которые так связаны между собой, что обеспечивают целостный акт решения мыслительных задач. Умственные действия, в которых проявляются данные умения, включают в себя анализ условий и путей решения задач, отбор знаний, способов действий и навыков, их применение в нужной комбинации и последовательности. Совокупность навыков и умений журналистов можно анализировать, как динамическую развивающуюся систему, характеризуемую: а) составом – определенным количеством элементов (элементарных умений), образующих компоненты системы (сложные умения); б) структурой – отношениями между элементами, компонентами и подсистемами испольнительной сферы; в) состоянием – уровнем развития по отношению к какому–то критерию. Говоря об уровне овладения общественно выработанной технологией профессиональной журналистской деятельности, Г.В.Лазутина выделяет три уровня: обученность, умелость, мастерство. Обученность сводится к воспроизводству уже известных приемов и операций. Умелость отличается тем, что журналист умеет использовть освоенные приемы и операции постановки и решения разнообразных задач в нестандартных условиях. Мастерство представляет собой высший уровень овладения инструментальной вооруженностью. В ходе такого овладения журналист проходит три стадии: первый уровень – репродуктивный – связан с таким уровнем овладения интеллектуальными и практическими навыками, который обеспечивает их воспроизводство при решении известных задач в известных условиях; второй уровень – частично–поисковый – предполагает умение использовать освоенные приемы и операции постановки и решения разнообразных задач в нестандартных условиях; третий уровень – мастерство – связан со свободным творческим владением всем профессиональным инструментарием и способность – в случае необходимости – создавать новый.108 Каждое умение может быть и репродуктивным, и в высокой степени творческим. Например, одно и то же умение воспринимать, оценивать и осмысливать информацию на первом уровне может представлять собой только умение работать с готовым материалом – умение прочитать документ, выделить в нем главное, сделать выписки, составить тезисы и т.п. На третьем уровне развития это же умение характеризуется способностью человека самостоятельно увидеть проблему, отражением которой явилась данная информация, переструктурировать проблему, сделать выводы, обобщающие гораздо больший объем материла, нежели тот, что заключен в самой информации. Или, например, организационные умения. На первом уровне они могут выражаться в способности выбрать уже кем–то разработанный образ жизни и профессионального поведения. На высшем уровне они представляют собой способность самостоятельно поставить цели (перед собой или перед коллективом), разделить эти цели на ряд частных, разработать план достижения этих целей и т.п. Многочисленные исследования психологов установили четкую зависимость между уровнем развития умения и уровнем развития мотивации. Владение умениями первого уровня как правило связано с безразличным отношением к деятельности. Совершенствование умений сопровождается улучшением мотивации деятельности. Вместе с тем следует предостеречь от отождествления уровней развития мотивационной и исполнительской сфер журналиста. Высокий уровень развития мотивационной сферы (острое ощущение гражданской ответственности, страстное желание приносить пользу своим творчеством и т.д.) довольно часто соседствуют с низким профессиональным мастерством. Бывает и наооборот: журналист неплохо владеет ремеслом, умеет собрать материал, построить текст (иногда весьма впечатляющий), но сам ко всему этому относится как к очередному "взбиванию пены". Сложность, неоднозначность взаимосвязей между мотивационной и исполнительной сферами творческой индивидуальности определяют важность формирования таких фундаментальных умений, как: самостимуляция (то есть такая организация собственной побудительной сферы, которая способствует быстрому и эффективному достижению цели); саморегуляция (то есть умение выбирать в определенных обстоятельствах нужные умения); самоконтроль (умение быстро исправлять неточности в реализации профессиональных действий). В заключение хотелось бы еще раз подчеркнуть, что способности есть лишь исполнительский механизм. Что этот механизм будет исполнять, зависит от мотивационной и смысловой сфер личности. Общеизвестно, что многие люди, принесшие человечеству неисчислимые бедствия, обладали замечательными способностями.

конецформыначалоформыГЛАВА 2 ПОБУДИТЕЛЬНАЯ СФЕРА ЖУРНАЛИСТА: ФУНКЦИЯ, СОСТАВ, СТРУКТУРА

1 Дилигенский Г.Г. Перестройка и духовно–психологические процессы в обществе. – "Вопросы философии", 1987, N 9, с. 9.

2 См.: Здравомыслов А.Г. Потребности, интересы, ценности. – М., 1986, с. 3.

3 Рябов В.Ф. Наш духовный мир. – Л., 1987, с. 17.

4 Гуссерль Э. Кризис европейского человечества и философия. – "Вопросы философии", 1986, N 3, с. 106.

5 Прежде всего это труды Д.Н.Узнадзе и учеников его школы – И.Т.Бжалавы, А.Т.Богорошвили, В.Г.Норакидзе, А.С.Прангишвили, а также работы П.К.Анохина. Ф.В.Бассина, Н.С.Беритова, Н.В.Михеева, В.Н.Мясищева, С.Л.Рубинштейна, А.Е.Шерозии и др.; во–вторых, следует назвать имена Г.М.Андреевой, В.Г.Асеева, А.Г.Асмолова, Л.И.Божович, В.А.Ядова и других исследователей, много внимания уделившим социальным установкам. Среди зарубежных исследований выделяются работы Д.Брэма, А.Коэна, Д.Кемпбелла, Г.Оллпорта, М.Розенберга, М.Смита, Л.Фестингера, Ф.Хайдера, К.Ховланда, С.Шерифа и др.

6 См.: Узнадзе Д.Н. Психологические исследования. – М., 1966, с. 232; Узнадзе Д.Н. Экспериментальные основы психологии установки. В кн.: "Экспериментальные исследования по психологии установки". – Тбилиси, 1958, с. 15–30 и др.

7 Натадзе Р.Г. Восприятие и установка. В кн.: "Познавательные процессы: ощущения, восприятие". – М., 1982, с. 81.

8 Коршунов А.М. Теория отражения и творчество. – М., 1971, с. 208.

9 Чарквиани Д. Информация, противоречия и смена социальных установок. – Тбилиси, 1980, с. 30.

10 См.: Ядов В.А. О диспозиционной регуляции социального поведения личности. В кн.: "Методологические проблемы социальной психологии". – М., 1975, с. 89–105.

11 См.: Асмолов А.Г. Деятельность и установка. – М., 1979.

12 Карл Левитин подметил закономерность в динамике одной из общежурналистских профессиональных диспозиций. "Как раз в эти дни прежняя журналистская кампания за статьи с продолжением, которые, как известно, особенно привлекают читателей, заставляя их с нетерпением ждать следующего номера и все эти долгие недели чувствовать себя сопричастными к работе редакции и тем укрепляют их верность ей, сменилась борьбой за лаконичные, умещающиеся на нескольких страницах публикации, – они, как хорошо все знают, только и нужны занятым и не склонным к долгому чтению подписчикам. Массы все больше пронизывала идея, что отсылать читателя к следующему номеру – значит оскорбить его в лучших чувствах, и, может быть, даже переметнуться к другим изданиям. Я пережил уже несколько подобных крутых перемен курса (их периодичность – 3–4 года) и знал по опыту, что открыто идти против течения в этих случаях – чистейшее донкихотство". (Левитин К. Горящий светильник. – М., 1983, с. 141–142.)

13 Хедрик Смит, американский журналист, автор книги "Русские" в ответ на вопрос корреспондента "МН", зачем он рисковал собой, идя на встречи с Солженицыным и другими диссидентами, ответил: "Журналистский рефлекс. Если можешь что–то сделать, надо делать". (И в 70–е годы, как ни странно, тоже жили. – "Московские новости", 1991, N 35.)

14 Анисимов С.Ф. Мораль и поведение. – М., 1986, с. 46.

15 См.: Становление духа корпорации: правила честной игры в сообществе журналистов". – /Под ред. В.И.Бакштановского, Ю.В.Казакова, А.К.Симонова, Ю.В. огомонова. – М.: Начала–Пресс, 1995.

16 Поскольку проблематика потребностей привлекает возрастающее внимание представителей различных научных дисциплин: философов и социологов, экономистов и психологов, биологов и физиологов, науковедов, этиков, эстетиков, педагогов и др. – произошло не только обогащение наших знаний о сущности потребностей, но и определенное "размывание" содержания этой категории. См., напр.: Здравомыслов А.Г. Проблема интереса в социологической теории. – М., 1968; Кикнадзе Д.А. Потребности. Поведение. Воспитание. – М., 1968; Леонтьев А.Н. Потребности, мотивы и эмоции. – М.,1971; Маргулис А.В. Диалектика деятельности и потребности. – Белгород, 1972; Глезерман Г.Е. Исторический материализм и развитие социалистического общества. М., 1973: Ломов Б.Ф. Теоретические и методологические проблемы психологии. – М., 1984 и др.

17 См.: Донченко Е.А., Сохань Л.В., Тихонович В.А. Формирование разумных потребностей личности. – Киев, 1984, с. 15.

18 Леонтьев А.Н. Деятельность. Сознание. Личность. 2–е изд. – М., 1977, с. 190.

19 См.: Додонов Б.И. Потребности, отношения и направленность личности. – "Вопросы философии", 1973, N 5, с. 23.

20 Ярве П.Я. Новые потребности: рост и ограничения. – "Вопросы философии", 1987, N 1, c. 74.

21 См.: Обуховский К. Психология влечений человека. – М., 1972, с. 78.

22 См.: Стимулы и наказания. – "ЛГ", 1989, N 10.

23 Анализ этого исследования см. в кн.: Рейзема Я.В. Информационный анализ социальных процессов. – М., 1982, с. 91–94.

24 Маркс К., Энгельс Ф. Соч., т. 12, с. 718.

25 Леонтьев А.Н. Деятельность и личность. – "Вопросы философии", 1974, N 56, с. 67.

26 Франкл В. Человек в поисках смысла. – М., 1990, с. 29.

27 Там же, с. 19–120.

28 Там же, с. 58–60.

29 Фромм Э. Иметь или быть. – М., 1986, с. 199.

30 Там же, с. 26.

31 См.: Симонов П. Предистория души. – "Наука и жизнь", 1984, N 2, с. 120.

32 См.: Парыгин Б.Д. Научно–техническая революция и динамика социальных потребностей. – В кн.: "Проблемы формирования социогенных потребностей". – Тбилиси, 1974. Он же. Социально–психологический климат коллектива. – Л., 1981.

33 См: Маргулис А.В., Степанов Е.Н. Потребности человека: методологические проблемы комплексного исследования. – "Вопросы философии", 1986, ¦4, стр. 62.

34 См.: Уледов А.К. Духовная жизнь общества. – М., 1980, с. 47. Донченко Е.А., Сохань Л.В., Тихонович В.А. Формирование разумных потребностей личности. – Киев, 1984. В указанных работах обобщаются и развиваются взгляды сторонников этой классификации.

35 Мамардашвили М. Европейская ответственность. – "ЛГ", 1991, N 9.

36 Мамардашвили М. Как я понимаю философию. – М, 1990, с.180.

37 Эта потребность глубоко проанализирована в работах: Додонов Б.Н. Эмоциональное насыщение как потребность организма и личности. – В кн.: "Личность, коллектив и проблемы восприятия". – Саратов, 1975. вып. 1; он же. Типы общей эмоциональной направленности людей и тенденции структурирования их эмоциональной сферы. – "Вопросы психологии", 1971, N 1; он же. Классификация эмоций при исследовании эмоциональной направленности личности. – "Вопросы психологии", 1975, N 6; Эмоция как ценность. – М., 1978 и др.

38 Поскольку эта потребность может быть реализована через деятельность, через общение, через любовь, то довольно часто потребность в персонализации осознается в виде потребности в творческой деятельности, потребности в обширных контактах или потребности в любви, которые на самом деле выступают лишь преходящими, иногда взаимозаменяемыми способами реализации фундаментальной потребности в персонализации

39 Фромм Э. Иметь или быть? – М., 1986, с. 135–136.

40 Буйда Ю. Маргиналии. – "Независимая газета", 10.06.92.

41 См.: Кризис идентичности как зеркало бизнеса в СНГ. – "Независимая газета", 29.05.92.

42 Говоря об идентичности, следует иметь в виду, что человек так трудно и нервно борется за свое повседневное выживание, что не хочет тратить силы на доморощенное философствование. Из простой экономии жизненных сил он склонен скорее безоговорочно принять, чем критически опровергнуть любую общепризнанную иллюзию. Люди готовы сплачиваться вокруг любой идеи, часто весьма отвлеченной, часто входящей в откровенное противоречие с жизненной практикой, и в этом духовном единении важна лишь чисто ритуальная присяга на верность идее, конкретное же ее содержание со временем формализуется в соответствии с утилитарными нуждами и постепенно теряет смысл.

43 Термины "Запад", "западная цивилизация" обозначают особый тип цивилизационного и культурного развития, который сформировался в Европе примерно в XV–XVI вв. Предшественниками этого типа была культура античного мира и европейская христианская традиция. Синтез этих двух традиций в эпоху Ренессанса сформировал глубинные менталитеты техногенной цивилизации, ее культурную матрицу, которая обеспечивала и продолжает обеспечивать особый тип цивилизационного развития, основанного на ускоренном прогрессе техники и технологии, быстром изменении предметного мира и социальных связей людей, на доминировании в культуре научной рациональности, которая выступает как особая самодовлеющая ценность.

Понятием "Восток", "восточная цивилизация" обозначается особый тип культуры и цивилизации, ориентированные на традиции. Традиционное общество меняется крайне медленно и может воспроизводить существующий образ жизни, виды деятельности, стили мышления столетиями и даже тысячелетиями. Говоря о третьем пути, имеют в виду идею о том, что Россия способна принять вызов техногенной цивилизации и создать эффективное массовое производство без утраты своей самобытности и традиционной культуры. См.: Россия и Запад: взаимодействие культур. – "Вопросы философии", 1992, N 6, с. 4.

44 Следует пояснить, что слово "религия" Э. Фромм употребляет для обозначения любой системы взглядов и действий, которой придерживается какая–либо группа людей и которая служит схемой ориентации и объектом поклонения. (См.: Фромм Э. Иметь или быть? – М., 1986, с. 158.) Разумеется, потребность в смысле жизни, может, при определенных условиях, стать религиозной потребностью, то есть потребностью найти объект, поклонение которому становится смыслом жизни. "Люди могут поклоняться животным, деревьям, золотым или каменным идолам, невидимому Богу, святому или злобному вождю; они могут поклоняться своим предкам, своему народу, классу или партии, деньгам или успеху". (Фромм Э. Иметь или быть? – М., 1986, с. 158.)

Но на самом деле сущность этой потребности заключается не в стремлении кому–то или чему–то поклоняться, а в желании индивида осознать собственную природу, определить направление и границы своего возможного развития, найти цель и задачу, оправдывающие собственное существование. Без удовлетворения этой потребности человек не может нормально функционировать, не может мобилизовать все свои способности в максимальной степени. К.Обуховский находит хороший образ, утверждая, что "как свойством птицы является потребность летать (то есть она устроена таким образом, что, только летая, может полностью использовать свои способности саморегуляции), так и свойством взрослого человека является потребность найти смысл жизни. Будучи вполне зрелым умственно, живя в обществе и удовлетворяя с его помощью свои материальные потребности, он должен в интересах своих и этого общества найти такой смысл жизни, который служил бы направлением его действия и способствовал использованию его возможностей". (Обуховский К. Психология влечений человека. – М., 1972, с. 184.)

45 В. Франкл. Человек в поисках смысла. – М. , 1990, с. 37 и др.

46 В. Франкл. Там же, с. 40 и др.

47 См.: Абульханова–Славская К.А. Стратегия жизни. – М., 1991; Активность и жизненная позиция личности. – М., 1988; Жизненный путь личности, – Киев, 1987; Коган Л.Н. Цель и смысл жизни человека, – М., 1984; Культура жизни личности: проблемы теории и методологии социально–психологического исследования, – Киев, 1988; Психологические механизмы регуляции социального поведения, – М., 1979; Резник Т.Е., Резник Ю.М. Жизненные стратегии личности: поиск альтернатив. – М., 1995; Стиль жизни личности. – Киев, 1982.

48 Кант И. Антропология с прагматической точки зрения. Соч. в 6–ти т. – М.: Мысль, 1966, т. 6, с. 477.

49 Все три вида побуждения к действию: рефлекс, долг (обязательство), интерес – тесно переплетаются между собой и в чистой форме почти не выступают. Очень часто один тип побуждения принимает форму другого, когда, например, человек выдает свои интересы за долг или убеждает себя в том, что ему очень хочется совершить те действия, которое он обязан осуществить в силу долга.

50 См.: Анциферова Л.И. О динамическом подходе к психологическому изучению личности. – "Психологический журнал", 1981, т. 2, N 2, с. 15.

51 См.: Альтшуллер Г., Верткин И. Жизненная стратегия творческой личности. – В кн.: "Жизненная стратегия". – М., 1985, с. 8.

52 Речь идет о том, что, хотя у современного человека есть, как правило, какая–то более или менее оформленная жизненная цель, далеко не всегда она продиктована действительными интересами индивида. Не секрет, пишет Э. Фромм, что "... современный человек живет в состоянии иллюзии, будто он знает, чего хочет; тогда как на самом деле он хочет того, чего должен хотеть в соответствии с общепринятым шаблоном." (Фромм Э. Бегство от свободы, с. 211.)

53 Изобретение слова "интеллигенция" почему–то приписывают беллетристу и критику второй половины XIX века П.Д.Боборыкину. Может быть, тому виной какой–нибудь толковый словарь. Например, "Словарь иноязычных выражений и слов" А.М.Бабкина и В.В.Шендецова (Изд. 2–е. Т. 1. М., 1981), где французское "intellectuel" поясняется как "интеллигент" со ссылкой на "Эволюцию русского романа" (1902) Боборыкина. Это, как отмечает А.Песков (см.: Второе духовное сословие. – "Независимая газета", 29.05.92), конечно, казус, в происхождении которого нельзя, впрочем, упрекать составителей словаря, ибо они не ставили перед собой задачу фиксировать первое употребление слова в русском языке. На самом деле слово "интеллигенция" было хорошо известно еще в 20–30–е годы XIX века русским последователям Шеллинга и Гегеля – Д.В.Веневитину, В.Ф.Одоевскому, И.В.Киреевскому, В.Г.Белинскому, К.С.Аксакову, М.А.Бакунину и др. Однако в широкий обиход слово вошло только к 1870–1880 годам. Еще в 1868 году Бакунин употреблял его в качестве синонима духовной, мыслительной деятельности (в статье "Наука и народ" он назвал французских позитивистов "аристократами интеллигенции", т.е. аристократами духа.). Может быть, действительно, под влиянием французского "intellectuel", может быть, без влияния слово стали использовать для названия "разумной, образованной, умственно развитой части жителей", что зафиксировано в 1881 году словарем В.И.Даля. Этот смысл, как видно из далевской формулировки, маркирован противопоставленностью "интеллигенции" – некой другой, умственно неразвитой части жителей. Тогда же, на волне старославянофильских, новославянофильских, почвеннических, народнических и тому подобных настроений "интеллигенция" была противопоставлена в положительном смысле "мещанству", в отрицательном – "народу". Слово же стали применять ко всему русскому образованному сословию, выросшему из реформ Петра Великого.

54 Тер–Габриелян Г. Эскиз истории идей. – "Независимая газета", 16.03.93.

55 Пастухов В. Власть и идеология. – "Мегаполис– экспресс", 25.03.92.

56 Тер–Габриелян Г. Эскиз истории идей. – "Независимая газета", 16.03.93.

57 Борщаговский А. Речь на похоронах интеллигенции. – "Известия", 2.10.93; Гранин Д. Интеллигенция в отсутствие Апполона и райкома. – "Известия", 14.10.93.

58 Рыцарский жизненный идеал великолепно реконструирован в стихотворении Эзры Паунда "АЛЬТАФОРТЕ". Перевод О. Седаковой. – "Независимая газета", 17.06.92 г.

59 Фромм Э. Иметь или быть? – М., 1986, с. 165.

60 Буйда Ю. Восхождение на материнскую грудь. – "Независимая газета", 24.10.91.

61 Признаю себя виноватым? – "Комсомольская правда", 23.02.91.

62 Нуйкин А. Камо грядеши. – "Литературная газета", 19.06.91.

63 Андреев И. Тюремный роман. "Известия", 5.02.92.

64 Жизнь мертвого дома. – "Столица", 1991, N 20, с. 54–60.

65 Нуйкин А. Камо грядеши? – "Литературная газета", 19.06.91.

66 Лисюткина Л. Русская женщина на рандеву. – "Московские новости", 3.04.92.

67 Цит. по: Оссовская М. Рыцарь и буржуа. – М., 1987, с. 154.

68 Франклин Б. Автобиография. В кн.: "Избр. произв." – М., 1956, с. 482–483.

69 См.: Эпштейн М. Поэзия хозяйства. – "Независимая газета". 23.06.92.

70 Манн Ю. Перехитрим ли мы капитализм? – "Известия", 4.02.92.

71 Лотман Ю.М. Говоря о современности, я скажу вот что... – "Независимая газета", 16.07.91.

72 Памятник бескорыстному цветочнику. – "Известия", 2712.91.

73 Характеризуя эту мотивационную ориентацию, следует сказать о том, что душевный покой стал в наше время для многих одной из важнейших жизненных ценностей. Различные философские школы, медитативные техники ориентируют индивида именно на достижение духовного покоя. Нетрудно понять причины такой жажды успокоения. Современная жизнь, особенно в ее городской форме, пронизанная неожиданными политическими и экономическими потрясениями, – это очень неспокойная жизнь. Терзаемый разнообразными внутренними и внешними противоречиями, человек ищет покоя, релаксации, мира – по крайне мере с самим собой. И трудно укорять за это. И тем не менее вопросы остаются: "Что такое "мир в душе" и каково его место в иерархии человеческих ценностей?", "Что значит он на самом деле?".

Известный философ Адин Штайнзальц убежден, что человек, испытывающий душевный покой, – это сосуд, который может содержать благо, но он может и не содержать ничего, может быть пустым. Жизнь можно очистить от пустой борьбы и волнений, однако если ничто позитивное не наполнит ее, она останется столь же пустой и бессодержательной, как и раньше.

"Таким образом, представление о душевном покое как о высшей ценности... таит в себе реальную опасность преклонения перед пустотой, освобождения от усилий, но и от достижения, отрицания добра в той же мере, что и зла...

...Если существует устремление к финальной цели – материальной или духовной в широком смысле (знание, истина, любовь) или специфически религиозной, то любую ситуацию, любой поступок необходимо рассматривать не с точки зрения их "удобства", но в зависимости от приближения к цели. Конечно, мир в душе – приятный отдых для человека, сжатого в тисках жизни, но если этот человек стремится к чему–то большему, нежели возможность спастись от проблем, то душевный мир не может быть той точкой, на которой он должен остановиться: ведь есть цели, которых невозможно достигнуть иначе, чем через борьбу с самим собой...

...Кроме того, никакая духовная ступень не может быть достигнута без постоянного усилия, напряжения, горения. Как правило, это борьба между различными, часто противоположными ценностями. А в более широком смысле это беспрерывная борьба между существующей реальностью и тем, что еще не обрело статуса существования, что должно быть создано. Бесконечная война между тем что есть и тем что должно быть, между существующим и еще несуществующим. Это и есть источник всей духовной борьбы". (Штайнзальц А. Миф о душевном покое. – "Литературная газета", 12.06.91.)

74 См. Федотова В.Г. Духовность как фактор перестройки. – "Вопросы философии", 1987, N 3, c. 14.

75 Бахтин М.М. Философия поступка. В кн.: "Философия и социология науки и техники. Ежегодник 1984–1985". – М., 1986.

76 См. Федотова В.Г. Духовность как фактор перестройки. – "Вопросы философии", 1987, N 3, с. 24.

77 Ломов Б.Ф. Теоретические и методологические проблемы психологии. – М., 1984, с. 316.

Пространство личностных качеств журналиста как многовекторная система

Являясь по своей сути ансамблем сложноорганизованных сфер – побудительной, регулятивно–смысловой, исполнительской – журналист "предъявляет" себя другим людям в качестве совокупности неких качеств. Называя журналиста добрым, талантливым, тщеславным, эрудированным и т.д., мы как раз и фиксируем наше восприятие каких–то его внутренних характеристик. Другими словами, существует журналист во всем богатстве его побудительной, регулятивно–смысловой, исполнительской сфер, а в процессе протекающего под влиянием множества факторов взаимодействия с другими людьми (и иными системами) его сущностные силы проявляются как качества. Следовательно, понятием "личностное качество" имеет смысл обозначать устойчивую характеристику журналиста, складывающуюся под влиянием генетических, геокосмических и социальных факторов и проявляющуюся в процессах его жизнедеятельности. Очевидно, что журналист может взаимодействовать с другими системами какой–то одной своей гранью, несколькими гранями одновременно или же как интегральная, целостная система. В первом случае взаимодействующая с журналистом система воспринимает его как олицетворение какого–то одного простого (атомарного) качества: умный, волевой, жадный, совестливый, многознающий и т.д. Во втором варианте журналист воспроизводит себя как носителя неких сложноорганизованных, синтетических качеств. (Например, говоря о журналисте что он "злой", мы с помощью этого понятия фиксируем свое внимание и внимание других на таких особенностях его внутреннего мира, как высокая негативная эмоциональность и искаженная ориентация социально–регулятивной сферы.) В третьем случае, называя журналиста героем, мы с помощью одного понятия описываем его в целом, в единстве всех его характеристик. Под профессиональными качествами обычно понимают существенно важные характеристики человека, выявляемые им в процессе профессиональной деятельности и обеспечивающие ее эффективное осуществление. Понятно, что профессиональные и личностные качества тесно связаны друг с другом. Иногда одно и то же качество может выступать то как личностное, то как профессиональное. Поэтому какие–то чрезмерно жесткие разделительные линии здесь вряд ли уместны. Вместе с тем и неразличение профессиональных и личностных качеств также не способствует правильному пониманию личности журналиста и особенностей ее проявления в профессиональной деятельности. Разные профессии требуют от индивида, чтобы он проявлял разные качества.1 Журнал "Форчун" перечисляет семь требований, которые должны предъявляться человеку, претендующему на то, чтобы быть эффективным лидером. (Думается, эта информация будет небесполезна нашим редакторам.) 1. Обладай видением. Люди хотят идти за теми, кто знает, куда идти, они хотят знать, почему их ведут именно туда, а не в другую сторону, и они не переносят, когда цель пути постоянно меняется. 2. Доверяй своим подчиненным. Ответственность должна распределяться по всем ступеням служебной лестницы. 3. Будь хладнокровен. Демонстрируй хладнокровие в кризисных ситуациях. Это побуждает окружающих хранить спокойствие и действовать продуманно. 4. Не бойся рисковать. Лидеры побуждают своих подчиненных не только идти на риск, но и открыто признавать ошибки, допускаемые в поисках нового. Ничто другое не деморализует людей так, как осознание того, что малейшая оплошность может означать крах всей карьеры. 5. Будь экспертом. Каждый, на всех ступенях служебной лестницы должен быть убежден, что лидер знает по меньшей мере столько же, сколько он сам. 6. Стимулируй проявление разных точек зрения. Если ты окружен людьми, которые говорят тебе только "да", значит, либо ты сам, либо они занимают не свое место. 7. Умей находить элегантные простые решения сложных проблем.2 Любое качество, являясь сущностной характеристикой журналиста, проявляется в виде его свойств, то есть способов взаимодействия с другими людьми, способов деятельности, поведения. Всякое свойство относительно: оно не существует вне отношений с другими объектами реального мира. Поскольку количество связей и отношений журналиста с другими людьми и явлениями действительности в принципе бесконечно, количество свойств тоже бесконечно. Свойство, выражающее определенное качество журналиста, может быть охарактеризовано с помощью количественных величин, называемых показателями. В силу того, что любое качество выражается только через свойство, а свойство – через показатель, изучение личностных и профессиональных качеств журналиста требует единства двух подходов – теоретического, связанного с познанием закономерностей профессиональной деятельности журналиста и структуры его личности, и эмпирического, опирающегося на изучение конкретных показателей и связанного с восхождением от показателей через свойства к качествам. Абсолютизация первого подхода приводит к построению умозрительных концепций. Следствием абсолютизации второго подхода является формирование основанных на опросах экспертов перечней, списков, наборов качеств, полнота и обоснованность которых за пределами конкретных ситуаций всегда сомнительна. В данной работе мы попытались синтезировать оба подхода. Обратившись к рассмотрению проблемы личностных и профессиональных качеств журналиста, следует отметить, что в психологии существуют два основных подхода к исследованию личности: типологический подход и подход, основанный на выделении черт личности.3 Типологический подход базируется на постулате, что тип личности является целостным образованием, не сводимым к комбинации отдельных личностных факторов. Типы объединяют группы похожих людей и выступают в роли объяснительных понятий, где в качестве имени понятия используется название соответствующего типа, а содержание раскрывается описанием типичного (или усредненного) представителя. Смысловое содержание типологических понятий выполняет как бы роль "схемы", "прообраза", под которые подводятся люди, относящиеся к определенной группе. Примером типологического подхода является широко известное разделение всех людей на холериков, сангвиников, флегматиков и меланхоликов. Другой вариант предложен в соционике, где выделены 16 типов личностей, каждый из которых назван именем какого–нибудь известного человека. Если подход на основе типов требует группировки людей, то подход на основе черт требует группировки личностных признаков. Черты объединяют группы тесно связанных признаков и выступают как некоторые интегральные характеристики, обобщающие информацию, которая содержится в данной группе признаков. Число черт определяет размерность личностного пространства. Применительно к журналистам представляются плодотворными оба подхода. Однако если типологический подход хоть в какой–то мере представлен в теоретико–журналистской литературе,4 то исследований, посвященных анализу взаимосвязи различных личностных качеств и особенностей профессиональной журналистской деятельности, практически не было. Разумеется, это не значит, что качества журналистов не попадали в поле зрения исследователей и теоретиков. В учебном пособии "Введение в теорию журналистики" отмечалось, что основой успешной профессиональной деятельности журналиста являются гармоничное сочетание мировоззренческих качеств, склонностей и способностей, общих и профессиональных знаний, опыта и профессиональных навыков. Разделив все качества журналиста на два класса: социально–политические и общепрофессиональные, авторы этого пособия указывали, что первая группа качеств (всесторонняя образованность, идейная убежденность, политическая зрелость и др.) определяет социально–политический облик журналиста, его мировоззренческие основы. Во вторую группу качеств были включены широкая культура, развитое профессиональное самосознание, инициативность, решительность, вера в победу, чуткость, отзывчивость, доброта и т.д.5 В работе Л.Г.Свитич "Введение в журналистику" классификация выглядела уже несколько по–иному. Автор группировала качества журналиста по нескольким основаниям, выделяя социально–политические (партийность, социальная ответственность и т.п.), чисто профессиональные (оперативность, коммуникабельность и т.п.), морально–этические (честность, скромность и т.п.), психологические (эмоциональность, контактность и т.п.).6 В функциональной карточке сотрудника редакции, разработанной Л.Г.Свитич и А.А.Ширяевой в 1983 г., были обозначены 154 личностных качества, объединенных в 20 групп. Это и гражданские качества, включающие идейную убежденность, социальную, гражданскую ответственность, активную жизненную позицию, социальный оптимизм, умение подчинять личные интересы общественным и т.д. Это и волевые качества, которые авторы объединили в один блок с организаторскими способностями, включив в него решительность, настойчивость, твердость, смелость, мужество, выдержку, самообладание, уверенность в себе, сильную волю, самостоятельность, авторитетность, требовательность, систематичность, последовательность, способность руководить людьми, задатки лидера, малую внушаемость, способность не поддаваться чужому влиянию, перспективное мышление, способность планировать деятельность, способность прслушиваться к мнению других людей, подчиненных, способность влиять на людей, заражать их своими идеями, способность поддерживать новое, прогрессивное, не быть рутинером. Это и интеллектуальные качества: любознательность, аналитические способности, логичность, развитая интуиция, способность обобщать, широкий кругозор, способность к самообразованию и т.п. Свою систему разработал профессор С.М.Гуревич, предложивший следующий список критериев оценки журналиста, которые можно рассматривать как перечень личностных качеств:

I. Идейно–политические критерии 1. Партийность 2. Идейность 3. Понимание значения журналистики и роли журналиста.

II. Деловые, профессиональные критерии 1. Профессиональное мастерство (умение находить и разрабатывать темы выступлений, собирать и отбирать факты, анализировать и обобщать их, работать оперативно и т.д.) 2. Литературное мастерство 3. Организаторское мастерство 4. Умение работать с авторами 5. Умение работать с редакционной почтой, письмами трудящихся 6. Сочетание универсальности со специализацией 7. Способность работать в коллективе 8. Ответственность 9. Дисциплинированность 10. Работоспособность, выносливость

III. Характерологические критерии 1. Принципиальность 2. Инициативность 3. Целеустремленность 4. Готовность помочь товарищу, поделиться своими знаниями и др.7

Нет сомнения, что этот комплекс критериев охватывает многие сущностно значимые параметры оценки журналиста. Однако возникает вопрос: в какой мере эти критерии соотносятся с представлениями самих журналистов, с теми критериями оценки и самооценки, которые скрыты в глубинах профессионального сознания? Ведь если официально принятая система критериев будет сильно отличаться от тех ценностных представлений, на которые ориентированы сами журналисты, не исключена возможность взаимного непонимания, обид. С целью получения ответа на сформулированный выше вопрос нами было проведено специальное исследование. Для определения имеющихся у журналистов представлений о значимых для профессиональной деятельности качествах, свойствах, способностях личности нескольким группам журналистов было предложено назвать 10 критериев, по которым, на их взгляд, можно сравнивать разных журналистов и делать обоснованные выводы об их профессиональных достоинствах и недостатках. Затем опрашиваемые должны были расположить эти критерии в порядке их значимости: первым надо было поставить наиболее значимый, по мнению журналиста критерий, последним – наименее значимый из всех названных. Надо сказать, что эта процедура не вызвала у опрашиваемых ни возражений ни затруднений. Каждый опрашиваемый выполнял эту работу самостоятельно, никаких подсказок ни со стороны коллег, ни со стороны исследователя не допускалось; не было ограничений во времени. Что же показало исследование? Прежде всего, суммарный список каждой группы журналистов содержал в себе 35–40 критериев. Причем даже по наименованиям, не говоря уже о рангах, было очень мало совпадений. Даже после группировки близких по смыслу понятий общий по всем группам список насчитывал 50 позиций. Этот факт можно интерпретировать в том смысле, что у журналистов отсутствует более или менее однозначное представление как о сущности журналистского мастерства, так и о характерологических качествах журналиста. Этот вывод подтверждается также результатами анализа частоты упоминания критериев профессионального мастерства и качества журналиста, а также приписываемой им меры значимости. Анализ осуществлялся следующим образом. Вначале был рассчитан коэффициент признания каждого критерия и каждого качества. Этот коэффициент представляет собой отношение количества журналистов, включивших данный показатель в свои списки, к общему количеству журналистов, входивших в данную группу:

N d = –––––– , M

где: d – коэффициент признания; N – количество журналистов, указавших данный показатель; M – общее количество журналистов в данной группе. Полученные данные свидетельствуют о том, что наиболее "сплоченным" оказалось профессиональное сознание молодых московских журналистов. В анкетах большинства из них совпадали четыре характеристики журналиста: литературные способности, высокая языковая культура; коммуникативность, контактность, способность общаться с разными собеседниками; широкий кругозор, эрудированность, начитанность; оригинальность и гибкость мышления, самостоятельность и независимость в выводах и обобщениях. У редакторов и ответственных секретарей районных газет не нашлось ни одного качества, которое упоминалось бы во всех анкетах. Самый высокий коэффициент признания в этих группах набрали такие качества, как: практический опыт работы в районной газете и компетентность в вопросах, о которых приходится писать. К этим качествам примыкают такие, как языковая культура и принципиальность. У сотрудников региональных отделений ИТАР–ТАСС наиболее высоким коэффициентом признания обладают такие качества журналиста, как литературные способности, высокая языковая культура; умение отбирать и анализировать факты, делать выводы; компетентность в вопросах, о которых приходится писать. Все остальные критерии, названные участниками опроса, входящими во все группы, имеют значительно меньший коэффициент признания. Так, если принять всех опрошенных сотрудников ИТАР–ТАСС за 100%, то 60% из них указали такое качество, как коммуникабельность, контактность. 40% опрошенных из числа работников этого информационного агентства включили в свои списки гуманность, человечность, понимание своей ответственности перед людьми. Менее 30% обозначили такие качества как принципиальность, твердые убеждения и т.п. Лишь 20% журналистов из ИТАР–ТАСС включили в свои списки такие характеристики личности, как порядочность, честность, объективность. Менее 10% указали на необходимость знать теорию и историю журналистики. Среди ответственных секретарей районных газет каждый второй указал на такие критерии, как эрудированность, широкий кругозор; высокая языковая культура, литературные способности. В 3–4 анкетах из 10 упоминалось о том, что журналиста должны отличать порядочность, правдивость, честность, объективность, увлеченность своей работой. Еще реже встречались названия таких качеств, как оригинальность мышления, гуманность, справедливость, любознательность, общая одаренность, чувство юмора и т.п. В группе редакторов районных газет вслед за принципиальностью, компетентностью, высокой языковой культурой идут такие критерии, как порядочность, широкий кругозор, опыт практической работы в газете. Четверо из 10 включили в свои списки такие качества, как оперативность, коммуникабельность, правдивость, тактичность, умение отбирать и анализировать факты. Каждый пятый считает, что при оценке журналиста следует учитывать такие характеристики, как настойчивость, смелость, человечность, умение работать в коллективе, пунктуальность. И лишь у одного из 10 из глубин профессионального сознания всплывали такие качества и умения, как работоспособность, доброжелательность, чувство юмора, оригинальность и гибкость мышления, умение находить темы, умение работать с авторами и т.д. У молодых московских журналистов такое профессиональное качество, как умение находить темы, видеть проблемы в окружающем мире, упоминается в 6 анкетах из 10. О необходимости быть компетентным в вопросах, о которых приходится писать, вспомнили 4 из 10 отвечавших. Еще реже назывались такие качества, как настойчивость, работоспособность, объективность, гуманность, умение отбирать и анализировать факты, наличие профессионального опыта. И совсем редко говорилось о таких качествах, как знание жизни и психологии людей, тактичность, вежливость, порядочность, независимость характера и т.д. Вызывает интерес разница между коэффициентами признания, характеризующими один и тот же критерий по разным группам журналистов. О необходимости иметь высокую языковую культуру помнит каждый работник региональных отделений ИТАР–ТАСС и каждый московский журналист. А среди сотрудников районных газет об этом вспомнили шестеро из 10. Семеро из 10 московских журналистов указали на необходимость иметь оригинальное, гибкое мышление, быть способным делать смелые, неординарные выводы. Среди работников региональных отделений ИТАР–ТАСС это качество назвали трое из 10. А из редакторов районных газет об этом вспомнили лишь два человека. Принципиальность встречается в 6 анкетах из 10, заполненных сотрудниками районных газет; в трех из 10 у сотрудников ИТАР–ТАСС и ни в одной из анкет московских журналистов. Сравнение данных, полученных в ходе опроса, свидетельствует о достаточно существенных различиях в мере представленности различных критериев оценки и самооценки журналистов в профессиональном сознании сотрудников средств массовой информации. Поэтому вряд ли будет плодотворной на нынешнем этапе развития журналистики попытка чисто механическим путем рассчитать некую среднюю систему критериев оценки журналистов. Сводные данные о коэффициенте признания различных критериев профессионального мастерства и качеств журналиста приведены в табл. 7.1.

Таблица 7.1

Сводные данные о коэффициентах признания различных качеств журналистов

Коэффициент признания	Группы журналистов
	сотрудники региональных отделений ИТАР	редакторы районных газет	ответственные секретари	московские журналисты
0.91 – 1.0	Литературные способности; высокая языковая культура			Литературные способности; высокая языковая культура
0.81 – 0.90	Умение отбирать и анализировать факты			Коммуникабельность; широкий кругозор; эрудированность
0.71 – 0.80				Оригинальность; гибкость; независимость мышления
0.61 – 0.70	Компетентность		Компетентность; опыт практической работы
0.51 – 0.60	Коммуникабельность, контактность	Принципиальность; компетентность литературные способности	Коммуникабельность, принципиальность	Социальная интуиция, умение выбрать тему
0.41 – 0.50	Практический опыт	Порядочность, широкий кругозор, практический опыт	Широкий кругозор; литературные способности; высокая языковая культура
0.31 – 0.40	Гуманность, ответственность	Коммуникабельность; искренность; объективность; умение отбирать и анализировать факты	Увлеченность своей работой; независимость; порядочность; объективность; правдивость	Компетентность
0.21 – 0.30	Оригинальность и гибкость мышления; принципиальность	Оперативность; тактичность	Исполнительность; дисциплинированность; вежливость; оригинальность мышления, знание жизни	Настойчивость; работоспособность; объективность; умение отбирать и анализировать факты
0.11 – 0.20	Психологическая устойчивость; самообладание; оперативность; порядочность; объективность	Настойчивость; решительность; смелость; целеустремленность; пунктуальность; гуманность; уживчивость	Настойчивость; работоспособность; целеустремленность; гуманность; справедливость	Психологическая устойчивость; самообладание; оперативность; гуманность; опыт практической работы; увлеченность своей работой
0.01 – 0.10	Чувство юмора; знание теории и истории журналистики	Чувство юмора; работоспособность; доброжелательность; оригинальность и гибкость мышления; умение видеть темы и проблемы	Общая одаренность; чувство юмора; уживчивость; любознательность	Чувство юмора; тактичность; вежливость; порядочность; знание жизни и психологии людей

Разумеется, данные о мере представленности в профессиональном сознании журналистов различных критериев профессионального мастерства или личностных качеств уже дают немалую пищу для размышлений. Однако еще больший интерес вызывает информация о том, какое значение приписывают опрошенные журналисты тем критериям оценки своих коллег, которые они включили в свои списки. Для того, чтобы получить соответствующие сведения, был рассчитан средний балл по каждому показателю по следующей формуле:

Eni ncp. = –––, N

где: Eni – сумма мест, занимаемых оцениваемым критерием в списках; N – количество журналистов, указавших данный критерий. Чем меньше величина данного показателя, тем большее значение придают критерию журналисты. (Табл. 7.2)

Таблица 7.2

Сводные данные об оценке критериев профессионального мастерства журналистов

средний балл	Группы журналистов
	сотрудники региональных отделений ИТАР	редакторы районных газет	ответственные секретари	московские журналисты
1.0 – 1.9	Умение оригинально построить материал	Компетентность;	Талантливость	Независимость, умение работать с автором
2.0 – 2.9	Умение находить темы; умение анализировать факты; компетентность;	Работоспособность; пунктуальность	Честность; опыт практической работы	Стремление к повышению профессионального мастерства; порядочность; умение находить темы; наблюдательность; знание жизни
3.0 – 3.9	Опыт практической работы	Опыт практической работы	Увлеченность своим делом; воображение; компетентность	Опыт практической работы; компетентность; высокая языковая культура
4.0 – 4.9	Коммуникабельность; порядочность; высокая языковая культура; умение писать просто, живо, доходчиво	Объективность; гуманность; умение отбирать и анализировать факты; высокая языковая культура	Оперативность; исполнительность; порядочность; справедливость	Коммуникабельность; высокая психологическая устойчивость; умение отбирать и анализировать факты; оригинальность мышления
5.0 – 5.9	Оперативность;	Тактичность; порядочность; честность; оригинальность и гибкость мышления; широкий кругозор	Гуманность; увлеченность своей работой; коммуникабельность; независимость; работоспособность; ответственность; правдивость; объективность; высокая языковая культура; оригинальность и гибкость мышления	Тактичность; гуманность; широкий кругозор,
6.0 – 6.9	Объективность; принципиальность; гуманность; знание истории журналистики	Решительность; смелость; оперативность; целеустремленность; добросовестность; правдивость; знание жизни и психологии людей	Принципиальность; любознательность; наблюдательность; знание жизни и психологии людей	Увлеченность своей работой; чувство юмора; работоспособность; объективность
7.0 – 7.9	Оригинальность и гибкость мышления; умение находить убедительные аргументы; знание жизни и психологии людей	Настойчивость; принципиальность; воображение; любознательность; организаторские способности	Настойчивость; целеустремленность; стремление к повышению профессионального мастерства; доброжелательность;	Настойчивость; оперативность
8.0 – 8.9	Честность; любознательность;	Доброжелательность; умение находить темы	Чувство юмора;
9.0 – 9.9	Доброжелательность;	Чувство юмора; умение работать с автором; знание внутренней и внешней политики	Уживчивость; широкий кругозор; знание внутренней и внешней политики
10.0	Высокая психологическая устойчивость; чувство юмора;	Открытость для всего нового	Жизнерадостность, эмоциональность

Анализ полученных данных позволяет сделать вывод о том, что мера значимости большинства показателей варьирует в весьма широких пределах. Так, например, умение самостоятельно найти тему у сотрудников ИТАР–ТАСС и московских журналистов, отметивших данное качество в своих списках, получило в среднем второе место; а у сотрудников районных газет – восьмое. Знание жизни и психологии людей московскими журналистами также поставлено на второе место, а сотрудниками ИТАР–ТАСС и работниками районной печати – на шестое– седьмое. Средний балл такого качества, как порядочность у московских журналистов равен 2, у сотрудников региональных отделений ИТАР–ТАСС – 4, сотрудников областных газет – 5,2. С четвертого по седьмое место перемещается в разных группах такое качество, как оперативность. На втором, пятом и шестом местах можно встретить работоспособность и т.д. Эти средние баллы дают материал для анализа иерархии ценностей в профессиональном сознании тех журналистов, которые эти критерии и эти качества назвали, а следовательно, как–то их осознают. Вместе с тем, полученные в ходе исследования данные могут быть использованы для определения иерархии критериев профессионального мастерства и качеств журналиста для всей совокупности опрошенных журналистов. Для решения этой задачи необходимо рассчитать коэффициент значимости каждого показателя, учитывающий и средний балл, присвоенный этому показателю теми журналистами, которые его назвали, и коэффициент признания этого показателя, то есть меру представленности данного критерия в профессиональном сознании журналистов. Для удобства дальнейших расчетов средний балл показателя был преобразован в коэффициент его ценности. Поскольку каждый названный журналистами критерий занимает определенное место в списке, насчитывающем 10 названий, постольку его ценность может быть определена по формуле:

10 В = –––––– , nср

где: В – коэффициент ценности; nср– средний балл данного критерия или качества; 10 – число признаков в списке. Тогда произведение коэффициента ценности показателя на коэффициент признания данного показателя дает коэффициент его значимости. Рассчитав коэффициенты значимости и расположив все критерии профессионального мастерства и качества журналиста по мере уменьшения этих коэффициентов, получаем распределение ранговых мест всех показателей, ориентируясь на которые, опрашиваемые журналисты оценивают своих коллег (табл. 7.3).

Таблица 7.3

Сводные данные об оценке критериев профессионального мастерства журналистов

средний балл	Группы журналистов
	сотрудники региональных отделений ИТАР	редакторы районных газет	ответственные секретари	московские журналисты
1	Компетентность	Компетентность	Знание практики журналистской работы (профессиональный опыт)	Высокая языковая культура; умение писать точно, живо образно
2	Умение отбирать и анализировать факты, делать выводы	Знание практики журналистской работы (профессиональный опыт)	Коммуникабельность;	Социальная интуиция; умение видеть проблемы, находить темы;
3	Литературные способности; высокая языковая культура;	Литературные способности; высокая языковая культура;	Компетентность	Коммуникабельность; контактность
4	Знание практики журналистской работы (профессиональный опыт)	Высокая общая культура; эрудированность; начитанность	Высокая языковая культура;	Оригинальность и гибкость мышления; независимость в выводах
5	Коммуникабельность; контактность	Принципиальность; твердые политические и нравственные убеждения	Честность, порядочность, правдивость	Высокая общая культура; эрудированность; начитанность
6	Высокая общая культура; эрудированность; начитанность	Объективность, умение понять сторонников разных точек зрения	Независимость характера	Умение работать с автором
7	Принципиальность; твердые политические и нравственные убеждения	Порядочность честность	Ответственность обязательность	Компетентность
8	Умение видеть проблемы, находить темы;	Умение отбирать и анализировать факты, делать выводы	Принципиальность; твердые политические и нравственные убеждения	Умение отбирать и анализировать факты, делать выводы
9	Человечность. гуманность	Коммуникабельность; контактность	Увлеченность своей профессией	Знание практики журналистской работы (профессиональный опыт)
10	Оригинальность и гибкость мышления; независимость в выводах	Пунктуальность	Человечность. гуманность	Знание жизни и психологии людей

В группе сотрудников ИТАР–ТАСС безусловное предпочтение отдается таким качествам, как компетентность в вопросах, о которых приходится писать; умение отбирать и анализировать факты; литературные способности, умение писать просто, ясно, образно. Для журналистов из районных газет важнейшими качествами являются компетентность; литературные способности; опыт работы в районной газете. Зато московские журналисты вынесли умение хорошо писать на первое ранговое место, поставив на второе умение находить темы, а на третье – умение общаться. Все это еще раз говорит о том, насколько различны представления о критериях журналистского мастерства и качествах журналиста у самих журналистов. Напрашивается вывод о необходимости дальнейшего изучения этого вопроса с целью формирования полной картины профессионального сознания журналистов и согласования различных хранящихся в нем критериальных систем. Другой подход, характерный для специалистов в области психодиагностики, опирается на анализ конкретного эмпирического материала, который обрабатывается с помощью различных процедур. Так, например, в первоначально составленном Г.В.Олпортом и Х.С.Одбертом словаре терминов для описания личности были включены более 4500 слов, ясно обозначающих черты личности, а также важные и устойчивые характеристики поведения, отобранные ими из 18000 слов, характеризующих человека. Р.Б.Кэттел осуществил дальнейший анализ этих 4500 характеристик личности и разделил его на синонимические группы. Из каждой синонимической группы он отобрал по одному представителю, выражающему, по его мнению, основное смысловое содержание соответствующей смысловой группы. Таким образом он сократил список личностных признаков с 4500 до 171. Затем Р.Б.Кэттел воспользовался услугами большой группы экспертов, которые оценивали степень своего знакомства с каждой из 171 характеристик личности. Проведя корреляционный анализ оценок экспертов, Р.Б.Кэттел выделил 36 корреляционных плеяд, внутри которых находились характеристики, которые, по видимому, выражали одни и те же суждения. Таким образом, Р.Б.Кэттел получил набор из 36 шкал (затем их количество было доведено до 45), которые выражали основные личностные качества человека.8 Дальнейшая работа по обобщению данных экспериментальных исследований и теоретическому осмыслению проблем личности привела к пониманию многоуровневости системы личностных качеств. Так, по мнению В.М.Мельникова и Г.Т.Ямпольского, выделяются личностные качества первого порядка, над ними надстраиваются качества второго порядка и т.д.9 В работах специалистов по соционике выделяются четыре пространства личностных качеств, описываемых такими понятиями, как: 1) шизотимность – циклотимность; 2)экстравертность – интровертность; 3) логика – этика; 4) сенсорика – интуиция.10 Существуют и другие подходы к этой проблеме. В нашей работе объектом анализа стали лишь несколько качеств журналиста, в которых проявляются основные подсистемы его личности. Во–первых, исследовались "мотивационный профиль" журналиста (представляющий собой сочетание различных сил, побуждающих его к напряженной и качественной работе) и входящие в регулятивно–смысловую сферу журналистов социально–политические и профессионально–ролевые представления. Во–вторых, был собран и проанализирован материал о влиянии некоторых способностей и личных качеств журналиста на его деятельность. Были выделены: интеллектуальные способности; раскованность (расторможенность); общительность; интроверсия–экстраверсия; впечатлительность; артистичность; рефлексивность; робость (застенчивость); ответственность; независимость; тревожность; невротизм; психотизм; депрессия.11 Еще раз подчеркнем, что отобранные нами и перечисленные выше качества никоим образом не исчерпывают всего богатства личности журналиста. Но наша работа и не претендует на окончательность ответов. Поскольку задача исследования – проверить гипотезу о влиянии личностных качеств на успешность профессиональной деятельности, то были отобраны те качества, для измерения которых в нашем распоряжении были достаточно надежные методы и инструменты.

Взаимосвязь личностных качеств и идеологических представлений журналиста

Обработка заполненных журналистами тестов и опросных бланков позволила прежде всего рассчитать средние для данной выборки значения развитости выбранных для анализа личностных качеств журналиста или, другими словами, выработать усредненный личностный профиль данной совокупности журналистов. При всех недостатках подобного рода усредняющего моделирования, полученные результаты представляют определенный интерес. Ниже приведены данные о средних значениях личностных качеств опрошенных журналистов (по 10–балльной шкале).

Личностные качества	Баллы
Внутренняя мотивация	8,2
Социальная мотивация	4,7
Материальная мотивация	4,8
Общая активность	5,5
Раскованность,растормож.	5,1
Интеллектуальность	5,6
Общительность	7,0
Интроверсия	6,1
Впечатлительность	6,8
Артистичность	6,1
Рефлексивность	5,2
Робость, застенчивость	5,4
Ответственность	7,4
Независимость	6,5
Тревожность	5,3
Невротизм	6,5
Психотизм	4,0

Если сравнить эти усредненные показатели степени развитости личностных качеств друг с другом, то неизбежно возникает вопрос о причинах существенных различий между ними. Можно предположить, что уровень развития каждого личностного качества определяется не столько личностными характеристиками конкретных индивидов, сколько объективными требованиями, предъявляемыми журналистикой как типом деятельности к осуществляющим ее индивидам. Другими словами, либо в журналистском сообществе удерживаются только такие индивиды, личностный профиль которых близок к требуемому, либо они обладают компенсаторным механизмом, позволяющим сгладить разницу между тем, что они собой представляют, и тем, чего от них ожидает журналистское сообщество и журналистская деятельность. В качестве гипотезы можно предположить, что чрезмерно большое отклонение от этих средних величин определенным образом сказывается на творческом процессе журналиста. Так ли это на самом деле, мы попытаемся выяснить в дальнейшем. Затем были выделены пять степеней развития каждого качества: – очень низкая степень (1–2 полож. ответа); – низкая степень (3–4 полож. ответа); – средняя степень (5–6 полож. ответов); – высокая степень (7–8 полож. ответов); – очень высокая степень (9–10 полож. ответов). Таким образом, появилась возможность дать относительно компактное описание групп журналистов, отличающихся по уровню развития тех или иных личностных качеств (табл. 7.4).

Таблица 7.4

Данные о распределении журналистов по группам, соответствующим степени выраженности личностных качеств (% к числу опрошенных)

	Степень выраженности качества
КАЧЕСТВА	очень низкая	низкая	средняя	высокая	очень высокая	средний индекс
Внутренняя мотивация	––	9.9	32.6	57.5	––	8.2
Социальная мотивация	––	63.4	31.0	5.6	––	4.7
Материальная мотивация	––	66.3	23.1	10.6	––	4.8
Общая активность	10.8	32.5	32.5	19.6	4.6	5.5
Раскованность	20.4	30.4	27.9	15.8	5.5	5.1
Интеллект	11.3	26.7	32.9	25.8	3.3	5.5
Общительность	7.1	17.5	19.6	32.1	23.7	7.0
Интроверсия	2.1	17.1	52.1	27.5	1.2	6.1
Впечатлительность	3.7	14.6	36.3	31.3	14.1	6.8
Артистичность	3.3	20.3	46.9	27.4	2.1	6.1
Рефлексивность	10.8	35.8	35.4	16.2	1.8	5.2
Робость	22.9	24.6	22.1	21.6	8.8	5.4
Ответственность	2.9	12.1	25.0	31.7	28.3	7.4
Независимость	0.8	15.1	53.3	29.6	1.2	6.5
Тревожность	16.3	25.8	37.1	17.9	2.9	5.3
Невротизм	7.9	20.8	24.2	33.7	13.4	6.5
Психотизм	47.5	25.8	17.5	7.9	1.3	4.0

Анализ полученных данных свидетельствует о том, что в сфере журналистской деятельности представлены индивиды, для которых характерны разные уровни развития личностных качеств: от очень низкого до очень высокого. Разумеется, по своему количественному составу группы журналистов, отличающиеся по степени развития личностных качеств, неодинаковы. Например, в группу журналистов с очень низкими показателями по тесту интеллектуального развития входят 11,3% опрошенных журналистов; 26,7% образуют группу с низким интеллектом; 32,9% – со средним; 25,8% – с высоким и 3,3% – с очень высоким. Если взять такое качество, как ответственность, то, судя по данным тестирования, 2,9% журналистов обладают им в минимальной степени; 12,1% – в низкой степени; 25,0% – в средней; 31,7% – в высокой; 28,3% – в очень высокой степени. Свои, каждый раз иные, соотношения количественного состава групп журналистов и по другим личностным качествам. Cледующий шаг был связан с осмыслением взаимосвязи между различными качествами журналиста, представляющими сферу его способностей, и его социально–политическими, профессионально–ролевыми и творческими установками, выступающими репрезентантами регулятивно–смысловой сферы. То, что такая связь существует, представляется очевидным, однако каких бы то ни было основательных исследований на эту тему нам не встречалось. В качестве примера рассмотрим данные, свидетельствующие о существовании такой взаимосвязи между личностными качествами и политико–идеологическими взглядами журналистов.12 Какие же факторы определяют устойчивое тяготение журналиста к определенному типу политической идеологии? В самом общем плане можно выделить два ряда таких факторов. К одному из них относятся объективные параметры жизнедеятельности журналиста – его место в системе общественных отношений (позиция, статус и т.п.); к другому – его фундаментальные личностные качества. В данном исследовании нас больше интересовали взаимосвязи между типом политического сознания и личностными качествами журналиста. Другими словами, мы хотели получить достаточно надежные свидетельства того, что между интелектом, невротизмом, общительностью и другими качествами журналиста и его политическими ориентациями существует (или не существует) какая–то отчетливо проявляющаяся взаимосвязь. Чтобы исключить, по возможности, влияние социальных факторов, мы отобрали более или менее однородную группу из 227 редакторов районных газет Российской Федерации, преимущественно ее Центра, мужчин в возрасте 30–40 лет с высшим гуманитарным, преимущественно университетским образованием. Анализ заполненных этими редакторами тестов позволяет указать на любопытные тенденции. Так, например, журналисты с низким уровнем внутренней мотивации дали самый высокий средний балл социалистической идеологии, затем идет экологическая, патриотическая и лишь после этого западническо–либеральная ориентация.13 В группе журналистов со средним уровнем внутренней мотивации самый высокий средний балл присвоен либеральной идеологии, затем идет социалистическая, экологическая и государственническая и лишь затем патриотическая. У журналистов с высоким уровнем внутренней мотивации на первое место вновь выдвигается социалистическая идеология, затем – либеральная, экологическая, патриотическая и государственническая. Таким образом, ориентация на либерально–западническую политическую идеологию характерна для журналистов со средним уровнем внутренней мотивации, в то время как повышение или понижение ее уровня связано с усилением значимости социалистической идеологии. Обратившись к анализу взаимосвязей между уровнем социальной мотивации и типом предпочитаемой политической идеологии, вновь обнаруживаем, что самый высокий балл либеральной идеологии дают журналисты со средним уровнем социальной мотивации. Журналисты с высоким и низким уровнями социальной мотивации ориентированы прежде всего на социалистическую идеологию, причем журналисты с высоким уровнем социальной мотивации в еще большей степени, чем их коллеги с низкой социальной мотивацией. Что касается взаимосвязи уровня материальной мотивации с ориентацией на ту или иную политическую идеологию, то здесь дело обстоит несколько по–иному, нежели в двух предыдущих случаях. Прослеживается четкая зависимость между ростом материальной мотивации и повышением среднего балла либеральной идеологии. С другой стороны, повышение уровня материальной мотивации связано с понижением привлекательности социалистической идеологии. Анализируя взаимосвязь между уровнем общей активности журналиста и степенью привлекательности для него разных типов политической идеологии, можно усмотреть следующие закономерности. У журналистов с очень низким уровнем общей активности средний балл социалистической идеологии значительно выше либеральной. У журналистов со средним и высоким уровнями общей активности безусловный приоритет приобретает либеральная идеология. Наибольший интерес вызывает, естественно, взаимосвязь между уровнем интеллектуального развития журналиста и его политическими симпатиями. Имеющиеся данные свидетельствуют о том, что для журналистов, показавших низкие результаты по тесту на интеллектуальность, привлекательность либеральной и социалистической идеологий практически одинакова. При среднем уровне интеллектуальности привлекательность социалистической идеологии понижается и главенствует западническо–либеральная. Журналисты, показавшие высокие результаты по тесту на интеллектуальность, социалистическую идеологию ставят выше, чем либеральную. Взаимосвязь уровня общительности журналиста с привлекательностью различных типов политической идеологии также носит волнообразный характер. Так, например, у журналистов с очень низким уровнем общительности на первом месте стоит социалистическая идеология, а либеральная – на втором. Затем привлекательность и той и другой идеологии несколько снижается (сохраняя, впрочем, первые места). После этого у журналистов со средним уровнем общительности привлекательность либеральной идеологии резко идет вверх, а социалистической остается практически на прежнем уровне. Дальнейшее повышение общительности приводит к некоторому понижению привлекательности либеральной идеологии и повышению социалистической. Наконец, у журналистов с очень высоким уровнем общительности соотношение вновь переворачивается: либеральная идеология берет верх над социалистической. Более длинная волна прослеживается на примере государственнической идеологии. Эта волна начинается с того, что журналисты с очень низким уровнем общительности выставили данному типу политического сознания самую низкую оценку, поставив его на последнее место после экологической, патриотической и даже прагматической ориентаций. У журналистов с низким уровнем общительности средний балл привлекательности государственнической идеологии несколько выше. Еще выше этот балл у журналистов со средним уровнем общительности. Затем привлекательность государственнической идеологии вновь начинает падать. Данные о взаимосвязи уровня интроверсии с привлекательностью различных типов политической идеологии также говорят о существовании сложной волнообразной зависимости этих компонентов внутреннего мира журналиста. Аналогичные зависимости прослеживаются и на материале других личностных качеств. Обобщая полученные в ходе исследования материалы, можно констатировать, что сквозь множество сложных зависимостей, связывающих психологические качества журналиста и его социально–политические воззрения, пробивается одна отчетливая закономерность, которую можно обозначить понятием "принцип маргинальности", а именно – резкая разница в политических ориентациях журналистов, обладающих средним уровнем развития личностных качеств, и журналистов, уровень развития личностных качеств которых значительно выше или ниже средних показателей. При этом политические симпатии журналистов с очень высокими и очень низкими показателями развития личностных качеств часто близки или совпадают. Выше уже говорилось о том, что структура социально–ролевого комплекса печати может быть описана с помощью таких понятий, как "репертуар" и "пространство социально–профессиональных ролей". С помощью первого мы обозначаем устойчивый перечень ролей, так или иначе связанных с функционированием какого–либо издания, средства массовой информации или конкретного журналиста. С помощью второго описывается система взаимоотношений между самими ролями: нахождение в центре или на периферии, расстояние ролей друг от друга и т.д. Для того, чтобы получить иерархию ролей, с исполнением которых связывают свою деятельность журналисты, участникам опроса предлагался бланк, в котором в алфавитном порядке были перечислены основные социально–профессиональные журналистские роли. Опрашиваемые должны были проранжировать исполняемые ими роли сначала с точки зрения их реального веса в практической деятельности, затем с точки зрения желаемого соотношения. Результаты опроса представлены в табл. 7.5.

Таблица 7.5

Оценка журналистами значимости реальных и желаемых профессиональных ролей (цифра "1" – самая значимая роль, цифра "15" – наименее значимая роль; цифры в скобках означают средний ранг, рассчитанный по всему массиву)

НАИМЕНОВАНИЕ СОЦИАЛЬНОЙ РОЛИ	Оценка значимости социальных ролей
	1993		1994		1995
	оценка реального соотношения	оценка желаемого соотношения	оценка реального соотношения	оценка желаемого соотношения	оценка реального соотношения	оценка желаемого соотношения
Агитатор, вдохновитель	4 (4.6)	6 (5.3)	4 (4.6)	5–6 (5.3)	5 (5.4)	2 (4.3)
Воспитатель, наставник	8 (6.7)	4 (4.2)	14 (10)	3 (4.2)	10 (9.0)	8 (6.0)
Выразитель общественного мнения	1 (2.3)	2 (2.9)	1 (2.3)	2 (2.5)	2 (3.3)	1 (3.0)
Генератор идей	3 (4.3)	1 (2.3)	3 (3.7)	1 (2.3)	7 (6.8)	3 (4.5)
Глашатай	6–7 (6.0)	7 (5.6)	6–7 (6.0)	11 (7.0)	3 (4.3)	10 (7.1)
Защитник	6–7 (6.0)	5 (4.6)	6–7 (6.0)	4 (4.6)	14 (10.2)	5 (5.4)
Комментатор	2 (2.9)	3 (4.1)	2 (2.9)	5–6 (5.3)	1 (2.8)	7 (5.6)
Контролер	15 (10.5)	12 (7.3)	15 (10.5)	12 (7.3)	15 (10.3)	11 (7.5)
Критик	9–11 (6.9)	8–9 (5.9)	10 (6.9)	7–8 (5.9)	4 (5.1)	4 (5.2)
Летописец истории	9–11 (6.9)	10 (6.3)	8 (6.5)	9 (6.3)	12–13 (9.7)	12 (8.2)
Организатор	13 (8.5)	13 (8.3)	12 (8.5)	14 (9.6)	11 (9.5)	14 (10.1)
Информатор	5 (5.3)	11 (6.8)	5 (5.8)	10 (6.8)	6 (6.3)	9 (6.9)
Пропагандист	12 (8.4)	14 (9.5)	11 (8.4)	13 (9.5)	9 (8.8)	13 (9.9)
Развлекатель	14 (8.9)	8–9 (5.9)	13 (8.9)	7–8 (5.9)	8 (7.6)	6 (5.5)
Третейский судья	9–11 (6.9)	15 (10.2)	9 (6.7)	15 (10.4)	12–13 (9.7)	15 (10.6)

Сравнение оценок реально выполняемых профессиональных ролей за последние годы свидетельствует о том, что в 1993–1995 годах журналисты прежде всего выступали в качестве "выразителей общественного мнения" (то есть помогали гражданам и социальным группам излагать свои соображения по различным проблемам) и "комментаторов" (людей, дающих объяснение, толкование событиям, фактам, действиям, текстам). Причем если в 1993 и 1994 годах на первом месте была роль "выразителя общественного мнения", то в 1995 году на это место выдвинулся "комментатор". Еще интересней ситуация с ролью "генератора идей". В 1993 и 1994 годах эта роль стабильно занимала третье место, то есть СМИ в целом и многие журналисты выступали в качестве субъекта, определявшего ключевые проблемы общественного развития и предлагавшего новые идеи и пути их реализации. В 1995 году эта роль сместилась на седьмое ранговое место, пропустив вперед роли "глашатая" (объявляющего народу важные официальные известия), "критика", "агитатора", "информатора". Существенно изменили свои позиции такие роли, как "защитник" (6–7 ранговые места в 1993 и 1994 годах и 14 – в 1995 году), "критик" (9–11 места в 1993 и 1994 годах и 4 – в 1995). Стали повышаться ранги ролей "организатора", "пропагандиста", "развлекателя". Понятно, что такие преобразования в репертуаре ролей не могут не вызывать определенные напряженности в профессиональном сознании журналистов. Эти напряженности отчетливо проявляются при анализе ранжировок желаемых ролей. В 1993 и 1994 годах журналисты прежде всего хотели быть "генераторами идей", "выразителями общественного мнения" и "комментаторами". И именно эти роли они в основном и выполняли. В 1995 году существенно повысился интерес к роли "агитатора–вдохновителя" (что в общем–то неудивительно, учитывая политическую ангажированность многих работников СМИ и их искреннее желание поучаствовать в предвыборной борьбе). Существенно повысился среди желаемых ролей рейтинг "критика" и "развлекателя". Снизились рейтинги таких ролей, как "воспитатель–наставник", "глашатай", "комментатор". Общий вывод может быть сформулирован следующим образом. Во–первых, пространства желаемых и реальных ролей постепенно расходятся (в 1993 году сумма разниц между желаемыми и реальными ролями составляла 36 пунктов, в 1994 – 53 пункта, в 1995 – 57 пунктов). Во–вторых, внутри пространства реально осуществляемых ролей на фоне сохранения основных ролей "выразителя общественного мнения", "комментатора", "информатора" повышается значимость ролей, связанных с рекреативными функциями, а также рекламой и паблик рилейшнз. В–третьих, в пространстве желаемых ролей наблюдается снижение интереса к комментарийной журналистике и повышение интереса к ролям "критика" и "развлекателя". В–четвертых, набирает силу процесс преобразований внутри профессионального сознания (сумма разниц между ранговыми местами желаемых ролей в 1993 и 1994 годах составляла 13 пунктов, а между 1994 и 1995 годами – 26 пунктов). Естественно, нас интересовал вопрос, существует ли взаимосвязь между различными объективными и субъективными качествами журналиста и его ролевыми ориентациями, а если существует, то каков характер этой взаимосвязи. С этой целью был осуществлен корреляционный анализ ранжировок социально–профессиональных ролей, выполненных журналистами, отличающимися друг от друга по своим личностным качествам. Материалом для анализа послужили ранжировки названных выше социально–профессиональных ролей, выполненные той же однородной по своим социальным характеристикам группой редакторов районных газет Российской Федерации, которые участвовали в эксперименте по ранжированию типов политических идеологий. В соответствии с принятым в предыдущих разделах порядком начнем анализ с рассмотрения взаимосвязей между мотивацией журналиста и его профессионально–ролевыми ориентациями. Имеющиеся данные позволяют констатировать, что интерес к основным журналистским ролям с уровнем внутренней мотивации практически не связан. Журналисты с низким, средним и высоким уровнем внутренней мотивации одинаково поставили на первое ранговое место такую роль, как "выразитель общественного мнения", а на второе ранговое место – "комментатор". Влияние уровня мотивации начинает сказываться при ранжировании социально–профессиональных ролей второго и третьего порядков. Так, например, повышение уровня внутренней мотивации влечет за собой падение интереса к реализации таких ролей, как "воспитатель–наставник", "защитник", "контролер", "летописец истории", "просветитель–информатор" и др. Кроме того, надо отметить, что повышение уровня внутренней мотивации вообще связано с уменьшением репертуара интересующих журналиста ролей. Что касается социальной мотивации, то здесь наоборот, повышение уровня этой мотивации связано с расширением репертуара интересующих журналиста ролей. Журналисты с низкой социальной мотивацией на первое ранговое место среди желаемых ролей поставили "агитатора–вдохновителя", а на второе – "выразителя общественного мнения". Журналисты со средней социальной мотивацией поступили наоборот. Кроме того, понижение уровня социальной мотивации связано с повышением значимости таких ролей, как "генератор идей", "защитник", "комментатор", то есть ролей, осуществляя которые, приходится брать на себя ответственность. И наоборот, журналисты с высокой социальной мотивацией дают более высокие ранговые места таким ролям, как "контролер", "критик". Сравнивая иерархии желаемых ролей у журналистов с низкой и высокой материальной мотивацией, можно заметить, что повышение этого вида мотивации связано с приписыванием более высоких рангов большинству исполняемых ролей. Это значит, что высокая материальная мотивация как–то связана с желанием более активного и многообразного функционирования своего издания. Следующее фундаментальное личностное качество, проявляющее себя на всех уровнях личности, в том числе и в социально–профессиональных ориентациях – общая активность. Сравнивая характерные для журналистов с разным уровнем общей активности представления о желаемом соотношении ролей, можно заметить, что с повышением уровня общей активности повышается значимость такой роли как "воспитатель–наставник". Бросается в глаза и такой факт. Такие социальные роли как "генератор идей" и "организатор" получают самое высокое ранговое место у журналистов со средним уровнем общей активности, в то время как отклонение этого уровня и вверх и вниз влечет за собой одинаковое следствие – снижение рангового места этих ролей. С другой стороны, есть роли, где эта закономерность проявляется зеркально: средний ранг такой роли, как "контролер" у журналистов с очень низкой общей активностью 7,3; с очень высокой общей активностью – 6,7; а со средней общей активностью – 9,4 балла. Если же этими особенностями пренебречь и сравнивать только крайние точки шкал, то можно сказать, что повышение общей активности статистически связано с повышением интереса к таким ролям как "агитатор–вдохновитель", "воспитатель–наставник", "глашатай", "контролер", "пропагандист", "третейский судья" и, наоборот, некоторым падением интереса к ролям "защитника", "комментатора", "критика", "организатора". Следующее выделенное для анализа фундаментальное личностное качество – раскованность, расторможенность. Как это качество влияет на формирование желаемого, по мнению журналистов, соотношения социально–профессиональных ролей? Прежде всего можно констатировать, что с повышением расторможенности средний ранг таких ролей как "выразитель общественного мнения", "критик", "летописец истории", "защитник", "пропагандист" повышается, а таких как "агитатор–вдохновитель", "воспитатель–наставник", "генератор идей", "глашатай", понижается. Мера интереса к таким ролям, как "контролер", "организатор", "третейский судья", "развлекатель" с уровнем расторможенности практически не связана. Журналисты с низким уровнем расторможенности, то есть чуть более раскованные, чем те, кто входит в первую группу, дали средний ранг этой роли 9,3 балла, то есть чуть–чуть опустили ее в своей иерархии. Журналисты со средним уровнем расторможенности присвоили этой роли средний балл 10,9, а с высокой степенью расторможенности – 11,3. В данном случае мы имеем четкую линейную зависимость: чем выше раскованность журналиста, тем меньше ему хочется выступать в роли глашатая. А вот другой пример. Очень скованные, зажатые журналисты выставили такой роли как "комментатор" средний балл 7,8. Журналисты менее скованные дали средний балл 8,9. Можно предположить, что с повышением раскованности снижается интерес к роли комментатора. Однако в следующей группе журналистов со средней степенью раскованности средний балл этой роли вновь повышается до 7,9. А в группе журналистов с высокой степенью раскованности он вновь понижается до 8,2. Таких загадок немало и чем более дробными мы делаем шкалы, с помощью которых измеряется степень развития личностных качеств, тем более пестрой и запутанной становится картина. Хотя, если шкалу упростить до двух делений – низкий уровень–высокий уровень – сразу появляется соблазн делать однозначные выводы о строгих закономерных связях между уровнем развития того или иного качества и отношением журналиста к системе социально–профессиональных ролей. Анализ данных о взаимосвязи интеллектуального развития журналиста с существующей в его сознании ролевой иерархией, выявляет интересные закономерности. Например, средний балл такой роли как "агитатор, вдохновитель" у журналистов со средним уровнем интеллекта – 3,5; у журналистов с очень низким уровнем – 7,0; с очень высоким уровнем – 6,5. "Воспитатель–наставник" у журналистов со средним уровнем интеллекта получил 7,1 балла, с очень низким – 9, с очень высоким – 10,5. "Генератор идей" соответственно 4,6; 5,6; 8,5. "Защитник" – 6,9; 7,2; 10,5 и т.д. Можно сделать вывод, что ролям, требующим активной деятельности, журналисты со средним уровнем интеллекта дают более высокие места, чем их менее или более интеллектуальные коллеги. И наоборот, более спокойные, "кабинетные" роли "летописца истории", "глашатая" у журналистов с очень низким и очень высоким интеллектуальным уровнем получили более высокие места, чем у их коллег со средним уровнем интеллекта. Размышляя над этими фактами, неизбежно приходишь к уже высказывавшейся в предыдущих разделах мысли о том, что для журналиста оптимальным является не очень высокий и не очень низкий уровень развития личностных качеств, в том числе интеллектуальных, а некая средняя зона между концами шкалы. Журналисты с очень низким интеллектуальным потенциалом полагают, что идеальная иерархия ролей должна выглядеть следующим образом: "выразитель общественного мнения", "генератор идей", "критик", "глашатай", "агитатор–вдохновитель", "контролер", "комментатор", "третейский судья" и т.д. У журналистов со средним индексом интеллектуальности иерархия иная: "выразитель общественного мнения", "агитатор–вдохновитель", "генератор идей", "организатор", "критик" и т.д. По–иному располагают роли те, у кого тестовые показатели интеллектуального развития самые высокие. Они также ставят на первое место "выразителя общественного мнения", а затем у них идет "критик", "развлекатель" (который у всех остальных групп журналистов не попал даже в первую десятку), "летописец истории" и лишь затем "агитатор–вдохновитель", "организатор" и "генератор идей". Обратимся теперь к такому качеству, как "общительность". Влияние этого качества на представление об идеальной иерархии ролей проявляется в том, что повышение уровня общительности статистически связано с повышением ранговых мест таких желаемых ролей, как "агитатор–вдохновитель", "воспитатель–наставник". Для малообщительных журналистов предпочтительными оказываются роли "комментатора", "контролера", "критика". Журналисты со средней степенью общительности хотели бы, чтобы в периодических изданиях больше внимания уделяли реализации таких ролей, как "генератор идей", "критик". Среди журналистов, попавших в нашу выборку, оказалось слишком мало таких, у кого уровень интроверсии был бы очень низким или очень высоким. Поэтому наш анализ опирается на мнения только трех групп журналистов с низким, средним и высоким уровнем интроверсии. Но и эти данные позволяют сделать некоторые умозаключения. С ростом интроверсии возрастает привлекательность таких ролей, как "агитатор–вдохновитель", "воспитатель–наставник", "выразитель общественного мнения", "генератор идей", "критик", "организатор" и падает интерес ко всем остальным ролям. Исследование позволило зафиксировать отчетливую связь такого личностного качества, как ответственность, с профессионально–ролевыми ориентациями журналистов. Чем выше ответственность журналиста, тем выше средний балл таких ролей, как "агитатор–вдохновитель", "воспитатель–наставник", "глашатай", "пропагандист" и тем ниже интерес к таким ролям, как "выразитель общественного мнения", "генератор идей", "критик". Влияние тревожности на привлекательность ролей проявляется в том, что журналисты с высоким уровнем этого качества на два–три балла повышают по сравнению со своими низкотревожными коллегами средние оценки ролей, связанных с возможностью активной самореализации: "агитатор", "воспитатель–наставник", "выразитель общественного мнения", "защитник", "контролер". И наоборот, средние баллы таких ролей, как "генератор идей", "комментатор", "летописец истории", требующих меньшей активности (по крайней мере внешне) оцениваются высокотревожными журналистами значительно ниже, чем теми, кто имеет крепкие нервы. Вряд ли есть необходимость утомлять читателя скрупулезным анализом всех конкретных взаимоотношений между различными фундаментальными личностными качествами и ролевыми представлениями журналиста. Самый важный вывод, который, на наш взгляд, вытекает из всего сказанного выше, заключается в следующем. Существуют три типа взаимосвязи между уровнем развития личностных качеств и отношением к функционально–ролевым предписаниям. Первый тип – линейная связь, при которой возрастание индекса развитости качества связано прямо пропорционально с возрастанием рангового места той или иной роли. Второй тип – тоже линейная связь, но с обратным знаком. Возрастание индекса развитости качества связано с понижением рангового места роли. Третий тип – нелинейная связь, которая на графике может быть представлена в виде волны. При этом наибольшие различия в оценке ранговых мест тех или иных ролей прослеживаются не между журналистами, у которых уровни развития личностных качеств максимально различны, а между теми, кто имеет средний уровень развития личностных качеств, и теми, у кого этот уровень или очень высок, или очень низок. Причем одно и то же качество связано с ролевыми представлениями, как правило, всеми типами отношений. Следовательно, нельзя произвольно выхватывать только одно какое–то качество и на его основе делать прогноз о взглядах и направленности интересов журналиста. Необходим комплексный, многомерный подход к рассмотрению всех вопросов, связанных с личностью и деятельностью журналиста.

Личность и деятельность в журналистике

Интересные зависимости выявлены в ходе анализа взаимосвязей между уровнем развития личностных качеств журналистов и их отношением к различным аспектам профессиональной деятельности. Деятельность журналиста–профессионала включает в свой состав множество разнообразных действий, требующих для своей эффективной реализации, во–первых, особых навыков, умений и способностей, а во–вторых, более или менее положительного к себе отношения, поскольку на одном лишь профессиональном автоматизме их осуществление весьма затруднено. Специально проведенный опрос журналистов позволил нам выделить 10 основных типов профессиональных действий, устойчиво повторяющихся в деятельности работников печатных средств массовой информации разного типа и уровня. Это такие комплексы действий, как: 1) руководство редакцией, отделом; 2) подготовка собственных материалов; 3) работа с авторами; 4) правка материалов других сотрудников; 5) макетирование газетных полос; 6) работа с редакционной почтой; 7) прием посетителей редакции; 8) дежурство по номеру; 9) выступления с обзорами публикаций на планерках и летучках; 10) участие в подготовке и проведении "круглых столов", массовых мероприятий, праздников газеты и т.п., то есть в том, что обозначается понятием организационно–массовая работа. Разумеется, каждый из выделенных типов действий обладает своей, иногда довольно сложной структурой. Так, например, "подготовка собственных материалов" связана с необходимостью изучать действительность, то есть общаться с людьми, анализировать документы, наблюдать, осмысливать информацию, формулировать предложения по изменению ситуаций действительности, излагать свои мысли и наблюдения в общепонятной и доступной форме и т.д. Однако на данном этапе этими тонкостями можно пренебречь, чтобы попытаться получить ответ на основной интересующий нас вопрос: существует ли взаимосвязь между привлекательностью типов профессиональных действий и личностными качествами журналиста. Но вначале укажем на существенные и устойчивые различия в отношениях журналистов к разным видам профессиональных действий. Самый высокий индекс позитивного отношения (0,83) – при максимуме в 1,0 – у такого вида деятельности как "подготовка собственных материалов". Значительно отстают по уровню позитивного отношения такие виды деятельности как "работа с авторами" (0,34); "работа с редакционной почтой" (0,25); "прием посетителей редакции" (0,25) и "руководство редакцией, отделом" (0,22). Практически безразлично журналисты относятся к массово–организационной работе (0,11). Все остальные типы действий вызывают более или менее сильную негативную реакцию. Особенно – правка материалов других сотрудников (–3,2). Таким образом, вновь подтверждается вывод, сделанный много лет назад Л.Г.Свитич и А.А.Ширяевой о том, что подавляющее большинство работников печати ориентированы на самореализацию в сфере собственно публицистической деятельности и достаточно прохладно относятся ко всем другим типам действий.14 Вместе с тем следует подчеркнуть, что какой бы тип профессиональных действий мы ни взяли, всегда обнаруживаются три группы журналистов: демонстрирующие устойчивое положительное, устойчивое негативное и неустойчивое (иногда положительное, иногда отрицательное) отношение к этим действиям. Даже такой тип деятельности как "подготовка собственных материалов", вызывающий устойчивое положительное отношение у 83 журналистов из ста, у некоторых вызывает раздражение. 13 человек из ста с удовольствием правят материалы своих товарищей, хотя в целом этот вид деятельности обладает самым высоким индексом негативного отношения. Следовательно, если знать, какие именно типы действий вызывают у журналиста позитивное или негативное отношение, то распределение обязанностей можно было бы осуществлять куда более успешно. Ведь даже "дежурство по номеру" доставляет удовольствие 12 процентам журналистов (табл.7.6).

Таблица 7.6

Отношение журналистов к основным видам профессиональных действий

Виды профессиональной деятельности	Отношение журналистов к данным видам профессиональных действий (в % к числу ответивших)			Индекс отношений	Ранг типа действий
	устойчиво позитивное	иногда позитивное, иногда негативное	устойчиво негативное
Руководство редакцией, отделом	46.5	29.0	24.5	0.22	V
Подготовка собственных материалов	83.4	15.8	0.8	0.83	I
Работа с авторами	43.2	48.1	8.7	0.34	II
Правка материалов других сотрудников	13.3	41.5	45.2	– 0.32	X
Макетирование	36.9	24.9	38.2	– 0.01	VII
Работа с редакционной почтой	40.2	44.9	14.9	0.25	III
Прием посетителей редакции	37.8	49.8	12.4	0.25	IV
Дежурство по номеру	12.0	32.0	56.0	– 0.2	IX
Выступления с обзорами на летучках	22.8	52.7	24.5	– 0.02	VIII
Участие в массово–организационной работе	33.6	43.6	22.8	0.11	VI

Обратившись к вопросу о взаимосвязи личностных качеств журналиста и уровня привлекательности для него различных видов профессиональных действий, следует прежде всего указать на то, что то или иное отношение к разным типам действий определяется двумя рядами факторов: внешними по отношению к данной личности и внутренними, то есть обусловленными особенностями данной личности. В качестве внешних факторов выступают, например, престижность того или иного типа действий в системе журналистского сообщества, возможность, которую данный тип действий дает для реализации журналистом его способностей или удовлетворения потребности в самореализации и т.д. Сюда же, по–видимому, относится и то, что можно назвать профессиональным автоматизмом, возникающим в случае, если журналист из года в год выполняет одни и те же действия (например, только макетирует, или только руководит редакцией), не умея выполнять никаких других действий и даже не пытаясь ими овладеть. К внутренним психологическим факторам относятся те самые личностные качества, о которых мы говорили выше. Полученные данные свидетельствуют о глубокой и устойчивой взаимосвязи уровня развития личностных качеств журналиста и привлекательности как журналистики в целом, так и различных видов профессиональных действий в частности. Так, например, есть совершенно однозначная зависимость между уровнем внутренней мотивации и интересом к выполнению большинства из названных видов профессиональных действий. Повышение индекса внутренней мотивации ведет к повышению индекса заинтересованности по всем видам профессиональных действий, кроме правки материалов других сотрудников, где проявляется обратная зависимость. Да и в целом соотношение уровня внутренней мотивации в группах журналистов, которым "обычно нравится выполнение разных видов действий", "иногда нравится, а иногда нет", и "обычно не нравится", говорит само за себя – 8,4; 8,0; 7,4. Таким образом, можно сделать вывод о том, что мера заинтересованности журналиста в выполнении различных видов профессиональных действий определяется не столько содержанием этих действий, сколько уровнем его внутренней мотивации. Совсем иная картина проявляется при сравнении привлекательности различных видов профессиональных действий с уровнем социальной мотивации. Напомним, что под социальной мотивацией понимаются устойчивые личностные ориентации на мнения значимых других – стремление получить поощрение или избежать осуждения, нежелание конфликтовать с руководством, стремление к психологически комфортной работе и т.п. Оказалось, что повышение уровня социальной мотивации ведет к падению привлекательности большинства видов профессиональных действий (кроме правки материалов других сотрудников). По всей видимости, деятельность журналиста дает мало материала для удовлетворения мотивов, входящих в эту группу. Можно, с достаточной осторожностью, конечно, сделать вывод о том, что индивиды с высоким уровнем социальной мотивации вряд ли будут хорошими газетчиками. Что касается материальной мотивации, то ее влияние на привлекательность различных видов профессиональных действий однозначному толкованию не поддается. Можно заметить, что повышение уровня материальной мотивации связано с повышением привлекательности таких видов профессиональных действий, как правка материалов других сотрудников, макетирование и дежурство по номеру. По остальным видам действий различие в уровнях материальной мотивации у журналистов, которым нравится или не нравится заниматься этими видами действий, незначительно. Прослеживается четкая взаимосвязь между уровнем общей активности журналиста и уровнем заинтересованности в выполнении различных видов профессиональной журналистской деятельности. Достаточно сказать, что средний индекс общей активности в группе журналистов, которым нравится выполнение различных видов деятельности, равен 5,7 пункта, в группе тех, кому эти действия иногда нравятся, иногда нет – 5,4, в группе тех, кому все не нравится – 5,3. Другими словами, чем выше уровень общей активности, тем больше шансов, что журналист будет с удовольствием выполнять различные профессиональные обязанности. Но это – средние данные по всей совокупности. Если же проанализировать результаты исследования с точки зрения отдельных видов деятельности, то предстанет следующая картина. Журналистам с высоким уровнем общей активности нравится заниматься такими видами деятельности, как подготовка собственных материалов, работа с редакционной почтой, прием посетителей, дежурство по номеру, выступления с обзорами на летучках и планерках, массово–организационная работа. Этим же журналистам не нравится руководить редакцией или отделом, многие из них не любят заниматься приемом посетителей. Журналистам с низкими значениями общей активности в основном все не нравится. Существенно влияет на отношение журналиста к разным видам своей профессиональной деятельности и такое его качество, как раскованность (расторможенность, импульсивность). Повышение раскованности, импульсивности выше определенного уровня (примерно 4,5 – 5,2 пункта) приводит к падению интереса практически ко всем видам профессиональной деятельности. Этот вывод опирается на данные, свидетельствующие о том, что у журналистов, которым различные виды деятельности не нравятся, средний индекс расторможенности выше, чем у журналистов, выражающих позитивное отношение к данным видам деятельности. Есть лишь одно исключение, связанное с правкой материалов других сотрудников. По этому виду деятельности средний индекс раскованности у тех, кому это дело не нравится, ниже, чем у тех, кто выполняет эти обязанности с удовольствием. Влияние интеллектуальных способностей журналиста (в том виде, в котором их можно было измерить с помощью данного теста) проявляется довольно противоречиво. По нескольким видам профессиональных действий – руководство редакцией или отделом, подготовка собственных материалов, зависимость однозначная: чем выше уровень интеллектуальности, тем выше привлекательность этих видов действий. А по всем другим видам действий наиболее высокий индекс интеллектуальности демонстрируют те, кто дает ответ "иногда нравится, иногда нет". Можно предположить, что высокий уровень интеллектуальных способностей связан с нежеланием давать простые и однозначные ответы. Характеризуя такое качество, как общительность, можно констатировать, что уровень его развития приводит к возрастанию интереса практически ко всем видам журналистской деятельности, обеспечивающей выпуск периодического издания. Исключение составляет правка материалов других сотрудников. Здесь средний индекс общительности журналистов, проявляющих интерес к данному виду деятельности, немного ниже соответствующего индекса у тех, кому эта работа не нравится. Несколько неожиданными оказались данные, полученные при сопоставлении уровня привлекательности различных видов профессиональной деятельности с уровнем интроверсии – экстраверсии. Оказалось, что повышение привлекательности как в целом журналистики, так и различных видов профессиональных действий связано с повышение интроверсии, а не экстраверсии, как это принято думать. Рассматривая взаимосвязь уровня впечатлительности журналистов с уровнем привлекательности разных видов профессиональных действий, следует указать, что средний уровень впечатлительности в группах журналистов, отметивших позиции "не нравится" и "иногда нравится, иногда нет" выше, чем в группе тех, кому нравится заниматься разными видами деятельности. По–видимому, повышение впечатлительности выше какого–то среднего уровня ведет к понижению заинтересованности в журналистской деятельности. Особенно отчетливо это проявляется в отношении к таким видам действий, как "руководство редакцией, отделом", "прием посетителей редакции", "правка материалов других сотрудников" и т.д. Артистичность, так же как и впечатлительность, мало влияет на привлекательность разных видов профессиональных действий. Исключение составляют "подготовка собственных материалов", "дежурство по номеру" и "правка материалов других сотрудников", где повышение артистичности однозначно связано с понижением привлекательности. Аналогичная картина возникает и в ходе рассмотрения такого качества, как рефлексивность. В качестве тенденции можно указать на четкую закономерность: чем ниже рефлексивность, тем привлекательнее журналистская деятельность. Однако по отношению к макетированию, массово–организационной работе, работе с почтой зависимость обратная. Очень интересно проявляется взаимосвязь между отношением журналиста к различным видам деятельности и таким качеством, как "стеснительность, робость". Оказалось, что с возрастанием индекса робости повышается интерес к руководящей работе, правке материалов других сотрудников, макетированию. По всем другим видам деятельности возрастание личностной робости приводит к падению привлекательности работы. Качеством, которое имеет самые высокие индексы развитости, является, как уже указывалось, ответственность. Вместе с тем следует отметить, что оно играет в деятельности журналиста весьма противоречивую роль. Так, в таких видах деятельности, как "руководство редакцией, отделом", "работа с авторами", "правка материалов других сотрудников", "макетирование", "дежурство по номеру", "выступление с обзорами публикаций" и "массово–организационная работа" возрастание индекса ответственности влечет за собой возрастание интереса к работе. А "подготовка собственных материалов", "работа с редакционной почтой" связаны с индексом ответственности отрицательной связью: чем выше ответственность, тем ниже интерес. Более того, самый высокий интерес к подготовке собственных материалов проявляют журналисты, индекс ответственности которых имеет минимальные (в рамках средней нормы, разумеется) значения. Очень противоречиво сказывается на отношении журналиста к разным видам профессиональной деятельности уровень развитости такого личностного качества, как независимость. Оказалось, чем выше независимость (в пределах нормы, разумеется), тем выше привлекательность руководящей работы, макетирования, массово–организаторской работы и тем ниже привлекательность подготовки собственных материалов, работы с авторами, работы с редакционной почтой. По остальным видам деятельности существенной разницы в уровнях независимости журналистов, которым эти виды деятельности "нравятся" или "не нравятся" не обнаруживается. Зато тревожность демонстрирует однозначное негативное влияние на привлекательность практически всех видов журналистской деятельности, кроме "дежурства по номеру". То же самое можно сказать и по поводу такого качества, как "невротизм". Исключение составляют лишь "макетирование" и "дежурство по номеру", где высокий уровень невротизма связан с оценкой "нравится", а низкий – с оценкой "не нравится". Другими словами, чем ближе к норме уровень невротизма журналиста, тем большее удовольствие он испытывает от реализации самых разных видов профессиональных действий. И наоборот, с повышением невротизма все большая часть профессиональных обязанностей вызывает раздражение, концентрируя интерес журналиста на действиях, не требующих обширных контактов с другими людьми. Это чисто качественное описание может быть дополнено данными о числовых значениях средних индексов невротизма, характерных для разных групп журналистов, испытывающих позитивное, амбивалентное или негативное отношения к разным видам деятельности. Аналогично обстоит дело с таким личностным качеством, которое обозначается понятием "психотизм" и связано со стремлением человека либо обособиться, отделиться от других, либо, наоборот, подчиниться другим, полностью в них раствориться. Возрастание уровня психотизма влечет за собой снижение привлекательности практически всех видов деятельности, кроме "дежурства по номеру". Депрессия, как уже указывалось выше, характеризует такое личностное качество, как глубина субъективных переживаний, возникающих при снижении доминирующего фона настроения. Для людей с низкими оценками по этой шкале характерна естественная жизнерадостность, оптимизм, непринужденность. Высокие оценки по этой шкале говорят о том, что данный человек нерешителен, быстро утомляется, легко теряется в сложных обстоятельствах. Неудивительно, что уровень депрессивности журналиста тесно связан с его отношением к различным видам деятельности. Самый низкий уровень депрессивности (4,0) присущ журналистам, которым нравится принимать посетителей редакции. Это понятно: нужно иметь большой запас жизненного оптимизма, чтобы заниматься этой работой. Несколько выше индекс депрессии у журналистов, которые получают удовольствие от таких видов деятельности, как "выступление с обзорами публикаций" (4,5), "массово–организационная работа" (4,7) и "руководство редакцией, отделом" (4,8). Все остальные виды журналистской деятельности вызывают положительное отношение у журналистов с довольно высоким уровнем депрессии (5,0; 5,3; 5,4). Вместе с тем отчетливо проявляется зависимость падения привлекательности того или иного вида деятельности от повышения индекса депрессии. Исключение составляет такой вид деятельности, как подготовка собственных материалов. Здесь все наоборот: чем ниже депрессия, тем меньший интерес вызывает этот вид деятельности. Таким образом, можно выделить ряд личностных качеств, высокий уровень развития которых позитивно сказывается на отношении к журналистике в целом и к различным видам профессиональных действий. Это внутренняя мотивация, общая активность, интеллект, общительность, интроверсия, ответственность. В другую группу могут быть включены личностные качества, повышение развитости которых влечет за собой падение привлекательности либо журналистики в целом, либо ряда профессиональных действий. Это социальная мотивация, раскованность (расторможенность), впечатлительность, рефлексивность, тревожность, невротизм, психотизм, депрессия. Естественно, как и в предыдущих случаях, нужно сделать существенную оговорку, что проанализированные выше взаимосвязи носят не фатальный, жестко детерминированный, а вероятностный характер. Анализ показывает, что всегда можно найти журналистов, "нарушающих" проявившиеся в ходе массового обследования закономерности. Это свидетельствует о высокой пластичности человеческой натуры, о больших возможностях разнообразных компенсаторных механизмов и требует сугубой осторожности при решении вопроса о судьбе того или иного конкретного журналиста. Тем не менее, можно, хотя бы в чисто исследовательских целях, построить личностные профили журналистов, относящихся "только положительно", "амбивалентно" или "только отрицательно" как к журналистике в целом ( табл. 7.7), так и к разным видам профессиональных действий.

Таблица 7.7&127;

Личностные профили журналистов,положительно, безразлично или негативно относящихся к своей деятельности

Личностные качества	Индексы развитости личностных качеств журналистов, которые относятся к журналистике, как к типу деятельности
	позитивно	амбивалентно	негативно
Внутренняя мотивация	8.4	8.0	7.4
Социальная мотивация	4.6	4.7	5.1
Материальная мотивация	4.9	4.7	4.8
Активность	5.7	5.4	5.3
Импульсивность, раскованность	4.9	5.0	5.7
Интеллект	5.7	5.7	5.5
Общительность	7.2	6.9	6.4
Интроверсия	6.4	6.1	5.8
Впечатлительность	6.6	6.8	6.8
Артистичность	6.0	6.0	6.2
Рефлексивность	4.6	5.3	5.2
Робость	5.4	5.4	5.6
Ответственность	7.8	7.4	7.2
Независимость	6.4	6.3	6.4
Тревожность	5.1	5.2	5.8
Невротизм	6.3	6.5	7.2
Психотизм	3.6	3.6	4.6
Депрессия	4.9	5.2	5.8

Личностные качества журналиста влияют и на характер затруднений, испытываемых им при осуществлении различных профессионально–творческих операций. Рассмотрим эти зависимости на примере таких действий, как: – самостоятельный выбор темы; – общение с людьми в процессе сбора необходимой информации; – изучение документов, связанных с темой предстоящего выступления; – целенаправленное, систематическое наблюдение за действиями людей – героев будущей публикации; – анализ, осмысление информации, полученной из разных источников с помощью разных методов; – поиск решения проблемы, которая стала предметом журналистского размышления; – подбор аргументов для отстаивания своего видения анализируемой журналистом проблемы; – поиск композиционного решения будущего текста; – процесс написания текста; – саморедактирование. В предлагавшемся опрашиваемым журналистам опросном бланке они должны были оценить – на основе собственных субъективных ощущений – меру затруднений, испытываемых ими при выполнении каждого из названных выше комплексов действий. Были предложены всего три оценки: – выполняется легко, без затруднений; – вызывает некоторые затруднения; – вызывает большие затруднения.15 Обработка полученных результатов позволила выявить следующее. Журналистов, которые совсем не испытывали бы затруднений при выполнении профессиональных операций, в нашем исследовании обнаружено не было. (Напомним, что все участники исследования имеют стаж профессиональной работы не менее 5 лет, а большинство работают в различных средствах массовой информации от 5 до 10 лет). Есть журналисты, которые испытвают затруднения при выполнении всех десяти выделенных комплексов действий. Таких, правда, немного – менее одного процента. В основном затруднения испытываются при выполнении одних действий и не испытываются при выполнении других. При этом по некоторым комплексам действий такие затруднения испытывают единицы, а по другим – большинство журналистов. Прежде всего нет ни единого комплекса операций, который бы осуществлялся всеми журналистами без затруднений. Чтобы наглядно сопоставить соотношение меры затруднений, испытываемых журналистами, по каждому такому комплексу был рассчитан специальный "индекс владения навыком". Расчет проводился по следующей формуле:

а – в Ип = ––––––––, а+б+в

где: а – количество выполняющих данную процедуру без затруднений; б – количество выполняющих данную процедуру с некоторыми затруднениями; в – количество выполняющих данную процедуру с большими затруднениями. Если обобщить полученные данные, то они могут быть представлены следующим образом (табл.7.8).

Таблица 7.8

Данные о количестве журналистов, испытывающих и не испытывающих затруднения при осуществлении профессиональных операций

профессиональные операции	Количество журналистов, испытывающих и не испытывающих затруднения при выполнении этих операций в % к числу ответивших)			Индекс владения	Мера трудности
	Затруднений не испытывают	Испытывают некоторые затруднения	Испытывают большие затруднения	навыком
Самостоятельный выбор темы	76.6	22.1	1.3	0.75	10
Общение с людьми	71.8	25.7	2.5	0.69	9
Изучение документов	42.7	51.8	5.5	0.37	7
Целенаправленное наблюдение	31.6	51.6	16.8	0.15	2
Анализ, осмысление фактов	44.1	52.5	3.4	0.4	8
Поиск решения проблемы	19.1	68.7	12.2	0.07	1
Подбор аргументов	29.0	64.7	6.3	0.23	4
Поиск композиционного решения	27.9	62.9	9.2	0.18	3
Процесс написания текста	39.1	54.6	6.3	0.33	6
Саморедактирование	44.5	42.5	13.0	0.32	5

Думается, здесь есть материал для размышлений для организаторов системы подготовки и переподготовки журналистских кадров. Данные о затруднениях, испытываемых журналистами при реализации различных профессиональных операций, сопоставлялись с уровнем развития их личностных качеств. Анализируя взаимосвязи между психологическими особенностями журналиста и испытываемыми им трудностями в профессиональной деятельности, следует прежде всего отметить то обстоятельство, что эти зависимости существуют объективно, но проявляются лишь как статистически вычисляемая величина. Другими словами, фатальной, однозначной зависимости между, допустим, уровнем тревожности и способностью эффективно общаться с людьми не существует. Среди тех, кто не испытывает трудностей в общении, есть журналисты и с низким, и со средним, и с высоким уровнем развития невротизма (а также, добавим, психотизма, депрессии и всех других личностных характеристик). Точно также среди тех, кто испытывает большие затруднения в осуществлении профессиональных действий, также есть журналисты с самыми разными уровнями развитости основных личностных потенциалов. Однако, если рассчитать средние индексы развитости личностных потенциалов у журналистов, испытывающих и не испытывающих затруднения в профессиональной деятельности, то скрытые прежде зависимости станут явными. Прежде всего следует указать на то обстоятельство, что в ходе данного исследования была сделана попытка выявить средние значения развитости личностных качеств, характерных для трех групп журналистов: не испытывающих затруднений в процессе профессиональной деятельности, испытывающих некоторые затруднения, испытывающих значительные затрудения. Анализ полученных данных показал, что для каждой из этих групп характерен устойчивый профиль личностных качеств. Журналисты, не испытывающие затруднений при выполнении тех или иных профессиональных операций, существенно отличаются от коллег, эти затруднения испытывающих, по всем психологическим параметрам. У них ниже средние показатели по невротизму, психотизму, депрессии, расторможенности, неуверенности в себе, склонности к самоанализу, и выше по таким личностным качествам, как интеллектуальный потенциал, ответственность, общая активность, общительность, впечатлительность, внутренняя и материальная мотивация. Полученные в ходе данного исследования материалы дали возможность не только выявить средние показатели развития личностных качеств журналистов, испытывающих и не испытывающих затруднения в профессиональной деятельности, но и проанализировать взаимосвязи между уровнем развития каждого личностного качества журналиста и мерой испытываемых им затруднений по каждому виду профессиональных операций. Есть основания для утверждения о том, что существуют определенные для каждого вида деятельности оптимальные уровни развития личностных качеств. Слишком значительное отклонение от этого уровня приводит к тому, что журналист начинает испытывать чрезмерные трудности при выполнении своих профессиональных обязанностей. Так, например, полученные данные свидетельствуют о взаимосвязи мотивации журналиста и испытываемых им профессиональных трудностях. Чем выше внутренняя мотивация, тем легче осуществляется самостоятельный выбор темы, изучение документов и целенаправленное наблюдение, подбор аргументов, поиск композиционного решения, написание текста, саморедактирование. Но есть и такие виды профессиональных действий, где высокая внутренняя мотивация связана с ощущением затрудненности. Это общение с людьми, анализ и осмысление информации. Для журналистов с высоким уровнем социальной мотивации характерны легкость в подборе аргументов. Одновременно они ощущают затруднения в общении с людьми, при изучении документов, в процессе саморедактирования. Что касается материальной мотивации, то высокий уровень ее развития облегчает самостоятельный выбор темы, изучение документов, целенаправленное наблюдение, подбор аргументов и затрудняет общение с людьми, анализ и осмысление информации, поиск решения проблем и практически не влияет на осуществление других видов профессиональных операций. Анализируя данные о взаимосвязи уровня развитости такого личностного качества журналиста, как "общая активность", и характера испытываемых профессиональных затруднений, можно заметить, что более высокие индексы общей активности характерны для журналистов, испытывающих затруднения при самостоятельном выборе темы и саморедактировании. По всем остальным видам профессиональных действий повышение общей активности связано с легкостью осуществления профессиональной деятельности. Можно констатировать, что уровень общей активности является одним из самых значимых факторов успешности профессиональной деятельности в сфере журналистики. Существенное влияние на характер испытываемых журналистом профессиональных затруднений оказывает уровень развития такого личностного качества, как раскованность, расторможенность. Высокий уровень развитости этого качества присущ журналистам, которые испытывают профессиональные трудности в процессе самостоятельного выбора темы, написания текста, саморедактирования. Зато для таких журналистов нет проблем при общении с людьми, целенаправленном наблюдении, поиске решения проблем, подборе аргументов. И наоборот, низкий уровень расторможенности связан с затруднениями, испытываемыми в процессах получения и осмысления информации и относительно легким процессом подготовки и саморедактирования текстов. Разница интеллектуального потенциала журналистов, испытывающих большие затруднения, испытывающих некоторые затруднения и не испытывающих никаких затруднений при осуществлении профессиональных действий хотя и очевидна, но не очень значительна. Высокий (относительно некоторой характерной для журналистов величины) интеллектуальный потенциал облегчает общение с людьми, поиск решения проблем, подбор аргументов. Одновременно затрудняется осуществление таких действий, как самостоятельный выбор темы, написание текста. Мера затрудненности выполнения остальных видов действий от уровня интеллекта практически не зависит. В обыденном сознании, в том числе и профессиональном, прочно закрепилось представление о журналисте как человеке общительном. И результаты проведенного исследования подтвердили правомерность этого образа. Действительно, средний уровень общительности в группе журналистов, не испытывающих профессиональных затруднений, равен 7,0 и уступает лишь ответственности – 7,4. Снижение общительности тесно связано с возрастанием затрудненности при выполнении всех профессиональных действий в сфере журналистского творчества. Разумеется, разные виды действий связаны с общительностью в неодинаковой степени. Так, например, средний индекс общительности у журналистов, не испытывающих затруднений при самостоятельном выборе темы, равен 7,0; испытывающих некоторые затруднения – 6,6; испытывающих большие затруднения – 6,0. Еще отчетливее эта зависимость проявляется в процессе общения с людьми: 7,4; 6,0; 4,6. А использование такого метода получения информации, как изучение документов, уже мало зависит от уровня общительности – 6,8; 7,0; 6,4. Но в целом можно констатировать высокий уровень значимости такого личностного качества, как общительность, для эффективного осуществления всех видов профессиональных действий в сфере журналистики. Характеризуя взаимосвязь между испытываемыми журналистами затруднениями в профессиональной деятельности и такой характеристикой личности, как экстраверсия/ интроверсия, следует указать на то, что по разным видам профессиональных действий средние уровни интроверсии довольно сильно колеблются. Повышение интроверсии затрудняет общение с людьми, поиск решения проблем, подбор аргументов и одновременно облегчает осуществление целенаправленного наблюдения, анализа информации и практически не сказывается на других видах профессиональных действий. Обратимся к такому личностному качеству, как впечатлительность. Если взять средний индекс впечатлительности по группам журналистов, испытывающих большие затруднения в профессиональной деятельности, испытывающих некоторые затруднения и не испытывающих никаких затруднений, то он будет равен во всех трех группах 6,8 пункта. Однако, если посмотреть по разным видам профессиональных действий, то можно обнаружить, что понижение впечатлительности относительно этой средней величины ведет к уменьшению трудностей при самостоятельном выборе темы, анализе и осмыслении информации, поиске решения проблем, написании текста, а повышение впечатлительности – к возрастанию трудностей по каждому из названных выше видов профессиональных действий. И наоборот, повышение впечатлительности благотворно влияет на успешность целенаправленного наблюдения, поиск композиционного решения, а понижение уровня развития этого личностного качества приводит к ощущению чрезмерной трудности этих видов профессиональных действий. Столь же противоречиво влияние на творческий процесс такого качества, как артистичность. Высокий уровень артистичности благоприятен для целенаправленного наблюдения, анализа информации, поиска композиционного решения, подбора аргументов, написания текста и неблагоприятен для изучения документов, поиска решения проблем. Рефлексивность, или склонность к самоанализу, также является весьма значимым для журналистской деятельности качеством. Низкий уровень рефлексивности существенно затрудняет самостоятельный выбор темы, целенаправленное наблюдение, анализ и осмысление информации, подбор аргументов, написание текста. Анализ взаимозависимости между уровнем затрудненности профессиональной деятельности и уровнем развития такого качества, как робость, позволил зафиксировать негативное влияние высокого уровня развитости этого личностного качества на успешное осуществление практически всех видов профессиональных действий. Однако следует предостеречь против сугубо механического, линейного понимания этой зависимости. Полное отсутствие робости, чрезмерная самоуверенность также связаны с трудностями в реализации профессиональной деятельности, особенно в сфере самостоятельного выбора темы. Здесь, как и во всех других случаях, следует вести речь о некотором оптимуме, противоречивом единстве двух разнонаправленных характеристик личности. В данном случае оптимальный уровень робости, при котором журналист не испытывает серьезных затруднений в процессе профессиональной деятельности равен 4,8 – 5,2 пункта по 10–балльной шкале. Любопытные данные были получены при анализе взаимосвязей между характером испытываемых журналистами профессиональных затруднений и уровнем развитости личностного качества, которое обозначено категорией "ответственность". Оказалось, что повышение ответственности относительно некоей нормы (в нашем исследовании она составила 7,2 – 7,6 пункта по 10–балльной шкале) ведет к ощущению профессиональных трудностей при поиске композиционного решения, и не влечет за собой негативных ощущений по всем другим видам действий. И наоборот, пониженный уровень ответственности характерен для тех журналистов, которые испытывают большие затруднения в "самостоятельном выборе темы", "написании текста", "саморедактировании". По всем другим видам профессиональных операций уровень ответственности тех, кто испытывает профессиональные затруднения и тех, кто их не ощущает, практически не отличается. Независимость влияет на характер испытываемых журналистом профессиональных затруднений не очень существенно. Высокий уровень независимости негативно сказывается на умении выбирать тему, на анализе и осмыслении информации, зато уменьшает ощущение профессиональных трудностей практически по всем другим видам профессиональных действий. Высокий уровень тревожности, общей психической неуравновешенности резко негативно сказывается на осуществлении практически всех профессиональных операций, кроме подбора аргументов. Здесь уровень психической неустойчивости журналистов, не испытывающих затруднений, значительно выше уровня данного качества у тех, кто такие затруднения испытывает. Так, например, уровень невротизма в 6,4 пункта обеспечивает (разумеется, как тенденция, в среднем) легкость общения с людьми. Повышение и понижение невротизма относительно этого уровня приводит к возникновению трудностей в общении. В целом можно констатировать, что повышение уровня невротизма негативно сказывается на легкости осуществления большинства профессиональных операций. Так, рост невротизма оказывает существенное негативное влияние на успешность процессов выбора темы, изучения документов, систематического целенаправленного наблюдения, поиск композиционного решения будущего текста, написания и саморедактирования текста. Исключение составляют такие комплексы, как "анализ и осмысление информации", "подбор аргументов", где индекс невротизма журналистов, испытывающих и не испытывающих затруднения, различаются не очень значительно. Примерно такую же закономерность можно заметить при анализе данных о взаимосвязи такого личностного качества, как психотизм, с профессиональными затруднениями, испытываемыми журналистами в процессе работы. Возрастание уровня психотизма прямо пропорционально возрастанию субъективного ощущения трудностей при выполнении профессиональных действий практически по всему списку, кроме "анализа информации" и "подбора аргументов". Что касается такого личностного качества, как депрессия, то его негативное влияние на профессиональную деятельность прослеживается по всем десяти комплексам. Обобщение полученных данных позволило составить психологические профили журналистов, не испытывающих затруднений, испытывающих некоторые затруднения и испытывающих большие затруднения при выполнении различных творческих операций.

Личностные качества журналиста и жанры публицистики

Можно считать доказанной и взаимосвязь конфигурации личностных качеств журналиста с его стремлением работать в тех или иных жанрах. Для анализа были выбраны следующие жанры: заметка, отчет, интервью, репортаж, корреспонденция, статья, рецензия, обзор, очерк, фельетон. Если суммировать ответы журналистов на вопрос о привлекательности жанров, то вырисовывается следующая картина. Безусловным лидером по привлекательности является жанр интервью (средний индекс привлекательности 0,77 при максимуме 1,0). Затем идут репортаж – 0,62; статья (обозрение) – 0,59; корреспонденция – 0,50 и очерк – 0,48. В третью группу входят заметка – 0,25 и фельетон – 0,21. Все остальные жанры набрали минимальный, а иногда и отрицательный индекс привлекательности (табл.7.9).

Таблица 7.9

Данные о привлекательности различных жанров

НАИМЕНОВАНИЕ ЖАНРОВ	Количество журналистов (в % к числу ответивших), относящихся к этому жанру			Средний индекс привлека	Ранг жанра в системе предпоч
	положительно	безразлично	отрицательно	тельности жанра	тений
Статья (обозрение)	65.1	29.0	5.9	0.59	III
Очерк (зарисовка)	72.2	24.1	3.7	0.48	V
Корреспонденция (комментарий)	53.5	42.7	3.8	0.5	IV
Репортаж	66.4	29.9	3.7	0.62	II
Фельетон	46.5	27.8	25.7	0.21	VII
Рецензия	22.4	46.5	31.1	– 0.09	IX

И. М. Дзялошинский. Программа курса "Мастерство журналиста"

Курс посвящен изучению творческого процесса журналиста и факторов, определяющих эффективность его деятельности. В процессе занятий выявляются основные закономерности, стадии и этапы творческого процесса, анализируются действия, совершаемые журналистом в ходе творческого акта, рассматриваются методы и приемы осуществления этих действий. В задачу курса входит формирование у слушателей системы представлений об основных моментах творческой журналисткой деятельности, овладение ключевыми представлениями о способе журналистской деятельности как индивидуальном и коллективном процессе. Курс должен способствовать формированию и развитию профессионального поведения журналиста как в процессе индивидуальной деятельности, так и в ходе коллективной работы по выпуску периодического издания.

Основная задача курса - ознакомление слушателей с закономерностями и технологией авторской литературной деятельности журналиста и выработка на этой основе опорных навыков и умений, соответствующих квалификационным требованиям профессии журналиста. Для решения поставленной перед курсом двуединой задачи (овладение теорией и выработка практических умений) необходимо, чтобы лекционный материал закреплялся в ходе проведения лабораторно - практических занятий.