Желтикова и.В. (Орел)

Голливудская экранизация одного из культовых романов XX века начинается словами: «Мир стал другим, я чувствую это в воде, воздухе, деревьях». И, по существу, это верная констатация современной ситуации – мир действительно стал другим. Где-то на переломе столетий мир изменился. Не социальный или природный мир, не структура повседневности или человеческое бытие – весь мир. Об изменениях в отдельных сферах, областях мира, и узкие специалисты, и философы говорили все последнее двадцатилетие ХХ века. Но мир как тотальность стал принципиально иным относительно недавно. Эта инаковость не находится еще в центре исследований, по крайней мере серьезных гуманитарных, философских исследований, но она уже присутствует в них как темпоральный горизонт, как ожидание.

Может быть, ярче и раньше всего изменившийся ход времени запечатлевает искусство. Возможно, в силу творческой интуиции, возможно, в силу нерационального подхода к осознанию реальности или по каким-то другим причинам, экранный и литературный мир уже некоторое время существует по новым, непривычным законам. Его теперь нельзя назвать миром постмодерна. Как нельзя считать актуальным для гуманитарного исследования метод структурного анализа.

Приведу небольшой и относительно недавний пример явившийся для меня своеобразным культурным шоком. Знакомство студентов с замечательным, поэтическим текстом Освальда Шпенглера «Закат Европы» традиционно вызывает трудности. Это и непривычная для научной работы образность языка, и достаточно сложные искусствоведческие и общекультурные параллели. Но впервые я обнаружила, что нынешним студентам ничего не говорит само понятие «фаустовская душа». Имя Фауста не вызывает у них никаких ассоциаций. В буквальном смысле никаких. Из 250 человек двух разных факультетов, Фауст показался «чем-то знакомым» троим. Причем, кто такой Мефистофель и какое он имел отношение к Фаусту, не знал никто. Абсурдность данной ситуации я нахожу не в том, что никто из студентов, успешно закончивших два первых курса, пусть провинциального, но все же университета, не слышал о Фаусте, а в том, что это их нисколько не беспокоит. Для сравнения: скажем, пять лет назад по этому же поводу студенты испытывали трудность всего лишь в определении того, «чего же все-таки хотел Фауст от Мефистофеля, в обмен на что предложил свою душу?». А во времена моего обучения в подобной ситуации едва ли кто-нибудь из однокурсников признался бы, что не читал Гете. (Уверена, половина не читала, но сказать об этом постеснялись бы.)

И опять-таки, я веду речь не о том, что молодые люди 17-18 лет не читали ни Гете, ни «Маленьких трагедий» Пушкина. Дело в том, что современная культура не транслирует уже комплекс смыслов, связанных с данной темой. Проблема не в том, что не читали, проблема в том, что не слышали. В этой ситуации, на мой взгляд, обращение к исследованию Шпенглера теряет смысл изначально. Поскольку даже если заставить(!) студентов прочитать Гете, общекультурный контекст, окружающий их не изменится, и понятие «фаустовская душа» все равно не наполнится для них адекватным Шпенглеру смыслом. (Остается надеяться на очередную экранизацию Голливуда). Хорошо это или плохо? На мой взгляд, в самом факте ухода некой культурной парадигмы ничего трагичного нет. Другое дело, что нам, как носителям старой парадигмы, это может быть субъективно неприятно.

Собственно здесь я хотела поговорить о возможности философского исследования в условиях, когда мир стал иным. Начать этот разговор хотелось бы с одного замечания, столь же банального, сколь и очевидного – иная реальность требует иных подходов к своему осмыслению. Помнится, исследовательская интенция Шпенглера и Юнга, Ницше и Бердяева, Фромма и Тойнби, Хайдеггера и экзистенциалистов, возникла именно как реакция на изменение их мира. Эта интенция хорошо работала в ситуации потери человеком укорененности в постхристианском мире, в ситуации экзистенциальной фрустрации. И с этой позиции она не может не вызывать уважение. Но я нахожу некоторую разницу между уважением и признанием комплекса методов «экзистенциально-онтологической рефлексии», актуальными на настоящий момент.

О чем идет речь в методологических установках перечисленных авторов? О недостаточности рационального познания в постижении Истины бытия. О необходимости цельного знания, включающего веру и интуицию. О «вхождении» исследователя в предмет изучения. Об историческом методе и «методе дополнительности». Насколько актуальны перечисленные методы, применительно к изменившейся реальности сегодняшнего дня? Здесь очень уместна цитата В.И. Супруна: «Философская рефлексия позволяет «погружаться» в ценностные состояния, «понимать» ценности, а затем уже их интерпретировать». Она уместна, поскольку подчеркивает основную характеристику духовной реальности «вчерашнего и позавчерашнего» дня – наличие очевидной или хотя бы просто внятной системы ценностей. При этом под системой ценностей не обязательно понимать этические и эстетические ориентиры, нравственные или религиозные доминанты сознания. Можно говорить о ценностях как о системе значений, в том числе онтологических, об универсальном гносеологическом принципе означивания человеком мира. Важно, что «экзистенциально-онтологическая рефлексия» «работает» в пространстве ценностей и смыслов, бытия-существования человека и онтологичности мира.

А теперь задумаемся, какую реальность собираемся мы анализировать этими методами теперь? «Расколдованный мир» постмодерна, о котором Ницше констатировал, что «Бог мертв»? Едва ли этот мир уцелел где-то, кроме нашего воображения. Современный мир – это мир культурного релятивизма и толерантности, возведенных в принцип. Возникшие в качестве альтернативы, релятивизм и толерантность подчеркивали многополярность мира, богатство его возможностей. Заняв позицию единственной доминанты, они рассыпали вертикаль культуры. Именно рассыпали, а не рассыпают, ибо в создавшейся ситуации уже нельзя сказать, что эти установки не верны. Они определяют исходную реальность, которая теперь не может быть иерархически выстроена. Плохо это или хорошо? Я вижу главную проблему изменившегося мира именно в том, что сегодня этот вопрос потерял смысл.

Давайте честно констатировать ситуацию нашего, а не желаемого нами мира – понятия «истина», «добро», «красота», «благодать», «любовь», «соборность», «софийность» – не просто утратили в нем свою актуальность, (что было 50 лет назад, во времена Фромма и Хайдеггера, и не было 100 лет назад, во времена русской религиозной философии), их содержательное значение стремится к нулю. Теперь они уже почти ничего не значат. Этот комплекс смыслов современная культура больше не транслирует (как в примере с Фаустом). Обращаться в современной ситуации к философскому дискурсу «вчерашнего», а в случае русской религиозной философии, даже «позавчерашнего» дня, это значит, с самого начала расписаться в своей беспомощности.

Пытаться проанализировать исходно неопределенный мир методами, разработанными в ситуации всего лишь частичной модернизации и модернизации модернизации, применять метод ценностного анализа к принципиально бесценностному миру, на мой взгляд, равносильно признанию поражения еще до начала сражения. Никто не спорит, рыцарская конница, несомненно, эстетичней, этичней и онтологичней, нежели военные вертолеты на бреющем полете. (Не случайно современное искусство, и в первую очередь массовое искусство, все чаще конструирует реальности, основанные на средневековой повседневности.) Но исход сражения между двумя этими воинскими подразделениями предрешен еще до его начала. Это, конечно, не значит, что рыцарская конница не может выступить против современной армии. Но описанная ситуация оправдана только в одном случае – если вертолетам больше некому противостоять и открытое сражение действительно неминуемо. Я не думаю, что ситуация, сложившаяся на настоящий момент в философских исследованиях, напоминает описанную.

Желание вернуться к традициям исследования, сложившимся в первой половине ХХ века, не оправданное методологически, на мой взгляд, вполне объяснимо психологически. Во-первых, эти методы хорошо разработаны, доказали свою эффективность, знакомы и привычны нам. И ситуация тотальной неопределенности, когда, перефразируя «отца» релятивизма – «Господь Бог сел играть в карты», провоцирует исследователя вернуться в надежную бухту экзистенции и онтологии. Во-вторых, создаваясь для своего времени, методы исследования несут на себе его темпоральный горизонт, и, обращаясь к ним, мы как бы возвращаем мир таким, каким он был столетие назад. А мир в то время, несомненно, был человечней, осмысленней, гуманней нынешнего. Наконец, это был наш мир. Но дело в том, что этот прием ницшеановской «добровольной иллюзии» на этот раз едва ли сработает. И субъективно психологические оправдания – уход от проблемы, а не её решение.

И здесь я возвращаюсь к исходному вопросу своего размышления – как возможны философские исследования в современном мире? На мой взгляд, положительный ответ на него возможен при двух условиях. Во-первых, если мы верим в то, что мир «рассыпался» только в нашем сознании, а в реальности – добро и зло, красота и безобразие местами не поменялись. То есть, несмотря на отсутствие в общественном сознании идей «истины» и «справедливости», «Бога» и «любви», сами эти идеи своего онтологического статуса не утратили и продолжат существовать даже в том случае, когда сами слова, служащие для их обозначения, исчезнут из языка. И здесь не следует закрывать глаза на момент постулативности исходного тезиса. (Ведь, в конечном счете, позиция исходного отсутствия этих компонентов реальности тоже не более чем чья-то аксиома). Во-вторых, философские исследования современного мира возможны при условии, что мы сможем найти методы, адекватные этому миру, методы, способные не только описать ситуацию тотальной толерантности и установить принципы её существования, но и обнаружить за исходно неопределенным набором гештальтов онтологически определенный смысловой фон.

Возможно ли это? У меня, конечно, достаточно вульгарные (vulgate) представления о древней истории. Но именно она внушает некоторый оптимизм. Похожая ситуация возникшей «инаковости» мира, хотя, конечно, в локальном масштабе была, как мне кажется, во времена софистов. И майевтика Сократа была тем методологическим приемом, который философ противопоставил девальвации традиционных ценностей, планомерно проводимой «мудрецами». А мировоззренческий кризис Поздней Римской империи потребовал вмешательства божественного промысла для своего преодоления. Я ни в коей мере не призываю вернуться к диалектике Сократа или гносеологическим поискам Плотина. Заметим, философы этих «изменившихся миров» сами не пытались реанимировать приемы, хорошо зарекомендовавшие себя в их прошлом, они начинали с нуля. Просто факт наличия положительного опыта в осмыслении изменившегося мира позволяет надеяться на продолжение философского дискурса и в наших условиях.

Очевидно, что после заявления о новой реальности, требующей иных подходов к своему осмыслению, далее мне следует перейти к утверждению этих новых подходов. К сожалению, будучи до конца честной, мне придется признать, что на данный момент я могу дать лишь апофатическое их описание. Конечно, сказать, какими не должны быть методы современного философского исследования, не значит сказать много. Но, в то же время, это не значит – не сказать ничего.

Итак. Современные методы философского анализа не могут быть историческими и ретроспективными, поскольку не может быть истории после «конца истории». Применение всего комплекса методов, отсылающих нас к историческому сопоставлению, установлению временных горизонтов и ретроспекции, как движению от «сегодня» во «вчера», для более глубокого понимания «сегодня» и «вчера», возможно при условии континуальности исторического фона. При его разрыве, нарушении внутрикультурной преемственности, «остановке исторического времени» представление, что логика прошлого способна действовать в настоящем, – иллюзия.

Современные методы философского анализа не могут основываться на принципах «цельного знания», поскольку в ситуации постинтеллектуализма отказ от рацио и опора на интуицию означают попадание в сферу «альтернативной науки». Раньше это назвали бы «псевдонаукой» и соответственно оценили бы, но сегодня эта сфера толерантно оправдана и весьма популярна. Я хочу подчеркнуть, что «цельное знание» как парадигма, но парадигма эпохи рационализма, не вызывает у меня никаких возражений. Но в ситуации нерационализма она сильно смахивает на шарлатанство.

Методы философского анализа в современной ситуации не должны быть ценностно ориентированными, поскольку при отсутствии каких-либо ценностных систем такие методы, вместо исследования реальности, будут заниматься её идеальным моделированием. Что собственно и происходит при применении к современному миру методов анализа вековой данности. Сама категориальная система традиционного гуманитарного исследования содержит в себе определенную мировоззренческую модель и систему ценностей. (А нам не следует забывать, что блестящая апология этого подхода была разработана Риккертом в начале ХХ века). Идя по пути ценностно ориентированной методологии, сегодня мы должны отдавать себе отчет, в том, что не интерпретируем реальность, а целиком конструируем её. И если нас это устраивает, то просто следует подобрать другое слово, вместо слова «анализ».

Наконец, методы философского анализа сегодня не имеют права быть религиозно-центричными, поскольку в ситуации мировоззренческого релятивизма выпадут из философского дискурса. Мы помним (если я ничего не путаю), к чему привела позднеримскую философию попытка заменить собой религию. В современной ситуации псевдорелигиозных сект вполне достаточно, не следует умножать их без необходимости.

Закончить эти размышления я хотела бы констатацией того факта, что на вопрос о возможности философии в современных условиях допустим и отрицательный ответ. И, к сожалению, он более вероятен, чем положительный. Просто нам не очень хочется его рассматривать.

2.2. Я-ВОЗЗРЕНИЕ И МИРО-ВОЗЗРЕНИЕ.