«Общественно-политическая жизнь Великого Новгорода сквозь призму агиографии»

Москва, 2015

Оглавление

Глава I. Агиография как исторический источник............................................с. 3–10

Глава II. Особенности церковно-политического уклада Новгордской республики в контексте общерусской истории.........................................................................с. 12

§1. Взаимоотношения церковной и светской ветвей власти................................с. 14

§2. Противостояние прорусской и прогреческой партий в церковной иерархии...................................................................................................................с. 16

§3. Иерархический статус новгородской владычней кафедры............................с. 19

§4. Источники финансирования церкви и ее служителей.................................с. 23

Глава III. Общественно-политическая жизнь новгорода в свете новгородской агиографии..............................................................................................................с. 25

§1. Местные черты древненовгородской агиографии.........................................с. 25

§2. Преподобническая агиография.......................................................................с. 28

• Житие Варлаама Хутынского......................................................................с. 28

• Житие Антония Римлянина.........................................................................с. 39

• Житие Зосимы и Савватия Соловецких......................................................с. 43

• Житие Антония Дымского...........................................................................с. 45

• Житие Варлаама Пинежского......................................................................с. 46

• Житие Трифона Печенгского.......................................................................с. 48

§3. Княжеская агиография....................................................................................С. 50

§4. Агиография юродивых....................................................................................С. 54

• Житие Михаила Клопского..........................................................................с. 54

• Житие Николая Кочанова.............................................................................с. 57

§5. Святительская агиография...............................................................................С. 60

• Житие епископа Нифонта............................................................................с. 62

• Житие архиепископа Иоанна.......................................................................с. 64

• Житие архиепископа Моисея.......................................................................с. 66

• Житие архиепископа Ионы..........................................................................с. 68

• Житие архиепископа Серапиона.................................................................с. 72

• Архиепископ Геннадий. Искоренение жидовствующей фронды.............с. 74

Глава IV. Выводы.....................................................................................................С. 77

Глава I.

Агиография как исторический источник

Традиционным источником для реконструкции историко-политического развития древнерусского государства со времен Татищева и по сей день остается древнерусское летописание. И несмотря на то что до сих пор не все вопросы летописной текстологии нашли свое объяснение, именно к тексту летописей обращаются современные историки Древней Руси охотнее и чаще всего¹. Так, даже попытка описания биографии святого обязательно сопровождается многочисленными ссылками на нежитийные свидетельства, современные его житию². Подобная практика объясняется, с одной стороны, тем, что житие как строго определяемая поэтическими предписаниями структура не могла и не должна была включать в себя соблазнительные или даже нетрадиционные в агиологическом дискурсе поступки и мотивы реальной биографии преподобного, с другой стороны – тем, что подобные поступки вполне могли войти в состав летописных повестей, а также памятников другого, неагиографического или околоагиографического жанра.

Известно, что одним из подобных «соблазнительных» для современников поступков в биографии преподобного Сергия Радонежского было закрытие всех храмов в нижегородской епархии, произведенное с политической целью усмирить нелояльного по отношению к Москве нижегородского князя. Известие об этом поступке Сергия дошло до нас в составе летописных памятников, однако ни одна из многочисленных редакций Жития Сергия никоим образом не упоминает об этой акции. Ни Епифаний Премудрый, которого нельзя заподозрить в недостаточной осведомленности в фактологии жизни великого старца, ни Пахомий Логофет, неоднократно перерабатывавший текст Епифания, нигде не обмолвились о закрытии церквей. В свете непреходящей славы преподобного в царствии небесном (а именно сквозь призму этой надвременной славы следует рассматривать агиографическую мизансцену) этот эпизод представляется и мимолетным, и малозначимым.

Итак, агиография является альтернативным летописанию историческим источником. Причем и это положение сформировалось в отечественной историографии не сразу. Впервые о житиях как историческом источнике отчетливо и во всеуслышание заговорил В. О. Ключевский в своей книге «Древнерусские жития святых как исторический источник»³. Несмотря на то что основным выводом ученого было утверждение «неблагонадежности» агиографических источников, сама постановка вопроса о возможности использования агиографии в историографии способствовала концентрации внимания современных Ключевскому исследователей на проблемах изучения, в том числе текстологического, издания, а также научного комментирования текста житий. Впоследствии точка зрения Ключевского и выработанная им методология изучения агиографии была использована в трудах А. П. Кадлубовского⁴, И. К. Яхонтовам⁵ и других исследователей.

На чем же основано пессимистическое мнение маститых филологов XIX века? В первую очередь, на текстологический фактах обнаружения заимствований из одного жития в другое.

Так, И. К. Яхонтов, рассматривая и сопоставляя содержание житий Стефана Пермского, Трифона Печенгского и Трифона Вятского, утверждает, что сходство текстов «должно наводить на мысль о заимствованиях биографов первого из упомянутых подвижников у других биографов общих черт для изображения просветительской деятельности преподобного среди лопарей»⁶. Впрочем, исследователь тут же добавляет: «эти биографии имеют между собой много сходства, потому что самая действительная жизнь подвижников, как просветителей язычников-инородцев, была сходна, обставлена одинаковыми условиями»⁷. И далее: «Нельзя однако же не предположить, что жизнеописатели упомянутых подвижников, при составлении своих произведений, представляли себе идеальный образ истинного миссионера и с него заимствовали некоторые черты для изображения просветительской деятельности описываемого лица»⁸. Однако именно на нахождение параллелей и заимствований были в первую очередь нацелены медиевисты той эпохи. Примеры обнаружения подобных параллелей, во многом способствовавшие развитию агиологии, во множестве находим в их трудах.

Еще одним обоснованием для дискредитации фактологической благонадежности древнерусской агиографии была начавшаяся разрабатываться в те времена теория агиографического канона.

Так, в заключительной главе своей монографии В. О. Ключевский пишет: «Трудно найти другой род литературных произведений, в которой форма в большей степени господствовала бы над содержанием, подчиняя последнее своим твердым неизменным правилам»⁹. Ключевскому вторили и его многочисленные последователи.

Однако типическое в агиографии вовсе не исключает реальное. Да, конечно, агиографические памятники писались с оглядкой на канон, однако насыщенность стереотипными фрагментами отнюдь не означала отсутствия творческого потенциала компилятора: даже если описание смерти одного подвижника напоминает, а подчас и полностью переписано с описания смерти другого, это вовсе не означает, что этот, первый, вовсе не умирал¹⁰, а также не рождался; не молился и – даже! – не совершал тех же самых подвигов и чудес (сходство избранного жизненного паттерна определяет сходство нюансов разного рода), что и протагонист текста-донора, о чем, как было показано, начинали задумываться уже в XIX веке.

Кроме того, методология использования готовых повествовательных фрагментов была крайне замысловатой. Однако эвристический энтузиазм классиков российского источниковедения XIX века, к сожалению, способствовал тому, что телеология использования той или иной прообразующей модели в контексте русской агиографии оставалась за пределами внимания исследователей эпохи.

Приведем яркий пример. Книжник Иродион, автор Жития Александра Свирского, был признан исследователями XIX века предельно несамостоятельным автором. По наблюдению И. К. Яхонтова, «при составлении Жития Иродион, человек довольно начитанный в агиобиографической литературе, твердо заучивший приемы ее искусственного стиля, по преимуществу воспользовался трулами Пахомия Логофета, жизнеописаниями преподобного Феодосия Печерского, Сергия Радонежского, Варлаама Хутынского и Кирилла Белозерского»¹¹. Однако последние разыскания, направленные на максимально полное выявление источников труда Иродиона, показывают, что агиограф оригинально переосмысляет сказание о Чуде архангела Михаила в Хонех, описывая словами этого сказания работы преподобного Александра по сооружению монастырской мельницы: «Введение в подтекст Жития Александра Свирского истории чудотворения архангела Михаила порождает в сознании читателя определенный ассоциативый ряд, своеобразную смысловую игру, основанную на противопоставлениях и отождествлениях»¹².

Итак, агиографическая компиляция вовсе не исключает авторскую оригинальность в лице составителе того или иного сказания.

Коренной переворот в оценке потенциальной пригодности привлечения житийного материала с целью проникновения в глубины вековой исторической эмпирии происходит в советской историографии. Неоценимый вклад в этот переворот внес Исаак Уриэльевич Будовниц, в особненности его работа - «Монастыри на Руси и борьба с ними крестьян в XIV—XVI вв»¹³. Исследователь смело открывает те самые литературные памятники древнерусской агиографии, о которой его имперские предшественники писали как о плодах однообразной и недальновидной компиляции, и «выуживает» из их текста те сведения, которые, с его точки зрения, можно трактовать как свидетельства противостояния древнерусских аборигенов пришельцам-колонизаторам в монашеских рясах.

Основной посыл, из которого исходит И. У. Будовниц, – мнение о том, что распространение монастырей и монашества на Руси в XV–XVI вв., названное впоследствии с легкой руки А. В. Муравьева зарождением «Русской Фиваилы на Севере»¹⁴, не только не способствовало колонизации незаселенных земель, но и препятствовало естественному освоению северо-восточных окраин местным, враждебно по отношению к церкви настроенным населением.

Так, на примере Жития Григория и Кассиана Авнежских, после убийства которых на месте некогда основанной ими обители оказались сельскохозяйственные угодья, возделываемые местными крестьянами, Будовниц утверждает, что освоение пустынных земель шло своим чередом и вне контекста церковнической экспансии активно хозяйствующего монашества. Многочисленные примеры противодействия местного населения попыткам основания монастыря, закрепления подвижника на той или иной территории, описываемые в текстах преподобнических житий, осмысляются исследователем как вехи классовой борьбы между церковными феодолами и порабощенным ими крестьянством.

Конечно, автор тенденциозен. Он безоговорочно верит тем свидетельствам агиографических памятников, которые соответствуют выстраиваемой им схеме. Так, например, фрагмент Жития Герасима Болдинского, описывающий, как крестьяне травили собаками преподобного, шедшего через их селение, достоин, с точки зрения Будовница, всяческого доверия и транслируется им как неопровержимое свидетельство ненависти населения к «хищникам в рясе». Однако те свидетельства, которые не укладываются в концепцию Будовница, опровергаются как ненадежные и лживые именно по той самой причине, что не укладываются в его концепцию: наказание, постигшее жестоких крестьян, и последующее их раскаяние – не более чем плод агиографической пропаганды.

Приведем еще один пример. Свидетельство Жития Зосимы и Савватия Соловецких о том, что ангел Господень изгнал с архипелага крестьян, желавших поселиться в опасной близости к зарождающейся обители, также рассматривается в свете целесообразности исследовательского доверия: попытки крестьян составить конкуренцию преподобным и жесткое противодействие этим попыткам (ангел высек дерзких поселян) — неопровержимый факт, все остальное – вымысел агиографа.

При общей положительной оценке предпринятых И. У. Будовницом попыток выстроить на основании текста житий элементы надтекстовой реальности вызывает обоснованную критику выработанные им (однако не сформулированные) критерии исследовательского доверия тексту источника. При подобном подходе возможно, пожалуй, выстроить другую, прямо противоположную концепцию русской истории (например, «Вмешательство ангелов в ход русской истории как один из основных факторов, повлиявших на ее развитие») рассматриваемого периода и с той же аргументацией заняться поиском примеров, подтверждающих обоснованность априори избранной теории (благо ангелы являются одними из главных действующих лиц в древнерусской агиографии).

В свете всего сказанного следует отметить, что наиболее оправданно было бы искать в свидетельствах житийных памятников подтверждения фактам и процессам, известия о которых сохранились в составе неагиографической литературы.

Отдельно следует оговорить тот факт, что агиография и околоагиографическая литература является прекрасным источником для реконструкции древнерусского быта. Здесь особую роль играют описания посмертных чудес, происходивших от могилы преподобного. Именно в их составе зачастую сохранилась большая часть ценных исторических свидетельств. Работы, ставящие своей целью описание быта и нравов древнерусского общества, успешно справляются с задачей источниковедческого анализа текста житий¹⁵.

Особую роль в исторической реконструкции играет текстология отдельно взятого памятника. Как известно, жития наиболее почитаемых святых бытовали в составе многочисленных списков, которые, в свою очередь, распределялись по различным редакциям. Как правило, редакции отличались по времени создания, принадлежали зачастую перу разных авторов и потому могли существенным образом модифицировать текст протографа. Подобно тому как введение в текст летописного свода прямых и косвенных оценок поступков того или иного князя свидетельствует о политической ангажированности составителя (а также бенефициара и заказчика) свода, внесение корректуры (нелитературной и нелингвистической, конечно) в текст ранней редакции жития позднейшим справщиком позволяет анализировать процессы деформации в политическом реноме власти того края, в котором «подвизался» угодник, в самосознании книжника.

Приведем в качестве примера, иллюстрирующего выше сказанное, заключение, к которому приходит В. П. Зубов, изучивший и сопоставивший основные разночтения пахомиевских, с одной стороны, и епифаниевских, с другой, редакций Жития Сергия Радонежского в контексте произошедших на политической карте мира и Руси перемен. По мнению исследователя, флорентийский собор 1438 года подрывает авторитет византийского духовенства и порождает то стремление к элиминированию византийско-греческих элементов, которые присутствовали в ранних редакциях Жития и, возможно, восходили к перу Епифания¹⁶.

С другой стороны, события междоусобной войны между Дмитрием Шемякой и Василием Темным также отразились в тексте одной из пахомиевских редакций Жития Сергия: «После 1449 года к моменту начала работы над второй версией, всякое шемякофильство, к которому склонны были по крайней мере некоторые троицкие старцы, стало неуместным и прямо-таки одиозным. Следовательно, вторая редакция должна была быть проведена прежде всего в политических целях: нужно было убрать из текста сепаратистские, антимосковские намеки – обличения московских бояр, притеснявших жителей Ростова, всякое проявление симпатий к Шемяке и его родным»¹⁷.

Отметим, что сопоставление удельного князя Можайского Михаила с дьяволом в составе «Сказания о смерти Пафнутия Боровского», трактуемое в одной из последних работ в богословском ключе¹⁸, вполне могло бы быть интерпретировано в историческом ключе, особенно в том случае если будут найдены параллельные свидетельства скрытой вражды между можайским князем и преподобным Пафнутием.

Итак, и агиографические произведения, как видно, несмотря на свою идеологическую устремленность к вечному, не оставались чужды злободневным политическим интересам «мира сего».

Отметим, что, по мнению исследовательницы истории текста Жития Варлаама Хутынского Э.А. Гордиенко, задача определения и восстановления последовательности событий, осуществляемая на основании анализа текста легенды, выявление в них исторически достоверного и вымышленного, лишена смысла, поскольку в предании реальная жизнь средневековых людей отражается в тех категориях и значениях, которые были действительными для них, создававших свой мир-миф, для которого хронология событий не имела существенного значения.¹⁹ Однако позицию Гордиенко следует охарактеризовать как сознательный отказ от попыток решения упомянутых задач, отказ, основанный на отсутствии соответствующей исследовательской интенции, тогдак как с точки зрения современного источниковедения, жития могут и должны были бы быть рассмотрены как тексты, подлежащие внимательному прочтению и анализу с целью реконструкции реалий быта и социальных отношений Древней Руси.