V. Проблема привязанности младенца к окружающим людям

В заключение остановимся еще на одном вопросе, тесно связанном с предыдущими, и вот уже более полувека зани­мающим одно из центральных мест в психологии младен­чества — на вопросе о связях ребенка с окружающими людьми. Мы уже говорили о том, что в психоаналитической концепции впервые в нашем веке была сделана попытка преодолеть подход к ребенку как изолированному сущест­ву и рассмотреть его взаимоотношения с другими людьми. Среди последних особое, исключительное место было отве­дено матери. Мать кормит ребенка, ухаживает за ним и в силу этого обусловливает удовлетворение органических нужд ребенка, имеющих первостепенное значение на эта­пах анальной и оральной сексуальности. Позднее в ее дей­ствиях были выделены также меры, направленные на охра­ну и защиту ребенка. Все это, по мнению исследователей классического психоанализа и неофрейдизма, обусловли­вает исключительное положение матери в мире ребенка, как центра формирующихся у него «объектных отноше­ний» (Бозинелли, Вентурини, 1968; Эйнсуорт, 1969).

На исключительности отношений ребенка с матерью настаивает Дж. Боулби (1973). Он утверждает, что, возни­кая первой, привязанность младенца к матери резко отли­чается по своему типу от отношений, которые он завязыва­ет с другими знакомыми людьми. У ребенка существует приданная ему от рождения способность сформировать та­кую особую привязанность к единственному человеку. Она

338

дает ему чувство безопасности и покоя. Отношения с ма­терью этот автор именует любовью (1оуе) и считает их не­обходимым условием душевного здоровья и правильного развития в первые 2 1/2 года жизни. Любовь столь же необ­ходима для духовного благополучия, — пишет Боулби (1969), — как витамины и белки для телесной крепости.

Истоки обоюдной любви матери и ребенка имеют инс­тинктивный характер взаимного тяготения членов пары, как и глубинная биологическая обусловленность удовлет­ворения, испытываемого ими от взаимодействия. Среди прижизненно действующих факторов выделяется физиче­ское соприкосновение ребенка с матерью, роль которого доказывается в работах Дж. Боулби ссылками на опыты X. Харлоу. Помимо Боулби, и другие психологи утверждают прирожденное желание ребенка участвовать в социальном взаимодействии. Так, по мнению Л. Колберга (1969), оно составляет основу позитивных привязанностей к окружаю­щим людям. Экспериментальная проверка этого тезиса производилась во множестве работ, где изучалось тонкое взаимодействие ребенка и взрослого, а место старшего пар­тнера занимала мать. Однако пока не получено убедитель­ных доказательств того, что ребенок достигает оптималь­ной синхронизации именно с кровной матерью, поскольку гармония действий сторон требует продолжительной прак­тики, а в нее могут вовлекаться и другие взрослые, заботя­щиеся о ребенке.

Любовь — и материнская, и детская, — пока что с боль­шим трудом поддается психоаналитическому рассмотре­нию. Попытки выделить ее существенные компоненты го­ворят о сложности этого переживания, о его динамичности, о неоднозначности признаков любви, проявляющихся в по­ведении. Так, Дж. и Т. Тизарды (1971) сообщают, что ма­тери чаще посторонних взрослых соприкасаются со своими детьми, чтобы выразить им свою ласку и нежность, но они же чаще гневаются на них, резче реагируют на нежелатель­ные действия ребенка. Матери и воркуют, и бранятся. Вос­питатели в закрытых детских учреждениях не допускают крайностей обоего рода, придерживаясь более умеренных средств воздействия.

Опора на опыты X. Харлоу не слишком помогает решить вопрос об основах привязанности ребенка к матери. Д. Данн (1977) справедливо напоминает, что детеныши, вос-

339

питанные в присутствии мягкого манекена, дававшего обезьянкам возможность ощутить комфорт и покой, люби­ли свою «маму», но во взрослом состоянии обнаружили неспособность сформировать привязанности к партнерам своего и противоположного пола, не проявляли они и роди­тельской любви к своему потомству. Более благополучно протекало развитие обеьянок, также изолированных от своих матерей, но имевших постоянные (хотя и ущербные) контакты со своими живыми сверстниками. Став взрослы­ми, эти макаки охотно вступали в адекватные отношения с другими особями. Следовательно, способность любить не проистекает прямо из удовлетворения потребности младен­ца в безопасности.

Факты говорят и против тезиса об исключительности любви ребенка к матери. Они свидетельствуют, что уже на первом году жизни ребенок способен сформировать привя­занность не только к матери, а к целому ряду лиц. Прежде всего это другие члены семьи — отец, братья, сестры (Данн, 1977), но могут быть и посторонние люди. Классические доказательства этих положений были представлены уже более 15 лет назад Р. Шаффером и Пегги Эмерсон (1964). Среди детей старше 7 месяцев у 29%, по данным этих ав­торов, одновременно сформировалось несколько привязан­ностей, причем у трети — более чем к пяти лицам, и все весьма глубокие. «Даже у младенцев любовь не знает пред­елов», — заметил по этому поводу позднее один из авторов (Шаффер, 1977, с. 108). Он подчеркивает также, что уча­стие в физическом уходе за младенцами вовсе не является обязательным условием развития привязанностей: дети больше всего любят лиц, оказывающих им внимание и про­являющих инициативу в контактах с ними, даже если их встречи относительно редки и коротки. К сожалению, пока не выделены четкие признаки в поведении взрослых, наи­более привлекающие младенцев. Так, Р. Шаффер ставит привязанность ребенка в зависимость от «поведения взрос­лого при взаимодействии — от таких тонких его особенно­стей, как чувствительность, реактивность, эмоциональная вовлеченность», но признает возможное влияние и «ряда других, о которых мы пока мало знаем» (1977, с. 111).

В работах последних 20 лет выяснилось основное на­правление развития социального поведения детей на пер­вом году жизни. На первой, самой ранней ступени, у ребен-

340

ка выявляется биологически фиксированное избиратель­ное отношение к стимулам, исходящим от человека вообще (его виду, голосу), сравнительно со стимулами из других источников. Примерно в 3 месяца дети начинают узнавать близких взрослых, оказывая им особое внимание и предпоч­тение. После 6 — 7 месяцев у младенцев формируется глу­бокая привязанность к одному или нескольким взрослым.

В начале 70-х годов в рамках глубинной психологии все более усиливается этолого-эволюционный подход к изуче­нию привязанностей младенца (Б. Мартин, 1975). Все бо­лее подчеркивается «поразительное сходство» поведения ребенка и детенышей животных (Боулби). Привязанности все реже характеризуются со стороны переживания и все больше сводятся к перечню внешне наблюдаемых дейст­вий, направленных на достижение близости и контакт с взрослыми. У младенца в их перечень включаются «при­ближение, следование, пребывание поблизости и подача сигналов вроде улыбки, плача и зова» (Эйнсуорт, Белл, 1970). По мнению Дж. Данн (1977), в такой своей форме теория привязанностей подчеркивает важность чисто био­логического стиля понимания процессов. Прямое перенесе­ние результатов опытов с животными на человека произво­дится даже в таком вопросе, как влияние социальной среды на характер привязанностей. Здесь часто цитируется исс­ледование Л. А. Розенблюма (1971), сравнивавшего привя­занности среди колпачковых (Ьоппе!) и хвостатых (р1ё-!аП) макак. Первые живут тесными группами, в которые детеныш включается сразу после рождения. У них наблю­даются множественные привязанности и относительно лег­кая реакция на разлуку с матерью. Хвостатые макаки редко соприкасаются между собой, мать и детеныш живут обособ­ленно, отгоняя «чужаков». Привязанности у второй группы обезьян более избирательны, прочны, а изоляция детены­ша вызывает у него тяжкие переживания (Дж. Кауфман, 1973). Комментируя опыты Л. Розенблюма, Р. Шаффер пишет: «Нетрудно перевести эти наблюдения на язык тер­минов, приложимых к человеку, и отыскать равноценные ситуации, где забота о ребенке сосредоточена целиком в руках матери или, напротив, распределена между несколь­кими лицами» (с. 109). Люди, правда, не испытывают столь жесткого диктата биологии, — признает автор, — и поэто­му «мы можем решать, кого хотим вырастить: «колпачко-

341

вых» или «хвостатых» детей (с. ПО). Кстати, — и те и другие, судя по наблюдениям, равно здоровы психически, и каждая группа адаптирована к своей среде.

Привязанности детей к взрослым характеризуются лишь по интенсивности и широте и выявляются главным образом через реакции детей на разлуку (зерагайоп). Кар­тина непосредственного влияния разлуки с матерью на по­ведение младенцев выяснена в деталях: сначала у ребенка отмечается печаль («горестное выражение» появляется и на мордочке детенышей хвостатых макак), ^атем она до­стигает степени отчаяния, за которым следует отчуждение, длящееся иногда целые многие месяцы. Разлука влияет на детей, начиная с 6 месяцев, и ее проявления носят сходный характер у детей вплоть до 5 лет (Эйнсуорт, 1973, 1969). Синдром разлуки авторы связывают с переменами в памяти ребенка — прежде всего с пониманием ими, что исчезнув­ший из вида объект продолжает существовать, так что «узы ребенка с тем, кого он любит, преодолевают теперь про­странство и время» (Данн, 1977, с. 30).

Разлука с близкими взрослыми в раннем возрасте рас­сматривается как событие, пагубно влияющее на последу­ющее развитие ребенка (Боулби, 1969). Выяснить ее значе­ние методически непросто по тем же причинам, которые осложняют проверку концепции о влиянии раннего опыта вообще. Но попытки верифицировать этот тезис продолжа­ются. Сошлемся на очень тщательные исследования Дж. Дугласа (1975), наблюдавшего большое число подростков, родившихся в Англии в одну и ту же неделю. Он утвержда­ет, что установил долговременное отрицательное влияние разлуки с матерью на поведение детей в старшем возрасте. Те подростки, которые провели в больнице больше недели или попадали в нее неоднократно, значительно чаще ос­тальных обнаруживали тревожность во внешкольной об­становке, совершали правонарушения, они менее прилеж­но учились и потому были менее начитанны, чаще меняли работу.

В бихевиористическую концепцию проблема привязан­ностей пришла, как и многие другие, из психоанализа. Она ставится здесь примерно так же, как и в глубинной психо­логии, но выражается с помощью иных терминов (первич­ные нужды, вторичное подкрепление), а сами привязанно­сти часто обозначаются термином, приближенным к их по-

342

веденческому проявлению — «зависимость» (см., напри­мер, Сире, Уайтинг, Ноулис, 1953). Заметный вклад в раз­работку этого и смежных вопросов внес Дж. Л. Гевирц, работая в традициях «чистого» бихевиоризма и концепции Б.Ф. Скиннера (например, Гевирц, 1969). Он понимает привязанность как группу весьма разнородных черт пове­дения и при анализе их настойчиво использует понятие сигнала (сие), подкрепления (гет{огсетеп{), оперантного научения (орегаМ сопоШюшшё). Разлука рассматривается им как «социальное голодание», или «депривация тоШеппе». В привязанностях он подчеркивает интерак­тивное начало; по остроумному замечанию Б. Мартина «ре­бенок подкрепляет мать за то, что она подкрепляет его действия улыбкой, прикосновением, разговором» (1975, с. 473). Основой привязанностей, естественно, становится ха­рактер интеракции внутри пары: не темная сила любви, как у Боулби, и не мало понятная «кооперация самостей» (зег/ез), признающих «амость друг друга», как у Колберга (1969), но четкая сигнализация ребенка о своих нуждах и быстрая, точная реакция матери на сигналы ребенка. Л. Ярроу и его коллеги (1972) утверждают, что младенцы, матери которых постоянно и быстро отвечают на признаки дискомфорта младенца, имеют повышенные показатели умственного развития, особенно в тестах на интерес к игре с предметами и его устойчивость. Эти дети настойчиво тя­нутся к предметам, с большим увлечением манипулируют новыми вещами и особо внимательно их исследуют. Ярроу полагает, что мать своей быстрой реакцией на сигналы ребен­ка о неудовольствии помогает развитию у него ощущений своей способности воздействовать на окружающий мир.

Но другие авторы считают, что влияние взаимодействия более сложное. Так, Дж. Данн в своем кэмбриджском исс­ледовании 1976 года сопоставляла интерес матерей к ребен­ку и их реактивность в первые 14 месяцев жизни с 1О_ детей вплоть до 4 1/2 лет. Показатели интеллектуального разви­тия были несколько выше у детей, матери которых в своих речевых ответах особенно тонко поддерживали словами и действия младенцев («Да, вот так» или «Это собака, пра­вильно»). Особенно тесные связи удалось установить меж­ду интерсом матери к разговору с малышом, вовлечением его в игру с предметами, быстрой поощрительной реакцией на вокализации ребенка, с одной стороны, — и интересом

343

ребенка к разговору с матерью, показом и подачей ей пред­метов, с другой. Трудности в установлении других связей автор объясняет обратной зависимостью действий матери от поведения ребенка (например его плаксивости), измене­нием интереса родителей к ребенку вследствие самых раз­нообразных обстоятельств (развод, рождение нового ребен­ка, поступление на работу и пр.). В целом Дж. Данн все же заключает, что «привязанность формируется благодаря обоюдному взаимодействию, а не удовлетворению потреб­ностей ребенка вроде голода; решающее же значение име­ют, по-видимому, события, совершающиеся в приятной иг­ре и взаимротношениях между ребенком и матерью. Мы начинаем понимать, как опасно чересчур упрощать поня­тие сензитивности матери» (1977, с. 109).

Преобразование привязанностей в филогенезе и на про­тяжении детства практически не рассматривается. Учиты­вается лишь лишь обогащение операциональной стороны реализующего привязанности поведения и различные сро­ки появления аналогичных действий у разных видов (так, резусы цепляются за мать с первого дня жизни, а ребенок только к концу года). Подчеркивается великая важность природной предрасположенности матери вести себя соответ­ствующим образом, по сравнению с которой опыт реального взаимодействия остается вторичным и второстепенным.

В последние годы понимание привязанностей в рамках глубинной психологии и в поведенческой концепции соци­ального научения все более сближается. В нем все четче акцентируется примат инстинктивного, природного нача­ла, а их сущность все более сводится к поведенческим реак­циям (Р. Шаффер, 1977; Дж. Данн, 1977; К. Гарви, 1977).