3.1.2. Биологическое и социальное

Культ человеческого тела, которым пронизана античная культура, не означает, однако, примата биологического начала в человеке над социальным. Это противоречие биологического и социального также было осознано античностью и диалектически решено в знаменитой формуле Аристотеля «Человек — животное общественное». Тем самым признавалась, говоря современным языком, биосоциальная природа человека и высказывалась догадка об общественной его сущности. В связи с таким пониманием соотношения биологического и социального тело рассматривалось сквозь призму социальности — оно было эстетическим символом греческого полиса вообще — от организации общественной жизни в нем и до его архитектуры и планировки. Во всех этих случаях соблюдались принципы соразмерности частей и их уравновешенности, наличие центра, обозримые размеры и т. п., т. е. все то, что является признаками гармоничности и целостности человеческого тела.

3.1.3. Рациональное – эмоциональное

Телесный характер культуры не связан был также с пренебрежением к человеческому духу. Критерии гармонии, усмотренные в человеческом теле, применялись и в решении вопроса о соотношении тела и духа.

Развивая здоровье и прекрасное тело, древние греки стремились через него и благодаря ему воспитывать в себе и прекрасный, здоровый дух. Более практичные римляне, несколько пренебрегая прекрасным, но настаивая на соответствии духа и тела, дали миру знаменитую формулу «В здоровом теле — здоровый дух». Нельзя не усмотреть в этом еще одно подтверждение высказанной выше мысли, что человеческое тело было универсальным инструментом античной культуры.

В недрах человеческого духа древние греки с их стихийно-диалектическим подходом к действительности, также усмотрели противоречие, которое затем по-разному решалось культурой в целом и каждым человеком в отдельности, а именно, противостояние при взаимном единстве ума и сердца, говоря языком обыденным, или рационального и эмоционального, если перейти на язык науки. В разрешении этого противоречия первенствующую роль играл также принцип гармонии. При этом нельзя не отметить, что на уровне саморефлексии культуры можно усмотреть все-таки некоторый крен в сторону рационального. Вспомним сократовское определение добродетели как знания. Вспомним Аристотеля с его самоотверженным, совершенно ригористическим стремлением все на свете свести к рациональному, благодаря чему он и стал, кстати, отцом европейской науки вообще и формальной логики в частности. Однако в самой стихии культурной жизни Эллады большое место принадлежало чувственному началу, причем в самых спонтанных проявлениях.

Назначение знаменитых дионисий — праздников в честь бога Диониса, олицетворявшего буйство жизненных сил природы и человека, или вакханалий (бог веселья Вакх), как раз в том и состояло, чтобы дать выход человеческой чувственности, во все остальное время стесненной нормами общественной и культурной жизни. Но чувственность, как мы знаем, — только одно из проявлений человеческой эмоциональности. Она более глубоко коренится в подсознательном и даже физиологическом, нежели является проявлением сложных человеческих эмоций. И, надо сказать, что, отдавая должное человеческой чувственности в дионисийских ее формах, близких к природе, античная культура не вышла на уровень, который бы позволил ей культивировать человеческую эмоциональность в рафинированных ее формах, высшей из которых является любовь. У Софокла, правда, есть призыв, чтобы любовь «заседала участницей во власти среди великих нравственных начал», но им же самим этот призыв художественно не был реализован. У Еврипида, блестяще описавшего любовное исступление, мы видим, скорее, гениальный образ страсти, опять-таки в дионисийском ее проявлении, а не возвышенное, этически и эстетически обогащенное чувство. Даже Овидий — признанный «певец любви» — предстает перед нами в своих прославленных элегиях не более чем практичным римлянином, но при этом в совершенстве владеющим искусством слова. Вспомним, например, вот это:

«Отроду был я ленив, к досугу беспечному

склонен,

Душу расслабили мне дрема и отдых в тени.

Но полюбил я, и вот — встрепенулся, и сердца

тревога

Мне приказала служить в воинском стане

любви.

Бодр, как видишь, я стал, веду ночные

сраженья.

Если не хочешь ты стать праздным ленивцем

— люби»¹.

Очевидно, что отсюда до «я помню чудное мгновенье» очень далеко.

Нельзя не отметить, что античности вообще свойственно какое-то недоверие к «сердцу», эмоциям. Так, широко известно изречение Гераклита: «С гневом бороться тяжело: чего он хочет, то покупает ценою жизни». Неоднократно цитируя его, Плутарх, однако, замечает: «Тяжело бороться с любовью, а не с гневом, как говорит Гераклит, ибо чего она ни захочет, то покупает ценою жизни, денег и славы»². Аристотель к этому добавляет: «Еще тяжелее бороться с наслаждением, нежели с гневом, как говорит Гераклит»³. И, наконец, Демокрит как бы подводит итог всем этим суждениям: «С сердцем бороться тяжело, побеждать его — признак благорассудительного мужа»⁴.