Кризис классических политических идеологий и возникновение «триады-XXI»

В начале XXI в. мы уже не можем употреблять такие термины как концепция или теория информационного общества. Под тяжестью собственной победы концепция (а ее сторонники заявляют даже о становлении постиндустриальной парадигмы) частично утратила свою научность (хотя и сохраняет наукообразность⁹). Сегодня мы также уже не можем и утверждать: «информационное общество – одна из возможных будущих траекторий развития общества»¹⁰. Очевидно, что информационное общество – проект, крупнейший среди всех политических и экономических проектов современности, он реализуется силами столь разных государств как США, страны Евросоюза, Япония, Российская Федерация, Индия и КНР. Богатые и бедные, толерантные и националистические, демократические и авторитарные силы – все в равной или почти равной степени являются частицами перегретого социального субстрата, чье броуновское движение в паровом котле современности толкает поезд человечества вперед… К светлому ли завтра информационного общества?

Чтобы понять хотя бы общие черты этого светлого завтра, нам необходимо для начала разобраться в том, как сегодня меняются очертания современного идеологического ландшафта. «Сюжетная линия нового времени <…> нам хорошо знакома, – писал И. Валлерстайн, – вкратце ее можно сформулировать таким образом: в девятнадцатом столетии возникли три основных течения политической идеологии – консерватизм, либерализм и социализм. С тех пор все три течения (в постоянно меняющихся обличьях) непрестанно боролись друг с другом»¹¹. В 1960– 1980-е гг. Д. Белл, а затем Ф. Фукуяма провозгласили конец идеологии¹². Однако нам сегодня остается лишь констатировать: «Король мертв! Да здравствует король!».

Диагноз, подразумевающий летальный исход, поставить было легко. В тот период мир действительно переживал странное сочетание обстоятельств, которое заставляло думать, что политические идеологии сходят со сцены. Я не зря выделил определение. Заочного «спора» Ф. Фукуямы и С. Хантингтона не существовало, так как они говорили о разных конфликтах. Хантингтон о цивилизационном¹³, Фукуяма – о конфликте политических идеологий. Нам легко представить, что афганская война, фактически возобновившаяся, пусть и в ином субъектном составе, в начале XXI в. – это результат борьбы религиозного фундаментализма и либеральной демократии. Нам легко представить и то, что это конфликт западной и исламской цивилизаций, тем более, что, увы, он имел многочисленные продолжения – в Ираке, Ливии, Сирии, Палестине. Но если мы обратимся к культурному ядру этих и цивилизационных, и политических конфликтов, то обнаружим, что это в каком-то смысле борьба освящённой верой традиции и людей без ориентира на горизонте. Или, с точки зрения других участников, это конфликт людей, умеющих формулировать собственный проект будущего, и людей, фаталистически подчиняющих себя прошлому. Это и цивилизационный (Запад против Ислама), и политико-идеологический (либерализм против религиозного консерватизма), и социально-философский конфликт (традиционализм против реформизма и инновационности).

В конце концов, идеология – лишь один из вариантов кристаллизации мировоззрения. Существуют и иные, например, социальное учение. Расплывчатый термин учение в данном случае точен. Это живое сочетание теории и практики (и в этом смысле прав был уже П. Фейерабенд относительно мнимости научного идеализма и реализма¹⁴). В эпоху разочарования не в политических идеологиях, а в самой идее политики, что наглядно подтверждается современными конфликтами, мировоззрение не могло быть кристаллизовано политически. Но прекрасно кристаллизуется в культурной картине мира, конструируемой исторической памяти и модели действий и ожиданий индивида (и ожидания здесь не менее важны, чем активные действия).

Как следствие, на наших глазах произошло рождение новой великой триады идей, подозрительно похожей на старую:

1. Постиндустриальный информационализм;

2. Традиционализм и антиглобалистский этноцентризм;

3. ?

Ответ на вопрос в третьем пункте оказывается очевидным, особенно если сравнить содержание классических политических и современных социальных идеологий. Однако для нас, носителей западной (≈ умеренно-либеральной¹⁵) традиции, этот ответ кажется невероятным, сколь бы неизбежным он не был.

Валлерстайн говорит о том, что центральной идеей, определившей содержание великой триады, было отношение к современности и проблеме «нормализации» изменений¹⁶. Однако разве не эту же проблему сегодня решают традиционализм и в определенном смысле противостоящий ему постиндустриализм¹⁷?

Определим соответствия великой триады:

1. Содержанием первой идеологии явилось утверждение о том, что «прогресс, при всей своей неизбежности, не сможет стать реальностью без определенных человеческих усилий и без политической программы <…> для обеспечения естественного хода истории необходимо сознательно, постоянно и разумно проводить в жизнь реформистский курс, нисколько не сомневаясь в том, что “время на нашей стороне…” <…> достижение счастья человечества наиболее разумным образом <…> »¹⁸. Конечно, это описание либерализма. Однако если вдуматься, то оно прекрасно подходит к комплексу взглядов, которые мы называем информационным постиндустриализмом, а Мануэль Кастельс называет информационализмом. Становление информационного общества объявляется сторонниками этой концепции исторической неизбежностью – утлую лодку человечества влечет могучий гольфстрим информатизации и противостоять этому потоку нет возможности и даже необходимости. Напротив, мы должны приготовиться к достижению конечной точки (об этом говорят «Индексы» и «рейтинги готовности» к информационному обществу), мы должны активно (но осторожно!) участвовать в создании информационного общества (о чем, в свою очередь, говорят «программы строительства»). И все это – как же может быть иначе! – ради счастья человечества.

2. Теперь о другом мировоззрении: эта система взглядов «была “реакционной” в прямом смысле этого слова, ибо стала реакцией на пришествие современности, поставив своей задачей либо (в жестком варианте) полное изменение положения, либо (в более сложном своем варианте) ограничение ущерба и максимально длительное сопротивление всем грядущим переменам»¹⁹. Определенно, Валлерстайн говорит о консерватизме. Однако сегодня мы вряд ли обнаружим политических консерваторов на политической арене планеты – повсюду мы наблюдаем традиционализм, самую радикальную, но консервативную (!) апелляцию к национально-культурной идентичности. Консерватизм мог быть рациональной осторожностью, стремлением оценить возможные риски процессов технических, экономических и политических изменений. Традиционализм же – иррациональное, но твердое и отчасти даже пренебрежительное «нет!» техническому прогрессу. И, что еще более важно, современный традиционализм – полный антипод третьей идеологии великой триады – социализму, который в начале XXI в. почти утратил марксистскую часть своих корней и политическую окраску.

Охарактеризуем третью идеологию великой триады – социализм: ее содержание составляла «уверенность в необходимости серьезно помочь прогрессу в достижении стоящих перед ним целей, поскольку без этого процесс будет развиваться очень медленно. Короче говоря, суть <…> программы состояла в ускорении исторического развития»²⁰.

Что сегодня скрывается под идеей «помощи прогрессу»? Нуждается ли технический прогресс в политическом локомотиве-толкаче? Или сегодня в большей степени, чем в XIX и начале XX в. в помощи нуждается прогресс социальный, культурный и (сколь бы невероятно это не звучало!) эволюционный? Третье социальное учение нашего времени пока не представляет собой единого смыслового пространства: от пацифизма и деятельности GreenPeace до трансгуманизма и экстропианства протянулись невидимые нити понимания того, что человечеству следует измениться и это изменение должно быть радикальным. Планирование этих изменений чрезвычайно различается, но в целом всегда претендует на истинность в плане понимания будущего даже не человека, а человечности. Именно радикальное расширение смыслового и деятельностного поля, скрывающегося за термином гуманизм, сегодня также находящимся под атакой традиционалистов и некоторых либералов, составляет содержание третьей социальной идеологии Великой Триады XXI в.

Итак, за знаком вопроса, как мне кажется, скрывается футурологический рациональный гуманизм. Позволю себе предложить неологизм и обозначу эту гипотетическую систему взглядов как пангуманизм²¹. Это необходимое дополнение, так как если мы не включим в систему взглядов гуманизма человечное отношение не только к человеку, но и ко всему миру – по крайней мере, земной биосфере, то в рамках идеи совершенствования человека придем к технической дегуманизации самого человека, к отрицанию человечности.

Фрагменты пангуманистических взглядов частично представлены в общей доктрине постиндустриального информационного общества, однако если представить последнюю в качестве матрешки, то рациональный гуманизм гипотетического (=будущего) информационного общества скрывается в самой глубине. Но как либерализм в определенном смысле высвободил социализм, так и постиндустриальный информационализм способен высвободить пангуманизм, обозначить необходимость и перспективу человеческого единства²².

Нам также же необходимо понять, почему концепция PIS, формально заявляющая о величайшем повороте в истории человечества, является вариантом «осторожно-оптимистического» отношения к будущему? Почему на самом деле ее сторонники отвергают сколько-нибудь революционные изменения? В чем смысл лихорадочно приспособления уже существующих, но демонстрирующих все признаки кризиса социальных институтов к социокультурным переменам, которые продуцируются и сами продуцируют новые технические изменения. Для этого необходимо бросить хотя бы краткий взгляд на истоки возникновения постиндустриализма.