8. Культура и искусство

8.40. Приоритет инновационности над поддержанием культурных образцов²⁵³.

8.41. Расширение возможностей индивидуального творчества и самовыражения и диффузного пространства взаимодействия национальных/цивилизационных культур²⁵⁴, гомогенизация мировой культуры²⁵⁵.

8.42. Деконструкция традиционных моделей культуры: девальвация прежних культурных ценностей и типов социальных интеракций при одновременном отставании в выработке новых образцов²⁵⁶, деиерархизация культуры (снижается разница между элитарной и массовой культурой)²⁵⁷.

Приведенные три пункта взаимосвязаны. Культурные инновации в ущерб поддержанию традиции осуществляются и, одновременно, создают спрос на людей, готовых осуществить деконструкцию традиционных моделей культуры или моделей, разделяемых большим числом людей в пользу индивидуально-значимого творчества. Наверное, это можно посчитать атрибутом PIS, однако, мне кажется, что есть более важные и значимые критерии.

Кроме того, практика опровергает также и факт использования технических медиа последних поколений исключительно для деконструкции традиционной культуры. Начиная отнюдь не с 2000-х гг., а гораздо раньше новые технические средства использовались для распространения «благой вести» различных пророков и вероучителей, для борьбы с инакомыслящими. Великий аятолла Рухолла Мусави Хомейни в период изгнания из Ирана записывал и распространял свои проповеди на аудиокассетах²⁵⁸. Сегодня Cyber-Islamist Advocacy занимаются хактивизмом*, обрушивая сайты «неверных» и ведут интернет-пропаганду ценностей ислама. Оглянемся вокруг и мы увидим, как в России православные общественные организации используют интернет, телевидение и иные современные способы связи чрезвычайно широко, как для конструктивной деятельности – внешней презентации, проповеди; так и для деструктивной деятельности – пропаганды религиозной, сексуальной нетерпимости, борьбы с инакомыслием, попыток ограничения свобод интернет-коммуникации. Папа Римский предлагает отпущение грехов своим фолловерам* в Twitter²⁵⁹ (правда, при условии искренней веры и покаяния, но само по себе это всё равно феноменально!). Различные протестантские церкви предлагают исповедь по SMS*, проведение религиозных обрядов через интернет.

Не только религиозные движения, но и этнические общины используют современные средства связи для эффективной межличностной и организационной коммуникации, координации своей деятельности по всему миру, обмену культурной информацией.

Переоценивать значение приведенных выше примеров не следует, поскольку «духовные скрепы» большинства стран мира, конечно же, находятся под мощным давлением новых культурных форм. Но и слухи о смерти традиционной культуры оказались традиционно преувеличены.

За кулисами научной атрибуции pis – экономический техноцентризм

Итак, перед нами действительно большой перечень черт гипотетического²⁶⁰ PIS – 42 критерия, по которым современное общество как будто бы возможно отнести к идеальному типу информационных.

Для начала пройдемся по блокам критериев, выделенных ранее.

Экономические критерии в моей репрезентации оригинальных взглядов российских исследователей включают 8 признаков, статус и свойства информации – 9 признаков, сфера образования и науки – 4, коммуникации – 4, техника и технологии – 4, однако несколько признаков здесь пересекаются с подмножеством экономических критериев, сфера политики – 4 признака, социальные отношения и повседневная жизнь – 6 признаков, культура и искусства – 3.

На практике их можно сгруппировать в три большие группы:

1. Экономика + технологии + коммуникации + статус информации (8+4+4+9 = 25),

2. Образование и наука (4),

3. Политика + социальные отношения и повседневная жизнь + культура и искусства (4+6+3 = 13).

Это странное деление имеет простое обоснование: образование и наука, судя по характеру выявленных признаков, является сервисным институтом. Задача этой сферы жизни общества (исключительно исходя из приведенного выше перечня!) – обслуживать экономические потребности, в том числе – через развитие технологии. Таким образом, на практике соотношение между экономическими и техноцентристскими критериями, с одной стороны, и гуманитарными – с другой, определяется как 29:13 – более чем двукратный перевес!

Впрочем, аргументация, связанная с числом признаков по отраслям, не является «чистой», ведь мы сами проводили их интегральное обобщение. Для нечистоплотного исследователя в этом случае не составило бы труда обобщить множество частных черт так, чтобы получить любое необходимое ему соотношение (хотя длинна формулировок экономических и статусно-информационных критериев намекает на то, что автор в данном случае слукавил, скорее в обратную сторону). У нас есть более объективный инструмент определения того, насколько глубоко техно- и экономико-центристские позиции пустили корни в недрах PIS: элементарный подсчет ссылок покажет нам следующую картину:

Экономика: 50 ссылочных упоминаний;

Статус и свойства информации: 20 ссылочных упоминаний;

Сфера образования и научно-исследовательская деятельность: 21 ссылка;

Коммуникации: 14 ссылок;

Техника и технологии: 4 ссылки;

Политика: 6 ссылок;

Социальные отношения и повседневная жизнь: 17 ссылок;

Культура и искусство: 5 ссылок;

Итак: 109: 28 – пропорция еще более впечатляющая, нежели в случае простого соотношения признаков, при этом на чисто экономические критерии приходится 50 из 137 упоминаний, иными словами – более трети всего внимания современного российского научного сообщества к чертам PIS приковано именно и исключительно к экономической сфере.

Мы не открываем Америку, ведь о технократическом характере доктрины PIS писали многие ученые, однако то, что спустя сорок лет своего развития в недрах гуманитарных наук эта концепция остается агрессивно экономичной, действительно заслуживает внимания! Удивительное дело, постулируя в качестве необходимой посылки для развития всей «теории постиндустриализма» тезис о революционных социальных переменах, сторонники теории хранят верность идее капиталистического рыночного обмена и защищают (за редкими исключениями) идею исключительно коммерческого использования плодов информационной революции.

Даже если мы изменим критерии группировки и разобьем на две группы: технократические критерии против гуманитарных – мы все равно получим следующую картину:

1. Экономика + Статус информации + Коммуникации + Техника и технологии – 88 ссылок

2. Сфера образования и науки + Политика + Социальные отношения и повседневная жизнь + Культура и искусство = 49 ссылок.

Выводы

К чему мы пришли? Судя по проведенному анализу, современные российские исследования проблематики PIS отличаются следующими качествами:

1. Во-первых, количество работ, в которых приводится достаточно развернутое определение того, что является информационным обществом относительно общего количества работ, анализирующих различные аспекты его становления или, быть может, развития, чрезвычайно мало. Из этого следует, что идея PIS была прочно и, вероятно, некритично воспринята «вторым поколением» исследователей. Это не совсем упрек – ведь окружающий нас мир достаточно убедительное свидетельство. Казалось бы, всюду мы сталкиваемся со следствиями информатизации. Ученая среда, в данном случае оказалась заложником вовлеченности в процессы технически опосредованной коммуникации. Трудно отрицать реальность или сомневаться в значимости того, чем пользуешься или что делаешь именно ты. Очевидно, что большинство населения Земли не использует Интернет, многие люди по-прежнему не пользуются мобильной связью, т. е. практики использования этих технологий могут быть низко- активными, а это часто ускользает от нашего внимания – ведь исследователи этих проблем обычно пользуются возможностями цифровой эры достаточно активно!

2. Во-вторых, мы убедились в том, что тенденция к техно- и экономикоцентристскому пониманию сущности PIS сохраняется и по сию пору. Более того, поскольку концепция PIS прошла стадии утилизации и социализации, экономические аспекты его интерпретации только усилились в сравнении с работами класссиков концепции. Это свидетельствует о том, что в практике политической, экономической и научной деятельности сформировалась устойчивая система обратных связей. Миф о постиндустриальном информационном обществе поддерживается деятельностью корпораций и манифестами государств. Они же в свою очередь пользуются поддержкой и научным обоснованием собственных планов, которые любезно производятся научным сообществом. В этом, строго говоря, нет ничего плохого – гораздо хуже, когда государственная политика вообще не имеет под собой никакой научной основы. Но в данном случае мы должны задаться вопросом: насколько непредвзято и объективно на планы развития «информационного общества» в государственно-корпоративной интерпретации (а ведь есть и такая!) смотрит научное сообщество?

3. Увы, объективность исследований PIS второй волны находится под большим вопросом. Если концепции классиков выступали скорее почвой или фоном для формирования информационной утопии, то в концепциях современников мы обнаруживаем все больше черт, которые можно интерпретировать как «благие пожелания». Они нереалистичны, они трудноисполнимы, они опираются на веру своих авторов в могущество и спонтанное благо, приносимое информационными технологиями. Иными словами, в работах современников PIS окончательно приобретает черты негативной или мифоутопии нашего времени. Не хватает только одного – однозначной декларации того, что информационное общество является целью завтрашнего (в крайнем случае, послезавтрашнего) дня.

Обратимся за этой декларацией к тем, кто создает и эксплуатирует официальные идеологические доктрины – к государственным деятелям.