Маркино. Братская могила. Памятник.

Правда, прежде чем навестить Ксению Максимовну, посетил братскую могилу в селе Маркино.

И тут не обойтись без "критического натурализма". Дело в том, что, собираясь в эту поездку, я заранее связался и с областной администрацией (она, как уже сказано, помогла мне увериться в точности места гибели отца и опубликовать в областной газете "Орловская правда" мои стихи, посвященные памяти погибших - 21 июля 2001 г.) и с районной администрацией, а также с директором Маркинской школы Марией Петровной Хохловой. Но она, к сожалению, оказалась в вынужденном отъезде. Но предупредила, что меня смогут встретит клубные работники. Однако, клуб оказался на замке. Как потом выяснилось, работники как раз повезли в районный центр школьную художественную самодеятельность на конкурс. А ждали меня здесь два весёлых эпизода. Во-первых, перед самым входом в клуб на кочковатой редко-травной обочине возлежал крепко спящий с утра накушавшийся спиртного мужичок. Во-вторых, первым попавшимся на улице оказался с давно небритой щетиной мужчина. И тоже – изрядно поддатый. Он охотно согласился сопроводить меня до братской могилы - тридцать лет назад я не смог там побыть...

Я пришёл на Шахтёрский Бугор

Поклониться отцовскому праху,

Посочувствовать вражьему страху -

Пусть трясёт их она до сих пор!

Пусть навеки поселиться страх

В душах тех, кто стремится к чужому...

Наша верность отцовскому дому

Крепнет здесь, на шахтёрских буграх...

Мой “гид” охотно рассказывал о том, как школьники заботливо ухаживают за могилой, как часто приезжают в село родственники (дети и внуки) похороненных здесь бойцов. А нынешним утром возле захоронения состоялся небольшой митинг, посвящённой знаменательной дате. Его до отъезда проводила директор школы. Скорее всего, после этого мужички и помянули погибших, приняв на грудь – святое дело. Оказалось, сопровождающий - мой ровесник. И тоже рос без отца. "Пропал без вести", - сообщил он и тут же добавил, что потом матери кто-то передавал: очень похожего на него человека видели в дальнем селе той же Орловской области.

Мне подумалось: до конца жизни люди способны верить – их родные живы! И как часто – безнадёжно!

* * *

Колпны. Орлята учатся летать…

Продолжая путь по памятным местам, остановился на дороге, разделяющей село Павловку и поле перед ним, который называют здесь Шахтёрским бугром. Именно на нём вместе с сотнями русских бойцов погиб отец… Помолчал…

А в районном Дворце (это действительно – Дворец, по внешнему виду, и как затем прояснилось, по внутреннему содержанию) меня ждал праздник души. Здесь проходил традиционный смотр-фестиваль “Тебе поём, крылатый город!” – конечно же, имеется в виду город Орёл, который ежегодно 5 августа отмечает День освобождения от фашистов. Ах, как это здорово, по-отечески правильно посмотреть на юные таланты, порадоваться, простите за пафос, всмотреться в будущее нашей Родины! Будущее – прекрасно: дети талантливы, дети искренне любят своих близких, свою школу, свои селенья, свою страну… И всё же, беспокоясь за наше будущее, выразил сожаление о том, что некоторые юные дарования наивно копируют дурные вкусы нынешней телевизионной шоу-эстрады. И дети в этом не повинны – наставников к русской культуре приобщать надо.

Но… Не будем о грустном. По возвращении судьба одарила меня ещё одной чудесной встречей. У Андреевского источника, в котором по совету Людмилы Андреевны мы с водителем искупались в ледяной купели, действительно, получив заряд бодрости, видимо, уже по традиции справляли свадьбу молодожёны из ближнего села Саша и Люба Коробецкие. Особенно порадовало, что сопровождающая их свита из молодых людей была совершенно трезва, весела и великодушна. С таким вот ощущением светлого завтра покидал я Орловщину.

И конечно – с новыми стихами. Об отце, об Отчизне…

* * *

ПО ПРОЗВАНИЮ КУТУЗОВ...

Из рассказов об отце

Почти каждый год ребята из Маркинской школы Колпнянского района Орловской области ко Дню Победы присылали нам с мамой и братом поздравительные открытки и приглашали к ним приехать. Итак, побывал я там, в Маркине, весной 1975 года. Встречался с некоторы­ми следопытами школы. К сожалению, поездка была нечаянной, да не знал я тогда точно, там ли, у сельца Павловка на Шахтёрском бугре, действительно, погиб мой отец Степанов Дмитрий Сергеевич 3 февраля 1943 года... И, конечно, почти ничего не мог рассказать об отце ни ребятам, ни учительнице Ксении Максимовне Калгановой, приютившей меня в Павловке. Наоборот, сам слушал рассказы павловцев о том бое.

Как понимаю, всё было до ужаса просто. Должно быть, передовой линии русских был дан приказ идти лавиной на врага, и бойцы пошли.

В Павловке на углах условного треугольника с выступом на хуторе через шоссе на чердаках изб засели три фашиста с пулемётами.

Вместе с Калгановыми в их погреб влез и захватчик-старик, вероят­но, чей-то ординарец. Всю ночь никто не спал, а перепуганный старик молился и молился. "Боишься?" — не без ехидства спрашивали его хозяева. И он на ломаном русском языке объяснял, что не смерти он боится, а русского солдата. И показывал то, что видел днём: как русские шли напрямик, напролом вперёд, словно не видя и не слыша ничего - ни огненных взрывов, ни треска оружия, ни крови, ни трупов своих товарищей, ушедших раньше в бой. "Какой человек! Какой человек!" - вскрикивал он, путая молитвы. А "человек" был такой. Утром вдруг в морозной тишине над погребом Калгановых раздались хриплые "Ура!" вперемешку со словами, которые не принято печатать. Ах, как ласкали слух павловцев эти безобразные ругательства! Временный командный пункт наступающих располо­жился в избе Калгановых. Командир попросил хозяйку покормить бойцов горячими блинами - мешок муки был с ними. Командир отбирал группу смельчаков, усаживал за стол. Они всласть наедались и шли дальше, в бой. И ещё отряд. И ещё взвод. И сколько ж их полегло тут же, уже на другом бугре, на подступах к селу Маркино!

Но мой отец не отведал калгановских блинов - он сложил свою голову раньше.

Где же его могила? На Шахтёрском бугре? Уже обратной дорогой из Павловки я нечаянно разговорился с женщиной из хутора, тётей Лидой. На одном из чердаков сидел фашистский миномётчик. Она рассказала, что хоронили погибших уже весной. Убитых было страшно много - вместе лежали русские и немцы. Иные совсем раздетые -дикие звери зимой срывали с них одежду. Тётя Лида (жаль, не узнал фамилию) говорила, что они, девчонки, складывали убитых в "бомбёжные" ямы. Сначала положили русских, а сверху - так получилось бессознательно — немцев. Но вдруг опомнились. И ну, перекладывать: немцев, пусть даже мёртвых, вниз, а русских - сверху! "Не быть над ними никакому врагу даже здесь!" - даже несмышлёные девчонки решали так!

, * * *

Обидно мало узнал я тогда о том, как гибли наши отцы. Как-то маркинские следопыты обращались ко мне, к сыну одного из бойцов, освобождавших их землю от фашистской нечисти, рассказать о моём отце. Дети мои родные! Поймите, как нелегко мне это сделать... Ведь я родился в июне 1941 года, и отец ушёл на фронт

раньше, чем я появился на свет. Он знал, что я есть и, как вспоминает мама, просил сберечь меня, надеялся увидеть меня. Не увидел. Погиб на колпнянской земле, оставив в наследство красивое, богатырское отчество, Дмитриевич.

Я помнил просьбу ребят и часто расспрашивал маму об отце. И тут, юные друзья, многого я не разузнал. Моя мать - простая русская крестьянка, обо всём судит попросту, по-житейски. "Уважительный, говорит, он был. Работал в колхозе мельником. Так тому, кто победнее, молол без очереди..." Или так рассказывает: "Насмешник он был. Собирались тогда на конный двор, как нынче в клуб, женатые мужики. Курили, байки рассказывали. Так он про каждого какой-нибудь смешной случай придумывал. А товарищи подговорятся, и давай про него какие небылицы складывать. И он вдруг притихнет, глаза закроет и всхрапнёт даже - смейтесь, мол, себе на радость, а мне и дела до того нет. Вот и отстанут от него".

* * *

По рассказам мамы и сельчан-старожилов я понял, что мой отец любил фантазировать и даже проказничать. Ну, скажем, многие в селе помнили: любимой его песней была:

Мотоцикл цыка-цыкал,

Недоцыкал, перецыкал

И рассыпался...

Мать рассказывала: отец рвался ещё на "финляндскую". Вспоминала: влез на печь и матюкнулся: "Не берут на войну. Что я - недоносок, что ль какой ?!"

А в мае 41-го по пьяни ломал в военкомате стулья, срывая обиду за это. За то и был осуждён на полтора года тюрьмы. Оттуда и угодил на войну в штрафную “гвардию”!

* * *

.. .Я часто думаю об отце, которого не знаю, о котором узнаю по рассказам людей. По этим рассказам домысливаю, додумываю его. Какой он был? С чудинкой. Простой. Бескорыстный, безалаберный. Рубаха-парень. Озорник. Насмешник. Конечно, не герой, которых нам иногда представляют обязательно суровых, могучих и с посто­янными мыслями о том, что бы совершить этакое. Я допускаю даже, что и в тот бой под Павловкой он побежал с какими-нибудь прибаут­ками и незлобной насмешкой над товарищами. Не исключаю, что для храбрости опрокинул себе 100 наркомовских грамм спиртного (по словам мамы, он любил её, милую и проклятую. Может, матюкнулся по-солянски беспрерывной закруткой на минутку. Может быть, даже и не кричал: "За Родину! За Сталина!". Так кричали все. А он, может быть, загорланил: "Эх, мотоцикл цыкал-цыкал, не доцыкал, перецыкал, и рассы..." И упал замертво, скошенный фашистским (финном по происхождению!) пулемётом на белый-белый снег Шахтёрского бугра... Как все... За Родину! Мой отец по прозвищу Кутузов...

О довоенной жизни отца выпытывал я у земляков, знавших его.

* * *

...Вольносолянского объездчика Антона Филатова недаром прозывали "Сам Филат". Потому что строг он был до невероятности. К людям и к себе. Одно возьмите. Говорят, уже во время войны умер от голодухи - хотя как объездчик, был всегда при хлебе, при продуктах. Но никогда ни грамма не позволял отрывать от других, от фронта. И другим не позволял. Потому в прозвище его была, похоже, и доля недовольства его жёсткой строгостью.

До войны дело было. Урожай хлебов выдался богатый, и тем строже с ним обращались после нескольких неурожайных лет. Спеша убрать хлеб без больших потерь, зерно сначала ссыпали на крытых токах, что выстраивали перед жатвой на краях полей. И тут было важно выбрать момент, когда хорошо высохнет на току. И вот однажды по этому поводу здесь заспорили колхозники. Одни говорили, что хлеб готов, и надо везти на элеватор, а другие считали: надо подсушить ещё денёк. Вот тут и появился верхом на коне объездчик Сам Филат. С ним считались, его побаивались, поэтому сторонники вывоза тут же поднесли ему горсть с умыслом отобранного с краю зерна и спросили, что делать. Антон сказал, как отрезал: "Сей же час грузите в подводы и в путь!" Так сказать, оппозиция осмелилась возразить, подсовывая комиссару зерно из середины рассыпанного вороха — оно, в основном, было ещё влажным. Филатов был членом колхозного правления, сверху торопили поставки зерна, и он, возможно, выполнял волю правления. Отъезжая, распорядился категорично о вывозе: "Если узнаю, что кто-то один ослышался, пеняйте на себя!" Рассказывают, что порядки тогда были архижёсткие: ослушников - под суд! Бригадир Пётр Павлович Оленин затужил: "Нельзя же такую мокроту в закрома - загубим не только это зерно, от него прель на весь сусек пойдёт..." Но и он побаивался Самого Филата. Вот тут-то, как мне рассказали, и выскочил со своим предложением Митька Кутузов.

- Слыхали, что объездчик сказал? Если только один ослушается... А почему один? Нас вон сколько - ого-го... Вот давайте сцепимся за руки и пойдём все вместе так вплоть до правления. И докажем, что к чему...

Рассмеялись колхозники, но, поразмыслив, так и порешили, как Кутузов предлагал. Идут с крытого тока цепочкой, ровно в "кандалы закованы" играют, а навстречу председатель колхоза Пожаров с объездчиком на лошадях едут. Председатель тоже был строгим руководителем, но рассудительнее и гибче. Вернулись на ток все вместе, ещё раз проверили на влажность зерно, и правдой оказалось мнение большинства колхозников.

И за ослушание никто не поплатился. Потому что, как говорил мне бывший бригадир Пётр Павлович Оленин, пошли все, как один, за Кутузовым...

* * *

...Работал одно время Дмитрий Степанов-Кутузов на ферме. И вот как он однажды помог заведующему фермой Алексею Никитовичу Чуркину разоблачить воришку-везуна.

Обстановка была такая, что к весне на сеновале каждая былинка была на счету. И стал замечать заведующий, что кто-то из конюхов крадёт корм. Почему конюх? Потому что сразу помногу, вязанкой или в мешке столько не унесёшь. У каждого конюха своя закреплённая только за ним лошадь, телега и упряжь.

Долго думал-гадал Чуркин, кто так бесстыдно обкрадывает колхозную скотинку. Никак не определит. И по ночам сторожил, подкарауливал. И подводы по утрам осматривал. Никаких подозрений. Но кто-то ж ворует.

Ну и однажды в шутку поддел Степанова: "Не ты ль, брат, шалишь, больно уж ты весёлый да проворный..."

Тот не обиделся, а также со смехом предложил:

- Хочешь, беде твоей помогу?..

- Как?!.

На другое утро заведующий подошёл к одному из конюхов и прямо сказал:

- Если сейчас же не привезёшь, что нынешней ночью увёз, суда не миновать...

Тот сначала отнекивался. Но когда Алексей Никитович подвёл его к месту стоянки подвод и показал бороздку перед колёсами, тот сдался, повинился и вернул ворованное сено.

Это Митька Кутузов придумал: каждый вечер перед тележными колёсами проводить по земле бороздку. Там, где эта полоска примята колёсами, там и вора ищи. Там он вор, за чертой совести...

* * *

...Об этом часто рассказывала покойная мать Марина. Когда мне было три месяца от роду, ранней морозной зимой сорок первого года, повезла она меня в Ульяновск. Повезла туда, чтобы показать отцу – в Ульяновске он со дня на день ждал отправки на фронт. Не сызранским, более коротким и прямым путём, а через Чишму, кружной, с пересадкой, дорогой поехала она туда -через Сызрань шли военные эшелоны. В обратную сторону – пустые, грузовые – их тогда “телячьими” называли. Впрочем, пустыми они не были – всеми правдами-неправдами их заполняли пассажиры, эвакуированные с запада страны.

Мать всегда с тёплой слезой говорила о стайке московских студентов, взятых тогда надо мной шефство – они и баюкали и подкармливали меня. А главное: не давали замерзать, закутывая поверх домашних пелёнок своими пальтишками.

В Ульяновск прибыли на третьи сутки ночью. На пропускном пункте войсковой части матери сказали, что подразделение отца отправляется на фронт через несколько часов. Из-за этих сборов устроить специального свидания нет никакой возможности – посоветовали дождаться выхода солдат строем. Недолгий срок ожидания пролетел незаметно, пока нашёлся уголок для ночлега.

Бойцы вышли колонной. Мать выкрикнула в темноту, что мы здесь. Голос отца спросил:

– Кто – вы? Маня – с тобой?

Надо сказать, что отец больше других любил мою старшую сестру Марию, которая тогда оставалась с другим моим братом.

Узнав, что мать приехала со мной, новорождённым, прокричал:

Покажи мне его!

Да как же?!, -растерялась мать. И всё-таки подняла меня, закутанного в одеяла, над собой.

– Видишь? — спросила.

Ответа его она не услыхала. То ли порыв ветра отнёс его голос, то ли от волнения вообще ничего не мог сказать отец.

Об участниках боевых сражений в борьбе против немецких фашистов написано очень много. Может быть, правильно, что это больше, чем о фронтовом тыле, о тружениках тыла. О таких, как моя мать-колхозница, оставшихся дома без мужей с малыми детьми. О детях, которые, не поднявшись выше конной телеги, впряглись во взрослую крестьянскую работу. О стариках и инвалидах, не обладающих большими физическими силами, но своим опытом и волей управляющих большими делами.

О них, их работе, их быте считаю долгом рассказать по воспоминаниям моей матери и моих односельчан. А больше других рассказывала об этом тётя Ариша Долматова....

* * *

ПРАДЕДУШКА ФЁДОР ХАРИТОНОВ, отец бабушки Светы Степановой

ГОРСТОЧКА ЗЕРНА (малая часть пересказов своих приключений Фёдора Васильевича ХАРИТОНОВА).

Фёдор Васильевич ХАРИТОНОВ, отец Светланы Степановой (в девчонках Харитоновой). Скорее всего, в Великой Отечественной войне участвовал не полностью – или в начале, потом комиссовался, или с середины. По его рассказам, служил писарем и однажды попал под бомбёжку (может быть, своих же самолётов) и спасался с другими солдатами под мостом. В то же время рассказывал много смешных историй военного времени, когда, будучи учителем начальных классов (с четырёхлеткой церковной школы!), помогал колхозу в уборке и охране хлебного урожая.

* * *

Фёдор Васильевич Харитонов все истории излагает с безжалостной иронией к самому себе. Вот как выглядят два таких повествования.

– Во время летних каникул, нас, учителей, всех на колхозные работы направляли. В том числе и меня, молодого, начинающего учителя. Председатель Гаврила Иваныч Пожаров, умная голова, беседовал со мной отдельно, с глазу на глаз.

– Вам, – говорит мне, – как молодому, энергичному и сознательному, поручается охрана крытого тока...

Тогда зерновые тока прямо в полях располагали. Вычистят, бывало, от травы какой бугорок. Столбы-подсохи вроют. Сверху – слеги да откосины, а покрывают новой соломой. Давно уж таких времянок не делается, а по сей день те места называют в Солянке Крытыми Токами. Слышишь иногда от молодых комбайнёров разговор: Ты куда нынче убирать едешь?" А второй отвечает: "На Крытый Ток". А спроси, что такое Крытый Ток, не каждый знает.

Так вот, направили меня на ток караульщиком. Надо сказать, что был я тогда слегка трусоват. Да ещё страху прибавляло то, что в те времена появлялись в наших местах дезертиры и, бывало, баловали – крали колхозное хлебушко. Словом, согласился я с предложением председателя и виду не подал, что страшно будет...

Особенно трудно было в первую ночь. Это когда я позицию выбирал, тактику и стратегию борьбы с ворами вырабатывал. Для начала отказался от содержания при себе ружья. Так размышлял при этом. Если нападёт на меня кто неожиданно, так в первую очередь обезоруживать станет. Ружьишко вырвет, да по мне и полыхнёт. В таком разе сподручнее держать огнестрельное вооружение в тайнике, но под рукой. Поэтому для начала службы несколько часов разыскивал лучшее место для хранения ружья. Когда эту проблему разрешил, другое покоя не давало. Где устроить наблюдательный пункт? Может, лучше поодаль, в стожке соломы? Решил так. Вырыл в стоге норку, сел там. Хорошо весь ток просматривался. Но вот незадача: не вижу тыла. Как явятся губители сзади, да выберут этот стог местом своей обороны, тут и накроют меня без всяких усилий. До ружьишка-то далековато бежать мне. Нет, думаю, это место опасное. Сяду-ка я посреди тока на самую макушку высокого вороха. Уселся. Обозрение чудесное – все стороны – как на ладони предо мной. Но опять возникают сомнения. Ведь и меня тут отовсюду видно. Так-то с вороха и палкой сшибить можно -зерно-то сыпучее, пошевели меня, и я скачусь вниз кувырком. Не дело! И лезу на перекладину крыши. А там сидеть шибко неудобно. К рассвету в дремоту клонит. Засну, думаю, да и сам кувыркнусь на землю в лапы любого преступника. Так вот и караулил в бегах по своему посту с места на место. Подсмотрел бы кто со стороны, решил: вон, мол, как резво службу исполняет молоденький сторож! А что – может, и побаивались меня лихоимцы – ни одного случая покушения на народное добро при мне не было. А вот со мной такая история приключилась...

– Нечего греха скрывать. Было один раз такое. Задумал я унести домой горсточку зерна. Эх, как вспомню – сейчас со стыду жаром горю. Нет, нуждой тут не оправдаешься. Конечно, голодовала тогда наша семья. Но, подумать, разве ж только одна моя? Иные помирали с того. Ну, в общем – однажды дал себе слабинку. Благо, что к тому времени карман моей фуфайки прочикался, прохудился, и я сдуру сыпанул через эту дырку в полу горсть зерна.

Предприятие такое, замечу вам, было небезобидное. Пожилые-то и ныне хорошо знают, что в годы те даже за килограмм унесённого с колхозного склада любого продукта судили очень строго. Одно дело – тюремное заключение, а позору-то сколько! Мне же было особенно страшно на это решится: ведь сам председатель Пожаров доверился мне. Насыпал в карман зерно, а сам представляю такое. Вот встречает меня на дороге Пожаров и тут же уличает в преступлении. Что ж ему отвечать? Жду, значит, своего сменщика, а сам придумываю эти слова оправдания для председателя. Выходит, и для усмирения своей совести – тоже. Дождался сменного, и ну. бегом стока. Товарищ мой вдогонку кричит: "Что ж ты вахту мне не сдаёшь по чести? Рассказал бы что-нибудь весёленькое из своих приключений!" Ну. думаю – вот и поймался сразу, если в самом начале заметили во мне необычные действия. А тут и председатель навстречу едет в бричке. Остановил меня и так лукаво подтрунивает:

"Что-то запыхались вы, Фёдор Васильевич? И глаза от меня прячете? Либо не удержались от соблазна, ешь келе?!"

Тут я и присел на месте душой. Влип! Но не успел я ничего ответить, как он стал меня успокаивать: "Ну, что ж вы растерялись! Да разве ж я могу что дурное подумать о вас?! Ведь вы ж на всё село свет честности!" Ну, и мимо меня поехал на ток. А у меня уж в животе урчит. Ясно: не только с голоду.

Эх, и пометался я в тот раз по дороге туда-сюда. Дойду до околицы, останавливаюсь, как молнией сражённый с мыслью: как же по селу-то я пройду, бессовестный!? И – обратно. Пройду полпути и опять остолбенею. "Что же тут преступного – горсточку зерна унёс, поди, не обедняет из-за того государство. А семье, считай, на день прокорм, если размолоть да муку с картошкой замешать, лепёшку испечь..." Долго ж я тогда по степи шатался. И всё ж вернулся на ток. А там сменщик пристал: "Что это с тобой случилось-приключилось? Ровно, помешанный бродишь?.." Еле-то-еле от груза проклятого избавился. У-ф! И вздохнул же всей грудью тогда... Знал ли о моём грехе председатель, и посейчас не знаю. Сразу-то спрашивать его об этом совестно. А тут меня вскоре в Армию призвали, и я на фронт попал. Вернулся с войны, не до расспросов о давних буднях было. Хозяйство надо было поправлять. Потом и Пожаров в другой колхоз переехал... Теперь вот, когда хлеба у нас в изобилии, горстка зерна военного тыла становится в трижды дороже. Как и воспоминания о хлебе военной поры... Село Вольная Солянка.

А ЭТО УЖЕ РАССКАЗ АРИШИ ДОЛМАТОВОЙ О ПРАПРАДЕДУШКЕ ВАШЕМ С ДЕНИСОМ, ОТЦЕ ФЁДОРА ВАСИЛЬЕВИЧА ХАРИТОНОВА И ДЕДУШКЕ СВЕТЛАНЫ ФЁДОРОВНЫ СТЕПАНОВОЙ (ХАРИТОНОВОЙ).

"С ГУСЯ – ВОДА"

– Это такая поговорка у деда Василия была: "А с меня, как с гуся – вода!". Ох, и натерпелась я от выходок этого старичка. Он ведь сторожем в клубе остался с самых царских времён. До революции там, где клуб, церковь была, и он, как был сторожем церкви, так и остался сторожить – уже клуб. Но одно дело за клубом присматривать -чему там пропадать? Да и пропадёт балалайка какая, такой ли спрос, что за хлеб!

И вот послал же мне бог такого напарника. Одна беда – старенький он, его любой самый хиленький мужичонка мизинцем одним с вороха сковырнет... Да всего хуже, пристрастился дед Василий на старости лет к вину. Бывало, приходишь утром пораньше на работу, а он уже тёпленький. И всё припевает: "А с меня беда, как с гуся вода...". Ровно меня поддразнивает: "Вот, мол, ты, желторотая, ходишь вокруг хлеба да голодаешь... А я не промах – кормлюсь общественным хлебушком. И не унываю. Потому что не пойманный – не вор. Сухим, как гусь, из воды выйду...".

Вот что мерещилось мне в весёлости, не по времени, старичка. И не раз в холодном поту просыпалась по ночам от мысли, что сам же сторож и ворует хлеб и что мне не миновать из-за этого каталажки. И ведь что я делала? Перед тем, как придти ему на дежурство, расправлю, разглажу вороха. Чтобы наутро сразу было видно: ежели взял сторож хоть горстку зерна, ямка будет. Вот я его и разоблачу. "И на что ты всё пьёшь?" – сколько раз я к нему по злому подозрению подступала с таким вопросом. "На что пью один бог – судья, да Фрося моя", – скажет, бывало, а сам посмотрит на меня с горькой улыбкой, словно самоваром ошпарит.

Ведь до того довёл меня, пошла я к бабушке Ефросинье, жене его. "Скажи мне, не берёт ли зерна на складе дед Василий?..". Старушка так и перекрестила меня. А потом как заплачет: "Одной тебе, Аришенька, всю правду и открою. Совсем свихнулся старый. Ничем не остановлю. Последнюю коровёнку с дому свела, чтоб хлеба, сколько выйдет, купить, детей прокормить, а он, чёрт лысый, все денежки на пропой спускает... Говорит, какую-то в руках соблазну заглушает. И что это за болесть такая к рукам его присохла?!".

Вот так и исповедовались мы с ней друг перед дружкой – не знаю, стало ль легче бабке Ефросинье, а я-то прямо ожила с тех пор. Ещё над дедом подтрунивала: "В воде быть – и не замочиться – такое не бывает с тобой, дед Василий?". А он поначалу не понял, той же "с гуся вода" отыгрывался, а потом всё же признался, как нелегко ему с прежними собственническими привычками возле хлеба спокойно сидеть да ещё в то время, когда семья перебивается с картошки на свекольную ботву. Вот и дал себе слабинку..." – только один раз таким-то грустным и видала я своего надёжного сторожа-весельчака...

* * *

Репортёрские заметки о прездках на могилу (на братскую, в т.ч.), где погиб 3 февраля 1943 года отец Дмитрий Сергеевич Степанов. Прежде, чем поехать туда, обратился с письмом к главе Клпнянского района Орловской области.

Здравствуйте, Людмила Андреевна! (Из письмо главе Колпнинского района Орловской области перед второй поездкой от Вяхиревых из Подмосковья по электронной почте).

Приближается день празднования освобождения Орловщины от фашистов, 5 августа. Очень хочется отдать долг памяти погибшим на Вашей земле воинам, в т.ч. моего отца, Степанова Дмитрия Сергеевича. От Вашего письма, или телеграммы (лучше) будет зависеть моя уверенность в поездке.

Смогу ли встретиться с Ксенией Максимовной Калгановой? Она, слыхал, находится в пансионате в Колпнах.

Будет ли кто-нибудь в это время в Маркинской школе?

Нужен именно письменный ответ.