Введение

Название широко известной работы Альберта Сергеля «В плену экспрессионизма», опубликованной в 1925 году и положившей начало научному исследованию периода немецкой литературы с 1910 по 1923/1924 годы, на много лет определило и сам характер экспрессионизмоведения. Оно складывалось и развивалось под сильнейшим давлением эффектной программатики движения и многозначительности латинского происхождения этого «термина эпохи». В результате этих двух парализующих объективную оценку факторов само экспрессионизмоведение «попало в плен» целого ряда односторонних представлений и категоричных суждений об этом литературном феномене. Термин из описательного превратился в оценочный. Его стали примерять на формальные и неформальные литературные группировки этих лет, а также на отдельных поэтов, драматургов и прозаиков, державшихся совершенно особняком от общих литературных процессов.

Сколько бы ни рассуждалось о вреде «измов», какими бы серьезными ни были предостережения и претензии к ним, они, тем не менее, хранят эту гипнотическую энергетику. Однако диагностирующая ценность таких ярлыков оказывается весьма незначительной. Устойчивая потребность в «измах» в отношении литературного периода с 1910 по 1923/1924 годы, судя по результатам, сыграла в научном исследовании не только консолидирующую, но и дезориентирующую роль. Постоянные оговорки литературоведов о прагматическом и эмпирическом характере термина не спасают положения, так как его мощнейшая самостоятельная семантика осознанно или бессознательно продолжает направлять ход исследований и общую методологическую ориентацию.

Экспрессионизм как литературный период в оценках наполняется таким количеством противоречий, что одни исследователи спрашивают, «а был ли он вообще?» (П. Пертнер), а другие сознаются в незнании, что такое экспрессионизм и кто такой — экспрессионистский писатель или поэт (Г. Бенн, С. Виетта). На всякое высказывание, утверждение, гипотезу, оценку об экспрессионизме тут же находится контраргумент — это парадоксальная особенность как экспрессионизмоведения, так и самого экспрессионизма. Но именно в том обстоятельстве, что в экспрессионистском движении нет ничего очевидного и однозначного, кроется его особая притягательность. Если говорить о лирике, то в ней прекрасно соседствуют вековые традиции со смелым экспериментом, остранение с конвенциональностью, крик с тихим апокалипсисом, сонет с верлибром, любовь с цинизмом, пацифизм с беллицизмом, разум с чувством, торжество интеллекта с удовольствием от его уничтожения.

Тихие катаклизмы и катастрофы в языке случаются не вдруг, они долго подготавливаются и зреют, а потом в очень концентрированном виде выплескиваются в определенное время в определенном месте, как это произошло с экспрессионизмом в Германии. Продуктивным процесс создания современной поэзии становится уже в середине XIX века, но до первого десятилетия XX века новая поэзия является делом только очень немногих выдающихся умов, к которым литературоведы причисляют Уитмена, Рембо, Бодлера, Малларме, Георге, Гофмансталя. Каждый из них оставался один на один со временем, многие за свою позднюю популярность заплатили одиночеством и пренебрежением к себе. Экспрессионизм это одинокое противостояние завершает, так как это литература целого поколения. Глубокий языковой скепсис, охвативший молодых литераторов, приходится именно на эти годы. Экспрессионизм стал водоразделом между рассмотрением поэтики современной поэзии с точки зрения нормативности и с точки зрения дескриптивных категорий.

Если последние, высказанные в отношении экспрессионизма и рассыпанные по сотням работ, сгруппировать, то мы и получим набор поэтических приемов, характерных для поэзии сегодняшнего дня: принцип монтажа, двусмысленность или многозначность, все виды и способы нарушения интонационной, композиционной, метроритмической инерции; диалектика компрессии и декомпрессии, консонанса и диссонанса, формальной дисциплины и смысловой бездонности; новые метафорические механизмы, в основе которых лежит расширение синтаксической валентности и семантического согласования. Но если сегодня эти элементы поэтики считаются скорее обязательными и неотъемлемыми, «нормативными», то в экспрессионистское десятилетие они были вызывающе провокационными, а в сочетании с традициями придавали этой поэтике характер, ускользающий от точных дефиниций. Поэтика экспрессионизма оставалась как бы «не в фокусе», так как границы между конвенциональностью и игрой с ней смещались.

Э. Бласс в предисловии к сборнику стихов 1912 года, который принес ему молниеносно славу «нового лирика» и «зачинателя городской лирики», именно на это и посетовал: «единства в наличии не имеется»¹. К. Хейнике дал лаконичную поэтическую формулировку, которая точно характеризует своеобразие экспрессионистской оптики: «все темноты — это спящий свет» — «Alle Finsternisse sind schlafendes Licht»². Эта особенность экспрессионизма, которую определяют как «диффузность» или «амбивалентность», прослеживается от самых поверхностных, чисто внешних характеристик экспрессионистского движения, до его антропологических, мировоззренческих координат и проникает в самые глубинные поэтические категории.

Если рассуждают о причинах социального мятежа этого поколения, то корни его обнаруживают в конфликте с отцами, но тут же вспоминают Верфеля или Барлаха, отцы которых сыграли в их творческом становлении исключительно положительную роль. Если как норму отмечают университетскую образованность этого поколения, то как исключения упоминают крупнейшие фигуры движения — автодидактов Пфемферта и Дойблера. Поразительную однородность буржуазного происхождения «разбавили» дети рабочих Энгельке, Лерш и Хейнике. Определенная двойная жизнь, выражающаяся в параллельности основной гражданской профессии и интенсивной литературной деятельности, соседствует с чисто богемным отвращением ко всякому виду гражданской деятельности и профессии, соответствующей образованию (Балль, Штернгейм, Кайзер). До сих пор поражающий энтузиазм по поводу начала первой мировой войны и добровольный массовый уход на фронт десятков экспрессионистов настолько же характерен для августа 1914 года, как и уклонение от демобилизации и нелегальная жизнь или поспешное бегство в Швейцарию (Хиллер, Энгельке).

Если рассуждают об общей литературной ситуации этих лет и месте экспрессионизма в ней, то одни считают, что ему не было соперника и противодействия, другие осторожно называют его «доминантой» эпохи¹, третьи указывают на гипертрофирование роли экспрессионизма в литературном процессе и строго указывают ему в сторону литературной периферии², а последние вообще величают его не иначе как «так называемым экспрессионизмом»³.

Когда же добираются до его «духовных отцов», то все, как, казалось бы, единодушно указывают в сторону Ницше. Однако до сих пор масштаб и характер его влияния на формирование экспрессионистской поэтики не выявлен полностью.

Десятки работ 1990-х годов начинаются с риторического вопроса: еще одна работа о литературном экспрессионизме?⁴ Когда же авторы их берутся обосновывать свои интенции, то оказывается, что толчком к очередному исследованию становится уже не сам экспрессионизм как таковой, а способ его проецирования на современные методы и приемы литературоведения и лингвистики.

Настоящая работа не является исключением: она обязана своим написанием не только сильнейшему импульсу, исходящему из лирики этого периода и всей удивительной атмосферы высочайшей духовности, литературной продуктивности и глобальной мятежности. Многие ходы исследования сложились как результат несовпадения в понимании и интерпретации лирики этого периода, которую под гнетом термина насильственно поделили на экспрессионистскую и неэкспрессионистскую. Неправомерность такого деления особенно очевидна в свете признаний, что экспрессионистского стиля как такового нет и его определение — «невыполнимое требование к литературоведению»¹, что он эклектичен или что его нельзя рассматривать как эстетический феномен, так как «его невозможно постичь в формальных и языковых категориях»². Несмотря на колоссальный объем исследований экспрессионизмоведения, литература немецкого экспрессионизма продолжает привлекать внимание в связи с пересмотром и уточнением места этого феномена в общей концепции модернизма и оценкой его влияния на последующее развитие мировой литературы. Актуальность экспрессионизма литературоведы усматривают в поразительной современности его философско-эстетической базы. Именно она обеспечила его творческое и продуктивное долголетие.

Один из теоретиков дадаизма Р. Хюльзенбек высказал в 1920 году парадоксальную мысль, которую экспрессионизмоведение предпочло широко не дискутировать, поскольку она не встраивалась в общую картину экспрессионистского хаоса. Отвечая на вопросы, чего же все-таки хотел экспрессионизм, а также, почему дадаизм так поторопился отмежеваться от своего предшественника, он заметил: «Экспрессионизм был гармоничен. Дадаизм поспешил отделаться от его сентиментальностей, идеализма и этой неистребимой потребности гармонии»³.

Об экспрессионизме не принято рассуждать в контексте некой скрытой гармонии, которая бы упорядочивала этот феномен как систему и структурировала ее столь разнородные элементы. Но характер взаимоотношений между самыми далеко отстоящими составляющими явления, будь то мотивная структура или его формально-стилистическая сторона, несет черты некой системности. В этом поле напряженности между ускользающей гармонией и надвигающимся хаосом кроется мощный креативный потенциал феномена, существенно отличающий его от прочих течений начала века, ориентированных только на деконструкцию и фрагментирование действительности.

Неоднозначность толкования немецкого литературного экспрессионизма в литературоведении и масштаб явления определили актуальность исследования. Она заключается в необходимости определить эстетическую сущность, историко-литературное значение и место лирики немецкого экспрессионизма в общем литературном процессе. В монографии экспрессионизм представлен как единая и целостная художественная система, которая в самом полном и завершенном виде эстетически воплотилась в лирике. В рамках широкого дискурсивного подхода к явлению осуществлен синтез литературоведческого и лингвистического анализов.

На сегодняшний день количество русскоязычных исследований по немецкому экспрессионизму, при очевидном интересе к явлению, все же невелико по сравнению с тем необозримым количеством исследований экспрессионизма, которые были проведены в немецкоязычных странах¹. Этим объясняются широкое привлечение фактического материала об экспрессионистской субкультуре, пространный критический анализ теоретических исследований и архивных материалов, любезно предоставленных в наше распоряжение Немецким литературным архивом и Национальным музеем Шиллера в Марбахе, а также библиотеками Эберхард-Карл-Университета (г. Тюбинген). Художественных переводов из экспрессионистской лирики также немного, они выполнены, в основном, для хрестоматийно известных стихотворений, вошедших в антологию экспрессионистской лирики К. Пинтуса «Сумерки человечества» (1919/1920). Наряду с наследием общепризнанных и каноничных поэтов-экспрессионистов в монографии проанализированы произведения малоизвестных и совершенно неизвестных авторов, а также стихотворения, обнаруженные нами в периодических изданиях экспрессионистской направленности с 1910 по 1925 год, которые никогда не использовались в практике исследований немецкого экспрессионизма.

В случаях, когда переводчик не указан, переводы и подстрочники выполнены нами (Н. П.).