Выводы II части

В общей динамике развития экспрессионистской лирики на фоне ее поразительной негомогенности удалось проследить некоторые константные явления: мотив странствия и возвращения в экзистенциальном смысле; амбивалентное чувство тоски по родине и чужбине — «Heimweh/Fernweh»; состояние неприкаянности на чужбине и восприятие собственной чужести как свободы и независимости; наличие субъекта лирики в образе чужака, странника, странного человека и постоянного характера его отношения ко всему новому, необычному или чуждому. Такая повторяемость одних и тех же настроений, чувств, мыслей, выраженных эксплицитно лексемой «fremd» — «чужой» и ее дериватами, позволила сначала предположить, а затем убедиться в их сверхмотивном статусе и определить доминирующее мироощущение поколения, для которого в прежних исследованиях не находилось имени, как глобальную чужесть везде и всему.

Ксенология, разработавшая концепцию чужести в другом дискурсе, предложила свои системные порядки явления и координаты. Ими стали профили чужести. Категория чуждого и нечуждого функционирует как: 1. относительная; 2. комплементарная; 3. полюса ее оппозиции находятся в отношении «динамического синтеза» и взаимозаменяемы.

Универсальность явления позволила принять его структурированность за основу системных порядков феномена другого дискурса.

На вопрос, возможен ли перенос разработанной другими науками концепции чужести в литературный дискурс, мы считаем возможным дать положительный ответ. При этом мы опираемся на доказательства антропологов об универсальности категории чуждого и нечуждого, с одной стороны, и на положительный опыт использования такой ксенологической перспективы в переосмыслении, уточнении характера прежде хорошо изученных художественных произведений («Парсифаль», «Тристан», «Ифигения Таврическая», приключенческие романы и др.). На нескольких лирических миниатюрах от романтизма до экспрессионизма мы продемонстрировали, как концепция чужести преломляется в поэтическом тексте (у Новалиса, Гофмана, Вакенродера, Тика, Бюхнера, Гофмансталя, Якоба, Шмидта), как успешно и продуктивно художественное мышление встраивает в свои фиктивные пространства результаты социологических и антропологических наблюдений (например, феномен чужака у Зиммеля, Новалиса, Тика), как динамический и креативный потенциал категории становится пружиной в развитии всех коллизий художественного произведения.

Филологи, в отличие от представителей других областей научных знаний, лишь фрагментарно разработали тему чужести. Литературный дискурс чужести, когда отчуждение впервые эксплицируется как некая структура бытия, начинает складываться и разворачиваться в эпоху Просвещения. Постепенно это чувство набирает свой критический и креативный потенциал, осваивается в литературе «Бури и натиска», усложняется и дифференцируется в романтизме, распространяясь на все новые сферы бытия и сознания. К концу XIX— началу XX века ощущение чужести во всей диалектике субъектно-объектных отношений принимает глобальный характер. Оно перенимается из всего предшествующего дискурса и модифицируется модернизмом таким образом, что отчуждение становится для литературы онтологически необходимым состоянием. Я перестает быть хозяином в мире и в состоянии крайнего дискомфорта начинает средствами искусства сознательно этот мир очуждать еще более, «деформировать, чтобы суметь в нем выжить».

В экспрессионизме чужесть становится тотальной и конституирует характер и специфику отношений во всех без исключения сферах: «Fremde sind wir auf der Erde Alle!» — «На земле ведь чужеземцы все мы!» (Ф. Верфель).