Примечание переводчика
Относительно суеверий такого рода у Кромвеля мне читать не приходилось. Но он был очень религиозным человеком; он верил с такой страстью, что она граничила с исступлением. По своим религиозным воззрениям он придерживался кальвинизма, один из главных постулатов которого — постулат об "избранничестве", т.е. о выборе Богом определенных людей для распространения на них своей благодати и для осуществления ими великих свершений, причем по Кальвину (в отличие от Лютера) человеку не дано знать, является ли он избранным. Вот как описан один из последних дней Кромвеля в книге Т. Павловой "Кромвель": "Вечером озноб снова бил его, и дух начал слабеть. Много раз он механически повторял Символ веры, но надежды не было в его тоне. Возможно его донимали укоры совести? Трижды слышали, как он шептал: "Страшное дело — попасть в руки Бога живого". Раз он подозвал к себе капеллана...
-- Скажите мне, — спросил больной, — возможно ли однажды избранному потерять благодать?
-- Нет, невозможно, — твердо ответил богослов, искушенный в догматах кальвинистской веры. Вздох облегчения вырвался из груди Кромвеля. Он поднял глаза и прошептал: "Тогда я спасен. Ибо я знаю, что некогда мне была дарована благодать".
Автор явно относится к Кромвелю отрицательно, хотя время от времени вынужден отдавать ему должное. Сейчас в Вестминстере Кромвелю поставлен памятник как великому человеку, более того, когда англичане "хотят сказать о личной ответственности каждого перед своей совестью, о праве выбора, о необходимости владеть своими страстями и подчинить их высшей цели, приводят поговорку: "каждый — сам себе Кромвель". (Цитирую по той же Т. Павловой. — Ф.С.)
К этому времени ему было 59 лет, в течение девяти из которых он узурпировал управление страной.
Как бы ни противоречивы были интересы различных групп после смерти узурпатора, влияние его имени было все же достаточно велико для того, чтобы провозгласить его сына Ричарда протектором. Однако ряд офицеров, недовольных таким решением, собрались у генерала Флитвуда в его усадьбе Уолингфорд-Хаус и составили заговор, получивший название Уолингфордского. В результате произошедшей там дискуссии был составлен манифест, требующий отдать руководство армией в руки того, кому армия доверяет, причем было ясно дано понять, что молодой протектор таковым не является.
Ричард не ощущал в себе решимости защищать предоставленный ему титул и вскоре подписал отречение, после чего вел жизнь частного джентльмена первое время на континенте, а затем у себя на родине, где он располагал доставшимся от отца наследством. Некоторые невежественные люди считали, что он оказался недостоин счастья своего возвышения. Однако он был спокойным, уравновешенным человеком и твердо знал, что он сделал удачный выбор3.
Офицеры, вновь предоставленные самим себе, решили восстановить бесчестно разогнанный Кромвелем парламент, который в свое время постановил обезглавить короля. Это "охвостье парламента" (the rump parliament — именно такое название заслужил этот парламент), восстановившись в правах, проявило большую энергию в попытках умерить силу тех, которые его возродили. Поэтому реакция армии была обычной для того времени: Офицеры решили распустить парламент, оказавшийся столь неблагодарным по отношению к ним. В соответствии с этим решением один из генералов по имени Лэмберт стянул отборную группу войск к Лондону и расположил их на улице, ведущей к Вестминстер-холлу. Когда туда направилась карета спикера Лентхолла, он приказал остановить ее и вежливо, но твердо отправил спикера домой. Аналогичным образом были перехвачены и другие члены парламента. Затем армия вернулась в казармы и принялась истово поститься, что обычно либо предшествовало актам ее произвола, либо сопровождало их.
В
о
время этих событий генерал Монк находился
во главе армии, состоявшей из 8 тысяч
ветеранов и расквартированной в
Шотландии. Отсюда он наблюдал за распрями,
происходящими у него на родине, с весьма
слабой надеждой помочь восстановлению
там порядка.
Каковы бы ни были его намерения, невозможно было скрывать их более тщательно, чем это делал он. Едва он двинул свое войско по направлению к столице с целью выяснить причины беспорядков, происходивших там, все соперничающие стороны стали пытаться привлечь его на свою сторону. Монк, не отвечая никому, продолжал продвигаться к столице в то время, как по всей стране лишь гадали о его намерениях, удивляясь его выдержке и скрытности. Однако Монк продолжал хранить молчание, пока не подошел к Сент-Олбану, местечку, расположенному в нескольких милях от Лондона.
Отсюда он отправил "парламентскому охвостью", которое тем временем снова заняло свои места, послание, в котором выражал пожелание, чтобы все находившиеся в столице войска были выведены оттуда и отправлены в свои казармы. К этому времени палата общин вынесла решение распустить себя ради спокойствия королевства и своим последним актом постановила объявить выборы в новый парламент.
Пока этот новый парламент еще не собрался, никто не мог угадать намерений генерала. Он же все еще воздерживался от высказываний, и, хотя созыв в 1660 году нового парламента нельзя было расценивать иначе, как шаг к реставрации королевской власти, поведение Монка ничем не выдавало его планов и ничто не могло преодолеть его скрытности, пока, наконец, стремление осуществить свой план не заставило его приоткрыть тайники своей души.
Он был близок с неким джентльменом из Девоншира по имени Моррис, домоседом, отдававшим все свое время занятиям наукой. Только с ним одним он мог обсуждать свой великий и опасный шаг реставрации. Этому Моррису и решил доверить свое дело сэр Джон Гренвилл, эмиссар короля, добивавшийся свидания с генералом. Однако Гренвилл категорически отказывался передать послание короля в руки к кому-либо, кроме самого генерала. Поэтому Монк, убедившись в том, что он может положиться на слово и честь этого королевского эмиссара, открыл ему свой план. Однако и здесь он проявил свою обычную выдержку, отказавшись доверить хоть одно слово бумаге. В соответствии с этим договором король покинул испанские владения во Фландрии, чудом избежав ареста в городе Бреда, где губернатор Брабанта под предлогом оказания ему подобающих почестей пытался его задержать, и прибыл в Голландию, где он решил ждать новых вестей от Монка.
Наконец настал долгожданный день открытия свободного парламента. Симпатии всех были на стороне короля. Однако страх настолько прочно угнездился в их душах, а свобода слова сопровождалась такой опасностью, что никто в течение нескольких дней не осмеливался произнести его имя. Все это время Монк с характерной для него железной выдержкой испытывал их характер, изучая их настроения и симпатии. Наконец, он дал указание президенту совета Эннсли проинформировать совет о том, что сэр Джон Гренвилл, слуга и уполномоченное лицо короля, прибыл в парламент, чтобы вручить послание его величества палате общин.
Ничто не может сравниться с теми радостью, восторгом и ликованием, с которыми было встречено это известие. Члены палаты, забыв о торжественности момента, разразились бурными аплодисментами. Гренвилла пригласили в зал, и послание короля было зачитано и встречено с большим воодушевлением. После паузы, продолжавшейся едва ли одну секунду, вся палата единодушно и бурно выразила полное согласие с королевским предложением. Дабы это радостное известие распространилось как можно шире, немедленно было решено опубликовать как само письмо, так и данные королю гарантии.
Чарльз вступил в Лондон 29 мая, в день своего рождения. На всем пути его следования собирались огромные толпы народа, оглашавшие воздух громкими приветствиями. Народ так долго раздирался воинствующими кликами на враждебные группировки, подвергался безжалостному ограблению и жестокой тирании, что теперь не мог сдержать своих радостных чувств по поводу восстановления конституции, которая, подобно птице Феникс, возродилась из пепла еще более прекрасной и могучей. Религиозный фанатизм с его долгими проявлениями мрачного террора улетучился при одном приближении свободы. Начали возрождаться светские искусства и ремесла. Но все же предметы роскоши не вошли в обиход, и это было великим благом для народа.