3. 2. «Экономический человек» и гипотеза рациональности

Истоки неоклассической концепции «экономического человека» восходят к философии Юма и Бентама о природе человека. Согласно этой философии человек одержим одной лишь страстью к личной выгоде (утилитаризм) и находится в постоянной погоне за жизненными благами и удовольствиями (гедонизм). Человек в этой концепции выступает как глубоко аморальное существо, весь смысл жизни которого сводится к безудержному удовлетворению своих неограниченных потребностей и желаний. «Экономический человек теории свободного рынка, - с иронией пишет по этому поводу английский социолог У. Хаттон, - является аморальным существом. Он потомок первобытного дикаря… Рациональный экономический человек существует, чтобы потреблять и предаваться своим удовольствиям. Для насыщения своих желаний он должен добывать продовольствие, охотиться и заниматься собирательством. Он обменивается с другими первобытными дикарями, которые доставляют свою охотничью добычу и плоды собирательства на местный рынок. Относительные цены всех продуктов отражают их меняющиеся количества и изменчивый спрос. Дикари будут торговать друг с другом до тех пор, пока каждый не получит набор благ, удовлетворяющих его нужды в точном соответствии с покупательной способностью товаров, которыми он располагает для обмена» (Hutton, 1996, p. 228).

Утверждение, что человек как всякое живое существо должен действовать в соответствии с необходимостью удовлетворения своих материальных потребностей является такой банальностью, которая подразумевается само собой. Здесь же речь идет о том, что смыслом жизни человека объявляется безудержное стремление к выгоде и потреблению. Ввиду этого сегодня так же, как и в древности человек избирает наиболее выгодный себе способ действий, продает товары подороже, а покупает подешевле.

Общим знаменателем такого рода рациональных действий человека выступает максимизация полезности в рамках данных бюджетных ограничений. В этих пределах отдельный потребитель стремится к максимизации своей полезности путем подбора предпочитаемой группы покупаемых товаров с той же неукоснительностью, с какой предприниматель стремится к максимизации прибыли путем превышения своего дохода над затратами. Этот закон, утверждает рассматриваемая теория, действует с железной неотвратимостью. На этом основании единственной экономической теорией, заслуживающей этого названия, она признает ту, которая исходит из гипотезы именно такого рода присущего человеку необузданного эгоизма. Только с этих позиций, согласно такому подходу, возможно логически полное объяснение поведения человека в любой ситуации.

Составной частью подобной трактовки является также допущение о безграничных информационных и вычислительных способностях человека, позволяющих ему в любой ситуации принимать единственно верное решение. Агенты рынка, таким образом, изображаются как некие ходячие исследовательские центры, обладающие полной информацией о происходящих в экономике процессах, прежде всего о ценах на товары и финансовые активы, о вероятных их изменениях и их влиянии на нынешнюю и будущую ситуацию и в силу этого способных принимать самые выгодные для себя решения. При этом путем введения в анализ фактора субъективных предпочтений сделки представляются как всегда взаимовыгодные. Неважно, говорит эта теория, что потребители покупают разные группы товаров, отличающиеся по своим качественным характеристикам; важно, что они соответствуют их предпочтениям и в каждом случае имеют наибольшую субъективную ценность.

Не входя здесь в обсуждение подобной трактовки ценности (стоимости) возникает вопрос, как, например, оценивать сделки на финансовом рынке, где одни теряют как раз то, что другие выигрывают? Почему одни оказываются рациональными, а другие иррациональными?

Односторонне утилитарная трактовка деятельности человека, рассматривающая ее по аналогии с утверждением, что «рыба ищет где глубже, а человек - где лучше», не оставляет места иным мотивам человека, кроме личной выгоды. Понятно, что ни с того, ни с сего никто не может отказываться от собственной выгоды, и в этом смысле человек действительно ищет, где лучше. Вместе с тем опыт говорит, что не все одинаково поглощены одной лишь страстью к потребительству и накопительству. Немало людей, ведомых не столько «любовью к деньгам», сколько мотивом внутреннего призвания и профессии или еще более высокими мотивами любви к дальним и близким, и вообще общественного служения. А самое же главное другое: что означает безудержная «любовь к деньгам» у одних для всех остальных?

Подобные вопросы поставили под сомнение универсальность закона максимальной полезности и породили альтернативную трактовку этой проблемы. Модели максимизирующей полезность рациональности неоклассической теории посткейнсианство противопоставило модель процедурной рациональности человека. Между двумя подходами существует принципиальная разница.

Согласно первому подходу, присущее всем агентам рынка стремление к максимизации полезности вынуждает их вступать в конкуренцию между собой. Ввиду такого взаимодействия все минусы рынка и конкуренции взаимно уничтожаются и условия деятельности выравниваются для всех. Благодаря этому создаются такие гармоничные экономические отношения, в силу которых капитализм имманентно стремится к состоянию устойчивого состояния (равновесия). Как видно, в этой концепции идея полезности мостит дорогу идеи равновесия. Обе концепции находятся в неразрывной логической связи между собой. Если исключить фактор максимизации полезности, то теория равновесия лишается побудительного мотива и повисает в воздухе.

Второй подход наряду с максимизацией полезности признает и другие мотивы поведения человека, которые обозначены им как процедуры. Имеются в виду существующие традиции, обычаи и установленные нормы, которых люди придерживаются в своем поведении и отношениях между собой. Посткейнсианство, во-первых, отрицает всесилие человека в понимании экономических процессов и утверждает, что его знания, наоборот, ограничены, а потому будущее для него всегда неизвестно. В каждый данный момент человек принимает свое решение, находясь между ушедшим прошлым и неизвестным будущим. Поэтому в качестве одного из исходных посткейнсианство выдвигает тезис о фундаментальной неопределенности будущего. Во-вторых, оно определяет экономические отношения людей и их поведение не только как рациональные, но также и как иррациональные, не лишенные противоречий и конфликтов, и в силу этого подрывающие устойчивость экономики. Поэтому оно исходит из предпосылки внутренней неустойчивости капитализма и необходимости постоянного воздействия на этот процесс, перевода его в устойчивое состояние путем разного рода регулирующих мер, в том числе процедурного характера.

Нам представляется, что из двух подходов, скорее, с помощью второго может быть объяснена сегодняшняя российская действительность. Примечательно, что при рассмотрении гипотезы рациональности многие ее западные критики поставили вопрос следующим образом: если индивидуум достаточно рационален, обладает такими информационными и вычислительными способностями, что находит единственно верное решение и поведение, то почему, то же самое не может делать планирующий общественно-экономический центр? Куда исчезает присущая индивидууму рациональность, когда она обращается на достижение не только личного, но и общего блага? Ряд западных экономистов считает, что рациональность на уровне общества не менее реальна, чем на уровне индивидуума. Так, в частности, утверждает лауреат Нобелевской премии К. Эрроу. То, что рациональностью может обладать не только один, но и другой, по его мнению, может превращать ее в нечто большее, чем индивидуальная рациональность. По этому поводу он пишет: «В действительности для построения теории экономического поведения на основе рациональности необходимо допустить нечто большее, а именно, что рациональность всех агентов должна быть общим знанием (common knowledge) ...Именно в этом смысле рациональность и знание рациональности является социальным, а не только индивидуальным явлением (Arrow, 1998., p. 72).

Там, где рациональность доступна не только индивидууму, но и планирующему общественно-экономическому центру, по логике К. Эрроу, рыночная стихия так или иначе преодолевается. «Если всякий агент имеет полную модель экономики, - пишет он, - “рука”, управляющая хозяйством, будет даже очень видимой. В самом деле, при таких условиях превосходство рынка над централизованным планированием исчезает. Каждый индивидуальный агент фактически использует столько же информации, сколько потребовалось бы органу централизованного управления» (там же). Для ясности добавим, что под невидимой рукой имеется в виду рынок, а под видимой - планирующий центр.

Подобный вывод, логически вытекающий из гипотезы рациональности, имеет особое значение для оценки опыта планирования в бывших социалистических странах и Китае. Планированием оказывается не что иное, как рациональность в масштабе общества. Мы ниже приведем фактические данные в качестве доказательства того, что с точки зрения интересов рядового человека плановая экономика была более эффективной, чем рыночная. Пока же обратим внимание на то, что именно идея рациональности в масштабе общества лежала в основе всех моделей плановой экономики. Так, О. Ланге еще в 1930-е годы в споре с Л. Мизесом доказывал, что, не подчиняясь рынку, но имитируя его в соответствии со своими целями, плановая экономика способна полнее использовать его преимущества. То же самое было характерно для модели Н. А. Цаголова, согласно которой товарно-денежные отношения (рынок) рассматривались в рамках плановой системы и через хозрасчетные интересы предприятий призваны были служить достижению стратегических целей экономики в целом. Своеобразным воплощением рациональности в масштабе общества была модель оптимального функционирования экономики Н.П. Федоренко.

В свете разительных отличий результатов планового и рыночного периодов развития стран бывшего СССР смысл наработок советского времени стало труднее подвергать сомнению. Признавая значение планирования, нельзя, однако, его идеализировать и считать общественно-экономический центр всезнающим и всемогущим, как получалось в советское время. Кейнсианский упрек против неоклассического допущения о безграничной рациональности индивидуума отчасти применим и к плану, который хотя и снижает неопределенность, но полностью ее не преодолевает. Познавательные возможности человека всегда ограничены, а, следовательно, и в плановой экономике мы имеем дело с известной неопределенностью будущего.