Наука и доксософы

Наука не имеет иного основания, кроме коллективного верования в ее основы, которое производит и предполагает само функционирование научного поля. Объективное оркестрирование практических схем, внушаемых формальным образованием и всей социальной средой, которое является основанием практического консенсуса в отношении целей, предлагаемых полем, т.е. в отношении проблем, методов и решений, немедленно распознаваемых как научные, находит свое собственное обоснование в совокупности институциональных механизмов, которые обеспечивают социальную и школьную селекцию ученых (в зависимости, например, от установившейся иерархии дисциплин), подготовку отобранных агентов, контроль над доступом к исследовательскому и издательскому инструментарию и т.д.^[36] Дискуссионное поле, создаваемое борьбой ортодоксии и гетеродоксии, вычленяется на фоне поля доксы, совокупности допущений, которые антагонисты воспринимают как само собой разумеющиеся, не зависящие от какой-либо дискуссии, поскольку они составляют скрытое условие дискуссии³⁷: цензура, которую производит ортодоксия – и которую отвергает гетеродоксия – скрывает более радикальную, а также более невидимую цензуру, поскольку она является составной частью самого функционирования поля и распространяется на совокупность того, что становится допустимым благодаря самому факту принадлежности к полю, что выводится за пределы дискуссии благодаря тому, что принимаются цели дискуссии, т.е. согласие в отношении предметов несогласия, общие интересы, которые лежат в основании конфликта интересов, все необсуждаемое и немыслимое, по умолчанию удерживаемое за границами борьбы³⁸.

В зависимости от степени автономии поля по отношению к внешним детерминантам доля социального произвола, заключенного в системе допущений, конституирующих верование, свойственное тому или иному полю, возрастает. Это означает, что в абстрактном пространстве теории всякое научное поле – как поле социальных наук или математики сегодня, так и поле алхимии или математической астрономии во времена Коперника – может быть размещено в промежутке между двумя границами, представленными, с одной стороны, религиозным полем (или полем литературного производства), в котором официальная истина есть ни что иное, как легитимное навязывание культурного произвола (т.е. произвольное и нераспознаваемое как таковое), выражающего специфический интерес доминирующих – внутри поля и вне его – и, с другой стороны, научным полем, откуда исключается всякий элемент социального произвола (или немыслимого), и где социальные механизмы с необходимостью навязывают универсальные нормы мышления.

Таким образом, встает вопрос о степени социального произвола верования, производимого функционированием поля и являющегося условием его функционирования, или – что одно и то же – вопрос о степени автономии поля (относительно, прежде всего, социального заказа доминирующего класса) и социальных условий – внутренних и внешних – этой автономии. В основании всех различий между научными полями, способными производить и удовлетворять чисто научный интерес и таким образом поддерживать непрерывный диалектический процесс, и полями производства научного дискурса, в которых коллективная работа имеет единственной целью и функцией сохранение поля идентичного ему самому, производя как вовне, так и внутри, верование в независимую ценность задач и объектов, которые оно производит, лежит отношение зависимости под видимостью независимости от внешних заказов. Доксософы, мнимые ученые и ученые видимостей могут легитимировать и отлучение, которое они осуществляют путем произвольного формирования эзотерического знания, недоступного профанам, и полномочия, которых они требуют, монополизируя некоторые практики или рассуждения по их поводу, лишь путем навязывания верования в то, что их ложная наука совершенно независима от социальных заказов, которые они так хорошо выполняют только потому, что во всеуслышание заявляют о своем отказе их обслуживать.

От Хайдеггера, рассуждающего о «массах» и «элитах» на глубоко эвфемизированном языке «аутентичного» и «неаутентичного», до американских политологов, воспроизводящих официальное видение социального мира в полу-абстракциях дескриптивно нормативного дискурса – всегда ученый жаргон (в противоположность научному языку) определяется одной и той же стратегией ложного разрыва. Если научный язык ставит кавычки для обозначения того, как отмечает Башляр, что слова обыденного языка или прежнего научного языка, который он сохраняет, полностью переопределяются и приобретают свой смысл только в новой теоретической системе³⁹, ученый язык употребляет кавычки или неологизмы лишь для того, чтобы символически продемонстрировать фиктивную дистанцию и разрыв относительно общепринятого смысла: на самом деле, не обладая никакой реальной автономией, он может выполнять свою идеологическую задачу только лишь в том случае, если будет оставаться достаточно прозрачным для того, чтобы продолжать ссылаться на опыт и обыденное выражение, которое он отрицает.

Стратегии ложного разрыва выражают объективную истину полей, обладающих лишь ложной автономией: если доминирующий класс сообщает наукам о природе автономию, соразмерную тому интересу, который этот класс находит в использовании научных методов в экономике, то от социальных наук ему ждать нечего, разве что – в лучшем случае – чрезвычайно дорогостоящего вклада в легитимацию установленного порядка и в укрепление арсенала символических инструментов доминирования. Запоздалое и всегда находящееся под угрозой развитие социальных наук как раз свидетельствует о том, что прогресс в направлении реальной автономии, которая обуславливает и одновременно предполагает установление механизмов, формирующих само регулируемое и автократическое научное поле, обязательно наталкивается на препятствия, нигде более не известные. Иначе и быть не может, поскольку цель внутренней борьбы за научный авторитет в поле социальных наук, т.е. за право производить, навязывать и внушать легитимное видение социального мира, является одной из целей борьбы между классами в политическом поле⁴⁰.

Из этого следует, что позиции во внутренней борьбе никогда не могут достичь той степени независимости по отношению к позициям во внешней борьбе, которая наблюдается в поле наук о природе. Идея нейтральности науки есть фикция, которая подразумевает интерес, позволяющий дать ученому нейтрализованную и эвфемизированную, а потому особенно символически действенную – поскольку совершенно неузнаваемую – форму доминирующего представления о социальном мире⁴¹.Социальная наука, выявляя социальные механизмы, которые обеспечивают поддержание установленного порядка и сугубо символическая эффективность которых заключена в незнании их логики и воздействия - этого принципа ненавязчиво выманиваемого признания – неизбежно становится частью политической борьбы. Это значит, что когда социальной науке удается утвердиться (что подразумевает выполнение некоторых условий, соответствующих определенному соотношению сил в межклассовой борьбе), борьба между наукой и ложной наукой доксософов (которые могут выставлять себя сторонниками самых революционных теоретических традиций) непременно вносит свой вклад в борьбу между классами, которые – по крайней мере в данном случае – также не заинтересованы в научной истине. В социальных науках фундаментальный вопрос социологии науки принимает особенно парадоксальную форму: каковы могут быть социальные условия, освобождающие развитие науки от давления и социального заказа, если известно, что в этом случае прогресс в направлении научной рациональности не является прогрессом в направлении политической нейтральности. Этот вопрос можно проигнорировать, что и делают, например, те, кто приписывают все особенности социальных наук их положению последних из появившихся в духе наивной эволюционистской философии, которая описывает официальную науку в терминах эволюции. Конечно, теория опоздания верна, но парадоксальным образом лишь в случае официальной социологии, а точнее, официальной социологии социологии. Для того чтобы понять самые характерные черты этих особых форм ученого дискурса, каковыми являются ложные науки, достаточно вспомнить знаменитый анализ «экономического отставания» Александра Гершенкрона. Гершенкрон отмечает, что когда процесс индустриализации начинается с опозданием, он обнаруживает систематические отличия от того, что происходило в более развитых странах не только по темпам развития, но также в том, что касается «производственных и организационных структур», поскольку этот процесс использует оригинальные «институциональные инструменты» и развивается в ином идеологическом климате⁴². Существование более продвинутых наук – крупных поставщиков не только методов и техник, используемых чаще всего без учета технических и социальных условий валидности, но также и примеров для подражания – позволяет официальной социологии обрести все внешние признаки научности: парад автономии может принимать здесь беспрецедентную форму, по сравнению с которой искусно поддерживаемый эзотеризм ученых традиций былых времен представляется лишь бледным предвестником. Официальная социология стремится реализовать себя не как наука, а как официальный образ науки, которым официальная социология науки, эта своего рода правовая инстанция, за которую выдает себя сообщество (чрезвычайно подходящее в данном случае слово) официальных социологов, снабжает это сообщество путем позитивистской реинтерпретации научной практики наук о природе.

Для того чтобы полностью убедиться в функции оправдательной идеологии, которую выполняет социальная история социальных наук в том виде, в котором она используется американским истеблишментом⁴³, достаточно пересмотреть все работы, прямо или косвенно посвященные соревновательности, этому ключевому слову всей американской социологии науки, которое, являясь смутным, туземным понятием, возведенным в научное достоинство, концентрирует в себе все немыслимое (доксу) этой социологии. Тезис, согласно которому производительность и соревновательность непосредственно связаны между собой⁴⁴, вдохновляется функционалистской теорией соревновательности, являющейся социологическим вариантом верования в достоинства «свободного рынка», поскольку английское слово competition означает также то, что мы называем конкуренцией. Сводя всякую конкуренцию к конкуренции между университетами или превращая конкуренцию между университетами в условие конкуренции между исследователями, никогда не задаются вопросом о препятствиях одновременно экономического и научного происхождения, возникающих в ходе научной конкуренции в рамках academic market place.

Соревновательность, которую признает наука истеблишмента – это соревновательность в рамках социального приличия, которое служит тем большим препятствием для настоящей научной соревновательности, способной усомниться в ортодоксии, что речь идет об универсуме, более отягощенным социальным произволом. Понятно, что увлечение единодушием «парадигмы» может совпадать с увлечением соревновательностью, и что можно вслед за авторами упрекнуть европейскую социологию в том, что она грешит избытком или недостатком соревновательности.

Кроме оборудования и методов – например, компьютеров и программ автоматической обработки данных, официальная социология заимствует такую модель научной практики, какой ее представляет себе позитивистское воображение, т.е. со всеми символическими атрибутами научной респектабельности, масками и париками, такими как технологические приспособления и риторический китч, и такую модель организации того, что она называет «научным сообществом», какую ей поставляет ее убогая социология организаций. Но официальная социология не обладает монополией на литературу, посвященную истории науки: специфическая трудность, которую испытывает социология в научном осмыслении науки, отчасти связана с тем, что она находится в самом низу социальной иерархии наук. Возвышается ли она до того, что начинает относиться к более научным наукам лучше, чем они сами о себе думают, опускается ли до регистрации победного образа, который научная агиография производит и распространяет – перед ней стоит всегда одна и та же трудность – осмыслить себя как науку, т.е. осмыслить свою позицию в социальной иерархии наук.

Это совершенно очевидно вытекает из реакции, которую вызвала книга Томаса Куна «Структура научных революций», содержащая добротный экспериментальный материал для эмпирического анализа идеологий науки и их связи с позицией авторов в научном поле. Действительно, эта книга, в отношении которой так и остается неясным, описывает или предписывает она логику научного изменения (пример такого скрытого предписания: существование парадигмы является признаком научной зрелости), приглашала своих читателей искать в ней ответы на вопрос о хорошей или плохой науке⁴⁵. Те, кого на языке сообщества называют «радикалами», находили в книге приглашение к «революции» против «парадигмы»⁴⁶ или оправдание либерального плюрализма world-views⁴⁷, поскольку обе точки зрения безусловно соответствуют различным позициям в поле⁴⁸. Те же, кто является держателями установленного порядка, вычитывали в книге приглашение к тому, чтобы изъять социологию на «до-парадигматической» стадии, навязав ей унифицированную форму верований, ценностей и методов, символизируемых знаменитой триадой Парсонса и Лазерфельда, примирившихся на Мертоне. Чрезмерная увлеченность количественными методами, формализацией и этической нейтральностью, презрение к «философии» и отказ от методических устремлений в пользу мелочной эмпирической верификации и убогой концептуализации, операционально называемой «теорией среднего уровня» – таковы черты, приобретенные, благодаря безнадежно откровенному превращению «существующего» в «должное» и оправдываемые необходимостью участвовать в укреплении «ценностей сообщества», как условии «прорыва».

Ложная наука, предназначенная для производства и поддержания ложного сознания – официальная социология (венцом творения которой сегодня является политология) должна демонстрировать объективность и «этическую нейтральность» (т.е. нейтральность в борьбе между классами, существование которых она, впрочем, отрицает) и создать полную видимость состоявшегося разрыва с доминирующим классом и его идеологическими требованиями, умножая внешние знаки научности. Таким образом, с «эмпирической» стороны имеет место парад технологий, а со стороны «теории» – риторика «нео» (также расцветающая в художественном поле), которая, копируя научное накопление, применяет к произведению или к совокупности произведений прошлого (См.: Парсонс Т. «Структура социального действия») типичную ученую процедуру «прочтения заново», эту парадигматическую школьную операцию просто воспроизводства или воспроизводства простого, вполне подходящую для того, чтобы производить в границах поля и верования, которое оно производит, все внешние признаки «революции». Следовало бы всесторонне проанализировать эту риторику научности, с помощью которой доминирующее «сообщество» производит верование в научную ценность своих продуктов и в научный авторитет своих членов. Этому может служить, например, совокупность стратегий, придающих видимость эффекта накопления, таких как ссылки на Канонические источники, чаще всего сводимые, как говорится, «к их самому простому изложению» (таков посмертный удел «Самоубийства»), т.е. к примитивным правилам, симулирующим холодную строгость научного дискурса, а также ссылки на по возможности самые свежие статьи на одну и ту же тему (известна оппозиция между «тяжелыми» науками – hard – и «мягкими» науками – soft), это могут быть также стратегии закрытия, которые должны установить границу между научной проблематикой и профанными и салонными дебатами (всегда имеющими место, но на правах «лошади в паровозе»), с помощью, чаще всего, простого обратного перевода с одного языка на другой; либо процветающие среди политологов стратегии непризнания, способные воплотить доминирующий идеал «объективности» в аполитичном дискурсе о политике, где отвергаемая политика может появиться лишь под неузнаваемым, а, следовательно, безупречным, видом ее политологического непризнания⁴⁹. Но эти стратегии выполняют, сверх того, основную функцию: круговая циркуляция объектов, идей, методов и особенно знаков признания внутри сообщества (следовало бы сказать клуба, открытого лишь членам местного сообщества или импортируемым из лиги Ivy)⁵⁰, производит, как всякий кружок по легитимации, универсум верования, эквивалент которого можно найти как в религиозном поле, так и в поле литературы или поле высокой моды⁵¹.

Тем не менее не следует придавать ложной официальной науке то значение, которое ей придает «радикальная» критика. Несмотря на их разногласия относительно ценности, которую они сообщают «парадигме», этому принципу унификации, необходимому для развития науки – в одном случае, или произвольной репрессивной силе – в другом, либо, как у Куна, и тому, и другому, по очереди, консерваторы и «радикалы», противники-сообщники, сходятся на самом деле в главном: вследствие односторонней точки зрения, которую они непременно занимают по отношению к научному полю, выбирая, по меньшей мере несознательно, то или иное антагонистическое поле, они не могут видеть, что контроль или цензура осуществляется не той или иной инстанцией, но объективным отношением между противниками-заговорщиками, которые уже одним своим антагонизмом ограничивают поле легитимной дискуссии, исключая как нелепое или эклектичное, или просто немыслимое всякую попытку занять непредусмотренную позицию (в частном случае, для того, например, чтобы поставить на службу другой научной аксиоматике технические средства, разработанные официальной наукой)⁵².

«Радикальная» идеология, слегка завуалировано выражающая интересы доминирующих в научном поле, стремится трактовать всякую революцию против установленного научного порядка как научную таким образом, что достаточно исключить какую-нибудь «инновацию» из официальной науки, чтобы можно было счесть ее научно революционной, избегая вопроса о социальных условиях, благодаря которым революция против установленного научного порядка является также научной революцией, а не простой ересью, имеющей целью изменение установившегося соотношения сил в поле, не затрагивая оснований, на которых зиждется его функционирование⁵³.

Что касается доминирующих, склонных считать, что тот научный порядок, в который вложены все их инвестиции (в духе экономики и психоанализа) и прибыли от которых они в состоянии присвоить, является реализовавшимся «должно быть», то они вполне логично ориентированы на спонтанную философию науки, которая находит свое выражение в позитивистской традиции, этой форме либерального оптимизма, согласно которой наука прогрессирует благодаря внутренней силе истинной идеи и что самые «сильные» являются по определению также и самыми «компетентными». Достаточно подумать о прежних состояниях поля наук о природе или о современном этапе поля социальных наук, чтобы обнаружить идеологическую функцию социодицеи этой философии науки, которая, представляя идеал реализованным, снимает вопрос о социальных условиях его реализации.

Соглашаясь с тем, что сама социология науки функционирует в соответствии с законами функционирования любого научного поля, которые устанавливает научная социология науки, социология науки вовсе не обрекает себя на релятивизм. Действительно, научная социология науки (и научная социология, которую она также делает возможной) может сложиться только при условии ясного понимания того, что различным позициям в научном поле сопутствуют представления о науке, идеологические стратегии, загримированные под эпистемологические точки зрения, с помощью которых занимающие определенную позицию стремятся оправдать свою собственную позицию и стратегии, которые они применяют для ее поддержания или улучшения, а также одновременно дискредитировать сторонников противоположной позиции и их стратегии. Каждый социолог является хорошим социологом своих конкурентов, поскольку социология знания или науки является лишь наиболее безупречной формой стратегий дисквалификации противника и остается таковой до тех пор, пока она определяет в качестве объекта своих противников и их стратегии, а не систему стратегий в целом, т.е. поле позиций, которое их порождает⁵⁴. Трудность социологии науки состоит в том, что социолог имеет свои цели в игре, которую он берется описывать (будь то, во-первых, научность социологии или, во-вторых, научность формы социологии, которую он применяет), а также в том, что он может объективировать эти цели и соответствующие стратегии лишь при условии, что в качестве объекта он берет не только стратегии своих научных противников, но и игру как таковую, которая движет также и его собственными стратегиями, подспудно грозя взять верх над его социологией и его социологией социологии.

Декларация о науке и использовании научных знаний

Преамбула 1. Мы все живем на одной планете и являемся частью биосферы. Мы пришли к пониманию того, что находимся в ситуации, которая характеризуется растущей взаимозависимостью, и что наше будущее неразрывно связано с сохранением глобальных систем жизнеобеспечения и поддержанием всех форм жизни. Народы и ученые всего мира призваны осознать настоятельную необходимость ответственного использования знаний, имеющихся во всех областях науки, без какого-либо злоупотребления ими, для удовлетворения человеческих потребностей и чаяний. Мы стремимся к активному сотрудничеству во всех сферах научной деятельности, т.е. в областях естественных наук, таких, как физические науки, науки о Земле и биологические науки, биомедицинских и инженерных наук, а также социальных и гуманитарных наук. В то время как в Рамках действий подчеркивается как многообещающий и дина- мичный характер естественных наук, так и их потенциальное вредоносное воздействие, а также необходимость понимания их влияния на общество и взаимосвязей с ним, приверженность науке, равно как и соответствующие задачи и обязанности, нашедшие свое выражение в настоящей Декларации, относятся ко всем наукам. Все культуры могут вносить вклад в научные знания, имеющие универсальную ценность. Науки должны служить человечеству в целом и способствовать более глубокому пониманию каждым человеком природы и общества, повышению качества жизни и созданию устойчивой и здоровой среды для нынешнего и будущих поколений. 2. Научные знания привели к замечательным нововведениям, которые принесли огромную пользу человечеству. Резко возросла продолжительность жизни, открыты способы лечения многих болезней. Во многих частях мира значительно увеличился объем сельскохозяйственного производства для удовлетворения растущих потребностей населения. Технологические разработки и использование новых источников энергии создали возможности для освобождения человечества от изнурительного труда. Они также способствовали появлению все более широкого и сложного спектра промышленных изделий и процессов. Технологии, основанные на новых методах коммуникации, обработки информации и вычислений, создали беспрецедентные возможности и поставили сложные задачи как перед наукой, так и перед обществом в целом. Постоянное совершенствование научных знаний о происхождении, функционировании и эволюции Вселенной и жизни открывает перед человечеством возможности применения концептуальных и практических подходов, которые оказывают глубокое влияние на его действия и перспективы. 3. Внедрение научных достижений, развитие и расширение человеческой деятельности помимо своей очевидной пользы привели также к ухудшению состояния окружающей среды и технологическим бедствиям, усугубили социальный дисбаланс и отчуждение. Например, научный прогресс позволил создать совершенные вооружения, как обычные, так и оружие массового уничтожения. Сейчас есть возможность выступать за сокращение ресурсов, выделяемых на разработку и изготовление новых вооружений, и поощрять хотя бы частичную конверсию военных производственных и научно-исследовательских структур для использования в гражданских целях. В качестве шага в направлении прочного мира Генеральная Ассамблея Организации Объединенных Наций провозгласила 2000 г. Международным годом культуры мира и 2001 г. Годом диалога между цивилизациями под эгидой Организации Объединенных Наций; научное сообщество вместе с другими кругами общества может и должно играть важную роль в этом процессе. 4. Сегодня, когда уже можно предвидеть грядущие беспрецедентные научные достижения, ощущается потребность в активной и основывающейся на достаточной информации демократической дискуссии о выработке и использовании научных знаний. Научное сообщество и те, кто отвечает за принятие решений, должны стремиться к тому, чтобы эта дискуссия служила задачам укрепления доверия к науке и оказания содействия ей со стороны общественности. Необходимым условием для решения этических, социальных, культурных, экологических, гендерных, экономических и здравоохранительных проблем является активизация междисциплинарной деятельности с охватом как естественных, так и социальных наук. Укрепление роли науки ради более справедливого, процветающего и устойчивого мира требует долгосрочной приверженности всех заинтересованных сторон, как государственных, так и частных, на основе увеличения капиталовложений, соответствующего пересмотра инвестиционных приоритетов и совместного использования научных знаний. 5. Основная часть обеспечиваемых наукой благ распределяется неравномерно в результате структурной асимметрии между странами, регионами и социальными группами, а также между полами. Научные знания превратились в ключевой фактор производства материальных ценностей, а распределение знаний стало еще более несправедливым. Бедные (будь то люди или страны) отличаются от богатых не только тем, что у них меньше собственности, но и тем, что они в значительной степени отторгнуты от выработки и плодотворного использования научных знаний. 6. Мы, участники Всемирной конференции “Наука для XXI века: новые обязательства”, собравшиеся в Будапеште, Венгрия, 26 июня - 1 июля 1999 г. под эгидой Организации Объединенных Наций по вопросам образования, науки и культуры (ЮНЕСКО) и Международного совета по науке (МСНС): принимая во внимание: 7. то, в каком состоянии сегодня находятся естественные науки, куда они движутся, в чем заключается их социальное воздействие и что общество ожидает от них, 8. что в XXI веке наука должна стать всеобщим достоянием на благо всех народов на основе солидарности, что она является мощным средством понимания природных и социальных явлений и что в будущем ее роль обещает стать еще более значительной по мере улучшения понимания растущей сложности взаимосвязей между обществом и окружающей средой, 9. все более возрастающую потребность в научных знаниях у руководящих работников государственного и частного секторов, в том числе ту особенно влиятельную роль, которую науке предстоит сыграть в разработке политики и принятии руководящих решений, 10. что доступ с самого раннего возраста к научным знаниям в мирных целях является составной частью права на образование, принадлежащего всем мужчинам и женщинам, и что научное образование имеет важное значение для человеческого развития, создания эндогенного научного потенциала и формирования активных и информированных граждан, 11. что научные исследования и их прикладные аспекты могут обеспечить значительную отдачу в плане экономического роста и устойчивого человеческого развития, в том числе в борьбе с нищетой, и что будущее человечества, как никогда ранее, будет зависеть от того, насколько справедливо будут вырабатываться, распространяться и использоваться знания, 12. что научные исследования являются важной движущей силой в области здравоохранения и социального обеспечения и что более широкое использование научных знаний обеспечило бы значительное улучшение охраны здоровья чело- вечества, 13. происходящий в настоящее время процесс глобализации и стратегическую роль научных и технических знаний в этом процессе, 14. настоятельную необходимость сокращения разрыва между развивающимися и развитыми странами посредством совершенствования научного потенциала и инфраструктур развивающихся стран, 15. что революция в области информации и коммуникации предоставляет новые и более эффективные средства для обмена научными знаниями и для развития образования и научных исследований, 16. важное значение полного и открытого доступа к информации и данным, являющимся общественным достоянием, для научных исследований и образования, 17. ту роль, которую социальные науки играют в вопросах анализа социальных преобразований, связанных с научным и технологическим развитием, и в поиске решения проблем, порождаемых этим процессом, 18. рекомендации крупных конференций, созывавшихся организациями системы Организации Объединенных Наций и другими учреждениями, а также совещаний, организованных в связи со Всемирной конференцией по науке, 19. что при проведении научных исследований и использовании научных знаний следует уважать права человека и человеческое достоинство в соответствии со Всеобщей декларацией прав человека и в свете Всеобщей декларации о геноме человека и правах человека, 20. что некоторые прикладные аспекты науки могут быть пагубными для личности и общества, окружающей среды и здоровья человека и могут даже угрожать дальнейшему существованию человеческого рода и что наука непременно должна вносить свой вклад в дело мира, развития и всемирной безопасности, 21. что ученые вместе с другими основными партнерами несут особую ответственность за поиск путей противодействия таким прикладным аспектам науки, которые ущербны в этическом плане и чреваты пагубными последствиями, 22. необходимость заниматься науками и их прикладными аспектами согласно надлежащим этическим требованиям на основе расширенной публичной дискуссии, 23. что научная деятельность и использование научных знаний должны основываться на уважении и сохранении жизни во всем ее многообразии, а также систем жизнеобеспечения нашей планеты, 24. наличие исторической несбалансированности участия мужчин и женщин во всех видах деятельности, связанных с наукой, 25. существование барьеров, препятствующих полноценному участию других групп лиц обоих полов, включая инвалидов, коренные народы и этнические меньшинства, именуемые ниже неблагополучными группами, 26. что системы традиционных и местных знаний, будучи динамичным выражением восприятия и понимания мира, могут вносить - и в историческом плане внесли - ценный вклад в науку и технику и что существует необходимость сохранения, защиты, изучения и популяризации этого культурного наследия и эмпирических познаний, 27. что необходимо установить новую взаимосвязь между наукой и обществом для решения таких насущных глобальных проблем, как нищета, ухудшение состояния окружающей среды, неадекватность государственного здравоохранения, проблем безопасности в области продовольствия и водоснабжения, в частности проблем, связанных с ростом народонаселения, 28. необходимость твердой приверженности делу науки со стороны правительств, гражданского общества и производственного сектора и столь же твердой приверженности ученых делу повышения благосостояния общества, провозглашаем следующее: 1. Наука для знаний, знания для прогресса 29. Неотъемлемая функция научной деятельности заключается во всеобъемлющем и тщательном изучении природы и общества с целью получения новых знаний. Эти новые знания служат образовательному, культурному и интеллекту- альному обогащению и обеспечивают технологические достижения наряду с экономическими благами. Развитие фундаментальных и проблемно-ориентированных исследований имеет большое значение для обеспечения эндогенного развития и прогресса. 30. Правительствам, выступающим в качестве каталитических органов, способствующих взаимодействию и коммуникации между различными заинтересованными сторонами, следует в рамках национальной политики в области науки признавать ключевую роль научных исследований в деле приобретения знаний, подготовки ученых и просвещения общественности. Научные исследования, финансируемые частным сектором, стали решающим фактором социально-экономического развития, однако это не может избавить от необходимости проведения исследований, финансируемых государством. Оба эти сектора должны работать на основе тесного взаимодействия и взаимодополнения в деле финансирования научных исследований в долгосрочных целях. 2. Наука для мира 31. Сутью научного мышления является способность изучать проблемы с различных точек зрения и искать объяснения природным и общественным явлениям, постоянно подвергая их критическому анализу. Таким образом наука опирается на критическое и свободное мышление, которое имеет большое значение в демократическом мире. Научному сообществу, проникнутому давней традицией, не ограничивающейся рамками стран, религий и этнических групп, следует содействовать, как сказано в Уставе ЮНЕСКО, упрочению “интеллектуальной и моральной солидарности человечества”, являющейся основой культуры мира. Всемирное сотрудничество между учеными служит ценным и конструктивным вкладом в обеспечение глобальной безопасности и развитие мирных форм взаимодействия различных наций, обществ и культур, а также могло бы активизировать дальнейшие шаги в области разоружения, включая ядерное разоружение. 32. Правительства и общество в целом должны сознавать необходимость использования естественных и социальных наук и технологий в качестве средств для устранения коренных причин и последствий конфликтов. Следует расширять инвестиции в научные исследования, посвященные этим вопросам. 3. Наука для развития 33. Сегодня, как никогда ранее, наука и ее прикладные аспекты необходимы для развития. Правительственным органам всех уровней и частному сектору следует более активно поддерживать создание надлежащего и равномерно распределяющегося научного и технологического потенциала с помощью соответствующих образовательных и исследовательских программ в качестве необходимой основы для экономического, социального, культурного и экологически безопасного развития. Особо настоятельный характер эта задача носит в развивающихся странах. Технологическое развитие требует прочной научной базы и нуждается в решительной ориентации на чистые и безопасные производственные процессы, повышение эффективности использования ресурсов и выпуск экологически более безопасной продукции. Наука и технология должны быть также решительно ориентированы на перспективы повышения уровня занятости, конкурентоспособности и социальной справедливости. Необходимо расширять инвестиции в науку и технологию, предназначенные как для достижения этих целей, так и для обеспечения лучшего понимания и сохранения базы природных ресурсов, биоразнообразия и систем жизне- обеспечения планеты. Цель должна заключаться в переходе к стратегиям устойчивого развития путем интеграции экономических, социальных, культурных и экологических аспектов. 34. Научное образование, рассматриваемое в широком смысле без какой бы то ни было дискриминации и с охватом всех ступеней и форм обучения, является одной из основополагающих предпосылок для демократии и обеспечения устойчивого развития. В последние годы во всем мире принимаются меры по развитию базового образования для всех. Необходимо в полной мере признавать важнейшую роль женщин в использовании результатов научного прогресса для производства продовольствия и охраны здоровья, а также прилагать усилия по укреплению их познаний в отношении научных достижений в этих областях. Именно на этой основе следует строить работу, связанную с научным образованием, а также коммуникацией и популяризаторской деятельностью в области науки. В особом внимании по-прежнему нуждаются маргинализированные группы. Как никогда ранее, необходимо развивать и расширять научную грамотность среди представителей всех культур и всех слоев общества наряду со способностью и навыками мышления и уважением этических ценностей в целях совершенствования участия общественности в принятии решений, связанных с применением новых знаний. Научный прогресс делает особо важной роль университетов в деле развития и модернизации преподавания научных дисциплин и его координации на всех ступенях образования. Во всех странах, особенно в развивающихся, необходимо укреплять научные ис- следования в рамках программ высшего образования, включая послеуниверситетское образование, с учетом национальных приоритетов. 35. Работа по созданию научного потенциала должна опираться на региональное и международное сотрудничество с целью обеспечения как справедливого развития, так и расширения и использования творчества людей без какой бы то ни было дискриминации стран, групп или отдельных лиц. Сотрудничество между развитыми и развивающимися странами должно осуществляться в соответствии с принципами полного и открытого доступа к информации, справедливости и взаимной пользы. Вся деятельность в рамках сотрудничества должна строиться с надлежащим учетом многообразия традиций и культур. Обязанностью развитого мира является расширение партнерской деятельности в области науки с развивающимися странами и странами, переживающими переходный период. Содействие созданию критической массы национальных исследований в различных областях науки с помощью регионального и международного сотрудничества имеет особенно большое значение для малых государств и наименее развитых стран. Такие научные структуры, как университеты, играют важную роль в деле подготовки кадров в их собственной стране в перспективе последующей профессиональной деятельности в этой стране. На основе этих и других усилий должны создаваться условия, которые благоприятствовали бы сокращению или обращению вспять утечки умов. Однако никакие принимаемые меры не должны ограничивать свободное передви- жение ученых. 36. Для прогресса науки необходимы различные формы сотрудничества на межправительственном, правительственном и неправительственном уровнях, такие, как: многосторонние проекты; исследовательские сети, включая создание сетей Юг-Юг; партнерство с участием научных сообществ развитых и развивающихся стран в целях удовлетворения потребностей всех стран и содействия их прогрессу; стипендии, субсидии и содействие проведению совместных исследований; программы, способствующие расширению обмена знаниями; развитие международно признанных научно-исследовательских центров, особенно в развивающихся странах; международные соглашения для совместной поддержки, оценки и финансирования мегапроектов и обеспечения широкого доступа к ним; между- народные группы по научной оценке сложных проблем и международные механизмы для содействия развитию послеуниверситетской подготовки. Требуются новые инициативы для развития междисциплинарного сотрудничества. Международный характер фундаментальных исследований нужно укреплять посредством оказания значительно большей поддержки долгосрочным исследовательским проектам и международным совместным проектам, особенно представляющим глобальный интерес. В этой связи особое внимание следует уделять необходимости обеспечения непрерывного характера такой поддержки. Следует активно способствовать доступу ученых из развивающихся стран к этим структурам и сделать их открытыми для всех на основе научных достоинств. Следует расширять использование информационных и коммуникационных технологий, в частности путем создания сетей, в качестве средства содействия свободному распространению знаний. В то же время нужно следить за обеспечением того, чтобы применение этих технологий не приводило к игнорированию или ограничению богатства разнообразных культур и средств выражения. 37. Для достижения поставленных в настоящей Декларации целей всем странам надлежит наряду с использованием международных подходов прежде всего разработать или пересмотреть национальные стратегии, организационные меры и финансовые системы в целях повышения роли науки в устойчивом развитии в новых условиях. Они должны включать в себя, в частности: разработку совместно с основными государственными и частными партнерами долгосрочной национальной политики в области науки; оказание поддержки научному образованию и научным исследованиям; развитие сотрудничества между научно-исследовательскими учреждениями, университетами и промышленностью в качестве части национальных систем нововведений; создание и обеспечение функциони- рования национальных учреждений по вопросам оценки и регулирования риска, уменьшения уязвимости, обеспечения безопасности и здравоохранения; стимулирование инвестиций, исследований и нововведений. Необходимо предложить парламентам и правительствам обеспечить правовую, институциональную и экономическую основу для укрепления научно-технического потенциала в государственном и частном секторах и способствовать их взаимодействию. Деятельность по принятию решений и установлению приоритетов в науке должна стать неотъемлемой частью всего процесса планирования в области развития и формулирования стратегий устойчивого развития. В этом контексте недавняя инициатива стран-кредиторов, входящих в "Большую восьмерку", в отношении развертывания процесса сокращения задолженности некоторых развивающихся стран могла бы способствовать совместным усилиям развивающихся и развитых стран по созданию надлежащих механизмов для финансирования науки в целях укрепления национальных и региональных систем научных и технологических исследований. 38. Необходимо обеспечить, с одной стороны, надлежащую защиту прав интеллектуальной собственности в глобальном масштабе и, с другой, доступ к данным и информации, который имеет большое значение для проведения научной работы и воплощения результатов научных исследований в реальные блага для общества. Следует принять меры с целью укрепления взаимодополняющих связей между охраной прав интеллектуальной собственности и распространением научных знаний. Надлежит рассмотреть вопрос о масштабах, сфере охвата и применении прав интеллектуальной собственности в плане справедливой выработки, распространения и использования знаний. Требуется также дальнейшая разработка надлежащей национальной правовой основы в соответствии с конкретными потребностями развивающихся стран и традиционными знаниями, их источниками и продукцией в целях обеспечения их признания и надлежащей охраны на основе согласия со стороны достаточно информированных обычных или традиционных обладателей этих знаний. 4. Наука в обществе и наука для общества 39. Проведение научных исследований и использование получаемых в результате этого знаний всегда должны быть направлены на повышение благосостояния человечества, включая уменьшение нищеты, быть проникнуты уважением к достоинству и правам человека и к глобальной окружающей среде и всесторонне учитывать нашу ответственность перед нынешними и грядущими поколениями. Все стороны должны вновь подтвердить свою приверженность этим важным принципам. 40. Следует обеспечить свободное распространение информации о всевозможных видах использования и последствиях новых открытий и новых разработанных технологий, с тем чтобы можно было должным образом обсуждать этические проблемы. В каждой стране необходимо принять соответствующие меры для рассмотрения вопросов этики научной деятельности и использования научных знаний и их прикладных аспектов. Они должны включать в себя регулируемые надлежащими законами процедуры обеспечения справедливого и ответственного отношения к инакомыслию и инакомыслящим. Всемирная комиссия ЮНЕСКО по этике научных знаний и технологий могла бы послужить одним из средств взаимодействия в этой области. 41. Всем ученым следует придерживаться высоких этических принципов, и для научных профессий следует разработать этический кодекс, основанный на соответствующих нормах, закрепленных в международных актах по правам человека. Социальная ответственность ученых означает, что они должны отвечать высоким требованиям научной добросовестности и контроля качества, делиться своими знаниями, поддерживать связь с общественностью и обу- чать молодое поколение. Политическим властям следует с уважением относиться к такой деятельности ученых. Учебные программы в области науки должны включать в себя этику науки, а также подготовку по истории и философии науки и ее воздействию на культуру. 42. Равноправный доступ к науке является не только социальным и этическим требованием человеческого развития, но также и важнейшим условием всестороннего раскрытия потенциала научных сообществ во всем мире и обеспечения того, чтобы научный прогресс использовался для удовлетворения нужд человечества. Следует безотлагательно приступить к устранению трудностей, с которыми сталкиваются женщины, составляющие более половины мирового населения, в отношении доступа к научной карьере, осуществления научной деятельности и профессионального роста, а также участия в принятии решений в области науки и технологии. Столь же настоятельно необходимо заняться устранением трудностей, препятствующих неблагополучным группам населения полноценно и эффективно участвовать в этой деятельности. 43. Правительствам и ученым всего мира следует заняться сложными проблемами, касающимися плохого состояния здоровья и растущих проявлений неравенства в области здравоохранения между различными странами и между различными сообществами одной и той же страны, с целью улучшения здоровья людей на справедливой основе и более эффективного обеспечения высокого качества медицинского обслуживания для всех. Этого следует добиваться с помощью образования, использования достижений науки и технологии, развития прочного и долгосрочного партнерства между всеми заинтересованными сторонами и нацеливания программ на решение этой задачи. * * 44. Мы, участники Всемирной конференции “Наука для XXI века: новые обязательства”, обязуемся прилагать все усилия для развития диалога между научными кругами и обществом, устранения всяческой дискриминации в отношении научного образования и пользования благами науки, проведения деятельности в духе этических норм и сотрудничества в областях своей компетенции, укрепления научной культуры и ее мирного применения во всем мире, а также содействия использованию научных знаний для обеспечения благосостояния населения и устойчивого мира и развития с учетом вышеизложенных социальных и этических принципов. 45. Мы считаем, что документ Конференции Повестка дня в области науки - Рамки действий представляет собой практическое выражение новой приверженности делу науки и может в последующие годы служить стратегическим руководством для партнерства в рамках системы Организации Объединенных Наций и между всеми сторонами, причастными к научной деятельности. 46. Мы принимаем в связи с этим настоящую Декларацию о науке и использовании научных знаний и утверждаем Повестку дня в области науки - Рамки действий в качестве средства достижения целей, поставленных в настоящей Декларации, и призываем ЮНЕСКО и МСНС представить эти документы Генеральной конференции ЮНЕСКО и Генеральной ассамблее МСНС. Эти документы будут также представлены Генеральной Ассамблее Организации Объединенных Наций. Цель заключается в том, чтобы ЮНЕСКО и МСНС получили возможность определять и осуществлять последующую деятельность в свете этих документов в рамках своих соответствующих программ, а также заручиться поддержкой со стороны всех партнеров, особенно в системе Организации Объединенных Наций, в интересах укрепления международной координации и сотрудничества в сфере науки.

Демина Н.В. КОНЦЕПЦИЯ ЭТОСА НАУКИ: МЕРТОН И ДРУГИЕ В ПОИСКАХ СОЦИАЛЬНОЙ ГЕОМЕТРИИ НОРМ // Cоциологический Журнал. 2005. №4 (с. 5-47)

http://www.socjournal.ru/article/665

В статье рассмотрен жизненный цикл одной научной идеи: её рождение, экспансия, эмпирическое тестирование, отрицание и пересмотр. Развитие концепции этоса науки, созданной Робертом Мертоном и его последователями, представляет интересный объект для анализа как выражение саморефлексии и самоописания социологии науки — дисциплины, призванной определять законы, по которым живет научное сообщество и создается сертифицированное знание. Судьба мертоновской идеи интригует, а споры вокруг нее (как и дисциплины в целом) не замолкают и по сей день. По комментариям самого Мертона и его коллег, концепция этоса науки появилась случайно, в результате «serendipity» — неожиданного открытия, сделанного при размышлении над другими проблемами. Её рождение (19371942 гг.) дало начало социологии науки, а расцвет совпал с бурным развитием и институционализацией этой дисциплины в последующие десятилетия. Книга Томаса Куна «Структура научных революций» (1962 г., дополненное переиздание 1970 г.) стала источником альтернативных направлений в социологии науки3. Неудачные результаты эмпирического тестирования и набирающая обороты серьезная критика концепции совпали с закатом мертоновской аналитической парадигмы4 и малой «научной революцией» начала 1970-х–1990-х гг. Она связана с появлением новых направлений в социологии знания — социологии научного знания (Sociology of Scientific Knowledge), дискурс-анализа, социальной эпистемологии, этнометодологии и др.

Хэрриет Закерман (Harriet Zuckerman) отмечает, что новые тенденции в социологии науки возникли не в теоретическом вакууме, они отражали желание многих социологов уйти от структурно-функциональной парадигмы, которая ассоциировалась с Т. Парсонсом и, в меньшей мере, с Р. Мертоном. Возникновение альтернативных направлений объяснялось также и растущими разногласиями среди социологов в оценке характера социальных норм, их влияния на поведение ученых, способов изучения нормативных структур. Здесь на деле была применена мертоновская норма организованного скептицизма [74, p. 515-516].

Отчасти причина заката заключается и в том, что не существует обобщенного, уточненного Мертоном изложения концепции этоса науки. Автор дал несколько ее формулировок, и они разбросаны по разным публикациям. Вопрос о том, какой же набор этических норм считать итоговым, каноническим по Мертону, не имеет однозначного ответа. Как справедливо заметил Иен Митроф (Ian Mitroff), поиск единообразной формулировки мертоновской концепции норм затруднен разнообразием её переложений у разных авторов. И хотя формулировки в целом дополняют и перекрывают друг друга, имеются существенные разногласия между изначальным замыслом, его интерпретациями и используемой терминологией [49, p. 11].

История концепции связана с еще одним науковедческим феноменом. Стивен Коул (Stephen Cole) отмечает, что Р. Мертон — это прекрасный пример того, как высокий научный авторитет на протяжении почти всей карьеры защищает ученого от критики коллег, даже если итоги эмпирического тестирования его теорий не очень-то и успешны. В большинстве случаев Мертон не хотел тратить время на эмпирические тесты. Разработка теории представлялась ему более сложным и важным делом, чем эмпирика. Он полагал, что операционализацию могут провести сотни исследователей, а изобрести теорию — лишь единицы. Однако, как верно заметил Коул, эмпирическая проверка теорий Мертона сама по себе представляла оригинальную задачу [27, p. 834].

В своих воспоминаниях, где сделана попытка дать реальный «земной» портрет великого ученого, Коул отмечает, что Мертон не любил участвовать в научных сражениях. Мертоновская исследовательская программа подверглась ожесточенной критике как безнадежно позитивистская со стороны критиков из лагеря социологии научного знания и других научных «команд». Его парадигма социологии науки, которую оппоненты категорично называли доминирующей, потеряла свою силу с удивительной для «доминирующей программы» быстротой. Коул вспоминает, как изменилась ситуация к 1990 г. — «человеку нужно было становиться социальным конструктивистом, чтобы получить работу, а люди, которые занимались эмпирическими исследованиями, просто потеряли эту возможность — на их исследования не было спроса». По мнению Коула, для всей социологии науки как дисциплины было серьезным ударом закрытие мертоновской исследовательской программы. У него есть основания утверждать, что подобный исход, возможно, был бы совсем другим, если бы битву возглавил сам Мертон, не перелагая её на плечи коллег. Редким примером участия Мертона в научной «войне» стала его страстная полемика с Иеном Митрофом (19741976 гг.). Мертоновская парадигма сдалась не без боя. Новую жизнь ей дал Джон Зиман, рассмотрев ее классический вариант в иной ситуации и предложив нео-мертоновскую концепцию этоса науки (19942000).

Несмотря на споры вокруг рассматриваемой концепции и неприятие частью социологов, ее значение высоко оценивается даже оппонентами. Так, давний критик мертоновских идей Майкл Малкей признал, что «Мертон сделал первую систематическую и наиболее существенную попытку со стороны социологов идентифицировать основные нормы деятельности ученых и показать, как эти нормы воздействуют на продвижение научного знания» [50, p. 111]. Сформулированная Мертоном концепция оказалась столь удачной и нестандартной, что, несмотря на интенсивную критику, она по-прежнему играет роль «идеального типа», основополагающей рамки для анализа деятельности ученых. Какую бы «геометрию» норм ни предлагали в дальнейшем, ее создатели будут отталкиваться от решения, предложенного Мертоном.

Мертоновская концепция этоса науки

Рождение идеи (19371942)

В 19331935 гг. Мертон работал над диссертацией «Наука, технология и общество в Англии XVII века», ставшей одной из первых работ по исторической социологии науки. С этого времени размышления о науке как социальном институте занимают важное место в исследованиях Мертона. Впервые тематику научных норм Роберт Мертон затронул в статье «Наука и социальный порядок» (1937 г.). Основное изложение концепции научного этоса он дал в статье «Нормативная структура науки» (1942) [44, P. 267278]. Несомненно, на Мертона оказали влияние события конца 1930-х – начала 1940-х гг. По мнению многих исследователей, принципы универсализма и организованного скептицизма появились в результате анализа фашистской и советской науки. Прежде всего, это была реакция американского социолога на теорию превосходства арийской расы — в том числе и в науке, и на советскую «лысенковщину».

Мертон был убежден, что наука может нормально функционировать лишь при демократическом устройстве общества. По его мнению, этос демократии включает в себя принцип универсализма как руководящий и доминирующий. Внеличностный критерий науки, оценка достижений, а не статуса ученого, характеризуют, на его взгляд, открытое демократическое общество [44, p. 273]. Как верно отмечает Томас Гиерин (Thomas Gieryn), исследователи проигнорировали предположения Мертона о взаимосвязи науки и демократии, вместо этого сосредоточившись на анализе возможных следствий из четырех социальных норм [32]. Пожалуй, только Б. Барбер подробно проанализировал состояние науки в либеральных государствах по сравнению с авторитарными [13, p. 74-83].

Сторер отмечает, что Мертон концептуализировал нормы науки, полагаясь в основном на интуицию. Он тестировал свои идеи, основываясь на соответствующих высказываниях ученых (начиная с XVII века), наблюдениях за работой и поведением своих коллег [62, p. 77]. Выведенные императивы науки стали ответом на вопрос, как возможно научное сообщество. Каковы необходимые условия движения науки по пути получения сертифицированного знания? Кто может его получить и каким способом? Как это знание распространяется и оценивается?

Система норм Р. Мертона (CUDOS) (1942).

Статическая модель

Этосом науки Мертон называет «эмоционально насыщенный комплекс ценностей и норм, разделяемых учеными5. Эти нормы выражаются в форме предписаний, запретов, предпочтений и разрешений. Они легитимизируются в терминах институциональных ценностей» [44, p. 268-269]. Этос науки создается четырьмя множествами институциональных императивов — универсализмом, коммунизмом, внезаинтересованностью и организованным скептицизмом. Сформулированные Мертоном нормы обычно записываются акронимом CUDOS6 по первым буквам каждой из них:

С — Communism (communalism7) — Коммунализм (коммунизм8, всеобщность, коллективизм9): результат исследования является общественной собственностью и должен быть доступен для всех. Исследователи должны рассматривать себя как люди, вносящие вклад в общую базу данных научного сообщества. Результаты не должны утаиваться от других исследователей, их необходимо публиковать в полном объеме как можно быстрее.

U — Universalism — Универсализм: оценка научного результата должна основываться всецело на внеперсональном критерии, без каких-либо предрассудков по отношению к этнической или расовой принадлежности исследователя, его полу, научной репутации, отнесенности к научной школе и т.д.

D — Disinterestedness — Внезаинтересованность (бескорыстие): исследователи должны быть эмоционально отстранены от своей области изучения и заниматься поиском истины без каких-либо изначальных предубеждений. Кроме того, на результаты исследования не должны влиять вненаучные интересы (религиозного, политического, экономического, личного характера).

OS — Organized Skepticism — Организованный скептицизм: исследователи обязаны быть критичными не только по отношению к работе других, но и к собственной работе. Возможные источники ошибок, сомнения и пробелы в исследованиях должны открыто выноситься на публику, а ученый должен быть самым яростным критиком для самого себя.

Нравы науки, по мнению Мертона, обладают методологической рациональностью. Они носят обязательный характер, не только потому, что процедурно эффективны, но и потому, что считаются благими и целесообразными [44, p. 270]. В целом система норм, по Мертону, играет функциональную роль — ученые принимают её как руководство к действию, как внутреннюю установку, если цель их деятельности в науке не отличается от ее институциональной цели — разработки и накопления сертифицированного знания. Научный этос — это необходимое условие существования нормальной науки.

Данный этос, как и социальные системы норм вообще, поддерживается чувствами, эмоциями тех, к кому он применяется. Нарушение правил сдерживается интернализованными запретами и эмоциональной реакцией неодобрения, исходящей от тех, кто поддерживает этос. Как только появляется эффективно действующая система норм, разделяемая большинством членов сообщества, практически сразу любые ее нарушения влекут за собой проявления негодования, презрения и других форм антипатии со стороны сообщества. Подобная реакция на нарушения этоса стабилизирует существующую социальную структуру.

Императивы этоса науки, передаваемые через правила поведения и личные примеры, усиливаемые санкциями, в различной степени интернализуются учеными, отражая их научное самосознание. Хотя этос науки не кодифицирован, он может быть выведен из морального консенсуса ученых, выраженного в привычках и предпочтениях, в бесчисленных публикациях о научном духе и возмущенных комментариях, направленных против нарушителей этоса.

Изучение этоса современной науки, по мнению Мертона, — это лишь ограниченное введение в более сложную проблему, а именно в сравнительное исследование институциональной структуры науки Ее институциональная цель — распространение сертифицированного знания. Институциональные императивы (нравы) проистекают из целей и методов науки [44, p. 269].

Развитие идеи (CUDOS+)

Система норм Б. Барбера (1952)

В 1952 г. вышла книга Бернарда Барбера «Наука и социальный порядок», предисловие к которой написал Р. Мертон10. Барбер подробно проанализировал взаимосвязь и взаимовлияние науки и общества. Как отметил автор, «наука не только зависима от окружающего общества …но более соответствует одним типам социального устройства, чем другим» [13, p. 60]. Как и Мертон, Барбер рассматривает состояние науки в фашистской Германии и СССР в качестве примеров отклонения от общепринятых в науке норм. Следует отметить его подчеркнутую осторожность в описании советских реалий.

Нормы Барбер трактует как неофициальный неписаный кодекс — консенсус большого числа исследователей и нравственных авторитетов, попытавшихся определить эти нормы [13, p. 62]. Наука, на его взгляд, не может конструироваться только из наборов технически рациональных операций, но должна включать в себя определенные моральные ценности и быть подчинена четким этическим стандартам. Сколь бы аморальны подчас ни были средства для достижения целей науки, моральные ценности постоянно присутствуют в повседневной практике ученых, пусть и не всегда осознанно [13, p. 84-85].

Современную западную цивилизацию характеризует, по мнению Барбера, следующий набор норм: рациональность — «критическое отношение ко всем проявлениям человеческой деятельности в попытке свести их к еще более логичным, упорядоченным и обобщенным способам понимания»; утилитаризм — «основной интерес к реальным проявлениям мира и природы, а не к …таким вещам, как сверхъестественное спасение»; универсализм — секуляризированная версия христианской идеи братства всех людей перед Богом; индивидуализм — приоритет индивидуального сознания; прогресс и мелиоризм — вера в то, что активная рациональность может облегчить жизнь людей.

Все эти ценности, как полагает Барбер, близки по духу нормам науки. Они по-разному реализованы в тех или иных сообществах [13, p. 62-66]. По его мнению, идея рассматривать научные нормы как особую добродетель ученых вне связи с ценностями общества — есть нравственный провинциализм. Успехи науки, успех её этоса поощряют приверженность нравственным ценностям во всем обществе [13, p. 85].

Ценностями науки, совпадающими с ценностями либерального общества, являются: 1) вера в моральную добродетель рациональности; 2) эмоциональная нейтральность; 3) универсализм; 4) индивидуализм, получающий в науке форму «анти-авторитаризм» [13, p. 86-89]. Ценности науки, отличные от ценностей либерального общества: 5) коммунальность; 6) внезаинтересованность, или «ориентации на других», по Т. Парсонсу [13, p. 90-93].

Ценности делают науку «моральным предприятием». Барбер пишет, что моральность науки не всегда очевидна и наименее видна, когда научные нормы работают наиболее эффективно, и этические барьеры принимаются как должное. И только тогда, когда в научной деятельности происходят нарушения норм или же ненаучные институции пытаются навязать научному сообществу новые ценности, моральные кодексы становятся очевидны. По мнению Барбера, все нормы свойственны скорее чистой (чем прикладной) науке, хотя и в ней они представлены [13, p. 93-95].

Таким образом, этическая модель Барбера построена на нормах Мертона CUDOS, с заменой «организованного скептицизма» на «индивидуализм», плюс две новые нормы: «вера в моральную добродетель рациональности» и «эмоциональная нейтральность» (CUDOS переходит в CUDIREN).

Барбер определяет «рациональность» как веру в моральную добродетель разума, отмечая, что «мораль науки имеет тенденцию проходить во все эмпирические области… Стремление достигнуть этой цели основано на моральной ценности того, что все вещи должны быть поняты на максимально возможном абстрактном и общем уровне» [13, p. 87]. Сторер, комментируя исследование Барбера, отмечал, что вышесказанное можно интерпретировать как предположение, что в науке: 1) предпочтительнее полагаться на эмпирический тест, чем на традицию; 2) предпочтительнее критический подход ко всем эмпирическим явлениям, чем исключение определенного явления из проверки [62, p. 80]. Эмоциональная нейтральность означает, что ученому следует избегать такого эмоционального вовлечения в свою работу, при котором он не может принять новый подход или отвергнуть старый, даже когда его поиски приводят к необходимости это сделать. По мнению Сторера, вполне возможно, что эта норма дополняет четыре мертоновских императива, так как логически выводится из них, но важно ее выделить, чтобы рассмотреть во взаимосвязи с другими нормами.

Динамическая модель (1957)

Барбер справедливо утверждал, что «любая социологическая модель для измерения обществ …должна быть динамической» [13, p. 66]. Как отмечал Сторер, первоначальная концепция CUDOS Мертона была скорее описанием статики, чем процесса. В ней не был четко определен источник «энергии», не было объяснено, а почему эта модель должна «двигаться». Ответ уже почти просматривался в мертоновском предисловии к книге Барбера, но только через пять лет, в 1957 г., в инаугурационной речи по случаю вступления в должность президента Американской социологической ассоциации Мертон нашел ключ к динамической модели этоса науки. Он характеризовал ее как концепцию институционально возобновляемого стремления к профессиональному воспризнанию, получаемому в обмен на приоритет научного вклада и находящему высшее воплощение в “eponymy” — присвоении открытию имени его автора. Таким образом, создается нормативно предписываемая схема вознаграждения за достижения в науке. Это и есть энергия, приводящая в движение систему норм, институционализированная мотивация, которая отвечает за ориентацию ученых на этос науки и их согласие идти на определенные жертвы [44, p. xxiii].

В том же 1957 г. в статье «Приоритеты научного открытия» Мертон добавляет к своей системе норм две другие — «оригинальность» (originality) и «скромность» (humility) [44, p. 293-305]. Возникает новая, «химическая», формула этоса науки CUDOS + OH.

Социологическая амбивалентность ученых (1963)

Роберт Мертон и Элинор Барбер в 1958 г. ввели понятие социологической амбивалентности11. Они отмечают, что с точки зрения социологической амбивалентности структура роли, например, врача состоит в динамическом чередовании норм и антинорм. Поведение, целиком ориентированное на доминирующие нормы, повредит функциональным целям данной роли. В качестве альтернативы ролевое поведение ориентировано на доминирующие нормы и на вспомогательные антинормы данной роли. Это чередование подролей возникает как социальный механизм для разрешения противоречий, с которыми люди встречаются в попытке выполнить свои функции. Это теряется из виду, когда социальные роли анализируются только с точки зрения их основных свойств [45, p. 18]. Поскольку нормы и антинормы не могут наблюдаться одновременно, их можно представить в виде колебания поведения (an oscillation of behaviors): от отчужденности до сострадания, от дисциплины и порядка до вседозволенности, от индивидуального до обезличенного подхода [45, p. 8].

В ответ на критику концепции этоса науки за излишний идеализм Мертон, в статье «Амбивалентность ученых» [42] 1963 г., использовал идею социологической амбивалентности для описания поведения ученых. Он отмечал, что внимательное рассмотрение проблемы амбивалентного поведения ученых должно включать в себя анализ того, «…как потенциально противоречивые нормы развиваются в каждом социальном институте; далее, как конфликтующие нормы образуют значимую амбивалентность в жизни ученых в институте науки; и в заключение, как эта амбивалентность влияет на реальные, в отличие от предполагаемых, отношения между людьми науки» [42, p. 35].

Идея «социологической амбивалентности ученых» состоит в том, что в повседневной профессиональной деятельности они постоянно находятся в напряжении выбора между потенциально конфликтующими императивами предписываемого поведения. Все это создает реальные и потенциальные противоречия, а также близкие к противоречивым ситуации. Так, ученый должен:

(1) как можно быстрее передавать свои научные результаты коллегам, но он не должен торопиться с публикациями; (2) не поддаваться интеллектуальной «моде», но быть восприимчивым и гибким к новым идеям; (3) стремиться добывать такое знание, которое получит высокую оценку коллег, но при этом работать, не обращая внимания на признание своего труда коллегами; (4) не поддерживать опрометчивые заключения, но защищать свои новые идеи и выводы, независимо от того, насколько велика оппозиция; (5) прилагать максимальные усилия, чтобы знать относящиеся к его области работы, но при этом помнить, что обильное чтение и эрудиция только тормозят творчество; (6) быть крайне тщательным в формулировках и деталях, но не быть педантом, ибо это идет в ущерб содержанию; (7) не забывать, что всякое научное открытие делает честь нации, представителем которой оно совершено, но всегда помнить, что знание универсально; (8) воспитывать новое поколение ученых, но не позволять преподаванию забирать энергию, предназначенную для собственной научной деятельности; (9) молодые ученые должны учиться у крупного ученого, но оставаться самими собой, искать собственную дорогу в науке и не оставаться в тени великих людей» [42, p. 33-34].

Мертон подробно анализирует амбивалентность по отношению к установлению приоритета в научном открытии [42, p. 35-40], отмечая, что институт науки плохо интегрирован, так как содержит потенциально несовместимые ценности: среди них ценность оригинальности, которая заставляет ученых искать признания своей работы у коллег, и ценность скромности, которая вынуждает их говорить о том, как на самом деле мало они смогли сделать [42, p. 36].

В статье подробно анализируется «синдром эврики» (гнев ученого на того исследователя, который «позволил» себе ранее открыть только что открытое им) [42, p. 46-48], криптомнезию («неосознанный плагиат») (ученый воспроизводит те идеи, о которых он когда-то читал, но забыл, в том числе и свои собственные) [42, p. 48-51].

Таким образом, Мертон говорит о существовании системы норм и антинорм, но не воспроизводит репертуар этих дихотомий. В его концепции самая главная идея, на наш взгляд, это не противопоставление полярных норм, как это трактуется отдельными исследованиями, а идея функциональной ценности напряжения между этими нормами. Речь идет не о выборе «или норма, или антинорма», а игре «и норма, и антинорма».

Н. Сторер о нормах науки (1966)

Норман Сторер творчески развивает концепцию Мертона. Он считает, что нормы объективности (идентичная универсализму) и рационализма (генерализации) не нуждаются в объяснении и очевидны. Другие же нормы Сторер интерпретирует в несколько отличном от Мертона ключе. Для пояснения своего подхода к нормативной системе науки он предлагает следующую таблицу 1 [62, p. 80-81]).

Таблица 1

Отношения между нормами Направленность норм Совокупность научного знания Взаимодействие ученых Психологическое состояние ученого

Ориентация Объективность Организованный скептицизм Эмоциональная нейтральность

Действие Генерализация Коммунизм (всеобщность) Внезаинтересованность

На взгляд Сторера, в работе Мертона осталось непроясненным, откуда берутся нормы науки и почему ученые в течение времени продолжают считать их «правильными и благими». Он предполагает, что ученые подписываются под ними из-за заинтересованности в непрерывной и адекватной циркуляции продукта своей деятельности (commodity) — научного знания. Нормы важны потому, что они приносят пользу не только в отдаленном будущем в виде продвижения науки (как можно было бы предположить из аргументов Мертона), но и в данный конкретный момент, здесь и сейчас [62, p. 84].

Некоторые нормы науки естественно дополняют стремление к творчеству. Когда ученый не уверен в своем результате, ему на выручку приходит организованный скептицизм. Когда он хочет разделить радость сотворенного с другими, его желание выражено в коммунизме (всеобщности). Осознавая, что созданное им скорее вышло не из него, а через него, он скромен по отношению к себе, но проявляет внезаинтересованность. Сторер полагает, что ученые придерживаются норм науки потому, что понимают их необходимость для поддержания на должном уровне системы научного взаимообмена [62, p. 84, 86].

Разногласия в интерпретациях мертоновской концепции

Петр Штомпка, написавший интеллектуальную биографию Мертона (1986), отметил, что исследователя в области этоса науки не перестает мучить одно сомнение. Он пишет, что, «для Мертона, ценности и нормы, которые он включает в этос науки, постоянны, не меняются, одинаково валидны как для Ньютона, так и для Эйнштейна, для английской науки XVII века и американской XX века». Однако можно ли, рассматривая науку как социальный институт, а значит, меняющийся и исторический феномен, определять ключевую часть института науки — научный этос, в исключительно внеисторических терминах? Эмпирические исследования показывают эволюционный характер научного этоса, скоординированный с меняющейся моделью науки12. Верно ли, что анализ Мертона соответствует лишь традиционной модели академической науки? Все эти вопросы, по мнению Штомпки, требуют дальнейшего рассмотрения [64, p. 59-60].

Не вполне понятно, на основании чего Штомпка сделал вывод, что для Мертона его концепция являлась константой. В интервью 1998 г. Мертон сказал, что люди, говорящие о незыблемости концепции научных норм, будто он «провозгласил четыре заповеди, навечно выгравированные в камне» [22], крайне далеки от понимания, что же такое нормы науки. В самом деле, если бы мертоновские этические принципы постулировались как догматы, это само по себе нарушало бы каждый из них. Мертон приводил факты, свидетельствующие о преходящем характере научных норм: принцип коммунизма в некоторых дисциплинах постепенно заменяется этикой все более тесного сотрудничества университетов с высокотехнологичными корпорациями, данные исследований и полученные научные результаты (например в области биотехнологий) засекречиваются, что в потенциале может подорвать практику свободного обмена научной информацией.

Преходящий характер научных норм дал повод для того, чтобы поставить под сомнение само их существование. Вопрос: «Существует ли научный этос?» остается открытым по сей день, вызывает горячий интерес социологов и собирает целые научные конференции13. Х. Закерман в статье «Социология науки» отмечает, что этот «кажущийся невинным» вопрос «десятилетиями вызывал противоречивые споры» [74, p. 514].

Штомпка в интеллектуальном портрете Мертона привел свое видение мертоновской концепции этоса науки. По его мнению, доминирующими нормами здесь являются три: объективность, оригинальность и релевантность, а уже им подчинены четыре императива CUDOS [64, p. 49-55].

Иен Митроф, в свою очередь, отмечал, что поиск единообразной формулировки мертоновской концепции норм не может привести к положительному результату. Сам Роберт Мертон дал несколько формулировок в разных публикациях. Так, например, оригинальную формулировку 1942 г. Митроф называет ограниченной и конвенциональной концепцией научной рациональности. В более поздних версиях (статьи Мертона об амбивалентности и образцах поведения ученого 1963, 1969 гг.) концепция о едином рациональном наборе норм сменяется рассказом о противостоянии двух множеств норм, которые фундаментально различаются по характеру, охватывают как сугубо рациональные, так и иррациональные аспекты научной жизни. Тем не менее в книге Мертона 1968 г. «Социальная теория и социальная структура» оригинальная формулировка осталась неизменной. Ставший классическим сборник статей Мертона по социологии науки 1973 г. [44] также не содержит итоговой, канонической версии размышлений автора о научном этосе.

Критика концепции Мертона. Системы антинорм

Этос науки: теория и практика

История концепции этоса науки позволила еще раз акцентировать внимание на важности эмпирической проверки теоретических изысканий в социологии. С. Коул вспоминает, что Мертон с бoльшим уважением относился к теоретикам, чем к экспериментаторам, Пауль Лазарсфельд был единственным исключением. Коул отмечает, что в книге «Социальная структура и аномия» (далее — «ССА») оставались серьезные ошибки, а Мертон не видел их, потому что не сделал ни одной попытки провести эмпирическое исследование для проверки своей теории14. Так, в «ССА» утверждалось, что в американском обществе есть расхождение между этосом (целями) и отсутствием должного интереса к законным средствам их достижения. Коул отмечает, что остается нерешенным серьезный вопрос, какие средства имелись в виду? Теорией подразумевается применение её гипотез к человеку или же ко всему обществу? Переменная «средства достижения» нуждалась в операционализации. Если бы Мертон протестировал теорию, то увидел бы это и, возможно, переработал бы ее [27, p. 834-835].

Попытки операционализировать те или иные этические критерии в научном сообществе, а также решить более общую задачу — описать существующий научный этос, предпринимались неоднократно. Г.С. Батыгин в статье «Как невозможна социология морали», размышляет над самой возможностью превращения моральных норм в предмет научного исследования. Сможет ли социолог дистанцироваться и рассматривать моральные нормы — коллективные представления, по пансоциологическому, надмирному методу Дюркгейма как вещи, чтобы осознать их рациональный смысл? Здесь главная проблема заключается в том, что прежде чем наблюдать «как бы вещи» социологу морали придется сконструировать предмет своего исследования. Таким образом, мораль превращается в определенную мыслительную позицию исследователя [2, с. 111112]. Все это ведет к невозможности наблюдать мораль как вещь. Батыгин замечает, что «о морали легко судить до тех пор, пока она не становится предметом социологического наблюдения. Опросные методы останавливаются перед моральной проблематикой в недоумении: те состояния сознания, которые можно назвать моральными (совесть, честь, стыд, добрые и злые намерения, самоотверженность, подлость, зависть, злоба, ресентимент), скрыты от самого сознания почти непроницаемым экраном защитных механизмов (рационализацией, трансфером, вытеснением, проекцией, замещением)».

Попытка операционализировать моральные факты через анкету, с помощью переменных «Часто ли вы совершаете безнравственные поступки?» или «Часто ли Вам приходится сталкиваться с безнравственными поступками?» приводит к необходимости для респондентов вывести наружу, описать через внутреннее созерцание, рассуждения принципиальным образом неэкстернализируемые [2, с. 114]. Батыгин делает вывод, с которым невозможно не согласиться: социологу морали остается только вести каталог отклонений от того, что считается нормой [2, с. 118].

Возможна ли социология этоса? Мы придерживаемся мнения, что этос занимает промежуточное положение между изменчивыми нравами и идеальными представлениями о добре и зле, собственно моралью15. Поэтому, например, распознать партикуляризм можно как отклонение от нормы — универсализма. Все исследователи, предложившие свои способы операционализации дихотомии «партикуляризм-универсализм», пытались выявить пристрастное отношение к той или иной группе людей, либо представить инструментарий для оценки такой пристрастности.

Критика и эмпирическая проверка концепции этоса науки,

1960-е годы.

В этот период эмпирических проверок и критических статей о концепции этоса науки было чрезвычайно мало. Мы можем назвать только эмпирические исследования С. Уэста (1960) и У. Хэгстрома (подробно описанное им в книге «Научное сообщество» (1965) и критические статьи У. Хирша (1965) и Р. Богуслава (1968).

В весьма содержательном введении к сборнику статей Р. Мертона «Социология науки» (1973) Н. Сторер, анализируя критику мертоновской концепции за 30 лет её существования, отмечает, что критические суждения «сконцентрированы не столько на том, были ли ошибочно включены в этос те или иные нормы, сколько на вопросе, на самом ли деле эти нормы руководят повседневным поведением ученых. Никто не предложил радикально отличной системы норм, но некоторые критики отмечали, что ученые часто нарушают одну или более обозначенных норм. …Существовали разрозненные попытки измерить степень приверженности ученых к нормам, описанным Мертоном. Самые недавние (хотя выводы ограничиваются несовершенной операционализацией некоторых норм) обнаруживают в массиве, включающем приблизительно тысячу американских ученых, значительную степень ориентированности на рассматриваемые нормы; она зависит от научной дисциплины, роли в науке и организационной принадлежности ученого» [44, p. xviii-xix].

Комментируя некоторые антимертоновские публикации, Сторер приводит интересный контраргумент — их авторы изучали поведение «не тех ученых». Он говорит о том, что подобные эмпирические тесты нередко сфокусированы на заурядных или относительно непродуктивных исследователях, и совершенно естественно, что те, кто вкладывает в научное знание мало, обычно не соответствуют мертоновской модели [44, p. xvii].

Сторер подчеркивает, что ученые в своих поступках не жестко придерживаются норм и иногда из этого факта делается вывод о нерелевантности норм. Теоретическая проблема состоит в том, чтобы идентифицировать условия, при которых поведение имеет тенденцию соответствовать нормам, уходить от них или способствовать их изменению. Когда ученые знают, что коллеги ориентированы на те же самые нормы, обеспечивающие эффективные и легитимные правила взаимодействия в «рутинных» научных ситуациях, их поведение с большей вероятностью будет соответствовать этим нормам. Рутинные ситуации чаще всего складываются в рамках принятого дискурса или парадигмы. Когда существует общее согласие по поводу базовых правил игры (например, основных концепций и проблем, критериев валидности и т. д.), действие в их границах становится персонально вознаграждаемым и укрепляет институциональные основания знания. В тех случаях, когда общий дискурс не вполне разработан (по Куну, — в предпарадигмальной стадии развития дисциплины, во время «научной революции»), нарушения норм становятся более частыми, вызывая у некоторых полное их отрицание [44, p. xviii-xix].

Исследование С. Уэста (1960)

В статье 1960 г. С. Уэст (S. West) сделал одну из первых попыток проверить концепцию этоса науки на практике. Источником его сомнений было то, что исследователи, провозглашая нормы науки, опирались лишь на интуицию, создавая, в лучшем случае, умозрительное видение реальной ситуации. Уэст составил список из 11 норм (взяв за основу шесть норм Б. Барбера, добавил к ним еще пять, часто приписываемых ученым) и попытался операционализировать некоторые из них [68, p. 54]:

(1) Вера в рациональность; (2) Эмоциональная нейтральность (как инструментальное условие для достижения рациональности); (3) Универсализм: в науке все люди имеют морально одинаковые притязания на открытие и обладание рациональным знанием; (4) Индивидуализм (который проявляет себя, особенно в науке, как анти-авторитаризм); (5) Коммунальность: права на «частную собственность» ограничиваются лишь признанием приоритета открытия; засекречивание научных результатов, таким образом, становится аморальным актом; (6) Внезаинтересованность: ожидается, что люди достигают собственных целей через удовлетворение работой и признание их вклада в обслуживание интересов сообщества; (7) Отстраненность (impartiality): исследователь озабочен лишь проблемой производства нового знания, а не последствиями его использования; (8) Подвешивание суждений (suspension of judgment): научные суждения делаются только на основе соответствующих фактов; (9) Отсутствие предвзятости (absence of bias): валидность научного суждения зависит от процедур, через которые были получены факты, а не от личностных свойств его автора; (10) Групповая лояльность: производство нового знания через исследовательскую работу является наиболее важным из всех видов деятельности и должно поддерживаться как таковое; (11) Свобода: необходимо противостоять любому контролю над исследованиями в науке или их ограничению16.

Уэст провел интервью с 57 учеными17 одного из университетов Среднего Запада США18. Сделан вывод, что ни число публикаций, ни уровень мотивации к занятию исследованиями практически никак не соотносятся с приверженностью классической концепции норм. Напротив, Уэст отметил, что анализ таблиц сопряженности позволяет говорить о существовании слабой связи между ними, а, значит, и появлении двух новых гипотез. Согласно первой, непродуктивные и слабомотивированные ученые более привержены нормам этоса, чем их более успешные коллеги. Вторая связана с предположением, что ранняя социализация исследователя оказывает влияние на его приверженность классическим нормам (при этом первенцы в семье более склонны поддерживать эти нормы, чем другие). Дальше формулировки достаточно интересных гипотез Уэст не идет.

В заключение он выступает как сторонник позиции «цель оправдывает средства». На его взгляд, главное в науке — эффективное решение научных проблем, а какими способами они решаются — не так важно. Каждая ситуация требует, по его мнению, подходящих именно для данного случая нравственных ценностей. Он приводит пример из книги Фишера о Пирсоне [30], который был далек от идеальных представлений об ученом, нетерпим к чужому мнению, фальсифицировал данные, однако добился больших научных результатов. Тем не менее Уэст полагает, что в довольно большом временнoм диапазоне могут быть обнаружены примеры научно эффективных персоналий, приверженных классическим нормам науки. По мнению Уэста, было бы интересно и полезно идентифицировать и описать такие случаи [68, p. 61-62].

Исследование У. Хэгстрома (1965)

Уоррен Хэгстром (Warren O. Hagstrom) провел исследование неформальной организации науки. Его результаты описаны в книге «Научное сообщество» (1965) [33]. Как отмечает автор, исследование в большой степени основывалось на мертоновской парадигме социологии науки. Выборка состояла из 79 профессиональных ученых, работающих в университетах и специализирующихся в естественных науках19. Кроме того, Хэгстром провел вторичный анализ данных, полученных другими исследователями [33, p. 7-8].

Хэгстром попытался ответить на важный вопрос: почему ученые согласуют свое поведение с нормами, проводят исследования и публикуют свои работы? Как и Сторер, для ответа он предложил модель обмена. Однако, если для Сторера, ученые ищут «компетентный отклик», который могут получить только после публикации результатов своей работы, то, по мнению Хэгстрома, они приносят новое знание в дар научному сообществу в надежде получить в ответ признание [74, p. 559].

Система антинорм Р. Богуслава (1968)

Роберт Богуслав (Robert Boguslaw) опубликовал в 1968 г. статью «Ценности исследовательского сообщества», в которой раскритиковал концепцию норм Мертона как мифологическую, абсолютно не сочетаемую со структурой существующих исследовательских сообществ и ценностными ориентациями их членов [19, p. 52].

Богуслав, прежде всего, отмечает, что исследовательские сообщества вряд ли могут быть названы «сообществами» в обычном социологическом смысле: «Эти лаборатории часто существуют в географической или социальной изоляции; они часто имеют отличные друг от друга коды морали и этики; кажется, что они оперируют противоречащими друг другу системами ценностей и санкций». Некоторые являются организациями в формальном смысле, другие — нет. Часть из них — лишь совокупность специалистов, которые занимают общую землю или здание [19, p. 56].

По мнению Богуслава, перед исследователями стоит главная дилемма — сделать выбор между профессионализмом и дисциплинаризмом (disciplinarianism). Профессионал настаивает на четком разделении фактических результатов и оценочных последствий своей работы. Для него результаты исследования нейтральны по отношению к тому, как можно их использовать. Оценки добавляются другими. Дисциплинарист, напротив, считает необходимым проанализировать ценностные аспекты в том объеме, в котором они сущностным образом касаются его деятельности. Он работает в рамках взаимодействия фактов и ценностей, описаний и предписаний. Результаты исследований, на взгляд дисциплинариста, несут ценностную нагрузку и могут иметь как правильное, так и неправильное применение20.

Богуслав отмечает, что в попытке понять ценностную структуру любого общества полезно выделить два способа анализа. Первый характеризуется поиском единообразия. Он результируется в том, что некоторые специалисты, вслед за У. Самнером и древними греками, описали бы словом «этос сообщества», то есть «сумма определенных традиций, идей, стандартов и кодов, благодаря которым группа индивидуализируется и отличается по характеру от других групп».

Второй способ состоит в поиске различий между классами членов сообщества и результируется в явных или неявных источниках согласия или конфликта внутри сообщества. Богуслав рассматривает обе возможности.

Первый способ анализа — через понятие этоса. Рассматривая вопрос, как возникает и поддерживается любая система ценностей, Богуслав отмечает два подхода к его решению: институциональный и личностный. Первый, использованный Мертоном, — определить ценности, функционально необходимые для ученых, исходя из широких целей самой науки. Модификация этой перспективы — второй подход, предложенный Сторером, — состоит в определении функций этих ценностей для отдельного ученого, обладающего собственными целями в науке.

Присоединяясь к мнению Мертона и его последователей, что мертоновская система дает идеализированное, а не эмпирическое описание ценностей научного сообщества (и что в реальности весьма вероятны отклонения от них), Богуслав предлагает свою концепцию, более адекватно, на его взгляд, описывающую социетальный этос современного исследовательского сообщества. Он полагает, что он характеризует коммерческие исследовательские ассоциации, некоммерческие центры и до известной степени включает в себя организации, работающие под прямой или непрямой опекой традиционных центров обучения — университетов:

А) Партикуляризм: принятие или отрицание притязаний на вклад в науку — в большой степени функция того, кто делает заявку. На деле значительная доля научной энергии направляется на то, чтобы доказать, что притязания, выраженные соперничающими исследовательскими сообществами, ложные или ущербные. Система, при которой вознаграждение направляется от общества к исследовательскому сообществу, делает этноцентризм действительно необходимым условием выживания; B) Скупость, единоличное владение знанием (miserism): значительная доля результатов в науке — продукт индивидуальных достижений лидера исследовательского проекта, который делает как экономический, так и физический вклады прямо пропорционально притязаниям, которые он может считать справедливыми по отношению к себе и своим подчиненным. Поэтому необходимо быть скупым и хранить в тайне собственные изыскания, чтобы предотвратить их использование коллегами. В самом деле, получение «разведданных» о том, какого прогресса добились конкурирующие исследовательские группы, — важный навык, вознаграждение за который со стороны руководителей сообщества должно превышать вознаграждение за научное достижение само по себе, так как затраты на такую «разведку» обычно меньше, чем на достижение результата собственными усилиями; С) Заинтересованность: ученый и его профессиональное сообщество не имеют права не получать прибыль от собственного исследования. Какой бы ни была работа сотрудника — от наборщика текстов до ученого — этос сообщества требует вознаградить его на основе его вклада; Д) Организованный догматизм: каждый ученый должен быть уверен, что используемые им исследования, ранее проведенные другими, достаточным образом идентифицированы, чтобы за все неадекватности несли ответственность другие, в то время как все удачи приписывались бы собственным усилиям. Ученый, в частности, не должен ставить под сомнение фундаментальные предположения, сделанные «спонсорами» исследовательского проекта. Творчество нужно искать внутри достаточно узко очерченной области исследования. И самое важное — не нужно поднимать значимые вопросы о предыдущем исследовании, проведенном внутри собственного научного сообщества. Это хуже, чем кусать кормящую тебя руку. Такое поведение описывается как предательское [19, p. 59-60].

Богуслав замечает, что исследовательское сообщество — не самодостаточно и неизбежно является частью общества. Мифология же науки описана так, что входит в противоречие с данным фактом. Она утверждает, что ученые — беспристрастные, преданные искатели истины, и предписывает им равнодушно относиться к собственной карьере, отделять роль ученого от других жизненных ролей. Это имеет серьезные последствия для самосознания индивида, который идентифицирует себя как ученый. Социальная организация современной науки ставит серьезные дилеммы перед теми, кто хочет быть верным конфликтующим ценностям, сопровождающим различные роли. По Богуславу, системы этоса науки (мертоновская и его собственная) не оказывают серьезного влияния на поведение члена исследовательского сообщества. Они скорее играют роль противовеса ценностным императивам, оформляющим поведение ученых как части более крупного сообщества или социальной системы. Нормы этоса науки — это дополнительная предпосылка того, что ученый внутри своего сообщества попадает в «шизофреническую» ситуацию и получает толчок к различным вариантам выхода из нее. Одно решение — уйти из глобального сообщества ученых и замкнуться в рамках собственного исследовательского коллектива. Другое — уйти от идентификации себя в качестве ученого, исключая те случаи, когда это удобно и полезно при общении с людьми вне научного сообщества. Здесь ученый вступает на стезю «менеджера» или «администратора». Ценностные проблемы уходят на второй план, а содержание работы получает высокую оценку со стороны общества [19, p. 60-61].

Второй способ анализа — через категорию конфликта. Богуслав рассматривает противоречие научного и организационного этосов внутри исследовательского сообщества. Он отмечает, что профессиональные сообщества в науке, включающие менеджеров, инженеров, административный и технический персонал и др., неоднородны. Очевидно, что разные виды деятельности ведут к разнообразию ценностных представлений и критериев оценки. В этом случае можно уйти от слова «сообщество» и говорить о том, как эффективно построить работу «организации». Исследовательская организация, в отличие от исследовательского сообщества, имеет малого времени и сил на обсуждение внутренних ценностных проблем. Считается, что правильная постановка организационных целей и переподготовка персонала сводит вопросы этики на нет. Всякие попытки противопоставить ценности науки организационным ценностям воспринимаются как стремление получить финансовую прибыль или какие-то другие выгоды за счет организации.

Может показаться, что научным сотрудникам, принимающим традиционные этические кодексы науки всерьез, нет места в современных государственных, некоммерческих и коммерческих исследовательских сообществах. Однако ставки в этих организациях не пустуют, там работает много талантливых людей. Ясно, что они не являются «учеными» в классическом смысле этого слова, но также и ясно, что они — именно те люди, которые делают социально значимые, ценимые вклады в науку нашего времени. Ученый, который хочет избавиться от конфликта между порой взаимоисключающими целями поиска истины и целями коммерческого исследования, может выбрать для себя роль периферийного участника — стать консультантом. [19, p. 64].

Ученый-администратор действует в амбивалентной системе ценностей. С одной стороны, он — ученый, который впитал в себя ценности своей профессии-призвания, с другой — он должен действовать согласно организационным и коммерческим целям фирмы. Готовый ответ на столь сложную ролевую ситуацию — девиантное поведение, «амбивалентность по отношению к институционализированным ожиданиям». Однако ученый-администратор должен найти другое решение. На практике получается, что административная компонента постепенно начинает занимать главенствующее положение над исследовательской. Его деятельность девиантна по отношению к призванию в науке и заслуживает похвалы и одобрения по отношению к задачам фирмы. Подготовка «дутых предложений», научное «преступление» в виде преувеличения положительных результатов исследования, стремление опубликоваться в ущерб качеству или с использованием плагиата — все эти проявления девиантности-конформности можно встретить в исследовательских сообществах. Все они результат столкновения научного и организационного этосов [19, p. 64-65].

Богуслав предложил одну из первых систем антинорм, зеркально обратных мертоновскому CUDOS. Она позднее была использована Иеном Митрофом. Как это часто бывает, имя Богуслава забылось, и, цитируя аспекты данной системы антинорм, исследователи ссылаются только на Митрофа, хотя четыре из шести его пунктов взяты у Богуслава и один — у Ч. Тарта.

Критика и эмпирическая проверка концепции этоса науки, 1970-1990-е гг.

С начала 1970-х гг. мертоновская концепция подвергается интенсивному эмпирическому тестированию и, как следствие, ожесточенной критике в работах С. Барнса и Р. Долби (1970), И. Митрофа (1974), М. Малкея (1975, 1979, 1980), Б. Латура и С. Вульгара (1986), С. Фуллера (1997) и др.

Вслед за У. Хэгстромом в эмпирической проверке приняли участие и представители мертоновской парадигмы. Так, братья Коулы опубликовали серию статей и монографию «Социальная стратификация в науке» (1973) [23], в которых исследовали, в какой степени наука является универсалистской по отношению к распределению вознаграждений. Они сделали вывод, что в целом она имеет универсалистский характер [27, p. 839]. Однако позднее Стивен Коул серьезно пересмотрел этот вывод в книге «Делая науку: между природой и обществом» (1992) [26] и пришел к убеждению, что наука отличается партикуляризмом на индивидуальном уровне и универсализмом на институциональном. Это происходит из-за децентрализованности системы вознаграждений: в одном месте человек может не получить вознаграждения, но получит в другом [26, p. 843].

Система антинорм И. Митрофа. Полемика между Мертоном и Митрофом (19741976)

В 1974 году вышли в свет статья и книга Иена Митрофа, давшие новые основания для пересмотра мертоновско-барберовской системы норм. Он попытался на практике проверить ее реальность, для чего исследовал группу ученых, участвовавших в космической программе США по покорению Луны. Результаты оказались чрезвычайно любопытными. Так, Митроф отмечал, что все проинтервьюированные ученые посчитали представления об объективном, эмоциально незаинтересованном характере науки наивными и далекими от реальности [48, p. 587]. Митроф сделал вывод, что каждой норме, предложенной Мертоном (1942) и Барбером (1952), можно противопоставить реально действующую антинорму. Его концепция представляет собой наиболее известную систему норм, зеркально обратных мертоновским. В 1976 году появляется статья «Амбивалентность ученых: постскриптум», где Мертон направляет в Митрофа стрелы ответной достаточно воинственной и нелицеприятной критики.

Критика Митрофом идей Мертона (1974). Критика Митрофа, в первую очередь, направлена на то, что Мертон не использовал значимое расхождение между теорией и практикой этоса науки, чтобы существенным образом пересмотреть первоначальную формулировку норм. Митроф замечает, что тот не вполне адекватно отреагировал на факт, что эти нормы могут сами по себе затруднить исследование их нарушения. Форма, в которой они представлены — как самая суть (epitome) научной рациональности — сильно затрудняет попытки социологов найти альтернативные структуры научных норм, не говоря уже о проведении исследования, направленного на экспликацию этих самых альтернативных структур [49, p. 273].

Митроф приводит слова Мориса Стейна (Maurice R. Stein) [61, p. 177] о том, что концепция норм не только неким образом отражает реальное состояние социальной системы науки, но и в такой же степени манифестирует идеологию приверженцев этой концепции. По мнению Стейна, через все публикации Мертона проходит предпочтение к определенному стилю занятия социологическим трудом. В частности, Стейн обвиняет Мертона в «антипоэтической воинственности» и в развенчивании своих собственных аргументов по использованию нейтрального непоэтического языка при формулировании социологических теорий, «предвзятой страстности (partisan vigour), с которой он (Мертон) отвергает оппонирующие концепции» [49, p. 274].

Митроф отмечает, что научная борьба, которая идет вокруг существования этоса и набора норм, сама по себе становится интересной проблемой социологии знания. Его цель — представить описание реального положения дел в науке, уйти от стереотипов научно-популярной литературы и академических публикаций, в частности широко распространенного и рекламируемого образа ученого как холодного, эмоционально незаинтересованного создания, ведомого поиском истины [49, p. 6]. Значительная часть его книги посвящена критическому анализу нормы «эмоциональная нейтральность», а еще бoльшая — рассмотрению норм науки как идеальных институциональных стандартов, считающихся необходимыми для обеспечения рациональности и базового характера научного знания. Для анализа Митроф использовал нормативную систему, описанную в работе Уэста (см. выше), поскольку 1) в ней дано большее количество норм, чем изначально установлено Мертоном, что позволяет критику мертоновской парадигмы сделать более точной 2) в этой системе намеренно снято различие между нормами как институциональными стандартами, которые не имеют ничего общего с поведением каждого отдельного исследователя, и нормами как идеальными атрибутами или свойствами индивидов [49, p. 11].

Поднимая вопрос о возможности операционализировать нормативные образцы, Митроф настаивает, что не следует проводить жесткой границы между психологическим и социологическим анализом. В статье «Нормы и антинормы в группе исследователей Луна-Аполлон: изучение случая амбивалентности ученых» [48] он отмечает, что Мертон и другие преодолели только часть пути в определении дополнительной системы норм. Его статья, по всей видимости, написанная уже после книги, фокусируется на чрезвычайно личностном характере науки. Он отмечает, что если Мертон рассуждает о внеличностном критерии научного знания, то М. Поланьи подчеркивает не менее сильный личностный характер науки21. По мнению Митрофа, рациональность науки изначально создается в игре личностных и внеличностных сил [48, p. 580]. Свое представление он суммировал в табл. 2.

Таблица 2

Предположительный список норм и антинорм*Нормы Антинормы

1. Вера в моральную добродетель рациональности [13] 1. Вера в моральную добродетель рациональности и нерациональности [65]

2. Эмоциональная нейтральность как инструментальное условие для достижения рациональности [13] 2. Эмоциональная вовлеченность как инструментальное условие для достижения рациональности [45; 49]

3. Универсализм: «Принятие или отрицание притязаний на истину в научном знании не должно зависеть от личностных или социальных атрибутов их протагонистов; их раса, национальность, религия, классовая принадлежность и личные качества в этом случае являются нерелевантными. Объективность препятствует партикуляризму. …Императив универсализма глубоко погружен в обезличенный характер науки» [44] 3. Партикуляризм: «Принятие или отрицание притязаний на истину в научном знании — в большой степени функция тех, кто выражает такие притязания» [19]. Социальные и психологические характеристики ученого — это важный фактор, влияющий на то, как будет оцениваться его работа. Работе одних ученых будет отдан приоритет над работами других [49]. Императив партикуляризма глубоко погружен в персональный характер науки [44; 56]

4. Коммунализм: «Права собственности на приоритет открытия сведены к абсолютному минимуму» [13]. «Секретность является антитезой этой нормы; она вводится в действие полной и открытой коммуникацией» [46] 4. Единоличное владение, или скупость (мизеризм): права собственности распространяются на использование того или иного открытия; таким образом, секретность становится необходимым нравственным действием [49]

5. Внезаинтересованность: «Коллеги ожидают от ученых, что они будут достигать своих целей в удовлетворении от работы и престиже через прямое служение интересам научного сообщества» [13] 5. Заинтересованность: близкие коллеги ожидают от ученых, что они будут достигать своих целей в удовлетворении от работы и престиже через особые сообщества по интересам, например, через свои невидимые колледжи [19; 49]

6. Организованный скептицизм: «Ученый обязан …опубликовать критику работы других, когда он считает, что там есть ошибка; …ни один научный вклад не должен приниматься без тщательного рассмотрения; ученый обязан сомневаться в истинности как своих находок, так и находок других» [62] 6. Организованный догматизм: «Каждый ученый должен быть уверен, что работа, сделанная другими, на которой он основывает свои исследования, должна быть достаточным образом идентифицирована, так что другие будут нести ответственность за возможные неадекватности, в то время как возможные успехи будут принадлежать ему самому» [19]. Ученый должен истово верить в истинность своих собственных выводов и одновременно глубоко сомневаться в истинности выводов других [49]

* Источник: [48, p. 592].

Митроф отмечает, что нормы и антинормы действуют в различных ситуациях по-разному. Он предполагает, что система норм научного этоса действует в хорошо структурированных ситуациях научной работы, тогда как система антинорм — в плохо структурированных. Сама концепция социологической амбивалентности предполагает, что одна из систем норм доминирует над другой. Однако результаты исследования Митрофа позволили сделать вывод, что реальное положение дел еще сложнее. Нормы, доминирующие в одной ситуации, могут быть дополнительными в другой и наоборот. Митроф пишет, что зависимость доминирования той или иной системы норм от ситуации обусловлена множеством факторов, таких, например, как парадигмальная структура науки. Понимание причин такого доминирования — цель дальнейших исследований в области социологии науки [48, p. 593-594].

Критика Мертоном идей и стиля работы Митрофа (1976). Судя по датам публикаций, научное сражение начал именно Митроф, хотя порой представляется, что он в своей книге отвечал на уже имеющиеся аргументы Мертона. Тем не менее, критическая статья последнего появилась через два года, в 1976 г. Это было короткое эссе «Амбивалентность ученых: постскриптум», напечатанное в сборнике статей «Социологическая амбивалентность и другие эссе» [43]. Сборник включал как ранее опубликованные статьи Мертона, так и написанные специально для книги. Никогда ранее автор концепции этоса науки не делал более ироничных и эмоциональных замечаний о работе своего коллеги.

В начале эссе Мертон отмечает, что социология науки как дисциплина должна служить примером для самой себя22. Если ее идеи и результаты исследований верны, то они должны описывать когнитивное поведение ученых, работающих над её проблематикой, и развитие самой социологии науки. Точно так же как знание, полученное медиками о тех или иных человеческих болезнях и патологиях, способах излечения и профилактики должны распространяться и на самих медиков как пациентов.

Мертон похвально отзывается об исследовании Леонарда К. Нэша, профессора химии Гарвардского университета, который в книге «Природа естественных наук» [54] пришел к идеям об амбивалентности, схожим с мертоновскими. Это пример открытия, совершенного двумя учеными одновременно и независимо друг от друга — «multiton». Уважительная оценка работы Нэша сменяется ироничным комментарием в адрес Иена Митрофа. Создатель социологии науки зачисляет его в лагерь тех исследователей, которые, пренебрегая уже имеющимися идеями, приходят к мысли, что их результаты (представляющие подчас регрессивные версии уже существующих знаний), необычайно смелы и, может быть, даже немного революционны. Митроф, по словам Мертона, — отличный пример такого рода ученых. «В своей работе, он обильно и неумеренно цитирует предшествующие статьи по социологической амбивалентности… а затем переходит к игнорированию выводов из процитированных статей. Не в пример размышлениям Нэша и моим о сложностях амбивалентности, Митроф увязает в субъективных элементах научной работы и вместо того, чтобы рассматривать их в единстве с процессами, влияющими на объективность науки, движется к позиции крайней когнитивной субъективности. Преувеличивая таким образом неизбежность устаревших компонентов научного исследования, Митроф получает регрессивную формулу, которая не учитывает исследований, проводимых еще со времени, по крайней мере, Вевелла (Whewell)». Почти отождествляя науку с агрегацией субъективных мнений, Митроф преуспевает лишь в производстве того, что Мертон однажды назвал «художественный вариант научного исследования» (a storybook version of scientific inquiry [44, p. 16]) [43, p. 59].

Мертон полагает, что Митроф пытается соответствовать диагнозу амбивалентности в науке с помощью маневров, основанных на двойственном воображении и обескураживающей наглости (deadpan audacity). Он начинает с утверждения, будто бы предшествующий анализ нормативной структуры науки показал, что существует единый набор хорошо согласующихся между собой норм. Мертон иронично замечает, что подобные идеи Митроф умудряется приписать тем же самым авторам (и даже тем же самым публикациям), у которых, по собственному признанию, черпает идеи о социологической амбивалентности ученых.

Мертон критикует Митрофа и за ошибочное приписывание ему позиции, будто деятельность ученых полностью подпадает под систему CUDOS. И это в то время, сердится основатель социологии науки, когда он в каждой работе не перестает повторять, что реальное поведение ученых отнюдь не соответствует этим нормам [43, p. 60].

Причиной критики Мертона стал не перечень амбивалентных дихотомий Митрофа (он о нем лишь упоминает), а скорее неверная интерпретация его концепции амбивалентности, заключающаяся в противопоставлении полярных норм. Для пояснения своей позиции Мертон цитирует Нэша: «Как поддерживается амбивалентное смешение веры и скептицизма? …Нигде кроме сумасшедшего дома нет абсолютной веры или абсолютного скептицизма. Скептицизм по отношению к той или иной идее — это мера, определяющая веру в другую идею, и наоборот» [54, p. 323-324].

Центральный элемент концепции социологической амбивалентности — идея функциональной ценности напряжения между полярностями норм. Деятельность в согласии только с одной компонентой в паре амбивалентностей ведет к обреченному на неудачу, одностороннему развитию, которое подрывает основные цели научной деятельности. Пример Пастера показывает, что суждения «не бойся защищать новые идеи, даже наиболее революционные» и «не стоит делать поспешные заключения» вполне совместимы. Нэш пишет, что «никто не проявлял более страстной убежденности в правильности своих идей, чем Луи Пастер. Однако его эксперименты четко продуманы, являются кладезями нового знания. Из глубины своей убежденности… Пастер черпал беспристрастность, необходимую для того, чтобы подвергнуть эти идеи наиболее серьезным испытаниям, которые он только мог придумать. Он сам жил так, как советовал другим» [54, p. 332]. В науке продуктивно лишь напряжение между убежденностью в правоте идеи и беспристрастностью, заключает Мертон23.

Социология научного знания о нормах науки

Эта дисциплина появилась в 1970-е ранние 1980-е гг. Поначалу она была почти исключительно прерогативой английских исследователей, а впоследствии распространилась по всему миру [59, p. 289]. Некоторое время дискуссия об этосе науки имела характер межатлантического спора — двух цивилизаций с общим языком.

С. Коул отмечает, что концепция Мертона была неправильно интерпретирована членами конструктивистской школы, которые приписывали ее автору мнение, будто наука на самом деле работает по выведенным им нормам (в то время как сам автор утверждал, что нормы — идеал, к которому ученые проявляют амбивалентное отношение) [27, p. 839]. Посвятив целую монографию [26] ответам на критику мертоновской парадигмы, Коул указывает, что сам Мертон предпочел не отвечать оппонентам из лагеря социологов научного знания. По мнению Коула, «если бы Мертон опубликовал серьезную критику в ответ на публикации Латура (1987), Кнорр-Цетины (1981) или Малкея (1979), то встречи членов Общества социальных исследований науки оставались бы интересными научными собраниями и не превратились бы в дружеские вечеринки с покровительственным похлопыванием по плечу». Из личных бесед с Мертоном Коул сделал вывод, что тот «считал бoльшую часть конструктивистских публикаций чепухой (nonsense), но ни слова не сказал об этом в своих публикациях» [27, p. 841-842].

Остановимся подробнее на критических комментариях С. Шейпина. Стивен Шейпин (Steven Shapin), представитель Эдинбургской школы социологии научного знания, отмечает, что если для Мертона в основании науки лежит набор уникальных социальных норм, создающих «этос науки», то для Куна, ставшего вдохновителем новой дисциплины после выхода в свет «Структуры научных революций», регулятивные принципы социального порядка в науке предоставлены самим научным знанием. Шейпин считает, что социология научного знания одновременно и консервативная, и радикальная область исследования. С одной стороны, она ищет inter alia24 ответы на традиционные вопросы об основаниях общественного порядка, и делает это путем указания на регулятивную роль норм. Значимость норм для обеспечения порядка и для маркирования границ сообщества получает решительную поддержку и обоснование, только в новой форме. С другой стороны, ставится под сомнение регулятивная релевантность социальных максим («Будь скептичен», «Будь внезаинтересован» и др.). Солидарность сообществ профессионалов — или какая-то другая найденная форма солидарности — координируется через профессиональное знание. Научное поведение как таковое опознается и санкционируется знанием о естественном мире, которым обладают его носители [59, p. 301].

Критика М. Малкея (1969, 1975, 1979, 1980)

Майкл Малкей активно участвовал в обсуждении мертоновской парадигмы, в том числе и концепции этоса науки [5053]. Он полагал, что не нормы научного этоса, а когнитивные структуры и специальные методики определяют социальное поведение ученых. Сами эти нормы наполняются реальным содержанием лишь в терминах научного знания и научной практики. «То, какой смысл приобретают упомянутые нормативные принципы для самих исследователей, может в той или иной степени зависеть от их интеллектуальных установок и меняться в соответствии с действующими внутри науки социальными факторами», — пишет Малкей [8, с. 113].

Особенно подробно Малкей останавливается на критике принципа универсализма, играющего, по его словам, центральную роль в традиционной социологической интерпретации. По его мнению, практическое применение этого принципа учеными невозможно, так как «социологическая идея “универсализма” предполагает, что в науке всем и каждому доступны такие технические критерии, применение которых позволяет прийти к твердым и объективным суждениям по отношению к большинству научных утверждений, а тем самым и по отношению к тому, каких именно вознаграждений и исследовательских возможностей заслуживают ученые». Само же определение совокупности социальных норм, сконструированных так, чтобы они минимизировали искажения научного знания, с точки зрения Малкея, является бесполезным занятием.

Кроме того, по Малкею, исследования историков и социологов показали, что «на практике действия ученых отклоняются, по крайней мере, от некоторых из ...предлагаемых норм, причем на фоне предположения о прочной институционализации последних частота таких нарушений выглядит впечатляюще» [8, с. 114-115]. Он отмечает, что ни одно из эмпирических исследований, задуманных для выяснения меры согласия отдельных групп ученых со словесными формулировками норм, не дало доказательств сколько-нибудь заметного их признания (здесь Малкей ссылается на свою публикацию [51]). Подробнее анализ его взглядов приводится в [74, p. 516-517].

Система антинорм С. Фуллера (1997. Нормы «земной науки»

Еще одну систему антинорм предложил один из основателей нового направления — социальной эпистемологии — Стив Фуллер (Steve Fuller), который в книге с лаконичным названием «Наука» (1997) опубликовал доклад, якобы сделанный «марсианскими антропологами», исследовавшими «земную науку». В этом докладе отмечается, что нормы Мертона недоопределены и им можно придать совершенно другой ракурс в зависимости от контекста анализа.

Главу 4 «Наука как предрассудок: утерянная марсианская хроника» [31] Фуллер начинает рассказом о том, как, изучая книгу Т. Куна в архиве Гарвардского университета в мае 1993 г., он якобы наткнулся на манускрипт «Ультрафиолетовый25 доклад марсиан о таком крайнем человеческом заблуждении, как “наука”» (The Martian ultraviolet paper on that distinctly human superstition called “science”). По всей видимости, отмечает Фуллер, этот доклад был частью комплексного исследования (omnibus survey) земных ритуалов, среди которых наука играет ведущую роль.

По словам Фуллера, марсиане сразу поняли, что термин «наука» относится скорее к идеальной модели проведения исследований у землян, чем к реальной работе. Она несет в себе нечто экзотическое. Наука уникальна как по объемам используемых ресурсов, так и по тому уважению к небольшому числу «экспертов», которым она пользуется у рядовых граждан, ни разу не переступавших порог научных лабораторий и, следовательно, знающих, что такое наука в лучшем случае только по ее «результатам».

«Марсианский» доклад содержит два приложения. В первом из них как раз и приводится анализ четырех норм науки Р. Мертона. По словам Фуллера, марсиане посчитали Мертона «социологическим схоластом» за то, что тот вывел свои нормы не из прямого наблюдения за реальной наукой, а из авторитетных свидетельств наиболее уважаемых ученых и доброжелательно к ним настроенных философов. «Представьте себе социолога, который выводит нормы религии, основываясь исключительно на заявлениях священников и пророков», — замечают «марсиане».

Анализ норм внеземные исследователи начинают с констатации, что земляне страдают от колоссального смешения ценностей по вопросам, относящимся к науке. Больше всего землян укоряют в оправдании любого стабильного паттерна поведения в науке, достигаемом за счет манипулирования критериями, по которым оцениваются последствия этого поведения. Марсиане пытаются показать, что знаменитые нормы Мертона могут быть прочитаны в негативном свете просто путем смещения точки рассмотрения от научного сообщества (части общества) к обществу в целом. Земные социологи не раз подчеркивали недостаток концепции мертоновских норм, заключающийся в ее бессилии оказать какое-либо воздействие на реальную исследовательскую практику, а также в возможности с ее помощью оправдать противоположные стили деятельности. Марсиане, в свою очередь, отмечают, что некоторая недоопределенность нормативной системы (normative underdetermination) Мертона относится скорее не к силе норм, как таковых, а к тому, как она интерпретируется: в качестве позитивной или негативной. В зависимости от контекста, одним и тем же научным нормам можно придать противоположные по знаку повороты (spin). Марсианские выводы показаны в табл. 3.

Таблица 3

Нормативная недоопределенность науки*Позитивная интерпретация (нормы по Мертону) Негативная интерпретация(нормы «по-марсиански»)

Универсализм Культурный империализм — доминирование англо-американских журналов

Коммунализм Мафиозизм (mafiosism) — необходимость поддерживать хорошие отношения с «боссами в науке» — привратниками (gatekeepers) в той или иной дисциплине, дающими добро на публикацию и распространение научных результатов

Внезаинтересованность Оппортунизм — отсутствие интереса к тому, как будут использованы результаты исследования

Организованный скептицизм Коллективная безответственность — проведение научных исследований и публикация их результатов без учета возможных потрясений в обществе, религиозных и культурных традиций людей

* Источник: [31]. Пояснения к каждой антинорме добавлены автором данной статьи.

Доклад марсиан содержит последовательную критику каждой из мертоновских норм. Ироничное повествование начинается с универсализма, согласно которому наука не является культурно специфичной, а обнаруживает истину о сути вещей как посредством, людей, так и для людей. Однако, кроме наследия ведущих ученых и философов науки XVIIXIX вв., к которому обращался Мертон, нельзя вспомнить ни одного довода в поддержку этой нормы. О каком универсализме можно говорить, интересуются марсиане, если естествоиспытатели всего мира публикуются в одной и той же группе журналов США и Великобритании, а в социальных науках, напротив, нет согласия, какие журналы считать наиболее значимыми. Социогуманитарии предпочитают публиковаться в журналах, которые соответствуют их специфичным национальным или культурным интересам. И хотя такая практика позволяет говорить о большем провинциализме социальных наук, по сравнению с точными, он спасает их от культурного империализма, который выдается за универсализм в естественных науках.

Далее в докладе «марсианина» Фуллера приводится анализ нормы коммунализма. По Мертону, ученые — нормативные коммунисты, что выражается в приверженности делиться данными и славой (credits), в отличие от торговых фирм, хранящих свои секреты и заинтересованных в науке только как в средстве делать деньги. Однако слово «делиться» несет на себе бoльшую собственническую, вещно-правовую нагрузку (proprietory), чем подразумевает термин Мертона. Оно обозначает не столько передачу права владения результатами науки всему научному сообществу, сколько распределение собственности между теми, кто, по мнению ученых, этого заслуживает. Если ученый отказывается делиться, он просто открывает себя для негативных санкций. У коллег появится основание не делиться с ним в ответ, и обмен идеями прекратится. В условиях же повседневной практики фактически невозможно использовать чью-то методику или результаты, не обращаясь к авторам с просьбой прислать сырые данные и другую информацию, не включаемые в типичную научную статью. Так что любому исследователю нужно сохранять хорошие отношения с авторами. Более того, поскольку в каждой научной специальности доминируют несколько привратников (gatekeepers), которые выносят суждение обо всех других исследователях в этой области, ухудшение отношений с этими «равными» — сродни катастрофе. Не удивительно, что ученые имеют тенденцию преуменьшать свою оригинальность и преувеличивать достижения значимых коллег, считает Фуллер.

Равные (peer) обычно не имеют права и возможности прямо авторизовывать работу своих коллег, но они берут на себя коллективную ответственность за их опубликование в официальном журнале или других профессиональных форумах. В этом смысле, рецензирование равными (peer-review) предоставляет авторам некую интеллектуальную страховку на случай, если их результаты будут подвергнуты критике. При обнаружении в опубликованных выводах ошибки всегда можно будет сказать, что это — действительно ошибка, а не некомпетентность или обман26.

Внезаинтересованность основывается на гипотезе, что ученые как группа людей не привержены какой-то одной идеологии и поэтому (как считает Мертон), могут следовать за истиной, куда бы она ни вела. Однако на практике, по мнению Фуллера, внезаинтересованность часто неотличима от оппортунизма. Большая часть науки воспроизводима в практически любом культурном пространстве, обеспеченном достаточным уровнем материальных ресурсов и технической компетенции. Стремясь максимально овладеть этими ресурсами, ученые могут не заботиться о том, как полученное знание будет использовано в дальнейшем.

Организованный скептицизм научных сотрудников основывается на их отказе принять любое суждение на веру до получения солидной эмпирической базы, даже если оно приветствуется более широким сообществом. По мнению Мертона, это — свидетельство интеллектуальной смелости. Но если, замечает Фуллер, рассматривать последствия применения организованного скептицизма на практике, то он — жесток и дезориентирует людей. В истории было немало общественных потрясений и столкновений, возникавших из-за научной идеи, в качестве ответной реакции какого-либо сообщества, представителей той или иной религии, культурной традиции. Исследователи ведут себя так, как будто стремятся к получению гегемонистского статуса. Если бы современные люди не имели желания считать себя долговременными бенефициарами культурных нарушений, вызванных учеными-революционерами прошлого, они, возможно, заменили бы «организованный скептицизм» термином «коллективная безответственность».

***

Резюмируя критику мертоновских норм этоса науки, Т. Гиерин отмечает, что изучение поведенческих отклонений — этноцентризма, секретности, обмана, плагиата, догматизма — форсировало дебаты об их причинах. Неясно, уникальные ли это проявления человеческих слабостей или проекции изменяющихся структурных обстоятельств (скажем, коммерциализации исследований)? Социологи продолжают дискутировать, не являют ли собой нормы Мертона полезное идеологическое обоснование автономии ученых и авторитета знания? Другие предполагают, что нормы, руководящие поведением в научном сообществе, варьируются исторически — в разных дисциплинарных и организационных контекстах. Это ставит вопрос, может ли кодекс, идентифицированный Мертоном, считаться функционально необходимым для расширения научного знания? [32].

Новое рождение?

Система норм Дж. Зимана (PLACE) (1994-2000)

Джон Зиман — американский физик, ставший влиятельным исследователем проблем науки, отмечает существование двух научных сообществ — традиционного академического и нового постакадемического, вышедшего за рамки научных лабораторий и тесно сотрудничающего с властными, промышленными, финансовыми структурами. В 1994 г. он предложил систему норм, которая, по его мнению, характеризует постакадемическую науку.

В статье 1998 г. «Почему ученые должны быть более чувствительны к вопросам этики, чем раньше?» Зиман пишет, что академическая наука представляла собой почти воплощенную мечту анархиста — производилось надежное общественное знание активной упорядоченной республикой свободных граждан без центрального правительства. Знание функционировало через ряд хорошо установленных практик — таких, как рецензирование равными (peer-review), уважение к приоритету первооткрывателя, цитирование и ссылка на список использованной литературы, продвижение по службе в соответствии с научными достижениями и т. д. И хотя эти практики никогда не кодифицировались и не вводились систематически, они эффективно работали. Анализ Мертона, по мнению Зимана, был слишком идеалистичен, однако его «концепция представляет наилучшую теоретическую рамку для понимания того, как эти практики взаимодействуют, чтобы производить знание, которое мы называем “чисто научным”» [72].

CUDOS Мертона Зиман расшифровывает следующим образом:

Community — «плоды академической науки должны рассматриваться как всеобщее знание», Universalism — «вклады в науку не должны оцениваться исходя из соображений расовой, национальной, религиозной принадлежности, социального статуса или других иррелевантных критериев», Disinterestedness — научные притязания должны быть избавлены от «личных и социальных факторов, которые изначально могут повлиять на исследование» и его конечный результат, Originality — «каждый исследователь должен внести в науку что-то новое» и Scepticism — тщательное изучение результатов исследований для ответа на вопрос, «каким выводам можно доверять, а какие следует поставить под сомнение?» [70, P. 33-42]).

Перечень норм, предложенный Зиманом, представляет собой нео-систему этоса науки, попытку развить мертоновскую концепцию [29, p. 9-10]. Когда академическая наука сменяется постакадемической, система CUDOS сменяется зимановской системой PLACE: Proprietary, Local, Authoritarian, Commissioned and Expert work [71]. В табл. 4 представлен результат их сравнения.

Зиман полагает, что новые императивы столь прямолинейны и ясны, что не нуждаются в пояснении. Они отражают деятельность современных организаций, занимающихся исследованиями и инновационными разработками, — «R&D» (Research and Development) [71, p. 178]. По мнению Зимана, их этос несовместим с академическим. «Многие карьерные проблемы, возникающие при академическом исследовании, можно проинтерпретировать в рамках практического противостояния между неявными требованиями CUDOS и более явными принципами PLACE. В некоторых кругах считается, что последний этос уже полностью пришел на смену первому, в процессе модернизации и рационализации», — отмечает Зиман [71, p. 179].

Таблица 4

Концепция норм Мертона CUDOS в сравнении с концепцией норм PLACE Дж. ЗиманаCUDOS PLACE

Коммунализм(результаты работы принадлежат всем) Proprietary work — работа, на результаты которой распространяется конкретное право собственности

Универсализм Local work — работа, осуществляемая для решения локальных задач и приносящая адекватное вознаграждение

Автономия, свобода Authoritarian work — работа, определяемая начальством

Внезаинтересованность Commissioned work — заказная работа

Оригинальность и Организованный скептицизм Expert work — экспертная работа

Две системы норм отражают разные типологии карьеры ученого. Если система Мертона ассоциируется с индивидуальной карьерой в поисках признания и престижа (CUDOS), то система норм Зимана связывается с карьерой организационной, попыткой добиться как можно более высокого места в организационной иерархии. По мнению датского социолога науки Эрика Эрно-Кьелхеде27, система PLACE Зимана — более коллективистская и менее индивидуалистическая, чем система CUDOS Мертона [29, P. 10].

Стержнем книги Зимана «Реальная наука» (2000) является решение рассмотреть социальные нормы Мертона как соответствующие определенной эпистемической организации науки [70, P. 56, 59-60]. Так, CUDOS он ставит в соответствие эпистемические нормы: Empirical Replicability, Explanatory Unity, Objective Reality, Conjectures & Discovery, Testabilty и Justification — Воспроизводимость эмпирических тестов, Объяснительное единство, Объективная реальность, Гипотезы & Открытия, Тестируемость и Обоснованность.

Самое важное, на взгляд Зимана, здесь заключается во взаимовлиянии социальных норм и эпистемологии, в том способе, которым эпистемические нормы генерируются из институциональной активности, регулируемой нормами CUDOS, и, в свою очередь, оформляют их самих. Это, по мнению Зимана, «наименее обсуждаемая, но наиболее сильная социологическая черта» академической науки [70, P. 237].

Не выводя социальную организацию науки из эпистемологической необходимости, как это сделал Мертон (у которого «скорее нормативная структура науки поддерживается ее эпистемологической уникальностью, чем наоборот» [28, p. 301]), Зиман пытается дать ответ на противоположный вопрос: при устоявшейся институционализированной социальной практике какая эпистемология нужна науке? Какая эпистемология приходит на смену той, что была в академической науке? Зиман не дает конкретного ответа на поставленные вопросы.

Джон Зиман (1925 — 2005 гг.) был одним из наиболее последовательных сторонников нового взгляда на реальную науку как сложный и динамичный институционализированный процесс. Он полагал, что переход к постакадемическому её периоду влечет за собой и трансформацию когнитивных процессов. Зиман пытался объяснить важность познания сути этих процессов как основы для понимания института современной науки [36, p. 8].

Заключение

Роберт Мертон создал своего рода «евклидову геометрию» норм в науке, построил новую «систему координат». Используя слова выдающегося немецкого математика Феликса Клейна о «Началах» Евклида, можно было бы сказать, что историческое значение CUDOS Мертона состоит в том, что эта система передала последующим временам идеал полной (не имеющей пробелов) логической обработки социальной геометрии норм [6, с. 319].

Нам представляется, что метафора геометрии позволяет по-новому взглянуть на предложенные Мертоном социальные максимы — аксиоматику этических норм. По мнению Клейна, геометрия может быть построена различными путями, с приданием приоритета тем или другим аксиомам. Разнообразие путей хорошо оттеняет «ту свободу, которую мы имеем при аксиоматическом обосновании геометрии». Клейн пишет, что источником всех геометрических понятий и аксиом является наивное геометрическое созерцание (чувственная интуиция). При выборе пути построения геометрии нет абсолютного критерия, «и царящая здесь свобода ограничивается только единственным требованием, чтобы система аксиом действительно достигала цели, то есть гарантировала построение геометрии без логических пробелов» [6, с. 319320]. В самом деле, помимо мертоновской можно построить какую-то другую, столь же логически безупречную, но уже «неевклидову» геометрию норм. Социальное пространство науки дает возможность для многообразия трактовок.

Мертон стал первооткрывателем многих направлений социологии, в том числе и социологии науки. Возможно, его концепция норм CUDOS являлась этической «планиметрией», решением проблемы этики на «плоскости» с ограниченным числом «координат». Даже само их число вызывает вопросы у последователей и критиков мертоновской концепции норм. Последующие изыскания ученых, быть может, были более удачны, представив на суд научной общественности «стереометрические», пространственно-многообразные и прагматические решения. Однако, как известно, любой объект «пространства» можно рассматривать через его проекции на «плоскость», и в этом смысле концепция Мертона имеет важное научное значение.

коль бы изменчивым ни был этос науки, размышления Мертона о самих основах научной деятельности и профессионального сообщества остаются точкой отсчета для социологов. Харгенс отметил, что «возникший в конце 70-х годов термин “мертоновская социология науки” может считаться избыточным, так как вклад Мертона покрыл все поле» этой дисциплины [34]. Карта цитатных сетей, приведенная Харгенсом, наглядно показывает влияние Мертона на социологию науки (см. рис. 1).

Поиски «правильного» этоса науки, социальной геометрии норм, еще раз высветили дилемму теории и практики. Возможно, предложенная Мертоном модель — лишь абстрактное построение, которое нельзя получить непосредственно из наблюдений, результат логической дедукции и средство для вывода новых социологических «теорем». Если Мертон шел от проекта, построения некоего идеального типа, формулировки системы аксиом, вовсе не пытаясь потом их операционализировать, то многие другие исследователи избрали встречный путь. Кропотливые многодневные измерения реальных этических «площадок», на которых работают ученые, их «длины», «ширины», «площади», пробы научного «грунта» приводили к нестыковкам с мертоновскими аксиомами и попыткам дополнить, исправить существующую либо предложить другую систему. Как видим, эта работа по сближению теоретических и эмпирических изысканий еще не закончена. Возможно, задача по поиску реальной конфигурации этических норм, единой метрики28 научного сообщества просто не имеет решения или же этих решений несколько.

На наш взгляд, идеальная этическая система должна быть логически непротиворечивой и включать независимые нормы, являться своего рода репером, где ни одну из осей — норм — нельзя изъять или вывести одну из другой. Репер этических норм в идеале должен покрывать всю ткань научной жизни. Пожалуй, CUDOS Мертона — наиболее красивая концепция с точки зрения логичности и неизбыточности.

Джонатан Коул в статье «Парадокс индивидуального партикуляризма и институционального универсализма» (1989) размышляет над вопросом, как индивидуальные партикулярные проявления (порой негативные) складываются, перемешиваются и агрегируются в положительный рационализм и универсализм сообщества. Оказывается, такой парадокс свойственен не только социальной жизни. Знаменитый физик Вернер Гейзенберг предложил идею прерывности, которая позднее приняла вид принципа неопределенности. Он показал, что и в физике происходит аналогичная метаморфоза — из хаоса возникает порядок или иначе: в основании порядка лежит хаос. Гейзенберг смог убедить Нильса Бора в правильности своей концепции, но Альберт Эйнштейн был непреклонен: «Я не могу поверить, что Бог играет в кости». Идеи Гейзенберга проистекали из теории поля Джеймса К. Максвелла, в которой случайные хаотичные движения элементарных частиц на микроуровне превращаются в порядок на макроуровне, подчиняющемся общим законам30 [25, p. 51-55].

Идея случайной, порой хаотичной деятельности отдельных индивидов, превращающаяся странным образом в порядок на уровне сообщества, на наш взгляд, представляет саму суть проблемы этоса науки. Мертон предложил первое решение парадокса превращения хаоса и случайности в порядок, сформулировав концепцию этоса науки и тем самым ответив на вопрос «Как возможно научное сообщество?». По замечанию чтимого Мертоном Луи Пастера, можно надеяться, что это «дитя разума, столь выстраданное, теперь способно проложить собственную дорогу в жизни» [43, p. 64].

ЕТИЧНИЙ КОДЕКС УЧЕНОГО УКРАЇНИ (2009 р.) ПЕРЕДМОВА Метою Етичного кодексу вченого України є утвердження в науковому співтоваристві етичних принципів та свідоме їх дотримання науковцями та викладачами у своїй роботі. Він регулює відносини науковців між собою та із суспільством, встановлює основні засади для оцінки вченими власної роботи та діяльності колег з моральної точки зору. Викладені у ньому принципи повинні слугувати основою для етичного виховання молодих науковців. Основним завданням Етичного кодексу є надання пріоритету моральним вимірам науки та громадській відповідальності співтовариства вчених і кожного вченого зокрема. Проблема особистої відповідальності вченого набула особливого значення у зв'язку з тим, що суспільні інститути не встигають за стрімкими темпами розвитку науки і технологій. В усьому світі етичні кодекси базуються на розумінні того, що існуюча практика у сфері науки сприяє довірі в науковому середовищі та між ним і суспільством, що є необхідною умовою розвитку науки. Вчені повинні бути впевнені в надійності результатів роботи своїх колег. У свою чергу, суспільство має бути впевненим у чесності науковців та достовірності результатів їх досліджень. На жаль, останнім часом у багатьох країнах спостерігаються серйозні порушення етики, що ставить під загрозу авторитет науки та довіру суспільства до вчених. Щоб унеможливити такий розвиток подій в Україні необхідно, щоб усі науковці усвідомлювали важливість високоетичної поведінки, власну відповідальність за формування громадської думки щодо науки. 1. ЗАГАЛЬНІ ПРИНЦИПИ 1.1. Етика науки виходить з основоположних людських цінностей, норм та принципів і визначає моральну поведінку вченого, його відповідальність перед колегами та суспільством. 1.2. У своїй роботі вчений має керуватися визнаними стандартами належної практики, загальні положення яких наведено у цьому Кодексі. 1.3. Учений несе моральну відповідальність за наслідки своєї діяльності, що можуть впливати на розвиток людства, збереження природи та духовно-культурної спадщини. Вчений повинен протидіяти проведенню наукових досліджень, які суперечать принципам гуманізму, шляхом: - відмови у співпраці; - попередження суспільства про можливі негативні наслідки досягнень науки; - вжиття заходів щодо недопущення використання наукових досягнень в антигуманних цілях. 1.4. Учений має дотримуватися принципу рівності в своїй діяльності. Будь-яка дискримінація на підставі статі, раси, політичних та релігійних поглядів чи культурної та соціальної приналежності є несумісною з цим принципом. Наука має бути неполітизованою. 1.5. Обов‘язок ученого протидіяти конформізму в науковому співтоваристві, брати активну участь в атестації наукових кадрів, протидіяти присудженню наукових ступенів і звань за роботи, які не відповідають досягненням світової науки або виконані з порушенням норм етики, зокрема рішуче викривати плагіат та інші форми порушень авторського права. 1.6.Учений має активно протидіяти псевдонауковій діяльності, виступати проти розповсюдження в суспільстві її поглядів і рекомендацій. 1.7. Учений має спрямовувати свої зусилля на подальше застосування отриманих знань задля блага людства, збереження навколишнього середовища, ощадливого використання природних ресурсів. 1.8. Свобода в науці – це в першу чергу свобода вибору наукових напрямів дослідження, концепцій, гіпотез, парадигм, проблем та методів їх вирішення, і, понад усе, свобода думки та слова. Свобода в науковій творчості в своїй основі повинна базуватись на високому професіоналізмі. Вчений має захищати свободу наукової думки, засуджувати цензуру щодо наукової творчості та будь-які намагання монополізувати ті чи інші напрямки науки. 1.9. Учений має усвідомлювати відповідальність за виникнення небезпеки для окремої людини, суспільства, економіки або природи, яку може заподіяти застосування неперевірених нових наукових знань. 1.10. Учений не чинить дій, які можуть завдати шкоду професійній репутації колег. За наявності неспростовних доказів неетичних чи непрофесійних дій ученого, наукове співтовариство має у відкритій неупередженій дискусії дати їм відповідну оцінку. 1.11. Наукове співтовариство має докладати зусиль до підготовки та розвитку молодих вчених. Виховання наукової зміни не повинно обмежуватися тільки осягненням технічних навичок, необхідних для проведення дослідження, але обов‘язково мусить включати основні етичні стандарти та норми науки. Наукові співробітники та викладачі мають слугувати взірцем моральності для молодих вчених щодо ставлення до науки та до авторських прав. 2. УЧЕНИЙ ЯК ДОСЛІДНИК 2.1. Учений має пам'ятати, що наукове дослідження – це процес отримання нового знання. Він має прагнути до належної ерудиції і компетентності, за яких можливий критичний аналіз найсучасніших наукових знань. Планування та проведення наукових досліджень здійснюється на основі глибоких знань про доробок світової науки в даній галузі. 2.2. Учений має вишукувати найприйнятніші з огляду на адекватність та економічну виправданість шляхи вирішення досліджуваної проблеми. Висновки завершеного дослідження вчений зобов'язаний викладати об'єктивно, незважаючи на очікування замовника. 2.3.Учений має забезпечувати бездоганну чесність та прозорість на всіх cтадіях наукового дослідження і вважати неприпустимим прояви шахрайства, зокрема фабрикування та фальшування даних, піратства та плагіату. Неприпустимими є втручання у науковий процес владних інституцій та їх керівних осіб, а також упереджений вплив на характер отримуваних в дослідженні даних та висновків. Учений служить лише об'єктивній істині. 2.4. Учений має здійснювати необхідний захист інтелектуальної власності. 2.5. Учений має прагнути до якнайповнішого використання результатів своєї праці в інтересах суспільства та збереження довкілля і культурно-історичної спадщини. 2.6. Наукові дослідження жодним чином не повинні ображати гідність або йти всупереч правам людини. У медико-біологічних дослідженнях слід керуватися принципами біоетики. 2.7. Наукове дослідження має проводитися таким чином, щоб не спричиняти шкоди навколишньому середовищу. Якщо такого негативного впливу неможливо уникнути, він має бути зведений до мінімуму, а природне середовище після завершення дослідження відновлене до його первинного стану. 3. УЧЕНИЙ ЯК АВТОР 3.1. Основною мотивацією діяльності вченого має бути прагнення до пізнання та до збагачення науки і суспільства новими знаннями. При цьому найвищою нагородою вченого є досягнення істини та визнання наукового співтовариства. Вчений має право та обов'язок захищати свій науковий пріоритет. Разом з тим публікація неточних і непереконливих наукових результатів, а також публікація в ненаукових виданнях з метою досягнення пріоритету неприпустимі. 3.2. Учений визнає міжнародні та національні правові норми щодо авторських прав. Учений може використовувати інформацію з будь-яких публікацій за умови, що вказує джерело та проводить чітку межу між власними даними та здобутками інших. Запозичення для власних публікацій будь-яких текстів, фотографій, рисунків, таблиць, схем, формул тощо потребує згідно з існуючими правилами дозволу автора та/або видавництва. 3.3. При публікації результатів дослідження, що проводилося групою вчених, всі, хто брав творчу участь у роботі, мають бути зазначеними як автори; у разі необхідності може бути зазначено їхній особистий внесок. Тільки реальний творчий внесок у наукову роботу може слугувати критерієм авторства. Поступатися авторством на наукову роботу іншій особі, приймати авторство або співавторство та, особливо, вимагати його є неприпустимим. 3.4. Учений не повинен повторювати свої наукові публікації з метою збільшення їх кількості. Якщо для пропаганди наукових досягнень доцільна публікація однієї і тієї ж роботи в різних журналах, автор обов‘язково мусить поінформувати редакторів про факт публікації її в інших виданнях. 3.5. Учений повинен бути максимально об'єктивним в оцінці власних досягнень. Преса, радіо та телебачення можуть бути використані для пропаганди наукових досягнень, але не власної особи. При публікації роботи вчений підкоряється вимогам видавця, але бажано, щоб наукові ступені та звання автора не вказувалися. Така інформація може бути подана у примітці. 4. УЧЕНИЙ ЯК КЕРІВНИК 4.1. Для наукової праці вчений-керівник формує колектив співробітників на основі неупередженої оцінки їхніх інтелектуальних, етичних і персональних рис. Учений повинен протидіяти усім проявам протекціонізму, корупції і дискримінації. 4.2. Як керівник, учений будує взаємини зі співробітниками на принципах справедливості, виявляє доброзичливість і підтримку своїм учням та оцінює кожного з них об'єктивно. Він має сприяти службовому зростанню підпорядкованих йому співробітників відповідно до їх кваліфікації і ставлення до праці. 4.3. Учений не перекладає на своїх співробітників виконання завдань, які він повинен виконувати сам. 4.4. Учений-керівник має обґрунтовувати власне наукове бачення проблеми, але не нав'язувати його адміністративно членам наукового колективу. 4.5. Учений повинен докладати всіх зусиль для створення доброзичливої творчої атмосфери в колективі. 5. УЧЕНИЙ ЯК ВИКЛАДАЧ 5.1. Учений має з повагою ставитися до своїх учнів, всіляко сприяти розвитку їх вільного й критичного мислення. 5.2. Учений у своїй викладацькій роботі повинен не лише доносити до аудиторії достовірну наукову інформацію, а й сприяти становленню активної громадської позиції молоді. 5.3. Учений не повинен перешкоджати спілкуванню своїх учнів з іншими вченими та науковими інституціями. Він має поважати їхнє право на вільне об'єднання, самоврядування та членство в колегіальних академічних організаціях, прислухатися до думки студентського співтовариства щодо форми та методів навчання. 5.4. Учений повинен проводити заняття в прийнятній для широкого кола учнів формі. Він має переконатися в належному забезпеченні лабораторій та бібліотек. Розклад занять повинен бути зручним для учнів, а заняття – проводитися у відповідності з розкладом. Зміст лекцій повинен відображати сучасні досягнення світової науки і не супроводжуватися тиском упередженої думки. 5.5. Учений має об'єктивно ставитися до учнів. Будь-які стосунки, що порушують етичні норми між вченим та учнем, є неприпустимими. 5.6. Учений має усвідомлювати, що він повинен бути взірцем найвищої інтелігентності, в якій відтворюються традиції визнаних українських і світових наукових шкіл. 5.7. Учений мусить приділяти особливу увагу обдарованим студентам, залучати їх до наукової праці. Він має виховувати у своїх учнях відповідальність за наукову діяльність. 5.8. Учений не повинен розголошувати інформацію особистого характеру щодо своїх учнів. 5.9. Учений не повинен отримувати оплати чи іншого доходу безпосередньо від своїх студентів. 6. УЧЕНИЙ ЯК КОНСУЛЬТАНТ ЧИ ЕКСПЕРТ 6.1. Учений має виступати експертом тільки у сфері своєї компетенції відповідно до своїх знань та досвіду. 6.2. Учений висловлює свою думку про роботу та наукові досягнення колег чесно, чітко та неупереджено. Підготовка об'єктивного критичного висновку повинна розглядатися як обов'язок, від виконання якого вчений не має права ухилятися. 6.3. Учений несе персональну відповідальність за чесну й об'єктивну оцінку кандидатських та докторських дисертацій. Виступаючи в ролі опонента при захисті дисертаційних робіт, вчений має бути неупередженим. 6.4. Під час обговорення, полеміки та висловлювання критичних зауважень вчений повинен дотримуватися принципів рівноправності, фактичної обґрунтованості та достовірності. Принцип рівноправності гарантує рівні права усім учасникам дискусії або полеміки незалежно від наукових ступенів та звань. Принцип фактичної обгрунтованості виключає необ'єктивну критику. Принцип достовірності забороняє будь-які перекручування з метою приниження або дискредитації. 6.5. При проведенні експертного розгляду вчений має дотримуватися принципу конфіденційності. 6.6. В ході експертного розгляду вчений має зберігати незалежність та не піддаватися тиску при підготовці та винесенні висновків. 6.7. Обираючи кандидатів для проведення дослідження або на наукові посади, вчений як експерт має об'єктивно оцінювати претендентів. Він не повинен надавати перевагу своїм учням, представникам своєї наукової школи тощо. При конфлікті інтересів вчений повинен ставити загальні інтереси вище особистих та інтересів замовників дослідження. 7. УЧЕНИЙ ЯК ГРОМАДЯНИН 7.1. Учений має присвятити себе пошуку нових наукових знань, сприяти їх розповсюдженню та застосуванню на благо суспільства та для збереження природи. Інформація, яка надається суспільству, має бути достовірною, а рекомендації – обгрунтованими. 7.2. Учений сприяє розповсюдженню наукових знань та протидіє поширенню псевдонаукових і науково необґрунтованих теорій, хибних концепцій та уявлень. 7.3. Учений має оприлюднювати результати своїх досліджень не лише у спеціальних наукових виданнях, а й у науково-популярній формі, щоб зробити їх максимально доступними для широких верств суспільства. 7.4. Учений повинен брати активну участь у житті наукового співтовариства та у роботі колегіальних органів. При цьому він має діяти, насамперед, виходячи із загальних інтересів науки і тільки потім з інтересів особистих. 7.5. Учений не дозволяє використовувати авторитет науки чи свій власний в рекламних або пропагандистських цілях з особистою корисливою метою. 7.6. Учений, що займає урядову чи адміністративну посаду, має дотримуватися етичних норм, прийнятих в науковому співтоваристві. 7.7. Учений, який порушує Етичний кодекс, несе моральну відповідальність перед науковим співтовариством та суспільством.

Ленк Х.Ответственность в технике, за технику, с помощью техники // Философия техники в ФРГ. Сборник статей. – М.: Прогресс, 1989. – С. 373–392.

Никогда ещё прежде в истории на человека не возлагалась столь большая ответственность, как сегодня, ибо ещё никогда он не обладал столь большой — многократно возросшей благодаря технике — властью над другими людьми, а также над другими природными существами и видами, над своей окружающей средой и даже над всем живым на Земле. Сегодня человек в региональном или даже в глобальном масштабе может уничтожить свой собственный вид и все высшие формы жизни или, по меньшей мере, причинить им огромный ущерб.

Однако ущерб может нанести не только сила оружия, но и развитие с благими намерениями, в интересах человечества или отдельных групп, в кумулятивном и синэргетическом взаимодействии многих действующих лиц. Кто в таком случае несёт ответственность? Ведь не один же только отдельный человек — например, при синэргетическом эффекте, только во взаимодействии многих факторов, перехлестывается порог безопасности. (Примером могут служить кислотные дожди, которые, впрочем, ещё в 1872 году описал Дэвид Смит в числе прочих «негативных воздействий»!) Являются ли, таким образом, все ответственными? Ведь тоже нет. Это приводило бы к такому распределению ответственности, которое не влекло бы за собой никаких последствий. Когда все ответственны за все, когда «каждый отдельный человек ответствен за целый мир», как писал Йозеф Вайценбаум в книге «О силе компьютера и бессилии разума», тогда уже, действительно, никто ни за что не ответствен. Ответственность не может быть всеохватывающей. Но должна ли она всегда взваливаться исключительно на плечи отдельных людей? Не нуждаемся ли мы в эпоху сложных системных взаимосвязей — в особенности, ввиду уже упомянутых синэргетических и кумулятивных эффектов — в ответственности, выходящей за рамки чисто индивидуальной ответственности, за непосредственно нанесённый ущерб и в соответствующей ответственности в рамках групповой этики?

Прежде чем мы подойдём к теме «ответственность», следует разъяснить само понятие «ответственность». Что значит ответственность? Нести ответственность означает: быть готовым или быть обязанным давать ответ — отвечать кому-нибудь за что-нибудь. Мы ответственны не только за что-то (поступок, задачу, управление и так далее), но и по отношению к кому-то или перед некоторой инстанцией. Религиозный человек, который верит в Бога, сознает себя ответственным перед ним.

В двух интересных статьях об ответственности в организациях и в инженерном деле американский философ Джон Лэдд обсуждает четыре понятия ответственности, которые получили известность прежде всего благодаря исследованиям Харта по философии права. Харт отличает причинную ответственность за действия (причем, включая негативную причину, например, возникновение аварии из-за бездействия) от ответственности в силу обязанности (если вольно перевести смысл выражения liability — responsibility), согласно которой кто-то ответствен за нежелательное или наносящее ущерб положение дел в том смысле, что он должен предоставить или выплатить компенсацию, либо должен быть подвергнут штрафу, или санкциям со стороны какого-нибудь органа социального контроля. Далее обсуждается вопрос об ответственности за выполнение задачи и ролевой ответственности, которая неразрывно связана с ролью, обусловленной той или иной профессиональной деятельностью. Наконец, у Харта приводится ответственность за способность выполнять задачу или роль, способность, которая скорее относится к правовому контексту при решении вопроса, в состоянии ли некто понимать, планировать, осуществлять, оценивать события и обладает ли он соответствующими познавательными управленческими качествами, а также требуемой квалификацией. Лэдд упрекает Харта в том, что он не приводит также и пятый вариант, а именно, подотчетную ответственность перед тем или иным лицом за нечто, названное Лэддом непонятным и неудачным термином «организационная ответственность».

Как бы там ни было, во всяком случае, важно, что все эти специфические виды ответственности ограничены и строго определены, и лишь в известной мере относятся к тем или иным лицам. Он пишет, что эти виды ответственности в обществе часто «используются в качестве средства избежать ответственности в более полном моральном смысле». В то время как эти специфические формы ответственности (как, скажем, ответственность в силу обязанности) относятся коллективно также к союзам или группам, при моральной ответственности этого не происходит. Она индивидуальна; к тому же она неограниченна и не поставлена в строгие рамки, её нельзя снять с себя, она не управляется одними лишь внешними нормами и правилами, но зависит от ситуации. Хотя, согласно Лэдду, моральная ответственность может относиться также и к индивидам в группах, всё же её коллективно не несёт сама группа таким образом, что индивиду не положено никакой ответственности или что он несёт только небольшую часть таковой: моральная ответственность «не является чем-то таким, что может быть распределено между индивидами или что распространяется исключительно на одного из индивидов по сравнению с некоторым другим. Совершенно логично утверждение, что несколько индивидов могут нести одну и ту же ответственность также и сообща. Когда они это делают, мы можем говорить о коллективной ответственности или групповой ответственности», ни на йоту не убавляя соответствующую индивидуальную ответственность. Я без колебаний назвал бы её коллективной ответственностью отдельных лиц в группах или совместной ответственностью.

Таким образом, моральная ответственность является индивидуальной, она не может осмысленно приписываться объединениям или формальным организациям, она всегда относится к лицам, является «впередсмотрящим» по отношению к чему-то такому, что определённые лица должны делать или чему они должны воспрепятствовать. Она «не обособлена»; ответственность не допускает уклонения от неё ссылкой на её разделение на многие лица, например, в соответствии с девизом: «Раздели ответственность и ты будешь оправдан!» Она, так сказать, не может быть снята оправданием, от неё нельзя отречься, её нельзя поделить, нельзя отклонить. Лэдд удивляется, что Харт в своей попытке различить типы ответственности не останавливается на этой всеобъемлющей моральной ответственности. (В действительности же у Харта речь идёт о специфической актуальной в правовом отношении, проблеме приписывания ответственности, а не о вопросах общеэтической ответственности.) Дифференциация принципиально отличных типов ответственности, несомненно, полезна — непосредственно также и при рассмотрении различных видов ответственности и возможных конфликтов, связанных с ответственностью в области техники. Однако, без сомнения, необходимо добавить всеохватывающую моральную ответственность. Перед какой же инстанцией в общеморальном отношении должен отвечать человек?

В этике обычно указывают на совесть, перед которой человек держит ответ. «Совесть действительно является последней и решающей инстанцией для ответственности», как недавно высказался Ханс Закссе, и поэтому он отклоняет всякую «коллективную ответственность» как слишком «расплывчатое понятие». «Однако частный характер совести, — как признается сам Закссе, — затрудняет интер-субъективное обращение с ней». Действительно ли совесть является последней инстанцией? Не служит ли она индивидуальной основой для общественной и коллективной ответственности? И если у кого-то молчит совесть, то, может быть, ему или потерпевшим от его действия (при известных обстоятельствах, безумного действия) просто не повезло? Не является ли совесть скорее неким медиумом, неким голосом, оценивающим, измеряющим ответственность в качестве критерия таковой? Не предполагает ли это уже некий масштаб, некий стандарт, некую инстанцию?

Или же этой инстанцией является морально-практический разум, который поздний Кант любопытным образом отождествляет с Богом («Бог есть морально-практический разум»)? Не является ли и практический разум опять же только медиумом и органом, так сказать центром установления, а не содержательной инстанцией? Во всяком случае, мы держим ответ перед разумом, но не разуму, как реальному лицу. К тому же разум не является ни органом, ни самой малой «обвиняющей частицей» в мозге, но в кантовском смысле в полной мере самой регулятивной идеей, порождения идей. Так как мы уже обладаем такими идеями, мы смогли бы также выйти за рамки скорее формальной идеи морального разума в качестве инстанции и привлечь в качестве возможных инстанций более сильные содержательные идеи, скажем, самоуважение, идею человечества или идею общества. Ответственны ли мы перед человечеством, или обществом, или законом? В определённом смысле вполне, — но все они — тоже абстрактные понятия, а не живые личные инстанции, не партнёры, которые могли бы прямо привлечь меня к ответственности или к отчёту. Ответственность перед некоторым абстрактом остаётся метафорой, и всё же она может быть весьма действенной. По сути дела, ответственность в таком случае является моральной конструкцией, партнёр в общем является неким конструктом, который содержит приписанную ему, так сказать, функцию контроля над Я. Социальный контроль или контроль в соответствии с законом конкретизирует ответственность, но является уже производным по отношению к непосредственной личной, а также к более общей этической ответственности. Последняя, в общем, все так же ссылается на некую идею в качестве инстанции. Сама она не становится конкретной, не может быть сведена даже к сопровождающему или высказывающемуся голосу фактической совести. Этическая ответственность есть нечто большее, чем голос эмпирической совести. Опять мы оказываемся отброшенными к идее моральности Иммануила Канта, к необъяснимому, согласно ему, факту морального разума.

Несомненно, эта идея тесно связана с идеей человеческого достоинства. Человеку, человеческому достоинству присуще брать на себя ответственность, поскольку человек является действующим и относительно свободным в своей способности оказывать воздействие существом. Свобода действия и ответственность обусловливают друг друга. К идее человеческого достоинства относится уважение к ближнему и к собственной личности, а также идея существования и достойное человека продолжение существования, возможно, даже дальнейшего развития человечества. Кроме того, полагаю, к человеческому достоинству относится и то, что мы, будучи разумными, то есть выделяющимися в природе своей способностью частично познавать, расшифровывать её взаимосвязи и управлять ими, можем и должны брать на себя совместную ответственность и за других существ и даже за природные системы. Эта ответственность возрастает вместе с нашей растущей способностью понимать и вмешиваться и особенно с увеличением нашей разрушительной мощи. Как разумные существа, мы можем и должны одновременно думать о других существах — чувствовать себя ответственными, например, за их существование. Мы могли бы даже в какой-то мере отказаться от видового шовинизма нашей морали, признавая за животными и природными существами определённого рода моральное квази-право, нисколько не умаляя нашего особого достоинства и нашей отличительной черты, заключающейся в способности нести моральные обязанности. Правда, в таком случае мы должны будем отказаться от требуемой Кантом симметрии приобщённых к морали предметов, которая состояла в том, чтобы придавать моральное право только существу, которое берёт на себя также и обязательства. От этого остатка антропоцентризма мы должны отказаться.

Почему мы оберегаем животных от мучений, исходя из фундаментальных принципов, на основе морального квази-права, а не только из принципа воспитательного воздействия на людей? Человек есть существо, способное нести ответственность. Только в качестве такового он является зрелой моральной личностью. Человек есть ответственное существо. Учёные, представители технических наук, инженер-практик также являются людьми, также и они суть носители ответственности. Этот вывод кажется очень простым, но, как это уже было пояснено, не столь простыми являются обстоятельства, лежащие в его основе. Традиционно техника и наука считаются морально нейтральными. Их результаты всегда могут быть применены как во благо, так и во зло, и часто люди иногда не могли и не могут определить, что хорошо и что плохо или неэтично. С давних пор учёного и инженера считают не ответственными, прощаемыми, ни в чём не виновными. Кажется, что они не ответственны за свои открытия, разработки и их применение. Впрочем, Альберт Эйнштейн не придерживался этого мнения. Он писал в 1930-е годы своему другу физику Максу фон Лауэ: «Я не разделяю твоей точки зрения, что человек науки в политических, то есть в человеческих, делах в широком смысле должен хранить молчание. Как раз в условиях Германии ты видишь, куда ведёт такое самоограничение. Это значит предоставить управление слепым и безответственным. Не содержится ли в этом недостаток чувства ответственности? Где были бы мы сейчас, если бы таким образом мыслили и поступали такие люди, как Джордано Бруно, Спиноза, Вольтер, Гумбольдт?»

Итак, чем является, в чём состоит ответственность техника и учёного-прикладника в нынешней ситуации?

Обсудим этот вопрос на примере дискуссии по поводу так называемого этического кодекса объединения американских инженеров и на материале ставших официально известными инцидентов или скандальных случаев. Правда, в ряду вопросов, связанных с научно-техническими инновациями, отсутствуют вопросы, связанные с самой наукой, в частности с фундаментальными исследованиями, но есть вопросы применения, приложения научных результатов. Конечно, в связи с техническими — в особенности с военно-техническими — проектами у отдельных учёных и техников также возникают моральные вопросы участия, которые следовало бы тщательно и точно проанализировать, но всё же эти принципиальные проблемы не могут быть главными этическими проблемами науки, которые скорее возникают из-за этического нейтралитета и амбивалентности научных результатов вообще и возможностей, связанных с научно-техническими проектами. Эти проблемы не новы: ножом и огнем всегда можно было злоупотреблять. Все же радиус действия последствий, величина риска, а также радиус действий незапланированных, непредусмотренных побочных последствий увеличивались в такой степени, что измерения человеческих взаимодействий, на основе которых развивались моральные представления и большая часть этических аргументов, оказались из-за этих технических измерений устаревшими, слишком натянутыми, искаженными. Этим я не хочу сказать, что к перелому привело здесь одно лишь количество, ведь выросшие почти до беспредельности достижимость, затронутость и зависимость от чьих-то действий вызвали к жизни значительно расширенную ответственность, являющуюся планетарно-общечеловеческой и универсально относящейся ко всему живому.

В эпоху глобального переплетения различных форм и путей воздействий на большие расстояния этики любви к ближнему уже недостаточно. Если даже и не основные импульсы, то всё же условия применения этики изменились столь ощутимо, что возникают совершенно новые этические проблемы делаемости (Machbarkeit); вспомним хотя бы о манипуляции с генами человека, пусть только о её возможности, разыгранной пока лишь в комнате ужасов научно-технической делаемости. Как показали исследования чикагских, геттингенских учёных-атомщиков и работы в области молекулярной биологии, представленные на конференции в Асиломаре ещё в 1975 году, учёные довольно быстро осознали эту свою ответственность. Правда, к ним предъявлялись большие претензии в связи с этим социальным, политическим вопросом применения. В частности, им, например, Гану, Штрассману и Майтнер, нельзя приписать моральную ответственность, скажем, за бомбу, сброшенную на Хиросиму. (Все же первый из них, судя по сообщениям, очень страдал и был сильно потрясён из-за своих поистине безобидных фундаментальных исследований, подтолкнувших разработки; то же самое известно и об Эйнштейне, который, правда, активно вмешался, написав письмо президенту Рузвельту, в принципе предопределившее его решение о создании атомной бомбы).

Таким образом, фаустовский договор с научно-техническим прогрессом, несомненно, существует и имеет большие последствия. Он и поистине является фаустовским договором. Мы не можем его просто односторонне расторгнуть; мы не можем односторонне остановить прогресс, как думал Герберт Маркузе, не примирившись с ухудшением обеспеченности, снижением жизненного уровня, конкурентоспособности экономики и др. Фаустовского договора можно придерживаться только в рамках гуманной ответственности, за счёт более мудрого, более гуманного обращения с возможностями технической экспансии. Таким образом, предметом обсуждения может быть не упразднение или остановка технического развития, не упразднение науки или замена её другими традициями, мифами или чем-то подобным. Именно на основании моральной ответственности за исторически возникшее и существующее человечество, динамика популяции и проблема обеспечения которого все в большей мере становились зависимыми от техники и науки, мы можем утверждать, что предметом обсуждения может быть только общечеловеческая глобально-этически ориентированная гуманизация обращения с техническими возможностями. «Никаких чёрно-белых картин» — таково требование времени; никаких резких противоположностей, никакого осуждения науки и техники, но всё же и никакой чрезмерной технократии, придерживающейся принципа «Can — implies ought» («можешь — значит должен»). Апологеты и критики, политически ориентированные как вправо, так и влево, слишком много построили на этой дихотомии, слишком многое мыслят в подобном чёрно-белом противопоставлении и слишком часто выплескивают вместе с водой ребёнка.

Слава Богу, человек не является технопродуктом, хотя он стал зависеть от технических достижений, которые предоставили ему столь значительное улучшение и обогащение жизни, что большинство самых антитехнически ориентированных критиков культуры едва ли захотят от этого отказаться. Мир — это не только технический мир, хотя на него в значительной мере и наложила свой отпечаток техническая индустрия. Государство — это не техническое государство, не подчиняющаяся рационально вычисляемой оптимизации социальная машина, хотя оно всё больше зависит от технического управления, от социотехнической оптимизации. Недовольство некоторыми применениями результатов науки и техники будет и должно выражаться и в дальнейшем. Часто в публицистической игре заостряли, слишком заостряли вопрос, перебарщивая с первобытными страхами: вспомним хотя бы об атоме как символе того, что удерживает мир в самой глубинной его основе, о таком выражении, как «жить с бомбой» — подобные мотивы весьма действенно и очевидно апеллировали на социально-психологическом уровне к некоторым первобытным страхам. Однако все это имело всё же критическую, повышающую чувствительность и контролирующую функцию. Volont generale (всеобщая воля), к которой, как мы узнали от Руссо, также могли бы самостоятельно прийти и отдельные люди через разумные соображения, всё же больше соответствует среднему пути, более разумному со времён Аристотеля, чем Volonte de tous (воля всех) и чем прочие политические силовые позы многих «представителей народа» и «народных трибунов». Я не вижу оснований для абсолютного пессимизма, и тем больше оснований имеется для гуманно-критической бдительности. Разум должен пониматься как идея и призыв к справедливой для человека, социально справедливой соразмерности. В прагматической упаковке и применении разум все ещё имеет шанс, и мы должны пускать его в ход везде, где только можем.

Правда, уже сегодня и особенно в будущем мы не можем себе позволить пренебрегать насущными этическими проблемами техники и прикладной науки. В наше время этическая проблематика ставится с большей силой, чем прежде, в связи с имеющейся в распоряжении человека обширной властью над внечеловеческим миром, над «природой», а также в связи с новыми возможностями манипуляции и вмешательства в жизнь, особенно в жизнь самого человека. Из-за разросшихся в технологическом отношении до чудовищных границ возможностей воздействия человека на среду обитания новая ситуация возникает и для этической ориентации. Это требует новых правил поведения и норм, которые относятся уже не только к отдельным индивидам, но также и к группам, командам и пользователю. Даже при том, что основные этические импульсы остаются постоянными, следовало бы при известных обстоятельствах по меньшей мере развивать дальше условия применения и правила реализации как и отдельные нормы, конструктивно-критически «приспосабливая» их к новым расширившимся возможностям поведения, воздействия и появление побочных результатов. Однако это приспособление никоим образом не может «механически» просто следовать новым возможностям поведения, но в свете постоянных, нуждающихся в новой интерпретации основных этических ценностей, в свете прогнозируемых побочных эффектов, опять-таки подлежащих анализу, приспособление должно рассматриваться в рамках прагматической и детальной критической дискуссии. Само по себе появление новых технических феноменов и процессов — не единственный момент новой ситуации, которая в результате технического развития порождает этические проблемы нового типа.

Решающий новый взгляд на новую интерпретацию или новое применение этики, несомненно, заключается в факте выросшей до беспредельности технологической мощи, имеющейся в распоряжении человека. Это по меньшей мере, в нескольких пунктах приводит к риску, требующему новых этических взглядов.

1. Число людей, которых затрагивают технические мероприятия или их побочные эффекты, увеличилось до громадной величины. Затронутые этим люди зачастую уже более не находятся в непосредственном взаимодействии с теми, кто вмешивается в их жизнь.

2. Природные системы становятся предметом человеческой деятельности, по крайне мере негативной. Чело век своим вмешательством может их постоянно нарушать или разрушать. Несомненно, это является абсолютно но вой ситуацией: никогда прежде человек не обладал такой мощью, чтобы быть в состоянии уничтожить всю жизнь в частичной экологической системе или даже в глобальном масштабе или же решающим образом довести её до вырождения. Поскольку это вмешательство при известных обстоятельствах не может контролироваться и может приводить к непоправимому ущербу, постольку природа (как экологическое целое) и существующие в ней виды, вследствие нового технологического распределения сил, приобретают совершенно новую этическую релевантность. Если до сих пор этика в существенной мере была антропоцентристски направлена только на отношение между людьми и на последствия их поведения, то теперь она приобретает далеко идущую экологическую релевантность, а также значимость для жизни другого (например, как эта значимость уже ранее была сформулирована в швейцеровской этике «благоговения перед жизнью»). Перед лицом возможного непоправимого ущерба (изменение климата, лучевое поражение, технологическая эрозия и так далее) речь идёт также и о человеке, но ни в коем случае только о нем одном.

3. Ввиду возрастающих возможностей вмешательства и воздействия в области медико-биологических и экологических взаимосвязей встаёт также проблема ответственности за нерождённых — будь то индивидуальные эмбрионы или последующие поколения.

4. Сам человек становится предметом научного исследования не только в смысле возможностей манипуляции человеком на уровне его подсознания или за счёт социальной манипуляции, но также и в экспериментах над человеком вообще, будь то в проектах медико-фармакологических исследований или же в проектах исследований общественных наук. Таким образом, возникает особая этическая проблема в связи с научными и техническими экспериментами над человеком.

5. Между тем в области генной инженерии человек по лучил возможность с помощью биотехнического вмешательства изменять наследственность, с помощью мутационных вариаций создавать новые виды живого и, при известных условиях, повлиять даже на сущность самого человека или генетически изменить его. Конечно, это представляет собой совершенно новое измерение этической проблема тики. Может ли человек нести за это ответственность, имеет ли он право на искусственное евгеническое изменение видов другой жизни и себя самого — и приведёт ли это к лучшему?

6. Человеку грозит превратиться в «объект техники» не только потенциально при вмешательстве с помощью генетической манипуляции, но он уже стал в различных отношениях, как в коллективном, так и в индивидуальном, объектом столь многих воздействий, которые в критическом плане часто характеризуются как «манипуляция». К этому относятся не только фармакологические воздействия и массовое внушение с помощью транквилизаторов или пороговых воздействий.

7. Можно ли говорить о стремлении к возрастанию технократии на основании прогрессирующего развития микроэлектроники, управляемых компьютерами системных организаций управления и автоматизированных организаций с электронной обработкой данных? Не вступают ли в рамках бюрократии технократия и электро [но] кратия в чрезвычайно эффективное объединение, которое в качестве реалистического предупреждения о грозящей опасности записывает на программной доске высокоразвитого индустриального общества прямо-таки приход технократического «старшего брата» (Имеется в виду всесильный диктатор из известной антиутопии Дж. Оруэлла «1984». — Прим. ред.). Грозит ли опасность всеохватывающей системной технократии? Развитие компьютерной техники, электронной вычислительной техники и обработки информации делает настоятельной проблему возникновения общего технократического контроля над личностью в виде собранных и скомбинированных данных об этой личности. Угроза частной жизни, «тайне данных» привела к правовой проблематике защиты данных от использования личных данных в коммерческих и общественных целях — постановка вопроса, которая, естественно, имеет и важное моральное значение.

8. Но в технократии обнаруживается ещё и другой, в данном случае более важный компонент. Когда Эдвард Теллер, так называемый «отец водородной бомбы», в интервью для «Bild der Wissenschaft» в 1975 году говорил, что учёный — а тем самым также и человек техники — «должен применять то, что он понял» и «при этом не ставить себе никаких границ»: «что можно понять, то следует так же и применять», то это намёк и на трансформированную идеологию технократической делаемости, которая старый кантовский моральный императив «долженствование незримо содержит в себе умение» переворачивает в «технологический императив» (ср. Маркузе, Лем), в подчинённую нормативность технологических возможностей, которая нашла своё выражение в высказывании «canimplies ought» (Озбекхан). Должен ли человек или позволительно ли ему инициировать и осуществлять всё то, что он может произвести, сделать, чего он может добиться, — это, конечно, представляет собой особо щекотливый этический вопрос, на который никоим образом нельзя ответить так, как предлагал Теллер, — простым «да». Озбекхану это высказывание кажется ведущим девизом технического прогресса, который был и является подходящим для эмпирического описания технических разработок. Многое — если не все (только около пяти процентов патентов доводятся до производства) — что могло быть произведено, было технологически достижимым с помощью определённого метода, — и это в такой степени завораживало раньше и теперь, что приобретало квази-нормативную силу: даже почти автоматически, само по себе возникшее требование также уже претендует на своё осуществление. Очевидные примеры тому — от программы высадки на Луне до манипуляций с генами или — более ранний пример — взрыв над мирным городом. (Отдельные примеры противоположного, имеющие прямо-таки эпохальное значение, некоторые усматривают в отказе США от гражданского сверхзвукового самолёта и в упомянутом временно действующем Асиломарском моратории молекулярных биологов, связанном с самоограничением в исследованиях по генной инженерии, которые были расценены как особенно опасные.)

Главный тезис книги Йонаса «Принцип ответственности. Опыт этики для технологической цивилизации» сводится к тому, что ввиду неизмеримо выросшей технологической мощи человека и динамизации жизненных обстоятельств в индустриальном мире и перед лицом угроз природе и живому (включая самого человека) из-за побочных воздействий промышленных процессов, необходимо расширить из моральных соображений концепцию ответственности: осуществить переход от концепции ответственности виновного к ответственности «человека-опекуна» или человека-хранителя, от призыва к ответственности ex post («после того») к своевременной заботе об ответственности и предупреждающей ответственности, а от ориентированной на прошлое ответственности за результат действия к ориентированной на будущее самоответственности, которая определяется способностью контролировать и возможностью располагать властью.

Действительно, перед лицом кумулятивных и синэргетических комбинированных воздействий уже более не может быть достаточной концепция ответственности, ориентированной на отдельное действующее лицо и направленной на изолированное действие. Приписывание индивиду не может быть осуществлено при комбинированных и коллективных процессах. Однако недопустимо, чтобы неприписываемое и всё же могущее оказать воздействие просто было предоставлено, так сказать, «его судьбе». Это было бы «безответственно». Точно так же с точки зрения природоохранительной ответственности, опеки над экологическими системами, над природой и жизнью вообще, должны определяться коллективные виды ответственности, имеющие, своей целью предотвращение нарушений, а при известных обстоятельствах можно усмотреть также индивидуальное или коллективное неисполнение. Каждый человек в структуре действия и в экологической структуре жизни, пользуясь определённой властью, принимает участие в этой расширенной ответственности.

Дополняя или корректируя рассуждения Йонаса, следует добавить: собственно говоря, речь идёт не о переходе от традиционной ответственности за результат действия к охранительной и предотвращающей ответственности, но традиционная ответственность за совершенное, конечно, остаётся существовать и в дальнейшем, что относится к причинной обусловленности действия — также и с сильно расширившимся в технологическом отношении полем действия. Ввиду отчасти сложных для обозрения непредусмотренных побочных воздействий эту ответственность лишь труднее нести и приписывать. В этом — парадокс ситуации: человек, ввиду своей мощи, собственно говоря, несёт большую (предотвращающую) ответственность, чем объём того, что он в состоянии обозревать (в некоторых случаях он не может предусмотреть, скажем, побочные эффекты, воздействующие только синэргетически и кумулятивно), в частности, чем то, за что он может сознательно «нести ответственность». Однако вместо того, чтобы говорить о некоем переходе от одного типа ответственности к другому, мы должны скорее говорить о двух одновременно подлежащих учету концепциях ответственности: о более категоричной и узкой, а также о более утончённой и широкой. Правда, переход можно было бы усмотреть в том, что из-за изменившейся ситуации этика уже больше не может ограничиваться одним только более категоричным, более узким традиционным понятием ответственности, не устраняя и не игнорируя традиционную ответственность за действия.

Конечно, все это имеет значительные следствия для этики в целом: традиционно исключительно индивидуалистски ориентированная этика частных моральных обязанностей должна быть расширена, превращена в этику, выходящую за временные рамки, ориентированную на будущее, и распространена также на действующих коллективно и на власти предержащих (даже и, быть может, именно там, где последние бездействуют). В мире возрастающих системных переплетений, возрастающих экономических, политических, социальных и экологических зависимостей, характеризующихся к тому же техническим вмешательством и связанным с ним риском, побочными и кумулятивными эффектами, уже более недостаточна какая бы то ни была мораль простой любви к ближнему в том виде, как она частично развивалась в истории племен и в истории вообще, особенно, на примере поведения людей в их взаимных отношениях. Эта этика при всём соблюдении «моральной неприкосновенности личности» в будущем должна будет больше «опираться на обязательно реализуемую ответственность за человечество в целом — не только за существующий, но также и за грядущий мир». Этика не только должна стать ориентированной на все человечество, более открытой в будущее, более социальной, более основанной на сотрудничестве и более прагматичной (с учётом ситуационных зависимостей и факторов имеющихся в распоряжении власти), но она должна также направляться на коллективно действующего человека с точки зрения более широкого понятия «опекунской» и предотвращающей ответственности.

Понятно, что этика при включении прагматических условий её применения в постоянно меняющемся мире не может оставаться чем-то статичным, но должна принять вызов меняющихся условий воздействия и потенций побочного воздействия в области технологической делаемости, не приспосабливаясь к изменениям просто механически. Постоянные основные этические импульсы при непременно широкой применяемости центральных этических понятий (охраняющая ответственность) и при чувствительной этической оценке в некоторых случаях, когда не вполне обозримы побочные воздействия (именно из-за этого необходимы более осторожные, более точные суждения, согласно которым мы не можем и не обязаны избежать всякого риска), должны прагматически относиться к нынешней ситуации Homo Faber technologicus (человека, искусного в технике). Пусть даже основной этический импульс сам по себе едва ли изменился, весьма ощутимо всё же изменились условия применения в сегодняшнем системно-технологическом мире. Поскольку этические размышления и суждения касаются несущих ответственность, «действующих, особенно создающих новое, людей, изменяющих мир», постольку «мораль… ввиду динамического развития, должна постоянно создаваться вновь и вновь». Власть и знание обязывают также и технологическую (надличностную) власть. Создание новых зависимостей создаёт и новую моральную ответственность как личного, так и сверхличного типа.

Эта прагматическая переориентация перед лицом возросшей мощи, имеющейся в распоряжении человека, может хорошо сочетаться и с дискуссией в так называемой аналитической этике. Этика, соответствующая одновременно реалистическим и прагматическим, а также моральным интуициям, может быть только смешанной теорией, в которую могут войти как компоненты, ориентированные на общую пользу, так и факторы этики деонтологических принципов. Если «мораль создана для человека, а не человек для морали», то этика не может отказываться (хотя бы) от ориентации на регулируемые последствия.

Вышеизложенные результаты можно легко перенести на проблематику технического прогресса в узком смысле. Здесь её следует лишь обозначить.

Технический прогресс обнаруживается как сконструированный феномен со многими измерениями, который возникает только за счёт постоянно меняющегося взаимоотношения с другими сферами влияния и за счёт действий деятельных индивидов и выявляет весьма большую сложность вопроса об индивидуальных вкладах, о вкладах различных областей и стоящих за ним социальных факторов (таких, например, как «степень производительности общества» [Больте]). То, что вероятность улучшений и новых изменений развёртывается в зависимости от достигнутого уровня развития (техники, естествознания и других тоже имеющих влияние общественных величин), непосредственно обосновывает основную форму квази-закона экспоненциально возрастающего технического прогресса, относящегося, в частности, к ускорению во времени.

В отношении моральных суждений так же, как и в предыдущем обсуждении синэргетических и кумулятивных эффектов, выясняется, что причинная ответственность практически не может быть приписана ни отдельным индивидам, ни отдельной области, если развитие и особенно ускорение зависят от большого числа взаимно возрастающих взаимодействий. В более широком смысле природоохранной и предупреждающей ответственности, как она объяснялась до этого участвующими лицами, то есть техниками, инженерами и вообще представителями технической интеллигенции, а также представителями естественных наук, работающими в прикладных областях, принимается на себя некоторая совместная ответственность без того чтобы им одним можно было бы легко и просто приписать, скажем, полную моральную ответственность за применение инициированных ими изобретений, возможный вред от которых, при известных обстоятельствах, они, быть может, даже и не сумели предусмотреть. Ответственность исследователя и в науке и технике с учётом предотвращающей и охраняющей ответственности есть требование, которое действует везде, где только могут быть оценены и предотвращены вредные эффекты, — например, в случае технических проектов, ориентированных прямо на применение. В отдельных случаях имеет место персональная — в смысле соучастия в группе — ответственность.

Общая строгая первичная ответственность не может быть снята из-за амбивалентности и коллективного характера результатов исследований (в частности, в фундаментальных исследованиях). Тем важнее в таком случае предотвращающая ответственность. Ответственность научных и технических экспертов, находящихся на стратегических постах, является частью такой ответственности. (Представим себе, что бастуют не авиадиспетчеры, а химики и инженеры, которые следят за водоснабжением!) На стратегических ключевых позициях предохраняющая ответственность в негативном плане может приписываться кому-либо также и индивидуально. Различение Вайцзекера между «открывателем» и «изобретателем» («Открыватель, как правило, может ничего и не знать до открытия о возможностях его применения…») на первый взгляд кажется убедительным, и, возможно, так оно и есть, впрочем, только в концепции идеальных типов, так как ему приписывается слишком простое соотношение: даже технические разработки (например, разработка двигателя внутреннего сгорания или прототипы изготовления динамита), естественно, обладают амбивалентностью самой по себе позитивной и деструктивной применимости. К тому же более уже невозможно легко и просто разделить фундаментальное исследование и техническую разработку, что допускается различением между «открывателем» и «изобретателем» в случае идеальнотипически чистого исследования.

Вообще, ввиду деления ответственности на множество людей и бесчисленных разветвлений общества и его представительных, принимающих решения органов должна вступить в свои права коллективная ответственность за применение разработанных технических методов и, частично (вспомним о Манхэттенском проекте первой атомной бомбы), также за разработку крупных технических проектов, если мы не придерживаемся тезиса, что существует обладающий собственной динамикой квазиестественный процесс технологического развития. В конце концов, технику и её развитие разрабатывают действующие люди, пусть даже в весьма детализованных сложных комбинациях синтезирующей деятельности. С расширением понятия ответственности — как это было уже отмечено — они, как отдельные люди и как члены действующего коллектива, принимают на себя ответственность за предотвращение неправильного применения техники. В особенности это относится к индивидам на системно-стратегических постах.

Но достаточен ли призыв к расширенной ответственности отдельных людей? Сегодня говорят об ответственности человеческого рода за биосферу, за сферу жизни на земле, следовательно, о коллективной ответственности, ответственности сообществ. Но как мы сможем её отстоять, как она может относиться к действующим, если мы обойдём вышеназванную бессмыслицу об ответственности каждого за все? Вспомним хотя бы об упомянутых синэргетическом и кумулятивном эффектах. Не является ли сегодня человек, ввиду своего неизмеримо выросшего, но не всегда полностью поддающегося оценке и контролю могущества, вооружившись которым он может распоряжаться окружающей средой и вмешиваться в неё, ответственным за большее, чем то, что он действительно может предусмотреть и за что, тем самым, он может сознательно нести ответственность? Должен ли он также брать на себя ответственность за предусмотренные побочные эффекты своих крупных научных и технических предприятий? Но как мог бы он это сделать? Едва ли человек в моральном отношении может держать осмысленный ответ за то, чего он не знает. Сила действия, по-видимому, превышает предусмотрительность — та дилемма ответственности в эпоху системотехники, в которой выразились переплетения многих видов воздействий и динамические изменения, за которыми не может поспеть научное знание во всех отраслях. Мы должны рисковать, чтобы узнать, испробовать новое, — но при широкомасштабных испытаниях, при возможных угрозах человеку и природе мы должны быть очень осмотрительными. Как полуслепой нащупывает свой путь с помощью палки, так же должны действовать и мы в дилемме ответственности.

От того, что научно-технические, преимущественно крупные, проекты, являются коллективными, не становится легче, как и в том случае, когда полуслепых несколько и они тычут своими палками то туда, то сюда. Когда имеет место коллективная ответственность, ответственность сообществ, она должна как-то определяться в отношении к деятельности отдельных людей. Она должна быть делимой. За большой технологический проект отдельный человек мог бы нести ответственность только формально, официально, так сказать, политически. Просто формальное принятие на себя ответственности уже более не кажется достаточным. Негативная формулировка скорее плодотворна применительно к стратегической предотвращающей и охраняющей ответственности, которая даёт возможность подступиться к делению ответственности, не снимая при этом совокупной ответственности или даже ответственности отдельных соучастников.

Управление техническим прогрессом, его сдерживание, регулирование, соответственно, его осуществление тем более становятся также и этической задачей, поскольку человечество все в большей мере оказывается зависимым от него. Сегодня человек не в состоянии остановить технический прогресс (как это предлагал ещё Герберт Маркузе) или хотя бы оценить его отрицательно и тем самым ему воспрепятствовать. Правда, это не означает, что человечество, которое было бы вынуждено следовать трансформированному фетишизму промышленного роста или некоему «технологическому императиву», должно было бы также производить всё, что можно производить, или, скажем, запускать региональные или глобальные процессы, приводящие к разрушению условий естественной жизни.

Ввиду динамики развития, трудностей ориентации и оценки едва ли могут иметь место всеохватывающие общие этические рецепты относительно постоянных основных видов ответственности за человечество, за ближнего, за будущее поколение, за природу и живое. Поэтому существует единственная возможность оказаться на высоте по отношению к грядущим этическим вызовам — там, где это вообще возможно, поощрять моральное осознание, особенно в случаях конкретных проектов и специальностей. Наиболее актуальными являются развитие различных видов профессиональной этики и соответствующее образование: студент-медик впервые соприкасается с медицинской этикой не на курсах ВУЗов. Внимание техников и исследователей, насколько мне известно, практически ничто вообще ещё не направляет на этические проблемы их дисциплин — ни в общих курсах (Studium generale), ни в более детальной, приближённо к проекту конкретизации. Мы должны требовать и поддерживать этику не только в качестве школьного предмета (и как замену преподаванию религии), но, в частности, как дисциплину, формирующую в сознании профессиональную этику.

Действенной поддержки этики как формирующей в сознании профессиональную этику и моральной «дисциплины бдительности» уже десять лет назад требовала международная «Mount Carmel Declaration on Technology and Moral Responsibility» («Маунткармельская декларация о технике и моральной ответственности»). Многие уважаемые во всём мире учёные совместно констатировали и постулировали: «Ответственный контроль над техническими разработками, осуществляемый социальными системами и институтами, является настоятельной задачей для всего мира… выходящей за рамки всех конфликтов интересов…» Перед лицом последствий применения техники (как позитивных, так и составляющих прямую угрозу для продолжения жизни людей»), среди прочего, «прежде всего необходима (также) моральная оценка». «Ни один аспект техники в моральном рассмотрении не является «нейтральным» (мы видели, что это следует рассматривать более дифференцированно). «Полную ответственность за злоупотребление техникой несут люди», индивидуально действующие представители групп или сами группы. И все мы относимся к их числу с нашей долей ответственности в зависимости от наших возможностей вмешательств. Об этом должен задумываться каждый из нас.

Никогда ещё прежде в истории на человека не возлагалась столь большая ответственность, как сегодня, ибо ещё никогда он не обладал столь большой — многократно возросшей благодаря технике — властью над другими людьми, а также над другими природными существами и видами, над своей окружающей средой и даже над всем живым на Земле. Сегодня человек в региональном или даже в глобальном масштабе может уничтожить свой собственный вид и все высшие формы жизни или, по меньшей мере, причинить им огромный ущерб.

Однако ущерб может нанести не только сила оружия, но и развитие с благими намерениями, в интересах человечества или отдельных групп, в кумулятивном и синэргетическом взаимодействии многих действующих лиц. Кто в таком случае несёт ответственность? Ведь не один же только отдельный человек — например, при синэргетическом эффекте, только во взаимодействии многих факторов, перехлестывается порог безопасности. (Примером могут служить кислотные дожди, которые, впрочем, ещё в 1872 году описал Дэвид Смит в числе прочих «негативных воздействий»!) Являются ли, таким образом, все ответственными? Ведь тоже нет. Это приводило бы к такому распределению ответственности, которое не влекло бы за собой никаких последствий. Когда все ответственны за все, когда «каждый отдельный человек ответствен за целый мир», как писал Йозеф Вайценбаум в книге «О силе компьютера и бессилии разума», тогда уже, действительно, никто ни за что не ответствен. Ответственность не может быть всеохватывающей. Но должна ли она всегда взваливаться исключительно на плечи отдельных людей? Не нуждаемся ли мы в эпоху сложных системных взаимосвязей — в особенности, ввиду уже упомянутых синэргетических и кумулятивных эффектов — в ответственности, выходящей за рамки чисто индивидуальной ответственности, за непосредственно нанесённый ущерб и в соответствующей ответственности в рамках групповой этики?

Прежде чем мы подойдём к теме «ответственность», следует разъяснить само понятие «ответственность». Что значит ответственность? Нести ответственность означает: быть готовым или быть обязанным давать ответ — отвечать кому-нибудь за что-нибудь. Мы ответственны не только за что-то (поступок, задачу, управление и так далее), но и по отношению к кому-то или перед некоторой инстанцией. Религиозный человек, который верит в Бога, сознает себя ответственным перед ним.

В двух интересных статьях об ответственности в организациях и в инженерном деле американский философ Джон Лэдд обсуждает четыре понятия ответственности, которые получили известность прежде всего благодаря исследованиям Харта по философии права. Харт отличает причинную ответственность за действия (причем, включая негативную причину, например, возникновение аварии из-за бездействия) от ответственности в силу обязанности (если вольно перевести смысл выражения liability — responsibility), согласно которой кто-то ответствен за нежелательное или наносящее ущерб положение дел в том смысле, что он должен предоставить или выплатить компенсацию, либо должен быть подвергнут штрафу, или санкциям со стороны какого-нибудь органа социального контроля. Далее обсуждается вопрос об ответственности за выполнение задачи и ролевой ответственности, которая неразрывно связана с ролью, обусловленной той или иной профессиональной деятельностью. Наконец, у Харта приводится ответственность за способность выполнять задачу или роль, способность, которая скорее относится к правовому контексту при решении вопроса, в состоянии ли некто понимать, планировать, осуществлять, оценивать события и обладает ли он соответствующими познавательными управленческими качествами, а также требуемой квалификацией. Лэдд упрекает Харта в том, что он не приводит также и пятый вариант, а именно, подотчетную ответственность перед тем или иным лицом за нечто, названное Лэддом непонятным и неудачным термином «организационная ответственность».

Как бы там ни было, во всяком случае, важно, что все эти специфические виды ответственности ограничены и строго определены, и лишь в известной мере относятся к тем или иным лицам. Он пишет, что эти виды ответственности в обществе часто «используются в качестве средства избежать ответственности в более полном моральном смысле». В то время как эти специфические формы ответственности (как, скажем, ответственность в силу обязанности) относятся коллективно также к союзам или группам, при моральной ответственности этого не происходит. Она индивидуальна; к тому же она неограниченна и не поставлена в строгие рамки, её нельзя снять с себя, она не управляется одними лишь внешними нормами и правилами, но зависит от ситуации. Хотя, согласно Лэдду, моральная ответственность может относиться также и к индивидам в группах, всё же её коллективно не несёт сама группа таким образом, что индивиду не положено никакой ответственности или что он несёт только небольшую часть таковой: моральная ответственность «не является чем-то таким, что может быть распределено между индивидами или что распространяется исключительно на одного из индивидов по сравнению с некоторым другим. Совершенно логично утверждение, что несколько индивидов могут нести одну и ту же ответственность также и сообща. Когда они это делают, мы можем говорить о коллективной ответственности или групповой ответственности», ни на йоту не убавляя соответствующую индивидуальную ответственность. Я без колебаний назвал бы её коллективной ответственностью отдельных лиц в группах или совместной ответственностью.

Таким образом, моральная ответственность является индивидуальной, она не может осмысленно приписываться объединениям или формальным организациям, она всегда относится к лицам, является «впередсмотрящим» по отношению к чему-то такому, что определённые лица должны делать или чему они должны воспрепятствовать. Она «не обособлена»; ответственность не допускает уклонения от неё ссылкой на её разделение на многие лица, например, в соответствии с девизом: «Раздели ответственность и ты будешь оправдан!» Она, так сказать, не может быть снята оправданием, от неё нельзя отречься, её нельзя поделить, нельзя отклонить. Лэдд удивляется, что Харт в своей попытке различить типы ответственности не останавливается на этой всеобъемлющей моральной ответственности. (В действительности же у Харта речь идёт о специфической актуальной в правовом отношении, проблеме приписывания ответственности, а не о вопросах общеэтической ответственности.) Дифференциация принципиально отличных типов ответственности, несомненно, полезна — непосредственно также и при рассмотрении различных видов ответственности и возможных конфликтов, связанных с ответственностью в области техники. Однако, без сомнения, необходимо добавить всеохватывающую моральную ответственность. Перед какой же инстанцией в общеморальном отношении должен отвечать человек?

В этике обычно указывают на совесть, перед которой человек держит ответ. «Совесть действительно является последней и решающей инстанцией для ответственности», как недавно высказался Ханс Закссе, и поэтому он отклоняет всякую «коллективную ответственность» как слишком «расплывчатое понятие». «Однако частный характер совести, — как признается сам Закссе, — затрудняет интер-субъективное обращение с ней». Действительно ли совесть является последней инстанцией? Не служит ли она индивидуальной основой для общественной и коллективной ответственности? И если у кого-то молчит совесть, то, может быть, ему или потерпевшим от его действия (при известных обстоятельствах, безумного действия) просто не повезло? Не является ли совесть скорее неким медиумом, неким голосом, оценивающим, измеряющим ответственность в качестве критерия таковой? Не предполагает ли это уже некий масштаб, некий стандарт, некую инстанцию?

Или же этой инстанцией является морально-практический разум, который поздний Кант любопытным образом отождествляет с Богом («Бог есть морально-практический разум»)? Не является ли и практический разум опять же только медиумом и органом, так сказать центром установления, а не содержательной инстанцией? Во всяком случае, мы держим ответ перед разумом, но не разуму, как реальному лицу. К тому же разум не является ни органом, ни самой малой «обвиняющей частицей» в мозге, но в кантовском смысле в полной мере самой регулятивной идеей, порождения идей. Так как мы уже обладаем такими идеями, мы смогли бы также выйти за рамки скорее формальной идеи морального разума в качестве инстанции и привлечь в качестве возможных инстанций более сильные содержательные идеи, скажем, самоуважение, идею человечества или идею общества. Ответственны ли мы перед человечеством, или обществом, или законом? В определённом смысле вполне, — но все они — тоже абстрактные понятия, а не живые личные инстанции, не партнёры, которые могли бы прямо привлечь меня к ответственности или к отчёту. Ответственность перед некоторым абстрактом остаётся метафорой, и всё же она может быть весьма действенной. По сути дела, ответственность в таком случае является моральной конструкцией, партнёр в общем является неким конструктом, который содержит приписанную ему, так сказать, функцию контроля над Я. Социальный контроль или контроль в соответствии с законом конкретизирует ответственность, но является уже производным по отношению к непосредственной личной, а также к более общей этической ответственности. Последняя, в общем, все так же ссылается на некую идею в качестве инстанции. Сама она не становится конкретной, не может быть сведена даже к сопровождающему или высказывающемуся голосу фактической совести. Этическая ответственность есть нечто большее, чем голос эмпирической совести. Опять мы оказываемся отброшенными к идее моральности Иммануила Канта, к необъяснимому, согласно ему, факту морального разума.

Несомненно, эта идея тесно связана с идеей человеческого достоинства. Человеку, человеческому достоинству присуще брать на себя ответственность, поскольку человек является действующим и относительно свободным в своей способности оказывать воздействие существом. Свобода действия и ответственность обусловливают друг друга. К идее человеческого достоинства относится уважение к ближнему и к собственной личности, а также идея существования и достойное человека продолжение существования, возможно, даже дальнейшего развития человечества. Кроме того, полагаю, к человеческому достоинству относится и то, что мы, будучи разумными, то есть выделяющимися в природе своей способностью частично познавать, расшифровывать её взаимосвязи и управлять ими, можем и должны брать на себя совместную ответственность и за других существ и даже за природные системы. Эта ответственность возрастает вместе с нашей растущей способностью понимать и вмешиваться и особенно с увеличением нашей разрушительной мощи. Как разумные существа, мы можем и должны одновременно думать о других существах — чувствовать себя ответственными, например, за их существование. Мы могли бы даже в какой-то мере отказаться от видового шовинизма нашей морали, признавая за животными и природными существами определённого рода моральное квази-право, нисколько не умаляя нашего особого достоинства и нашей отличительной черты, заключающейся в способности нести моральные обязанности. Правда, в таком случае мы должны будем отказаться от требуемой Кантом симметрии приобщённых к морали предметов, которая состояла в том, чтобы придавать моральное право только существу, которое берёт на себя также и обязательства. От этого остатка антропоцентризма мы должны отказаться.

Почему мы оберегаем животных от мучений, исходя из фундаментальных принципов, на основе морального квази-права, а не только из принципа воспитательного воздействия на людей? Человек есть существо, способное нести ответственность. Только в качестве такового он является зрелой моральной личностью. Человек есть ответственное существо. Учёные, представители технических наук, инженер-практик также являются людьми, также и они суть носители ответственности. Этот вывод кажется очень простым, но, как это уже было пояснено, не столь простыми являются обстоятельства, лежащие в его основе. Традиционно техника и наука считаются морально нейтральными. Их результаты всегда могут быть применены как во благо, так и во зло, и часто люди иногда не могли и не могут определить, что хорошо и что плохо или неэтично. С давних пор учёного и инженера считают не ответственными, прощаемыми, ни в чём не виновными. Кажется, что они не ответственны за свои открытия, разработки и их применение. Впрочем, Альберт Эйнштейн не придерживался этого мнения. Он писал в 1930-е годы своему другу физику Максу фон Лауэ: «Я не разделяю твоей точки зрения, что человек науки в политических, то есть в человеческих, делах в широком смысле должен хранить молчание. Как раз в условиях Германии ты видишь, куда ведёт такое самоограничение. Это значит предоставить управление слепым и безответственным. Не содержится ли в этом недостаток чувства ответственности? Где были бы мы сейчас, если бы таким образом мыслили и поступали такие люди, как Джордано Бруно, Спиноза, Вольтер, Гумбольдт?»

Итак, чем является, в чём состоит ответственность техника и учёного-прикладника в нынешней ситуации?

Обсудим этот вопрос на примере дискуссии по поводу так называемого этического кодекса объединения американских инженеров и на материале ставших официально известными инцидентов или скандальных случаев. Правда, в ряду вопросов, связанных с научно-техническими инновациями, отсутствуют вопросы, связанные с самой наукой, в частности с фундаментальными исследованиями, но есть вопросы применения, приложения научных результатов. Конечно, в связи с техническими — в особенности с военно-техническими — проектами у отдельных учёных и техников также возникают моральные вопросы участия, которые следовало бы тщательно и точно проанализировать, но всё же эти принципиальные проблемы не могут быть главными этическими проблемами науки, которые скорее возникают из-за этического нейтралитета и амбивалентности научных результатов вообще и возможностей, связанных с научно-техническими проектами. Эти проблемы не новы: ножом и огнем всегда можно было злоупотреблять. Все же радиус действия последствий, величина риска, а также радиус действий незапланированных, непредусмотренных побочных последствий увеличивались в такой степени, что измерения человеческих взаимодействий, на основе которых развивались моральные представления и большая часть этических аргументов, оказались из-за этих технических измерений устаревшими, слишком натянутыми, искаженными. Этим я не хочу сказать, что к перелому привело здесь одно лишь количество, ведь выросшие почти до беспредельности достижимость, затронутость и зависимость от чьих-то действий вызвали к жизни значительно расширенную ответственность, являющуюся планетарно-общечеловеческой и универсально относящейся ко всему живому.

В эпоху глобального переплетения различных форм и путей воздействий на большие расстояния этики любви к ближнему уже недостаточно. Если даже и не основные импульсы, то всё же условия применения этики изменились столь ощутимо, что возникают совершенно новые этические проблемы делаемости (Machbarkeit); вспомним хотя бы о манипуляции с генами человека, пусть только о её возможности, разыгранной пока лишь в комнате ужасов научно-технической делаемости. Как показали исследования чикагских, геттингенских учёных-атомщиков и работы в области молекулярной биологии, представленные на конференции в Асиломаре ещё в 1975 году, учёные довольно быстро осознали эту свою ответственность. Правда, к ним предъявлялись большие претензии в связи с этим социальным, политическим вопросом применения. В частности, им, например, Гану, Штрассману и Майтнер, нельзя приписать моральную ответственность, скажем, за бомбу, сброшенную на Хиросиму. (Все же первый из них, судя по сообщениям, очень страдал и был сильно потрясён из-за своих поистине безобидных фундаментальных исследований, подтолкнувших разработки; то же самое известно и об Эйнштейне, который, правда, активно вмешался, написав письмо президенту Рузвельту, в принципе предопределившее его решение о создании атомной бомбы).

Таким образом, фаустовский договор с научно-техническим прогрессом, несомненно, существует и имеет большие последствия. Он и поистине является фаустовским договором. Мы не можем его просто односторонне расторгнуть; мы не можем односторонне остановить прогресс, как думал Герберт Маркузе, не примирившись с ухудшением обеспеченности, снижением жизненного уровня, конкурентоспособности экономики и др. Фаустовского договора можно придерживаться только в рамках гуманной ответственности, за счёт более мудрого, более гуманного обращения с возможностями технической экспансии. Таким образом, предметом обсуждения может быть не упразднение или остановка технического развития, не упразднение науки или замена её другими традициями, мифами или чем-то подобным. Именно на основании моральной ответственности за исторически возникшее и существующее человечество, динамика популяции и проблема обеспечения которого все в большей мере становились зависимыми от техники и науки, мы можем утверждать, что предметом обсуждения может быть только общечеловеческая глобально-этически ориентированная гуманизация обращения с техническими возможностями. «Никаких чёрно-белых картин» — таково требование времени; никаких резких противоположностей, никакого осуждения науки и техники, но всё же и никакой чрезмерной технократии, придерживающейся принципа «Can — implies ought» («можешь — значит должен»). Апологеты и критики, политически ориентированные как вправо, так и влево, слишком много построили на этой дихотомии, слишком многое мыслят в подобном чёрно-белом противопоставлении и слишком часто выплескивают вместе с водой ребёнка.

Слава Богу, человек не является технопродуктом, хотя он стал зависеть от технических достижений, которые предоставили ему столь значительное улучшение и обогащение жизни, что большинство самых антитехнически ориентированных критиков культуры едва ли захотят от этого отказаться. Мир — это не только технический мир, хотя на него в значительной мере и наложила свой отпечаток техническая индустрия. Государство — это не техническое государство, не подчиняющаяся рационально вычисляемой оптимизации социальная машина, хотя оно всё больше зависит от технического управления, от социотехнической оптимизации. Недовольство некоторыми применениями результатов науки и техники будет и должно выражаться и в дальнейшем. Часто в публицистической игре заостряли, слишком заостряли вопрос, перебарщивая с первобытными страхами: вспомним хотя бы об атоме как символе того, что удерживает мир в самой глубинной его основе, о таком выражении, как «жить с бомбой» — подобные мотивы весьма действенно и очевидно апеллировали на социально-психологическом уровне к некоторым первобытным страхам. Однако все это имело всё же критическую, повышающую чувствительность и контролирующую функцию. Volont generale (всеобщая воля), к которой, как мы узнали от Руссо, также могли бы самостоятельно прийти и отдельные люди через разумные соображения, всё же больше соответствует среднему пути, более разумному со времён Аристотеля, чем Volonte de tous (воля всех) и чем прочие политические силовые позы многих «представителей народа» и «народных трибунов». Я не вижу оснований для абсолютного пессимизма, и тем больше оснований имеется для гуманно-критической бдительности. Разум должен пониматься как идея и призыв к справедливой для человека, социально справедливой соразмерности. В прагматической упаковке и применении разум все ещё имеет шанс, и мы должны пускать его в ход везде, где только можем.

Правда, уже сегодня и особенно в будущем мы не можем себе позволить пренебрегать насущными этическими проблемами техники и прикладной науки. В наше время этическая проблематика ставится с большей силой, чем прежде, в связи с имеющейся в распоряжении человека обширной властью над внечеловеческим миром, над «природой», а также в связи с новыми возможностями манипуляции и вмешательства в жизнь, особенно в жизнь самого человека. Из-за разросшихся в технологическом отношении до чудовищных границ возможностей воздействия человека на среду обитания новая ситуация возникает и для этической ориентации. Это требует новых правил поведения и норм, которые относятся уже не только к отдельным индивидам, но также и к группам, командам и пользователю. Даже при том, что основные этические импульсы остаются постоянными, следовало бы при известных обстоятельствах по меньшей мере развивать дальше условия применения и правила реализации как и отдельные нормы, конструктивно-критически «приспосабливая» их к новым расширившимся возможностям поведения, воздействия и появление побочных результатов. Однако это приспособление никоим образом не может «механически» просто следовать новым возможностям поведения, но в свете постоянных, нуждающихся в новой интерпретации основных этических ценностей, в свете прогнозируемых побочных эффектов, опять-таки подлежащих анализу, приспособление должно рассматриваться в рамках прагматической и детальной критической дискуссии. Само по себе появление новых технических феноменов и процессов — не единственный момент новой ситуации, которая в результате технического развития порождает этические проблемы нового типа.

Решающий новый взгляд на новую интерпретацию или новое применение этики, несомненно, заключается в факте выросшей до беспредельности технологической мощи, имеющейся в распоряжении человека. Это по меньшей мере, в нескольких пунктах приводит к риску, требующему новых этических взглядов.

1. Число людей, которых затрагивают технические мероприятия или их побочные эффекты, увеличилось до громадной величины. Затронутые этим люди зачастую уже более не находятся в непосредственном взаимодействии с теми, кто вмешивается в их жизнь.

2. Природные системы становятся предметом человеческой деятельности, по крайне мере негативной. Чело век своим вмешательством может их постоянно нарушать или разрушать. Несомненно, это является абсолютно но вой ситуацией: никогда прежде человек не обладал такой мощью, чтобы быть в состоянии уничтожить всю жизнь в частичной экологической системе или даже в глобальном масштабе или же решающим образом довести её до вырождения. Поскольку это вмешательство при известных обстоятельствах не может контролироваться и может приводить к непоправимому ущербу, постольку природа (как экологическое целое) и существующие в ней виды, вследствие нового технологического распределения сил, приобретают совершенно новую этическую релевантность. Если до сих пор этика в существенной мере была антропоцентристски направлена только на отношение между людьми и на последствия их поведения, то теперь она приобретает далеко идущую экологическую релевантность, а также значимость для жизни другого (например, как эта значимость уже ранее была сформулирована в швейцеровской этике «благоговения перед жизнью»). Перед лицом возможного непоправимого ущерба (изменение климата, лучевое поражение, технологическая эрозия и так далее) речь идёт также и о человеке, но ни в коем случае только о нем одном.

3. Ввиду возрастающих возможностей вмешательства и воздействия в области медико-биологических и экологических взаимосвязей встаёт также проблема ответственности за нерождённых — будь то индивидуальные эмбрионы или последующие поколения.

4. Сам человек становится предметом научного исследования не только в смысле возможностей манипуляции человеком на уровне его подсознания или за счёт социальной манипуляции, но также и в экспериментах над человеком вообще, будь то в проектах медико-фармакологических исследований или же в проектах исследований общественных наук. Таким образом, возникает особая этическая проблема в связи с научными и техническими экспериментами над человеком.

5. Между тем в области генной инженерии человек по лучил возможность с помощью биотехнического вмешательства изменять наследственность, с помощью мутационных вариаций создавать новые виды живого и, при известных условиях, повлиять даже на сущность самого человека или генетически изменить его. Конечно, это представляет собой совершенно новое измерение этической проблема тики. Может ли человек нести за это ответственность, имеет ли он право на искусственное евгеническое изменение видов другой жизни и себя самого — и приведёт ли это к лучшему?

6. Человеку грозит превратиться в «объект техники» не только потенциально при вмешательстве с помощью генетической манипуляции, но он уже стал в различных отношениях, как в коллективном, так и в индивидуальном, объектом столь многих воздействий, которые в критическом плане часто характеризуются как «манипуляция». К этому относятся не только фармакологические воздействия и массовое внушение с помощью транквилизаторов или пороговых воздействий.

7. Можно ли говорить о стремлении к возрастанию технократии на основании прогрессирующего развития микроэлектроники, управляемых компьютерами системных организаций управления и автоматизированных организаций с электронной обработкой данных? Не вступают ли в рамках бюрократии технократия и электро [но] кратия в чрезвычайно эффективное объединение, которое в качестве реалистического предупреждения о грозящей опасности записывает на программной доске высокоразвитого индустриального общества прямо-таки приход технократического «старшего брата» (Имеется в виду всесильный диктатор из известной антиутопии Дж. Оруэлла «1984». — Прим. ред.). Грозит ли опасность всеохватывающей системной технократии? Развитие компьютерной техники, электронной вычислительной техники и обработки информации делает настоятельной проблему возникновения общего технократического контроля над личностью в виде собранных и скомбинированных данных об этой личности. Угроза частной жизни, «тайне данных» привела к правовой проблематике защиты данных от использования личных данных в коммерческих и общественных целях — постановка вопроса, которая, естественно, имеет и важное моральное значение.

8. Но в технократии обнаруживается ещё и другой, в данном случае более важный компонент. Когда Эдвард Теллер, так называемый «отец водородной бомбы», в интервью для «Bild der Wissenschaft» в 1975 году говорил, что учёный — а тем самым также и человек техники — «должен применять то, что он понял» и «при этом не ставить себе никаких границ»: «что можно понять, то следует так же и применять», то это намёк и на трансформированную идеологию технократической делаемости, которая старый кантовский моральный императив «долженствование незримо содержит в себе умение» переворачивает в «технологический императив» (ср. Маркузе, Лем), в подчинённую нормативность технологических возможностей, которая нашла своё выражение в высказывании «canimplies ought» (Озбекхан). Должен ли человек или позволительно ли ему инициировать и осуществлять всё то, что он может произвести, сделать, чего он может добиться, — это, конечно, представляет собой особо щекотливый этический вопрос, на который никоим образом нельзя ответить так, как предлагал Теллер, — простым «да». Озбекхану это высказывание кажется ведущим девизом технического прогресса, который был и является подходящим для эмпирического описания технических разработок. Многое — если не все (только около пяти процентов патентов доводятся до производства) — что могло быть произведено, было технологически достижимым с помощью определённого метода, — и это в такой степени завораживало раньше и теперь, что приобретало квази-нормативную силу: даже почти автоматически, само по себе возникшее требование также уже претендует на своё осуществление. Очевидные примеры тому — от программы высадки на Луне до манипуляций с генами или — более ранний пример — взрыв над мирным городом. (Отдельные примеры противоположного, имеющие прямо-таки эпохальное значение, некоторые усматривают в отказе США от гражданского сверхзвукового самолёта и в упомянутом временно действующем Асиломарском моратории молекулярных биологов, связанном с самоограничением в исследованиях по генной инженерии, которые были расценены как особенно опасные.)

Главный тезис книги Йонаса «Принцип ответственности. Опыт этики для технологической цивилизации» сводится к тому, что ввиду неизмеримо выросшей технологической мощи человека и динамизации жизненных обстоятельств в индустриальном мире и перед лицом угроз природе и живому (включая самого человека) из-за побочных воздействий промышленных процессов, необходимо расширить из моральных соображений концепцию ответственности: осуществить переход от концепции ответственности виновного к ответственности «человека-опекуна» или человека-хранителя, от призыва к ответственности ex post («после того») к своевременной заботе об ответственности и предупреждающей ответственности, а от ориентированной на прошлое ответственности за результат действия к ориентированной на будущее самоответственности, которая определяется способностью контролировать и возможностью располагать властью.

Действительно, перед лицом кумулятивных и синэргетических комбинированных воздействий уже более не может быть достаточной концепция ответственности, ориентированной на отдельное действующее лицо и направленной на изолированное действие. Приписывание индивиду не может быть осуществлено при комбинированных и коллективных процессах. Однако недопустимо, чтобы неприписываемое и всё же могущее оказать воздействие просто было предоставлено, так сказать, «его судьбе». Это было бы «безответственно». Точно так же с точки зрения природоохранительной ответственности, опеки над экологическими системами, над природой и жизнью вообще, должны определяться коллективные виды ответственности, имеющие, своей целью предотвращение нарушений, а при известных обстоятельствах можно усмотреть также индивидуальное или коллективное неисполнение. Каждый человек в структуре действия и в экологической структуре жизни, пользуясь определённой властью, принимает участие в этой расширенной ответственности.

Дополняя или корректируя рассуждения Йонаса, следует добавить: собственно говоря, речь идёт не о переходе от традиционной ответственности за результат действия к охранительной и предотвращающей ответственности, но традиционная ответственность за совершенное, конечно, остаётся существовать и в дальнейшем, что относится к причинной обусловленности действия — также и с сильно расширившимся в технологическом отношении полем действия. Ввиду отчасти сложных для обозрения непредусмотренных побочных воздействий эту ответственность лишь труднее нести и приписывать. В этом — парадокс ситуации: человек, ввиду своей мощи, собственно говоря, несёт большую (предотвращающую) ответственность, чем объём того, что он в состоянии обозревать (в некоторых случаях он не может предусмотреть, скажем, побочные эффекты, воздействующие только синэргетически и кумулятивно), в частности, чем то, за что он может сознательно «нести ответственность». Однако вместо того, чтобы говорить о некоем переходе от одного типа ответственности к другому, мы должны скорее говорить о двух одновременно подлежащих учету концепциях ответственности: о более категоричной и узкой, а также о более утончённой и широкой. Правда, переход можно было бы усмотреть в том, что из-за изменившейся ситуации этика уже больше не может ограничиваться одним только более категоричным, более узким традиционным понятием ответственности, не устраняя и не игнорируя традиционную ответственность за действия.

Конечно, все это имеет значительные следствия для этики в целом: традиционно исключительно индивидуалистски ориентированная этика частных моральных обязанностей должна быть расширена, превращена в этику, выходящую за временные рамки, ориентированную на будущее, и распространена также на действующих коллективно и на власти предержащих (даже и, быть может, именно там, где последние бездействуют). В мире возрастающих системных переплетений, возрастающих экономических, политических, социальных и экологических зависимостей, характеризующихся к тому же техническим вмешательством и связанным с ним риском, побочными и кумулятивными эффектами, уже более недостаточна какая бы то ни была мораль простой любви к ближнему в том виде, как она частично развивалась в истории племен и в истории вообще, особенно, на примере поведения людей в их взаимных отношениях. Эта этика при всём соблюдении «моральной неприкосновенности личности» в будущем должна будет больше «опираться на обязательно реализуемую ответственность за человечество в целом — не только за существующий, но также и за грядущий мир». Этика не только должна стать ориентированной на все человечество, более открытой в будущее, более социальной, более основанной на сотрудничестве и более прагматичной (с учётом ситуационных зависимостей и факторов имеющихся в распоряжении власти), но она должна также направляться на коллективно действующего человека с точки зрения более широкого понятия «опекунской» и предотвращающей ответственности.

Понятно, что этика при включении прагматических условий её применения в постоянно меняющемся мире не может оставаться чем-то статичным, но должна принять вызов меняющихся условий воздействия и потенций побочного воздействия в области технологической делаемости, не приспосабливаясь к изменениям просто механически. Постоянные основные этические импульсы при непременно широкой применяемости центральных этических понятий (охраняющая ответственность) и при чувствительной этической оценке в некоторых случаях, когда не вполне обозримы побочные воздействия (именно из-за этого необходимы более осторожные, более точные суждения, согласно которым мы не можем и не обязаны избежать всякого риска), должны прагматически относиться к нынешней ситуации Homo Faber technologicus (человека, искусного в технике). Пусть даже основной этический импульс сам по себе едва ли изменился, весьма ощутимо всё же изменились условия применения в сегодняшнем системно-технологическом мире. Поскольку этические размышления и суждения касаются несущих ответственность, «действующих, особенно создающих новое, людей, изменяющих мир», постольку «мораль… ввиду динамического развития, должна постоянно создаваться вновь и вновь». Власть и знание обязывают также и технологическую (надличностную) власть. Создание новых зависимостей создаёт и новую моральную ответственность как личного, так и сверхличного типа.

Эта прагматическая переориентация перед лицом возросшей мощи, имеющейся в распоряжении человека, может хорошо сочетаться и с дискуссией в так называемой аналитической этике. Этика, соответствующая одновременно реалистическим и прагматическим, а также моральным интуициям, может быть только смешанной теорией, в которую могут войти как компоненты, ориентированные на общую пользу, так и факторы этики деонтологических принципов. Если «мораль создана для человека, а не человек для морали», то этика не может отказываться (хотя бы) от ориентации на регулируемые последствия.

Вышеизложенные результаты можно легко перенести на проблематику технического прогресса в узком смысле. Здесь её следует лишь обозначить.

Технический прогресс обнаруживается как сконструированный феномен со многими измерениями, который возникает только за счёт постоянно меняющегося взаимоотношения с другими сферами влияния и за счёт действий деятельных индивидов и выявляет весьма большую сложность вопроса об индивидуальных вкладах, о вкладах различных областей и стоящих за ним социальных факторов (таких, например, как «степень производительности общества» [Больте]). То, что вероятность улучшений и новых изменений развёртывается в зависимости от достигнутого уровня развития (техники, естествознания и других тоже имеющих влияние общественных величин), непосредственно обосновывает основную форму квази-закона экспоненциально возрастающего технического прогресса, относящегося, в частности, к ускорению во времени.

В отношении моральных суждений так же, как и в предыдущем обсуждении синэргетических и кумулятивных эффектов, выясняется, что причинная ответственность практически не может быть приписана ни отдельным индивидам, ни отдельной области, если развитие и особенно ускорение зависят от большого числа взаимно возрастающих взаимодействий. В более широком смысле природоохранной и предупреждающей ответственности, как она объяснялась до этого участвующими лицами, то есть техниками, инженерами и вообще представителями технической интеллигенции, а также представителями естественных наук, работающими в прикладных областях, принимается на себя некоторая совместная ответственность без того чтобы им одним можно было бы легко и просто приписать, скажем, полную моральную ответственность за применение инициированных ими изобретений, возможный вред от которых, при известных обстоятельствах, они, быть может, даже и не сумели предусмотреть. Ответственность исследователя и в науке и технике с учётом предотвращающей и охраняющей ответственности есть требование, которое действует везде, где только могут быть оценены и предотвращены вредные эффекты, — например, в случае технических проектов, ориентированных прямо на применение. В отдельных случаях имеет место персональная — в смысле соучастия в группе — ответственность.

Общая строгая первичная ответственность не может быть снята из-за амбивалентности и коллективного характера результатов исследований (в частности, в фундаментальных исследованиях). Тем важнее в таком случае предотвращающая ответственность. Ответственность научных и технических экспертов, находящихся на стратегических постах, является частью такой ответственности. (Представим себе, что бастуют не авиадиспетчеры, а химики и инженеры, которые следят за водоснабжением!) На стратегических ключевых позициях предохраняющая ответственность в негативном плане может приписываться кому-либо также и индивидуально. Различение Вайцзекера между «открывателем» и «изобретателем» («Открыватель, как правило, может ничего и не знать до открытия о возможностях его применения…») на первый взгляд кажется убедительным, и, возможно, так оно и есть, впрочем, только в концепции идеальных типов, так как ему приписывается слишком простое соотношение: даже технические разработки (например, разработка двигателя внутреннего сгорания или прототипы изготовления динамита), естественно, обладают амбивалентностью самой по себе позитивной и деструктивной применимости. К тому же более уже невозможно легко и просто разделить фундаментальное исследование и техническую разработку, что допускается различением между «открывателем» и «изобретателем» в случае идеальнотипически чистого исследования.

Вообще, ввиду деления ответственности на множество людей и бесчисленных разветвлений общества и его представительных, принимающих решения органов должна вступить в свои права коллективная ответственность за применение разработанных технических методов и, частично (вспомним о Манхэттенском проекте первой атомной бомбы), также за разработку крупных технических проектов, если мы не придерживаемся тезиса, что существует обладающий собственной динамикой квазиестественный процесс технологического развития. В конце концов, технику и её развитие разрабатывают действующие люди, пусть даже в весьма детализованных сложных комбинациях синтезирующей деятельности. С расширением понятия ответственности — как это было уже отмечено — они, как отдельные люди и как члены действующего коллектива, принимают на себя ответственность за предотвращение неправильного применения техники. В особенности это относится к индивидам на системно-стратегических постах.

Но достаточен ли призыв к расширенной ответственности отдельных людей? Сегодня говорят об ответственности человеческого рода за биосферу, за сферу жизни на земле, следовательно, о коллективной ответственности, ответственности сообществ. Но как мы сможем её отстоять, как она может относиться к действующим, если мы обойдём вышеназванную бессмыслицу об ответственности каждого за все? Вспомним хотя бы об упомянутых синэргетическом и кумулятивном эффектах. Не является ли сегодня человек, ввиду своего неизмеримо выросшего, но не всегда полностью поддающегося оценке и контролю могущества, вооружившись которым он может распоряжаться окружающей средой и вмешиваться в неё, ответственным за большее, чем то, что он действительно может предусмотреть и за что, тем самым, он может сознательно нести ответственность? Должен ли он также брать на себя ответственность за предусмотренные побочные эффекты своих крупных научных и технических предприятий? Но как мог бы он это сделать? Едва ли человек в моральном отношении может держать осмысленный ответ за то, чего он не знает. Сила действия, по-видимому, превышает предусмотрительность — та дилемма ответственности в эпоху системотехники, в которой выразились переплетения многих видов воздействий и динамические изменения, за которыми не может поспеть научное знание во всех отраслях. Мы должны рисковать, чтобы узнать, испробовать новое, — но при широкомасштабных испытаниях, при возможных угрозах человеку и природе мы должны быть очень осмотрительными. Как полуслепой нащупывает свой путь с помощью палки, так же должны действовать и мы в дилемме ответственности.

От того, что научно-технические, преимущественно крупные, проекты, являются коллективными, не становится легче, как и в том случае, когда полуслепых несколько и они тычут своими палками то туда, то сюда. Когда имеет место коллективная ответственность, ответственность сообществ, она должна как-то определяться в отношении к деятельности отдельных людей. Она должна быть делимой. За большой технологический проект отдельный человек мог бы нести ответственность только формально, официально, так сказать, политически. Просто формальное принятие на себя ответственности уже более не кажется достаточным. Негативная формулировка скорее плодотворна применительно к стратегической предотвращающей и охраняющей ответственности, которая даёт возможность подступиться к делению ответственности, не снимая при этом совокупной ответственности или даже ответственности отдельных соучастников.

Управление техническим прогрессом, его сдерживание, регулирование, соответственно, его осуществление тем более становятся также и этической задачей, поскольку человечество все в большей мере оказывается зависимым от него. Сегодня человек не в состоянии остановить технический прогресс (как это предлагал ещё Герберт Маркузе) или хотя бы оценить его отрицательно и тем самым ему воспрепятствовать. Правда, это не означает, что человечество, которое было бы вынуждено следовать трансформированному фетишизму промышленного роста или некоему «технологическому императиву», должно было бы также производить всё, что можно производить, или, скажем, запускать региональные или глобальные процессы, приводящие к разрушению условий естественной жизни.

Ввиду динамики развития, трудностей ориентации и оценки едва ли могут иметь место всеохватывающие общие этические рецепты относительно постоянных основных видов ответственности за человечество, за ближнего, за будущее поколение, за природу и живое. Поэтому существует единственная возможность оказаться на высоте по отношению к грядущим этическим вызовам — там, где это вообще возможно, поощрять моральное осознание, особенно в случаях конкретных проектов и специальностей. Наиболее актуальными являются развитие различных видов профессиональной этики и соответствующее образование: студент-медик впервые соприкасается с медицинской этикой не на курсах ВУЗов. Внимание техников и исследователей, насколько мне известно, практически ничто вообще ещё не направляет на этические проблемы их дисциплин — ни в общих курсах (Studium generale), ни в более детальной, приближённо к проекту конкретизации. Мы должны требовать и поддерживать этику не только в качестве школьного предмета (и как замену преподаванию религии), но, в частности, как дисциплину, формирующую в сознании профессиональную этику.

Действенной поддержки этики как формирующей в сознании профессиональную этику и моральной «дисциплины бдительности» уже десять лет назад требовала международная «Mount Carmel Declaration on Technology and Moral Responsibility» («Маунткармельская декларация о технике и моральной ответственности»). Многие уважаемые во всём мире учёные совместно констатировали и постулировали: «Ответственный контроль над техническими разработками, осуществляемый социальными системами и институтами, является настоятельной задачей для всего мира… выходящей за рамки всех конфликтов интересов…» Перед лицом последствий применения техники (как позитивных, так и составляющих прямую угрозу для продолжения жизни людей»), среди прочего, «прежде всего необходима (также) моральная оценка». «Ни один аспект техники в моральном рассмотрении не является «нейтральным» (мы видели, что это следует рассматривать более дифференцированно). «Полную ответственность за злоупотребление техникой несут люди», индивидуально действующие представители групп или сами группы. И все мы относимся к их числу с нашей долей ответственности в зависимости от наших возможностей вмешательств. Об этом должен задумываться каждый из нас.