Мирра лохвицкая

Поэзия Мирры Лохвицкой представляет собой вполне ортодоксальный ис­терический дискурс с той лишь оговоркой, что первые ее стихи были на­писаны в конце 1880-х годов, когда ей было 20 лет, и именно ее стихи по­влияли на дальнейшее развитие истерического дискурса в поэзии русского "серебряного века" (в частности, на Бальмонта и Северянина).

О том, какую большую роль играет цвет в стихах Лохвицкой, можно было составить представление из примеров, приведенных выше. Другие два универсальных мотива истерического дискурса — слез (плача и рыданий) и струящегося потока воды — также представлены у нее весьма широко. Приведем эти примеры для закрепления своеобразного морфологического тестирования истерического дискурса:

Я плачу... но это последние слезы; но вдруг притаился шумли­вый ручей; "Ты наша.. нет, моя!.." Нет! Слезы умиленья; И соло­вей все плакал у окна; И под журчание струи, Я в косы длинные свои Вплетала незабудки; Ни слезы. Ни рыданья Не изменили мне; Взметая вверх клубы алмазной пыли. Струи фонтанов пла­менные били; Я плакала... Веселья каждый звук; Теснится грудь... и плачу я; Плакать не стану в бесплодном мученье; Ах, не плачьте! Не надо мне вздохов и слез; Вечер настал, притаи­лись ручьи; Один фонтан поет, журчит — И бьет струёй неуго­монной.

У Лохвицкой чрезвычайно разработана мифология соответствий между природными и сексуальными событиями, где весна — пора любви, ветер — дыхание возлюбленного, гроза — порыв страсти, дождь — кульминация любовного акта. Однако особенность лирики Мирры в том, что ее героиня относится ко всему происходящему не так гипертимически энтузиастично, как Северянин, но амбивалентно, с опаской и некоторой долей горечи. С одной стороны,

Дождя дождалася природа;

Леса шумят: "гроза идет!" —

и вроде бы все хорошо, но, с другой стороны, героиня прячется от грозы:

Защитой каменного свода

Манит меня прохладный грот.

Лирическая героиня стихов Лохвицкой явно боится потери девственности.

Вхожу... темно и душно стало...

Вот звучно грянул первый гром...

92

Его раскатам я внимала, Томясь в убежище своем.

Соблазн велик —

То не грозы ли обаянье

Так взволновать меня могло?..

Вдруг чье-то жарко дыханье

Мне грудь и плечи обожгло...

Далее, очевидно, произошла какая-то сильная травма, потому что в следую­щих строках говорится:

За миг блаженства — век страданья!..

<...>

Ужели первою грозою

Вся жизнь изломана моя?!

Интересно, что, как бы энергично ни изображала Мирра Лохвицкая пыл­кую страсть в других своих стихотворениях, внимательное чтение приво­дит к выводу, что воспевает она не любовь, а уклонение от любви, которое оценивается как нечто спасительное. Вот, например, текст, озаглавленный "Пень торжествующей любви":

Мы вместе наконец!..

Мы счастливы, как боги!..

Нам хорошо вдвоем!

И если нас гроза застигнет по дороге,

Меня накроешь ты под ветром и дождем

Своим плащом!

И если резвый ключ или поток мятежный

Мы встретим на пути, —

ты на руках своих возьмешь с любовью нежной

Чрез волны бурные меня перенести, —

Меня спасти!

В сущности, героиня призывает своего возлюбленного не к любви, а к спа­сению от любви — грозы, ветра, дождя, волны, — призывает его накрыть ее плащом. Может быть, идея "за миг блаженства — век страданья" озна­чает возможность забеременеть и героиня призывает возлюбленного всего лишь к "здоровому сексу" ("Меня накроешь ты под ветром и дождем / Сво­им плащом")?

Так или иначе, истерический дискурс Мирры Лохвицкой в целом прежде всего сублимирует (а это один из классических истерических способов вытеснения — перенесения симптома снизу вверх [Брилл 1996]), по-ви­димому, травму потери девственности. Вероятно, именно поэтому в поэти-

93

ческом мире поэтессы главным символом является цветок (как, впрочем, и в целом в истерическом дискурсе, поскольку цвет прежде всего принадле­жит именно цветку). Цветы присутствуют почти во всех стихотворениях Мирры, поэтому мы даже не будем приводить примеры. Рассмотрим лишь те случаи, когда ситуация дефлорации воспроизводится почти нарративно. В этом смысле представляет интерес стихотворение "Среди цветов", прак­тически повторяющее сюжет знаменитой песенки вагантов "Я скромной девушкой была". Мы имеем в виду строки

Пошла я как-то на лужок Flores adunare.

И захотел меня дружок Ibi deflorare.

У Мирры читаем:

Вчера гуляя у ручья,

Я думала: вся жизнь моя —

Лишь шалости да шутки,

И, под журчание струи,

Я в косы длинные свои

Вплетала незабудки.

Потом появляется мужчина, пытающийся эти девственные цветочки со­рвать, но девушка в страхе убегает и после этого не знает, как относиться ко всему произошедшему (то есть в данном случае, к счастью, не произо­шедшему).

В другом стихотворении — "Во сне" имеет место реализация вытесненного желания смерти дефлоратору в качестве мести за содеянное (впрочем, ге­роиня здесь сама выступает в роли соблазнительницы:

Мне снилося, что яблони цвели,

Что были мы детьми и, радуясь, как дети,

Сбирала их цветы опавшие — с земли,

Что было так светло, так весело на свете...

Мне снилося, что яблони цвели...

"Смотри наверх, — сказала я, — скорей.

Там бело-розовый бутон раскрылся новый,

Сорви его, достань!" По прихоти моей

Ты влез на дерево, но, спрыгнуть вниз готовый,

Упал на груду сучьев и камней.

И умер ты...

В этом стихотворении, как это и положено во фрейдистском сне, происхо­дит совмещение, и цветок, олицетворяющий невинность, приобретает фал-

94

лические очертания (бело-розовый бутон). Эта ассоциация находит под­тверждение в другом тексте, где этот символ приобретает уже зловещие размеры:

Там, где музыка, слышится шум тростника,

И под солнцем роскошного края

Распускается венчик гиганта-цветка,

Всею радугой красок играя.

Почему истерическая душа так болезненно переживает потерю девствен­ности, почему так трепетно она относится к неприкосновенности и целост­ности своего тела, так одновременно хочет и не хочет любви? Ответ кроет­ся в нарциссических истоках истерии. Потому что само тело нарцисса-ис­терика — это цветок, обращенный любовью к самому себе или, по крайней мере, к объекту, подобному себе, то есть к гомосексуальному объекту. По­этому потеря девственности, целостности тела для истерического сознания равнозначна утрате идентичности, некой невосполнимой порче, после ко­торой девушку ожидает только смерть, ведь у сорванного цветка нет ника­ких шансов выжить.

В дальнейшем тягостное переживание потери девственности, несмотря на многочисленные сексуальные стихотворные манифесты вроде знаменито­го "Я жажду знойных наслаждений", действительно переходит у Мирры Лохвицкой во влечение к смерти, которая воспринимается как единствен­ная возможность символической репродукции девственного состояния:

Я хочу умереть молодой,

Не любя, не грустя ни о ком;

Золотой закатиться звездой,

Облететь неувядшим цветком.

Через несколько лет после написания этого стихотворения, в 1905 году, в возрасте 36 лет Мирра Лохвицкая действительно умирает.