Статья 391

Сенат полагал, что данная статья включает в свой состав деяния трех видов: 1) такие, уголовный характер которых не зависел от целей и мотивов субъекта преступления; 2) такие, которые приобретали свойства должностного подлога только при условии противоправных намерений субъекта; 3) такие, которые признавались преступлением подлога только при наличии корыстных или иных личных побуждений виновного²³⁷ [УКДС, 1887, №32]. К первой группе Сенат относил те случаи, когда должностное лицо подделывало подписи, свидетельские показания, составляло фальшивые акты или оформляло их задним числом, включало в них вымышленные обстоятельства или заведомо ложные сведения, выдавало мнимую копию с несуществующего акта или неверную копию с подлинного акта, подделывало акты, отданные ему на сохранение. Вторую группу составляли действия, связанные с заведомым искажением фактов или их сокрытием в докладах, рапортах, протоколах, журналах и других официальных документах, а также подчистки и исправления в таких актах, носящие злонамеренный характер. К третьей группе принадлежали нарушения правил делопроизводства и оформления официальных актов.

В случаях, когда должностное лицо по небрежности или самонадеянности включало те или иные неверные сведения в доклады, рапорты и прочие служебные документы, оно несло ответственность по ст. 448 Уложения. Не подлежали наказанию по статьям о подлоге подчистки и переправки в официальных документах в тех случаях, когда не были установлены противоправные намерения виновного. Нарушения правил оформления официальных документов, если они не были совершены из корыстных или иных личных побуждений, подлежали наказанию по ст. ст. 441–442 или по статьям о нарушениях особо предусмотренных специальных обязанностей.

В соответствии с разъяснениями Сената, хотя в настоящей статье говорится о похищении документов, под ее действие подпадали только те случаи, когда хищение было направлено на достижение цели подлога, а не те, когда оно совершалось с целью присвоения похищенных документов. В последнем случае виновный нес наказание по ст. 330 Уложения²³⁸ [УКДС, 1893, №48]. По данной статье могло быть квалифицировано лишь хищение документов, вверенных виновному в подлоге должностному лицу²³⁹ [ОС, 1900, № 18]. Вместе с тем не требовалось, чтобы должностное лицо совершило подлог лишь в пределах его прямых служебных обязанностей. Статья применялась и в случае превышения виновным пределов предоставленной ему власти.

Частное лицо, замешанное в служебном подлоге, привлекалось к ответственности, только если в его действиях был состав общего, а не должностного преступления, т. е. по ст. ст. 2202–2209 Уложения.

Должностной подлог считался совершенным с момента внесения виновным в документ заведомо ложных данных независимо от того, сумел он воспользоваться этим документом или ²⁴⁰ [УКДС, 1904, №7].

Статья 392

Статьей предусмотрено наказание за выдачу подложного свидетельства, не предоставляющего непосредственно каких-либо имущественных и иных личных благ или прав, а подлежащего представлению в государственные или общественные учреждения, которые после проверки и оценки этого свидетельства могут оказать помощь или предоставить льготы его обладателю²⁴¹ [УКДС, 1891, №31].

Статья 393

Данная норма была впервые установлена Уложением о наказаниях 1845 года и отменена в 1889 году ²⁴² [ПСЗ 3-е, т. IV, № 5730].

Глава пятая

Статья 394

Неправосудие – первое из должностных преступлений, возникшее в русском праве. Ответственность за него устанавливалась еще судебниками. Большое внимание уделило ему Соборное уложение 1649 года. Там же, в ст. 1 главы X, мы находим определение понятия неправосудия: «...судом судити и росправа делати по государеву указу вправду, а своим вымыслом в судных делах по дружбе и по недружбе ничего не прибавливати, ни убавливати, и ни в чем другу не дружити, недруги не мстити и никому ни в чем ни для чего не норовити, делати всякие государевы дела, не стыдяся лица сильных, и избавляти обидящего от руки неправеднаго»²⁴³ [Российское законодательство X – XX веков, т. 3, с. 102]. В статьях 5 и 6 той же главы предусмотрено наказание за умышленное неправосудие (лишение чести для думных чинов и торговая казнь и отрешение от службы для остальных), а в ст. 10 – за неосторожное неправосудие («что государь укажет»). Специальным указом от 5 февраля 1724 г. Петр I усилил наказание за неправосудие, установив смертную или политическую казнь с конфискацией имущества²⁴⁴ [ПСЗ, т. VII. № 4460].

Наряду с ужесточением наказания законодатель в борьбе с неправосудием стремился использовать и страстные призывы о необходимости строго придерживаться рамок закона. Вот почему в XVIII веке нередки указы в подтверждение ранее принятых законов, например от 8 декабря 1733 г. «О подтверждении, чтобы чиновники высших и низших судебных и присутственных мест поступали, при отправлении должности своей, по Генеральному регламенту и дополнительным к оному указам»²⁴⁵ [ПСЗ, т. IX, №6514], от 24 апреля 1738 г. «О подтверждении обер-секретарям и секретарям, чтобы должность свою в точности исправляли по прежним указам»²⁴⁶ [ПСЗ, т. X, №7567]. Наиболее выразительным примером в этом отношении может служить манифест от 23 октября 1740 г., в котором торжественно провозглашалось: «... все те прежние, в народе опубликованные указы и манифесты о правосудии чрез сие наикрепчайше подтверждаем и всемилостивейше повелеваем иметь суд повсюду равный и правый без богоненавистного лицемерия и злобы и противных истине проклятых корыстий, несмотря на лицо сильных и избавляя обидимых от рук неправды»²⁴⁷ [ПСЗ, т. XI, №8262].

Свод законов установил за умышленное неправосудие лишение всех прав состояния и отдачу в солдаты, либо ссылку, либо каторгу. Причем специально оговаривалось, что мотивы преступления значения не имеют. Неосторожное неправосудие влекло наказание только по делам межевым.

Объектом неправосудия являлись, с одной стороны, правомерная деятельность судебных органов, а с другой – права физических и юридических лиц. С объективной стороны преступление неправосудия состояло в неправильном, незаконном разрешении гражданского или уголовного дела, в нарушении норм материального или процессуального права. В то же время не признавалось неправосудием и не могло быть квалифицировано по настоящей статье нарушение процессуальных норм в ходе судебного разбирательства, если был вынесен справедливый приговор. Сенат обращал внимание, что «самое преступление это может быть учинено только в главнейший момент отправления правосудия, а именно: в постановке решения и приговоров»²⁴⁸ [УКДС, 1874, №72]. Той же точки зрения придерживалась и наука уголовного права. Н. А. Неклюдов, в частности, утверждал, что если нет ущерба от неправосудия, то нет и преступления. В качестве примера он приводил «заведомо неправосудный отказ судьею, решающим дело, в допросе свидетелей обвиняемого, если приговор судьи был все-таки оправдательный»²⁴⁹ [Неклюдов Н. А. Указ. соч., с. 95].

Теория уголовного права выделяла два вида неправосудия – фактическое и юридическое. Первое состояло в признании или непризнании событий и фактов, т. е. вопросов, решавшихся судьями по внутреннему убеждению. Признаки второго – юридического – неправосудия, как отмечал Сенат, «определить возможно и они ясно выражены в ст. 366 (ст. 394 в редакции Уложения 1845 года) Уложения, признающей несправедливым то решение, которое поставлено в явное нарушение закона и положительного его смысла. Что же касается до обязанности судьи, при исполнении которой закон предоставляет ему руководствоваться убеждением совести, то определить нарушение оной фактическими признаками не представляется никакой возможности, так как убеждение судьи никакому контролю подлежать не может и допустить проверку этого убеждения в уголовном порядке значило бы сделать невозможным исполнение судебных обязанностей. Поэтому закон не может преследовать судью, если решение его явно не противоречит положительному смыслу закона, и если судья, постановивший такое решение, действовал не по убеждению совести, а из корыстной цели, то он может подлежать преследованию как лихоимец, а не за неправосудие»²⁵⁰ [УКДС, 1874, № 72].

Неоднозначно в теории и практике решался вопрос о субъекте неправосудия. Так, Н. А. Неклюдов не сомневался, что в данной статье он должен пониматься в широком смысле: «Слово «кто», несомненно, удостоверяет, что виновником может быть не только судья, но и всякое должностное лицо, коему вверено решение данного дела (казенные административные управления, полиция и т. п.)»²⁵¹ [Неклюдов Н. А. Указ. соч., с. 95]. Для Сената же, напротив, «не подлежит сомнению, что ... по смыслу всех статей главы V неправосудие составляет преступление, свойственное лишь должностным лицам, имеющим собственно судебную власть в строгом смысле этого выражения»²⁵² [УКДС, 1874, №72].

В связи с вопросом о субъекте неправосудия встал вопрос об ответственности за него присяжных заседателей. В теории уголовного права была высказана мысль, что содержание данной статьи предполагает возможность применения ее и к присяжным заседателям²⁵³ [См.: Лохвицкий А. Указ. соч., с. 422; Неклюдов Н. А. Указ. соч., с. 95]. Но сомнение вызывало то, что присяжные выносили вердикт по внутреннему убеждению, а в статье, в соответствии с вышеприведенным разъяснением Сената, говорилось о фактических признаках лишь юридического неправосудия. Кроме того, вердикт еще не приговор, в отличие от приговора вердикт не подписывался присяжными, и официально не было и не должно было быть известно, кто из присяжных голосовал «за», а кто «против».

В XIX веке в судебной практике не встречалось дел о привлечении присяжных заседателей к ответственности за неправосудие. Редакционная комиссия по составлению Уголовного уложения, решая этот вопрос, пришла к выводу, что возбуждение уголовных дел о неправосудии присяжных заседателей было бы крайне затруднительно, так как исследование подобного преступления связано с обнаружением тайны совещаний присяжных заседателей, нарушение коей подорвало бы незыблемость приговоров и доверие к суду присяжных. Поэтому комиссия сочла возможным ограничить ответственность присяжных заседателей случаями взяточничества. Мнение комиссии не разделяли ее председатель Э. В. Фриш и министр юстиции Н. В. Муравьев. В представлении Особому совещанию при Государственном совете они настаивали на том, что по буквальному смыслу проектируемой статьи (ст. 548) под нее должны быть подводимы и случаи неправосудия присяжных заседателей и что трудность доказать какое-либо деяние не дает права оставить его безнаказанным. Доводы в пользу этой точки зрения нашли поддержку Особого совещания, и в Уголовном уложении присяжные заседатели оказались в числе субъектов неправосудия²⁵⁴ [Проект Уголовного уложения Редакционной комиссии и объяснения к нему, т. VIII. СПб., 1897, с. 259].

По тому же пути пошла в XX веке и судебная практика в применении комментируемой статьи (ст. 366 в редакции Уложения 1885 года). В 1911 году Общее собрание Сената пришло к выводу, что все постановления действующего Уложения о наказаниях относительно неправосудия судей в обширном смысле слова должны быть распространяемы и на присяжных заседателей, когда они, «забыв веление совести, свою обязанность судить по точному разуму законов и в пределах, сими законами им предоставленных, введут произвол в свое решение и неправильно воспользуются предоставленною им для сего властью, и не только по какому-либо корыстному, или по какому-либо личному побуждению, но и по неправильному толкованию законом определенных им прав»²⁵⁵ [ОС, 1911, № 10]. Это решение Сената противоречило его же предыдущим разъяснениям не только по вопросу о субъекте, но и о субъективной стороне данного преступления. В решениях 1874 и 1903 годов отмечалось, что неправосудие должно характеризоваться не только умыслом, но и корыстными или иными личными видами²⁵⁶ [УКДС, 1874, №72; ОС, 1911, № 10].