Статьи 362–363

Данные статьи, как и предыдущие, призваны обеспечить своевременное исполнение указов правительства и распоряжений начальства, а не доведение точного смысла законов и распоряжений до широких слоев населения и повышение правовой культуры народа. Следует иметь в виду, что в период издания Уложения о наказаниях обнародованию подлежали далеко не все законы и подзаконные акты, что, как правило, оговаривалось в самом тексте закона. С 1773 года печатанием и рассылкой законодательства ведал Сенат, причем публикация и рассылка актов осуществлялась только для служебного пользования. У частных лиц возможность приобретать отдельные экземпляры законов появилась лишь в 1838 году. И только с 1863 года при Сенате стало издаваться официальное «Собрание узаконений и распоряжений правительства», которое рассылалось во все присутственные места и на которое могли подписаться все желающие.

В губерниях обнародование законов и указов Сената производилось губернским правлением, обязанным снабжать нижестоящие органы печатными экземплярами новых актов. А указы и манифесты, изданные со словами «Объявляется всенародно», по распоряжению губернского правления должны были зачитываться после службы в церквах, а также на площадях в городах и на мирских сходах. Кроме того, они публиковались в губернских ведомостях.

Статья 364

В отличие от административных присутственных мест, нижестоящий суд не имел права требовать у суда высшей инстанции подтвердительного указа, о котором говорится в ст. ст. 359–360¹⁵⁰ [УКДС, 1887, № 13].

Статьи 365–366

К ответственности за данные правонарушения должностные лица могли быть привлечены при непредставлении справок или иных сведений по делам, находящимся в их ведении и производстве, но не в связи с их личными дисциплинарными проступками и упущениями по службе. Во всех остальных случаях законными основаниями для востребования соответствующих справок и объяснений считались не только прямо указанные в законе, но и те, которые закону не противоречили. Например, нотариус, как должностное лицо, непосредственно подчиненное окружному суду, за отказ представить требуемые судом сведения, хотя бы и не установленные нотариальным положением и наказом окружного суда, нес ответственность по ч. 1 ст. 365 ¹⁵¹ [УКДС, 1882, № 10].

Статья 366, по существу, говорит о частном случае проступка, предусмотренного ст. 435 Уложения, устанавливавшей в общем виде ответственность начальников за слабый по нерадению надзор за подчиненными.

Глава вторая Статья 367

Понятие превышение власти в России было впервые сформулировано только в Своде законов 1832 года, хотя частные случаи установления уголовной ответственности за превышение власти можно встретить еще в судебниках. В Соборном уложении 1649 года (ст. 150 главы X) предусматривалось наказание за такое превышение власти со стороны воевод, дьяков и приказных людей, которое влекло для потерпевших продажи и убытки. Более широкий перечень случаев превышения и злоупотребления властью содержался в главе пятидесятой Генерального регламента коллегий. В январе 1724 года Петр I утвердил новую редакцию этой главы, устанавливавшей меры взыскания и поощрения за службу. В ее второй части перечислялись наиболее опасные должностные преступления, а в третьей – остальные должностные преступления, независимо от того, совершены они оплошкою или вымыслом. Закон устанавливал за их совершение срочную ссылку на галеры с конфискацией имения или лишением чина и тяжким штрафом¹⁵² [Воскресенский Н. А. Законодательные акты Петра I. М., 1945, с. 513].

Ответственность непосредственно за превышение власти впервые была установлена для министров в § 279 Общего учреждения министерств 1811 года. Превышением власти считались случаи, «когда министр, превысив пределы своей власти, постановит что-либо в отмену существующих законов, уставов или учреждений или же собственным своим действием и миновав порядок, для сего установленный, предпишет к исполнению такую меру, которая требует нового закона или постановления». Об ответственности губернаторов за превышение власти впервые специально упоминалось в Учреждении для управления сибирских губерний 1822 года.

В ст. 278 Свода законов 1832 года определение превышения власти заимствовано из Общего учреждения министерств, но распространено на всех должностных лиц. По сути, содержит его и настоящая статья. Но, как отмечали составители Уложения о наказаниях, сверх того для удобства «определение превышения власти дополнено означением и тех случаев, когда чиновник учинит что-либо в отмену не только существующих узаконений, но и данных ему наставлений, не испросив на то, надлежащим образом, разрешения высшего начальства»¹⁵³ [Проект Уложения о наказаниях уголовных и исправительных. СПб., 1871, с. 125].

С объективной стороны состав превышения власти характеризовался либо необоснованным расширением прав, принадлежащих должностному лицу по закону, либо присвоением таких прав, которые ему вообще законом предоставлены быть не могли, либо совершением действий, хотя и законных, но без надлежащего разрешения начальства, т. е. предполагал совершение активных действий (бездействие власти составляло самостоятельный состав преступления, обозначенный в следующей статье Уложения). Эти действия могли заключаться как в физической деятельности должностного лица, так и в издании им противоправных приказов или распоряжений, в устной или письменной форме. Превышением власти считалось совершение действий, как выходящих за пределы компетенции должностного лица, так и таких, которые формально соответствуют служебной компетенции виновного, но по существу противоречат интересам государства, интересам службы, поскольку совершены без достаточных к тому оснований. Таким образом, состав, определенный настоящей статьей, включал в себя и превышение власти, и злоупотребление властью в нашем сегодняшнем понимании.

Превышение власти только тогда представляло собой самостоятельный состав преступления, когда оно не было соединено с другим, строже наказуемым деянием, как должностным, так и общим, например взяточничеством или изнасилованием. Общее указание на эту норму содержится в ст. 371, а уточнение применительно к нанесению телесных повреждений, оскорблений и другим преступлениям – в ст. ст. 375–377.

Субъектом превышения власти могло быть только то должностное лицо, которое таковой властью обладало. Следовательно, не могли быть привлечены к ответственности за это преступление канцелярские служащие, например писцы или курьеры.

Наибольшую сложность представляет характеристика субъективной стороны превышения власти. Психическое отношение к содеянному выступает здесь в форме смешанной вины¹⁵⁴ [См.: Курс советского уголовного права, т. II, с. 333], т. е. следует различать отношение субъекта преступления к нарушению своих служебных полномочий и к наступившим последствиям. В русской дореволюционной науке и судебной практике такое разграничение не проводилось, не было поэтому и единства взглядов по вопросу о форме вины, многие авторы усматривали противоречия в разъяснениях Сената.

При характеристике субъективной стороны этого преступления нередко приходится сталкиваться с понятием «правовая неосторожность»¹⁵⁵ [См.: Курс советского уголовного права, т. II, с. 301], т. е. совершением виновным таких действий, противоправность которых он не предвидел, хотя мог и должен был предвидеть. Я. Г. Северский утверждал, что превышение власти можно рассматривать только как умышленное преступление¹⁵⁶ [См.: Северский Я. Г. Особенная часть русского уголовного права. СПб., 1892, с. 160]. Напротив, В. В. Есипов считал, что «основною чертою превышения и бездействия власти является отсутствие умысла совершить, пользуясь властью как средством, одно из общих или должностных преступлений»¹⁵⁷ [Есипов В. Указ. соч., с. 56]. Различие во взглядах в данном случае объясняется тем, что Северский имел в виду отношение к нарушению своих обязанностей, а Есипов – к последствиям, от этого происходящим. Но, следует заметить, у дореволюционных криминалистов не было единства даже тогда, когда они одинаково решали вопрос о том, какое именно отношение следует рассматривать в качестве основного для определения субъективной стороны преступления. Например, П. Д. Калмыков, так же как и В. В. Есипов, имея в виду вину как психическое отношение к последствиям превышения власти, в отличие от последнего утверждал, что она может выступать и в форме умысла, и в форме неосторожности¹⁵⁸ [См.: Калмыков П. Д. Учебник уголовного права. СПб., 1866, с. 530–531].

Нередко вопрос о виновности за превышение власти подменялся вопросом о мотивах преступления. Так, профессор Будзинский, а вслед за ним и В. В. Есипов считали, что превышение власти может заключаться только в действиях, совершенных в ложно понимаемых интересах службы, а если те же действия совершались из корыстных или иных личных мотивов, то они должны были составлять иное преступление¹⁵⁹ [См.: Будзинский С. О преступлениях в особенности. М., 1887, с. 394]. Но подобное толкование прямо противоречит ст. 371 Уложения, которая предусматривает, что превышение и бездействие власти может сопровождаться совершением и другого преступления: правда, в таком случае наказание назначается за второе преступление, но, как уточняет ст. 371, по максимуму. С. Будзинский утверждал, что корыстные мотивы всегда придают превышению власти свойства взяточничества, но вряд ли с ним можно согласиться. Например, случай использования государственного имущества в личных целях, несмотря на корыстные мотивы, никак нельзя отнести к числу преступлений взяточничества; напротив, это типичный пример превышения власти.

Сенат в своих разъяснениях по вопросу о субъективной стороне превышения власти исходил из того, что квалифицирующим признаком этого преступления является отношение субъекта к нарушению своих служебных обязанностей, а не к их последствиям. Однако единообразный подход не мешал ему выносить противоположные решения по отдельным делам. Так, в разъяснениях по делу Свечина и по делу Надеждина Сенат счел, что «говоря о превышении власти, закон имеет в виду только деяние, совершенное умышленно. Превышение же власти, совершенное по неосторожности и невнимательности, может быть наказываемо только по ст. 410 Уложения (ст. 441 в редакции 1845 года о наказании за медлительность и нерадение в отправлении должности. – Авт.). Превышение власти, происшедшее вследствие неправильного понимания закона, должно быть рассматриваемо как деяние неосторожное, а не как умышленное»¹⁶⁰ [Решения общего собрания кассационных департаментов Правительствующего сената (далее ОС), 1868, №347; УКДС, 1881, № 110]. В решениях по делу Гроховского¹⁶¹ [УКДС, 1879, №90], по делу Штакельберга¹⁶² [Приговоры уголовного кассационного департамента Сената. СПб., (далее УКДС пригов.). СПб., 1891, №22], по делу Аристова¹⁶³ [УКДС пригов., 1892, №24] логика рассуждений иная: «Если ... никто не может отговариваться незнанием закона, то тем более такое знание обязательно для лиц, несущих обязанности по государственной службе, самые свойства, цели и значение коей для правильного движения каждой из отраслей управления обязывают вступающего в нее и пользующегося даваемыми ею преимуществами определительно ознакомиться с принадлежащими ему по должности правами и связанными с ними обязанностями... причем по силе ст. 715 устава о службе по определению от правительства всякий служащий должен поставить себе в непременную обязанность ведать все уставы и законы государственные и содержать их в несокрушимой сохранности... Поэтому должностное лицо... ни при каких условиях не может быть признаваемо не ответственным за превышение власти, содеянное по незнанию им прав и обязанностей, возлагаемых на него законом по принятой им на себя установленным порядком должности. Сообразно сему требование, чтобы со стороны превысившего власть было умышленное нарушение закона, не разрешающего ему тех или других действий или полагающего известный предел его правам, представляется несогласным ни с внутренним содержанием ст. 338 (ст. 367 в редакции 1845 года. – Авт.), прямо устанавливающей, вовсе не упоминая об умысле, внешние признаки нарушения», ни с установленным Сенатом порядком рассмотрения дел о преступлениях превышения власти с участием присяжных заседателей¹⁶⁴ [УКДС пригов., 1891, №22]. Согласно этому порядку, присяжные не должны были решать вопрос о том, имел или не имел подсудимый право на совершение тех или иных действий. Этот вопрос решал суд, основываясь на законодательстве, а не на субъективных воззрениях обвиняемого на свои права и не на степени его знакомства со своими служебными обязанностями. В научной литературе такая концепция нашла отражение в работах Н. С. Таганцева¹⁶⁵ [Таганцев Н. С. Лекции ... Вып. II, с. 544] и Н. А. Неклюдова¹⁶⁶ [Неклюдов Н. А. Руководство особенной части русского уголовного права. СПб., 1887, с. 86].