5. Главные изменения общественной психологии в период машинного капитализма.

По своему характеру те изменения общественной психологии, которые совершаются в периоде машинного капитализма, частью представляют из себя прямое продолжение тех, которые происходили в предыдущую эпоху, частью значительно о них отличаются.

Высвобождение личности из-под формальных стеснений и авторитетов, унаследованных от феодального мира, продолжается и почти завершается во времена машинного производства. По отношению к буржуазным классам общества, этого и пояснять нет надобности. Что же касается рабочих, то в них уже один переход от прежней механически-исполнительской роли, какую они играли в мануфактурном производстве, к сознательно-исполнительской, которая по существу близка к организаторской, вызывает расширение горизонта мыслей и стремлений. Правда, обладая формальной свободой для развития, рабочий располагает обыкновенно лишь несравненно меньшей материальной свободой, материальной возможностью развития; но и эта последняя мало-по-малу расширяется (рабочие союзы, фабричное законодательство, повышение заработной платы).

Направление, в котором изменяется психология двух основных групп общества – капиталистов и пролетариев – оказывается при этом неодинаковым. Первые, передавая постепенно организаторскую деятельность наёмным специалистам, начинают развиваться по преимуществу в потребительном, т. е. паразитическом направлении; вторые, соответственно возрастающей сложности своей производительной роли, развиваются, главным образом, в производительном направлении. Эти два типа развития устанавливаются с течением времени всё прочнее и в их взаимном соответствии; к чему это должно в конце концов вести, представить себе нетрудно.

Возрастание того познавательного материала, на который опирается дальнейшее развитие, соответствует общему возрастанию производства. Познание причинности явлений непрерывно расширяется. Натуральный фетишизм теряет всякую почву; он него сохраняются лишь ничтожные обломки.

Фетишизм товарный сохраняется, так как сохраняется то неорганизованное общественное разделение труда, которое его порождает. Однако, фетишизм этот не в равной мере господствует над психологией двух основных общественных групп. Вполне удерживает он свою силу только по отношению к предпринимательской группе, для которой неорганизованное разделение труда имеет в жизни наиболее непосредственное значение, для которой материальные условия деятельности имеют форму меновой собственности, для которой борьба за существование всё более сводится в ряду меновых процессов. Наоборот, в жизни рабочего класса всё большую роль играют организованные формы сотрудничества и разделения труда, по своей простоте и прозрачности не оставляющие места фетишизму, – связь совместности в трудовых процессах всё в меньшей степени маскируется взаимной борьбой – конкуренции; производство, а не обмен играет главную роль в жизни. Отсюда упадок менового фетишизма в среде этого класса.

На экономических воззрениях изучаемой эпохи удобно будет полнее проследить реформирующее влияние машинного производства на общественную психологию.

Для Норта, физиократов, А. Смита – экономистов позднейшей стадии мануфактурного периода – характерным является глубокое убеждение, что при господстве свободной конкуренции общество должно пользоваться наибольшим благосостоянием, что в свободной борьбе личных интересов создаётся «справедливое» распределение. В те времена ещё слишком мало были развиты, недостаточно ясно выступали отрицательные стороны развивающегося капитализма. Для массы безземельного крестьянства, для всех, кто потерял прежние источники средств к жизни, мануфактура являлась как бы благодетельницей, спасавшей от голодной смерти. Это давало достаточный материал для оптимистического взгляда экономистов – идеологов капитала – на новые формы производства и распределения.

С великим промышленным переворотом конца XVIII века, с развитием машинного производства, многое изменилось. Быстрое образование капиталистического резерва, крайности женского и детского труда, понижение заработной платы, стихийные восстания рабочих, разрушавших машины, совмещение в действительности национального богатства с народной бедностью – всё это бросалось в глаза и требовало объяснения. Экономисты не могли обойти новых вопросов, поставленных самой жизнью.

В то же время, перед экономистами Англии, как идеологами капитала, стояла и чисто практическая задача: содержание чрезмерно возросшего капиталистического резерва, на счёт налога для бедных слишком дорого стоило буржуазии, урезывала её прибавочную стоимость сильнее, чем желательно было с точки зрения буржуазии. Надо было сократить эти расходы до того уровня, который соответствовал бы действительно необходимой для капитала резервной армии; для этого надо было найти идеологические, по возможности, научные основания.

Таковы были общественные условия, породившие научную деятельность Роберта Мальтуса. Этот экономист (по своему общественному положению – протестантский священник) усовершенствовал применительно к новым целям старые аскетические идеи. Он объявил инстинкт размножении виновником всех социальных бедствий: люди дают волю этому инстинкту, и их рождается слишком много, больше, чем может прокормить земля; голод судит людей и без пощады казнит тех, кому не следовало являться в мир – такова воля Провидения, таков закон природы.

Конечно, сама действительность давала материал для этой идеи. Наблюдая жизнь отдельного хозяйства, можно нередко видеть настоящее «чрезмерное», т.е., не соответствующее средствам семьи размножение. Вывод, полученный из наблюдения над частными хозяйствами, стоило только перенести на общество, а такой приём было очень привычен старым буржуазным экономистам – и получилось мальтузианство.

Но разве уж природа так бедна, что не в состоянии прокормить всех живущих людей и ещё многие миллионы? Нет, – отвечает Мальтус, – природа бесконечно богата, но она не так легко делится с человеком. Как бы ни была успешная борьба его с природой, те средства к жизни, которые он берёт у неё, не могут возрастать с такой скоростью, как число людей. Человек постоянно побеждает природу, но всё дороже и дороже обходится каждая последующая победа. Сегодня земледелец потратил известное количество труда, чтобы добыть из своего клочка земли кусок хлеба для своей семьи; завтра у него семья увеличилась, ему надо добыть двойное количество хлеба; но труда для этого надо затратить, может быть, уже втрое больше, чем прежде. Чтобы из того же участка земли добыть, сверх обычного, ещё такое же количество хлеба, надо затратить лишнего труда не столько же, а больше, чем прежде. Каждое новое количество прилагаемого на данном пространстве труда оказывается менее производительным, чем прежнее.

Правда, развитие техники делает труд производительнее, но оно не может угнаться за увеличением потребности в пище.

Положим, население страны удваивается каждые 25 лет (Мальтус, на основании своих расчётов, считает этот срок слишком коротким). Так как человеческая природа остаётся (по Мальтусу) неизменной, то нет основания ожидать, чтобы этот срок должен был изменяться с течением времени.

Итак, если теперь в стране 1 миллион жителей, то через 25 лет будет 2 миллиона, через 50 – 4 миллиона, через 27 лет – 8 миллионов и т. д.; через 250 лет население должно достигнуть 1.024 миллиона. При этом пусть вначале в стране добывалось 100 милл. пудов хлеба, по 100 пудов на человека, что и представляет, положим, норму необходимых средств существования.

Насколько же может возрасти за это время производство средств к жизни? С ходом общественного развития производительность земли возрастает, но, по Мальтусу, это будет уже много-много, если каждое новое поколение сумеет извлечь из земли на 100 миллионов пудов больше, чем предыдущие. Мальтус замечает. Что если бы, наприм., в Англии прогресс земледелия шёл с такой скоростью, то страна в несколько столетий обратилась бы в один большой сад.

Следовательно, через 25 лет	производится 200 милл. пуд.	по 100 пуд. на человека:
через 50 лет	300 милл. пуд.	75 пуд. на человека;
через 75 лет	400 милл. пуд.	50 пуд. на человека.

и т. д. А так как необходимо 100 пудов на человека, то очевидно, что часть населения окажется лишней, и чем дальше, тем большая часть. Эта часть обречена на погибель от голода, болезней и т. под. причин.

Итак, вот откуда явился безработный: по Мальтусу, это лишний человек, которого родители не должны были производить на свет. Решение пастора-экономиста таково:

«Законы природы, которые в то же время суть и законы Бога, осудили его и его семейство умрёт с голоду за неповиновение их повторённым внушениям».

«Человек, который родился в мире, уже занятом – если он не имеет средств существования от своих родителей и если общество не нуждается в его работе, такой человек не имеет никакого права ни на малейший кусок пищи. Ему незачем быть там, где он находится: на роскошном пиру природы для него нет свободного прибора, и она приглашает его удалиться».

Отсюда два практических вывода:

Во-первых человек только тогда имеет право производить на свет ребёнка, когда находит возможным наверняка прокормить его. В противном случае, человек нравственно обязан воздержаться от брачной жизни.

Во-вторых, всякая благотворительность – и государственная, и частная – не имеет никакого смысла. Она бесполезна, потому что не остановить действия «великого закона Природы и Бога»; она вредна, потому что замедляет это действие и даёт лишним людям возможность дольше мучиться на земле. «Даже если к нему (голодному) протянется рука частной благотворительности, – говорит Мальтус, – то интересы человечества требуют, чтобы эта помощь была как можно более скупой». С этой точки зрения, войны, эпидемии, болезни – великие благодетели человечества, избавляющие его от излишнего населения.

Итак, Мальтус полагал, что избыточное население, существующее во всех капиталистических странах, есть результат абсолютного перенаселения, что оно порождается физиологическими причинами, и рано или поздно становится неизбежным при всяких условиях общественного развития.

Соображения эти, как было выяснено, правильны по отношению к натурально-хозяйственным обществам с их застойной, неподвижной техникой. Но именно современный мир с его стремлением к безграничному росту производительных сил, с его поразительно быстрым увеличением суммы общественного богатства, не даёт никаких оснований говорить об абсолютном перенаселении. Современное перенаселение есть относительное, т. е., имеет свою основу в общественных, а не в общих биологических условиях, и зависит не от застойности техники, а, наоборот, от её быстрого прогресса при данной системе отношений между людьми.

О чрезмерном размножении во размножении во всяком случае не приходится говорить теперь, когда национальное богатство капиталистических стран возрастает гораздо быстрее населения, когда даже английский углекоп, один из наибольше оплачиваемых работников земного шара, получает в виде заработной платы 15/32 (47%) всей созданной его трудом стоимости (по данным 1893 года). Особенно ясно выступает несостоятельность теории Мальтуса в таких факторах, как увеличение избыточного населения сразу на сотни тысяч человек – во время кризисов, и сокращение её до прежних размеров года через 2-3: размножение не может идти такими волнами.

Размножение само подчиняется в наше время потребностям производства. Привлекая к производству массу женщин и детей, капитал поощряет ранние браки и даёт толчок усиленному размножению; в результате оказывается, что те же дети, достигая зрелого возраста, становятся излишними для производства, переходят в избыточное население. Быстрее всего размножается та часть рабочих, которая всего хуже оплачивается; всего медленнее та, которая получает наиболее высокую плату. Положение это подтверждается массой наблюдений и находится в очевидной связи с тем фактом, что именно в низших, наиболее простых и всего хуже оплачиваемых видах труда наиболее распространяется труд женщин и детей, поощряющий размножение.

Учение Мальтуса о необходимости «нравственного воздержания» низших классов от брачной жизни подверглось с течением времени весьма любопытному превращению в доктринах «ново-мальтузианцев». Полагая, что «нравственное воздержание» доступно только немногим, исключительным натурам, ново-мальтузианцы предложили вместо того применять некоторые медицинские приёмы, посредством которых избегаются естественные последствия любви. Учение это довольно сильно распространилось на Западе за последние 30-40 лет, распространилось, несмотря на своё явное противоречие с общепринятыми нравственными воззрениями. Оно находит для себя почву, главным образом, среди мелкой и отчасти средней буржуазии, и ускоряет упадок этих классов; а во Франции, где эти классы особенно многочисленны, ново-мальтузианская практика вызвала даже угрожающую прогрессу страны задержку в росте народонаселения. Утопичное в своей основе (мысль, что можно устранить социальные бедствия, сократив только размножение), учение ново-мальтузианцев находит мало сторонников среди пролетарских элементов общества.

Классическая школа буржуазных экономистов завершила своё развитие в работах Давида Рикардо.

Капиталист и банкир, живший среди уже значительно развитых отношений машинного капитализма Англии, Рикардо с большей точностью и полнотой исследовал капиталистическое хозяйство, чем кто-либо из его предшественников. Подобно им, он анализирует общественные отношения исключительно с точки зрения интересов производства. Вот как характеризовал его один русский писатель полвека тому назад:

«У Рикардо это одностороннее направление доходит до последней крайности... Государства рассматриваются, как мастерские, в которых производятся богатства; человек, как машина, которая производит или потребляет, а жизнь человека не более не менее как капитал. В этом страшном мире всё взвешивается, всё исчисляется, и экономические законы, подобно роковой, неумолимой необходимости, управляют явлениями».

Важная научная заслуга Рикардо состоит в том, что он последовательно применял в своём экономическом анализе теорию трудовой стоимости; между прочим, это позволяло ему ясно понять и выразить противоположность классовых интересов, которую отчасти не понимали, отчасти затушёвывали его предшественники.

Метод Рикардо – исключительно дедуктивный: за предпосылку берётся развитые капиталистические отношения, основным двигателем человеческих действий признаётся личный интерес, и выясняется, как при таких условиях должны складываться отношения людей.

По Рикардо ценность товаров определяется средним количеством заключённого в них труда. Таким образом, ценность образуется в производстве, и на рынок товар является уже с определённой ценностью. Отсюда вывод, что ценность товара распадается: на заработную плату, прибыль и ренту. Три класса лиц – капиталист, землевладелец и рабочий – делят между собой созданную ценность. При дележе если одному достанется больше, то другим меньше. В этом заключается указанная Рикардо противоположность классовых интересов. (По воззрениям Смита, цена товаров слагается из заработной платы, прибыли и ренты: при этом возрастание каждой доли может происходить и не на счёт других.)

Рикардо впервые дал научную, хотя и не вполне законченную, а в отдельных частностях даже не вполне правильную теорию ренты. Сущность её такова.

Рента есть плата за пользование даровыми силами природы: люди, которые захватили в монополию землю и её природные богатства, берут дань с общества в виде ренты. Самые плохие из занятых под обработку земель не дают уже ренты, а дают только прибыль на вложенный в землю капитал (абсолютная рента не существует для Рикардо) . Земли более плодородные приносят больше обычного процента прибыли; излишек сверх прибыли есть рента. Если участок земли не даёт даже с обычной прибыли на вложенный капитал, то прекращают обработку этого участка. Если и худшая земля даёт больше обычной прибыли, то приступают к обработке ещё менее плодородных, никем не занятых земель.

С течением времени, благодаря росту населения, спрос на жизненные средства – продукты земли – всё более увеличивается; а цены на них возрастают ещё быстрее, так как без этих предметов потребления обходиться всего труднее. Начинают обрабатывать всё более и более плохие участки земли, вкладывают большие капиталы в те, которые уже заняты для земледелия. Вследствие этого, рента с течением времени возрастает.

Вместе с тем увеличивается и заработная плата: она определяется стоимостью необходимых средств к жизни; а эти средства – прежде всего хлеб и мясо – становятся всё дороже с увеличением ренты; таким образом, заработная плата в деньгах возрастает, если даже потребности рабочих не развиваются.

С возрастанием ренты и заработной платы прибыль должна уменьшаться. Если два участника в дележе берут себе больше, то третьему капиталисту – достаётся меньше. Такова, по Рикардо, причина постепенного понижения процента прибыли. (Другая, более существенная причина понижения процента прибыли – относительное уменьшение переменного капитала ускользает от Рикардо).

Заработную плату Рикардо исследовал менее удачно, чем ренту. Подобно Смиту, он считает заработную плату ценностью труда. Между тем, труд сам определяет собой ценность всех товаров и ценности иметь не может: ценностью известного количество труда, и за 10-ти часовой труд пришлось бы отдавать продукт 10 часового труда; при этом невозможна была бы прибавочная ценность. Буржуазным экономистам, вообще, не удалось дойти до понятия о рабочей силе, о том, что покупается не труд, а возможность труда, сила работника.

Что касается величины заработной платы, то Рикардо установил относительно её общий закон, впоследствии прозванный «железным», по которому заработная плата держится с небольшими колебаниями около уровня цены необходимых жизненных средств. В основание этого закона он кладёт учение Мальтуса о размножении. При всяком повышении заработной платы выше нормы необходимых средств рабочие начинают быстрее размножаться, так как браки становятся чаще и смертность меньше. Усиленное размножение быстро создаёт избыток населения, предложение рабочих рук начинает превышать спрос, и заработная плата падает ниже уровня необходимых средств. Тогда голод и болезни, истребляя излишек рабочих, скоро снова восстанавливают равновесие между спросом и предложением.

Закон заработной платы Рикардо неверн в том отношении, что не допускает общего и прочного её повышения, зависящего от изменения уровня и привычных потребностей работника, создаёт для неё неизменную норму. Ещё более неверна обосновка этого закона на учении Мальтуса: изменения капиталистической резервной армии, с одной стороны, и степень сплочённости рабочих на рынке труда, с другой стороны, – вот действительные условия, определяющие высоту заработной платы.

Между прочим, к числу научных заслуг Рикардо в вопросе о заработной плате относится сделанное им указание на тот факт, что машины нередко должны ухудшать положение трудящихся.

Общий взгляд Рикардо на экономику статический, как и у Смита: капиталистическая система отношений представляется ему совершенной, единственно возможной в дальнейшей жизни человечества, – взгляд, как нельзя более естественный для буржуазного экономиста – идеолога капитала.

В основе индивидуалистической психологии, проявляющейся в учениях экономистов-классиков, лежат те общественные отношения, которые обозначаются, как «неорганизованное общественное разделение труда», и которые выражаются в обмене, в конкуренции, в анархии производства. Но капиталистическое общество развивает и иные отношения – связь простого сотрудничества и организованного разделения труда, которые господствуют в пределах каждого отдельного хозяйства, объединяя его производительных членов. На почве таких связей складывается иная коллективистическая психология, раньше всего и в наименее развитой форме выступающая в учениях школы социалистов-утопистов.

Утописты подвергли резкой, энергичной критике современный им общественный строй. Ярко выставляя его отрицательные стороны, они противопоставляли им свои идеалы и предлагали целые обширные проекты, выполнение которых должно было осчастливить человечество.

К первым утопистам можно отнести деятеля французской революции Гракха Бабефа. Он организовал коммунистический заговор, кончившийся полнейшей неудачей и гибелью как самого Бабефа, так и многих бабувистов.

Потерпев поражение в кровавой борьбе, утопически-социалистическое течение принимает новые формы и вполне мирный характер.

У Сен-Симона с его «новым христианством» социалистический идеал выражен ещё довольно неясно. Он полагал, что религия будет той силой, которая переделает мир в дух братства, устранит разделение общества, неравенство и борьбу.

Шарль Фурье гораздо отчётливее и яснее изобразил свои идеалы. Он дал полное фантастическое изображение будущего разумного общества, подобно описал нормальную организацию производства и распределения («фаланстеры»). Нельзя не отметить, какую громадную власть даже над таким умом, как Фурье, имели господствующие отношения его времени. В организации «идеального» распределения Фурье назначает труду 5 из 12 частей всего продукта, капиталу 4 части и таланту 3 части. Получается довольно почтенная норма прибавочной стоимости в 4%.

Роберт Оуэн, живший в Англии, среди более развитых экономических отношений. Чем французские утописты, выступил уже решительным противником частного присвоения присвоения и сторонником общественно-организованного производства. Как и другие утописты, он ясно рисует свои идеалы, так как стоит всё на той же точке зрения – полагает, что идеи сами по себе могут переделать жизнь. Но он совершенно свободен он религиозного мистицизма, свойственного Сен-Симону, и философских фантазий, характерных для Фурье.

Всего ярче утопизм новой школы выступает в тех средствах, которые она предлагала для осуществления своих идеалов. Сен-Симон рассчитывал на силу религии, Фурье и Оуэн возлагали самые пылкие надежды на сочувствие и содействие «сильных мира сего», начиная с королей и кончая крупными капиталистами.

Энергичный англичанин и опытный практик – предприниматель, Оуэн не раз пытался на деле положить основание осуществлению своих идей. Он полагал, что путём устройства коммунистических ассоциаций можно достигнуть перевоспитания человечества для лучшего строя; и сам он на частные, преимущественно на свои собственные средства основывал такие ассоциации. Дело постоянно оканчивалось удачей.

Одну из важных исторических заслуг Оуэна представляет ещё отношение к вопросу о рабочем дне. Установив на своей фабрике сокращённый рабочий день, он много способствовал распространению идеи о необходимости уменьшения рабочего времени. Одним из первых, он печатно выступил на защиту государственного вмешательства в этой области, и принимал деятельное участие в агитации 30-х годов за установление рабочего дня законом.

Утописты первыми внесли в литературу идею изменяемости общественных форм. Фурье и ещё раньше его Базар, ученик Сен-Симона, изображали в своих произведениях последовательную смену общественных форм. Но утописты не пытались поставить свои идеалы в связь с ходом исторического развития, не пытались показать, что продолжающаяся смена общественных форм должна привести к их идеалам. Идеалисты являлись оторванными от действительности.

Утописты стояли так далеко от экономической науки своего времени, что вначале их влияние на неё было совершенно ничтожно.

Развитие крупного машинного производства, до крайности обостряя действие конкуренции, ускоряет гибель мелко-буржуазных предприятий. Приобретая особенно резкий и мучительный характер, процесс этот разрушает прежнюю спокойно-консервативную психологию мелко-буржуазных элементов общества и вызывает с их стороны ряд попыток отстоять своё экономическое существование, помешать крупному капиталу в его стремлении пролетаризовать мелких производителей. Выразителями этого течения общественной жизни явились мелко-буржуазные экономисты.

Подобно тому, как сама мелкая буржуазия в капиталистической системе отношений занимает среднее переходное место между главными общественными классами, экономические воззрения мелко-буржуазной школы точно также в некоторых отношения занимают среднее место между старой и новой политической экономией.

Сисмонди был ярым врагом капиталистической крупной промышленности. Более, чем кто-либо другой, он отмечал и подчёркивал отрицательные результаты введения машин. Мелкие формы производства были идеалом Сисмонди. Так как свободная конкуренция ведёт к их гибели, вполне обеспечивая победу крупной промышленности и машин, то Сисмонди энергично восставал против свободной конкуренции и настаивал на необходимости государственного вмешательства. В чём именно должно выражаться это вмешательство, он ясно не определял.

Эта сторона воззрения Сисмонди – идея о необходимости поддержать мелкое производство против крупного – была не только утопической (осуществить её уже не было возможности), но и реакционной (задержка в развитии крупного производства была бы задержкой в развитии общества).

Не малый исторический интерес представляют воззрения Сисмонди на промышленные кризисы. По его мнению, они происходят из несоответствия между производством и потреблением. Это несоответствие порождается крупной промышленностью, которая, с другой стороны, чрезвычайно расширяет производство, с другой стороны, уменьшает покупательные средства массы населения, разоряя своей конкуренцией мелких производителей и заменяя рабочих машинами. Более глубокая причина кризисов – неорганизованность общественного производства – ускользнула от Сисмонди. Прудон, подобно Сисмонди , рассматривал общественное хозяйство с мелко-буржуазной точки зрения; в то же время, как автор обширных и сложных планов переустройства общественных отношений в духе равенства, он является продолжателем старых французских утопистов (отличаясь от них тем, что на место «братства» склонен был ставить «взаимность», принцип обмена).

Утопические планы Прудона отличаются большей определённостью и даже внешней практичностью. В них, кроме заботы о поддержании гибнущего мелкого производства, выступает стремление возвратить пролетаризованной части населения её прежнюю экономическую состоятельность.

Прудон полагал, что главная причина экономической зависимости рабочего класса лежит в современной организации обмена и кредита. Производитель принужден постоянно отыскивать себе рынок для товара и зачастую долго дожидаться сбыта; при этом, мелкие производители не выдерживают конкуренции и легко лишаются средств производства; а для тех, с кем это раз случилось, нет при нынешних общественных условиях никаких способов вновь стать самостоятельными производителями – кредит существует только для имущих.

Следовательно, надо организовать дело обмена и кредита таким образом, чтобы, с одной стороны, мелки производитель всегда мог получить достаточную ссуду под залог произведённого товара, вследствие чего временный недостаток сбыта не расстраивал бы его дела, с другой стороны – чтобы каждому работнику организованный даровой кредит давал средства начать самостоятельное дело. Тогда все будут маленькими капиталистами, и водворится постепенно гармония интересов.

Для достижения этих целей следует основать народный банк, в котором каждый производитель мог бы получать за свой товар свидетельства на его ценность. Такие обращаются между участниками банка, как деньги; ими можно платить за товары; это – народные деньги. При таких условиях для ведения мелких предприятий не будет затруднения в недостатке капиталов. Расширяющиеся средства банка дадут ему затем возможность организовать даровой кредит и для работников, желающих начать самостоятельное дело.

Свои планы Прудон пытался осуществлять на практике; но попытка окончилась полной неудачей.

Сущность прудоновского утопизма заключается в том, что Прудон надеялся устранить экономические противоречия путём организации только обмена и кредита; между тем, противоречия эти вытекают из неорганизованности всего производства. Например, перепроизводство и кризисы отнюдь не были бы устранены с осуществлением проектов Прудона.

Кроме того, сама история осудила на неудачу всякие попытки поддержать в экономической борьбе мелкое производство против крупного, неизмеримо выше развивающего производительность труда.

Воззрения Прудона долгое время пользовались громадным успехом среди рабочего населения Франции. Это объясняется тем, что Франция есть страна мелко-буржуазной психологии по преимуществу. Самым многочисленным классом в этой стране являются мелкие земельные собственники (их и сейчас ещё насчитывается там несколько миллионов), у которых склад мыслей неминуемо должен быть мелко-буржуазный. Весьма понятно, что и рабочие, которые сами вышли из мелкой буржуазии и жили в её среде, на долгое время проникались её взглядами и стремлениями.

Чем резче сталкиваются в жизни практические интересы различных общественных классов и групп, тем с большей определённость выступают во взаимной борьбе классовые и групповые идеологии. С течением времени, классическая школа экономистов, выросшая в атмосфере развитого промышленного и торгового капитала Англии, стала подвергаться нападениям со стороны идеологов крупно-буржуазных классов как самой Англии, так и других стран.

Так, в эпоху борьбы из-за хлебных законов, покровительствавших английскому земледелию, экономисты, стоявшие на стороне лендлордов, подвергли ожесточённой критике учение свободной конкуренции, во многих случаях весьма удачно указывая на его слабые стороны.

Даже для промышленного капитала стран, менее развитых, чем Англия, учение классической школы являлось во многих отношениях неподходящим.

В начале нынешнего века для зарождающегося капитализма Германии была очень тяжела конкуренция развитого английского производства. Свободная торговля оказывалась настоящим препятствием прогрессу германской промышленности. Требовалось создать особенно благоприятные условия для деятельности немецких капиталистов.

Лист предложил старое, испытанное средство меркантилистов – протекционизм, высокие таможенные пошлины. При этом Листу приходилось бороться с либеральной политической экономией, которая имела не мало последователей в Германии. То были, по большей части, представители интересов торгового капитала, для которого свобода торговли желательна в большинстве случаев.

Основное положение Листа было следующее: «целью экономической политики должно быть полное, разностороннее развитие производительных сил страны».

Из этого положения делается вывод, что если в стране зарождается обрабатывающая промышленность и её развитию вредит иностранная конкуренция, то надо оградить своих предпринимателей от неравной борьбы, – оградить высокими пошлинами. Для одного-двух поколений это будет невыгодно: им придётся за дорогую цену покупать плохие отечественные продукты вместо хороших и дешёвых иностранных. Но зато следующие поколения воспользуются выгодами развитой промышленности. Пошлины должны постепенно уменьшаться, чтобы отечественные предприниматели не могли оставаться при одной и той же низкой технике; а когда они окажутся способными конкурировать с иностранными капиталистами, то покровительство должно совершенно прекратиться, уступить место свободной торговле.

Таким образом, уже Листу в его борьбе со школой свободной конкуренции приходится до некоторой степени становиться на историческую точку зрения, на точку зрения развития.

По мере того, как горизонт буржуазной экономической науки расширялся за пределы английского капитализма и по мере того, как фактические отношения различных стран, в том числе и Англии, изменялись в процессе развития, для буржуазных экономистов становилось всё труднее удерживаться на прежней статистической точке зрения:сама жизнь принуждала их хотя отчасти воспринять идею развития.

В 30-х годах в Англии, в 40-х годах в Германии возникла «историческая» школа буржуазной политической экономии. Наибольшее развитие получила она в Германии. Её выдающимися представителями были там: Рошер, Книс, Гильдерант.

Исходя в своей критике старых доктрин из точки зрения интересов германского капитала своего времени, экономисты эти уже не отстаивали мнения о полной гармонии интересов при свободной конкуренции, но находили, что вполне либеральный строй приводит к наибольшему производству и наилучшему распределению. В применении идеи развития к экономике школа эта как нельзя более умеренна. Вот основные положения, которые она отстаивала в науке.

Экономический строй не есть нечто неизменное; он способен к развитию. Поэтому его надо изучать исторически, а не только статистически, – в его изменении, а не только таким, каков он есть в данный момент или каким он является в абстрактном представлении экономиста. Метод политической экономии должен быть индуктивный, главным образом – статистический. Изучая национальное хозяйство, следует рассматривать его, как одно сложное целое, а не как простую сумму частных хозяйств; неправильно поэтому применять к национальному хозяйств выводы, полученные изучением частного хозяйства, как делали Смит, Рикардо и другие. Далее, в экономическом исследовании надо принимать во внимание зависимость народного хозяйства от других сторон общественной жизни – от политики, обычая, господствующих идей и т. д. Следует также отрешиться от воззрения старых экономистов, что в экономической деятельности человек руководствуется только личным интересом: надо принимать во внимание и другие побуждения, напр., нравственное чувство.

Воззрения эти далеко не во всём представляют прогресс по сравнению с классической школой Смита-Рикрдо. Так, признание для менового хозяйства иных движущих сил в экономической жизни особей, кроме личного интереса, сил именно нравственного характера – только запутывает анализ: в действительности, чисто альтруистическим, напр., побуждениям нет места в меновой жизни; они скованны и могут проявиться лишь в исключительных случаях. К чувствам и стремлениям лично-эгоистическим надо было бы прибавить только весьма родственные им социально-эгоистические или классовые, которые действительно ярко проявляются в экономической жизни и имеют в её развитии громадное значение.

Гораздо последовательнее и полнее, чем «историческая» школа, проводил историческую точку зрения в экономической науке Родбертус-Ягецов.

Богатый прусский помещик, одно время министр, Родбертус был, в сущности, идеологом немецких аграриев своего времени. Этому нисколько не противоречил своеобразный оттенок экономического радикализма, заметный в произведениях Родбертуса. Резко выступившие в жизни Германии противоречия между интересами ещё полуфеодальных землевладельцев и интересами капиталистов легко могли воспитать в идейном представителе первой из этих групп склонность к экономической критике отношений капитала, и инитересы рабочего класса, не стоявшие тогда в таком очевидном противоречии с интересами аграриев, представлялись удобной точкой опоры для такой критики. К тому же экономический радикализм Родбертуса, строго говоря, почти не простирается на его непосредственно-практическую программу.

В анализе экономических отношений Родбертус опирался всецело на теорию трудовой стоимости Рикардо. В особенности важное историческое значение имеют работы Родбертуса по вопросу о распределении национального дохода между общественными классами.

Национальный доход, по Родбертусу, распадается на заработную плату и «ренту вообще» (т. е. прибавочный продукт). Как и Рикардо, Родбертус признаёт, что заработная плата определяется ценностью необходимых для работника жизненных средств; но, исследуя факты, Родбертус приходит к иным выводам относительно заработной платы, чем Рикардо.

Рикардо, полагая вслед за Мальтусом, что производительность земледельческого труда понижается с ходом развития, выводил из этого неизбежность повышения денежной заработной платы: стоимость, а за ней и цены жизненных средств работника, производимых, главным образом, в сельском хозяйстве, должны повышаться. Родбертус же, опираясь на сделанные до него наблюдения и на современную ему агрономическую науку, доказывал, что такой взгляд совершенно ошибочен: и в сельском хозяйстве производительность труда не понижается, а повышается, как в обрабатывающей промышленности, хотя не так быстро. Отсюда вытекает неизбежность постоянного понижения стоимости рабочей силы. Таким образом, относительная доля рабочего класса во всём национальном доходе, по мере технического прогресса, уменьшается, а «рента» возрастает. Неравномерность в распределении усиливается.

В этой возрастающей неравномерности распределения Родбертус видит основное противоречие капиталистической системы и источник всех других её противоречий. Именно такая мысль лежит в основе теории кризисов, весьма сходной с теорией Сисмонди. Постоянное увеличение размеров производства, идущее рядом с относительным понижением заработной платы, должно приводить к тому, что нарушается равновесие между предложением товаров на рынке и покупательной силой нации: товаров на рынке оказывается гораздо больше, чем может купить вся нация, среди которой главным образом потребителем является рабочий класс. Тогда разражается кризис. Таким образом, Родбертус, как и Сисмонд, не доходит до основной причины перепроизводства – неорганизованного характера общественного разделения труда, и останавливается на причине выводной, частной; между тем, даже полное устранение этой причины при сохранении обмена и конкуренции не помешало бы наступлению перепроизводства.

По вопросу о земельной ренте Родбертус высказался так. В земледелии переменный капитал относительно больше, чем в других отраслях промышленности, а следовательно, и прибавочная стоимость больше: её излишек превращается в земельную ренту. Взгляд этот основан на неправильном понимании теории трудовой стоимости: в эпоху капитала цены отдельных товаров, в том числе и хлеба, не определяются прямо их трудовой стоимостью, и если бы не было земельной ренты, то производство хлеба, несмотря на бóльшую прибавочную стоимость, давало бы, по законам конкуренции, только обычную прибыль.

Важную научную заслугу Родбертуса представляют его работы по вопросу об историческом развитии общественных форм. Историко-философские взгляды, лежащие в основе этих работ, страдают некоторой неясностью. Иногда он как будто ботов признать, что правовые отношения подчинены производственным, – заявляет, напр., что «правовая идея и экономическая необходимость издавна шла рука об руку»; но в большинстве случаев, напротив, он склонен объяснять общественно экономическое развитие развитием правовой идеи. В своей работе о переходе от чистого рабства к колонату он стоит скорее на первой точке зрения, выражая ту мысль, что переход явился результатом технического прогресса в земледелии. Он также указывал, что само рабство требует известного развития производительности труда, что оно возможно только у земледельческих народов.

Прогресс развития человечества представляется Родбертусу в следующем виде. В эпоху рабства – первая стадия развития – не только орудия и материалы, но и сам работник является частной собственностью и капиталом. В эпоху наёмного труда – вторая стадия – работник уже не частная собственность, не капитал, но он не обладает капиталом, не может быть самостоятельным производителем и, благодаря этому, фактически оказывается несвободным; таким образом, наёмный труд, по Родбертусу есть только новая, смягчённая форма рабства. Третью стадию Родбертус характеризует коллективной общественной собственностью на средства производства и окончательным освобождением производителей от материальной зависимости. Переход в этой стадии, медленный и последовательный должен, по Родбертусу, завершиться в более или менее отдалённом будущем лет через пятьсот; а силой, призванной осуществить осуществить его, является государство, – черта характерная для мировоззрения Родбертуса, резко отделяющая его от научных социалистов, которые видят такую силу в рабочем движении.

Кроме общих технических соображений, Родбертус предлагал и практическую программу реформы для ближайшего будущего. Проникнутая духом умеренности, с одной стороны, и верой во всемогущество государства, с другой, программа эта в то же время отличается крайним утопизмом. Сущность её заключается в следующем. Так как основная причина социальных бедствий есть постоянное уменьшение доли рабочего класса в национальном доходе, то государство должно воспрепятствовать этому уменьшению. Оно должно законом установить, какую часть стоимости произведённого товара следует отдать работнику, какую – владельцу капитала, земли (при этом не без выгоды остались бы и аграрии, которые спаслись бы от замечавшегося уже в то время относительного уменьшения земледельческой ренты в общей сумме национального дохода). Для осуществления этого плана государство должно точно определить трудовую стоимость каждого продукта и постоянно следить за изменениями этой стоимости. Нетрудно представить себе, какими громадными трудностями и опасностями для государства сопровождалось бы проведение в жизнь подобного проекта.

До известной степени противоположностью воззрениям Родбертуса являются взгляды Генри Джорджа, американского экономиста, выступившего лет 20 тому назад. Идеолог быстро развивающегося промышленного капитала Соединённых Штатов, Генри Джордж во много воспроизводит учение физиократов; подобно тому, как те восставали против привилегий землевладельческих высших классов, он решительно восстаёт против земельной ренты и частного землевладения вообще. Практическая программа Джорджа гораздо радикальнее программы физиократов: он требует не «единого поземельного налога», а передачи земли в национальную собственность – «национализация» земли. И теоретические положение Джорджа весьма сходны с положениями физиократов; так, напр., он объясняет «процент» на капитал производительной силой земли. Среди буржуазных классов Америки и особенно Англии учение Джорджа нашло многочисленных сторонников.

Когда старая политическая экономия в своём последовательном развитии перестала служить интересам буржуазии, идеологии которой положили основание этой науке, тогда от науки отделилась особая побочная ветвь, отличительную черту которой представляет именно служение этим интересам.

Потребность в подделке науки возникла только в нынешнем веке. Экономисты, которые привыкли ссылаться на непреложные, вечные законы, открытые их предшественниками, почувствовали, что законы эти изменяют свой характер и направления своего действия на человеческие умы. Непреложность старых экономических законов померкла, было доказано, что они – законы только для определённой стадии развития, а как законы этой стадии, они казались противоречивыми. Тогда настало время вульгарных экономистов. В их руках наука превратилась в собственную противоположность. Приведём тому несколько примеров.

Теория трудовой стоимости Петти – Рикардо учит, что платой за труд должна быть стоимость всего продукта (ошибка, основанная на смешении труда и рабочей силы; рабочий продаёт собственно не труд свой, а рабочую силу, и потому при капиталистических отношениях должен получать именно стоимость своей рабочей силы, а не стоимость продукта своего труда). Вывода этого не в силах был опровергнуть вульгарные апологеты, которые также не умели различать труд и рабочую силу. Тогда они стали отрицать саму теорию трудовой стоимости.

Когда в Англии, после законодательного установления 12-ти часового дня, общественно-экономическое развитие привело к постановке на очередь вопроса о дальнейшем сокращении рабочего времени, то большинство предпринимателей находило, что их интересы должны пострадать, если пройдёт новый закон. «Наука», в лице профессора политической экономии Сениора, немедленно выступила с утверждением, что вся прибыль создаётся в последний, 12-й час рабочего дня.

Сениор рассуждал очень просто. Положим, полотно, которое рабочий успевает соткать за 12-ти часовой рабочий день, стоит 7 р. 20 к.; следовательно, в каждый час приготовляется полотна на 60 к. Но капиталист затратил на пряжу и орудия 6 р., на плату работнику 60 к., прибыль всего 60 к. Очевидно, что прибыль создана в последний, 12-й час, и если его уничтожить, фабрикант остаётся не при чём.

Апологет совершенно упустил из виду тот факт, что вновь созданная рабочим стоимость соответствует вовсе не 7 р. 20 к., а только 1 р. 20 к., потому что 6 р. – это стоимость материалов и орудий, которая входит, как составная часть, в стоимость товара – полотна. Таким образом, в час создаётся новой стоимости только на 10 к.; и если день уменьшить на 1 час, а плата останется прежняя, то прибыль только на 10 к. и уменьшится – станет 50 к. вместо 60. В самом деле, если на 12 часов фабрикант даёт рабочему орудий и материалов на 6 р., то на 1 часть всего этого требуется на 50 к., а на 11 часов – на 5 р. 50 к. вместе с 60 к. заработной платы это составит 6 р. 10 к., такова сумма издержек капиталиста. Товару будет приготовлено на 1/12 меньше прежнего, т. е. не на 7 р. 20 к., а на 6 р. 60 к. Следовательно прибыль – 6 р. 60 к. минус 6 р. 10 к. – составляет 50 к. А Сениор полагает, очевидно, что и на 11 часовой день материала и орудий по-прежнему на 6 р; тогда прибыли не получилось бы вовсе.

Между прочим, вульгарная экономия постоянно старалась найти разные нравственные оправдания для прибыли капиталистов. Одно из самых обычных заключалось в том, что прибыль есть награда капиталиста за его «воздержание». Капиталист мог бы проесть, пропить свой капитал, но он воздерживается от этого, он даёт своему капиталу производительное употребление и тем приносит пользу обществу. Стало быть, его воздержание есть заслуга, которую следует вознаградить.

И действительно, отдельный капиталист мог бы промотать свой капитал, но может ли сделать это класс капиталистов? Для него капиталом являются средства производства, и промотать их, т. е. обменять на предметы потребления решительно невозможно; ибо кто купил бы эти средства производства, если бы весь класс капиталистов «впал в невоздержанность»? Да и, вообще, странно утверждать, что человек «предаётся воздержанию», когда он употребляет своё имущество таким образом, чтобы получить прибыль.

Чтобы характеризовать отношение вульгарной политической экономии к рабочим, берём цитату из одного французского экономиста.

«В политической экономии рабочий является ни чем иным, как основным капиталом, накопленным страной, которая дала средства для обучения и полного развития сил работника. По отношению к производству богатств, рабочего надо рассматривать, как машину, на постройку которой был затрачен известный капитал, начинающий приносить проценты с того времени, как работник становится полезным фактором промышленности».

Ещё дальше идёт один из русских апологетов. По поводу научной теории, выясняющей, что прибавочная ценность определяется излишком общественно-производительного труда над трудом, создающим средства существования производителей, он замечает: «рабочий или молочный скот, несомненно, вырабатывает больше продуктов, чем сколько он обходится хозяину и таким образом он создаёт прибавочную ценность на одинаковых основаниях с человеческой рабочей силой.. В течение напр., половины рабочего дня лошадь покрывает известную долю своей денежной стоимости вместе с издержками на своё содержание, а другая половина ежедневной работы идёт всецело в пользу хозяина, составляя для него прибавочную ценность»... Превратив таким образом домашний скот в производительный общественный класс, несущественно отличающийся от наёмных рабочих, он далее, весьма последовательно, распространяет эту логику на все машины, заявляя, что «при замене рабочих машинами нет и речи о потере преимуществ, связанных с упомянутым выше природным даром человеческой рабочей силы (т. е. способностью в процессе труда создавать ценность; у апологета и машины, очевидно, «трудятся»). – Здесь меновой фетишизм доходит до такой крайности, что почти превращается в собственную противоположность – в фетишизм натуральный.

Под влиянием общего экономического развития и развития экономической науки школа грубой апологии должна была уступить место школе компромисса. Представителями новой школы явились, большей частью, профессора политической экономии, люди, в силу своего среднего общественного положения, психологически наиболее склонные выступить выразителями стремлений к компромиссу. Экономисты более непримиримого консервативного оттенка дали новой школе несправедливое прозвание «катедер-социалистов» (социалисты кафедры); сама же она называет себя «реалистической», «социально-реформаторской», «историко-этической» и т. п. Название «катедер-реформеров» более точно выражало бы сущность этого направления.

В своих теоретических основных положениях катедер-реформеры очень мало отличаются от немецкой исторической школы 40-х годов. Многие из них в более широких размерах допускают возможность исторического изменения общественных форм. Многие особенно подчёркивают экономически организаторское значение общегосударственных интересов – силу, которая должна, может, и захочет осуществлять требования общественной справедливости, а не классовые стремления. Большинство придаёт особенно большое значение признанию самостоятельной и важной роли, какую, по их мнению, играют в экономической жизни нравственные, альтруистические чувства и стремления (отсюда название школы – «историко-эстетическая»).

В своих практических программах катедер-реформеры представляют большое разнообразие взглядов. Реалисты – вообще, сторонники социальных реформ; но так как именно в этой области данная школа в наибольшей мере выступает, как школа компромисса, то очень понятно, что по вопросу о желательности реформ различные представители школы идут неодинаково далеко. Одни почти вполне консервативны по своим идеалам, напр., Брентано, Гельд, Шмоллер; другие, напр., Вагнер до известной степени приближаются в этом отношении к утопистам, но только относят осуществление своих «государственно-социалистических» идеалов к весьма отдалённому будущему, а для настоящего считают возможным ограничиться некоторыми умеренными реформами в области фабричного законодательства.

Все реалисты сходятся на том, что нормальной следует признать такую общественную организацию, которая соединяет наибольшее производство со справедливым распределением. Но что такое «справедливое распределение» – насчёт этого взгляды реалистов расходятся.

Шмоллер, напр., полагает, что справедливое распределение должно воздавать каждому «по заслуге». Под заслугами подразумеваются у него самые разнообразные понятия: добродетели, познания, труды, даже капитал (т. е. собственно труд накопления капитала; см. параграфы о первоначальном и капиталистическом накоплении). Идеалом социального устройства для Шмоллера является такое общество, которое «представляет собой лестницу различных существований, но с лёгкими переходами от одной ступеньки к другой». Это была бы, конечно, очень устойчивая система, потому что каждая низшая ступень прочно удерживалась бы в своём низшем положении давлением всех высших: идеал, очевидно, бюрократического происхождения.

По мнению Брентано, в современных отношениях ненормально не то, что труд стал товаром, а то, что он не вполне такой же товар, как другие; что продавец рабочей силы не находится в равных условиях рыночной конкуренции с её покупателем. Желательно, по мнению Брентано, такое изменение условий, при котором положение обоих сторон на рынке было бы равное; достигается же это путём организации продавцов рабочей силы в профессиональное союзы, подобные английским trade-union'ам. Дело государства – облегчить организацию таких союзов или, по крайней мере, не мешать её. Когда продавцом рабочей силы является не отдельное лицо, а trade-union, то условия обмена равные, и в результате получается справедливое распределение. Неорганизованность производства в его целом для Брентано не представляется, следовательно, основной причиной тех противоречий, об устранении которых он забоится.

Другие реалисты, напр., Адольф Вагнер, гораздо больше. Чем Брентано, придают значения прямо государственному вмешательству в организацию производства.

В общем, реалистическая школа имеет за собой немалые заслуги по разработке многих частных экономических вопросов историко-статистическим методом.

В области абстрактно-экономической теории нам следует ещё отметить весьма распространённое в наше время среди представителей кафедры учение о ценности, известное под именем «теории предельной полезности». Учение это, в виду его чрезмерной сложности, мы не можем излагать здесь, а укажем только его исходную точку зрения. Она заключается вот в чём. Продукт имеет для человека ту или иную «субъективную ценность»; ценность эта определяется той полезностью, которую данный продукт представляет для данного лица. Каждый человек субъективно, по-своему, оценивает данный товар по его полезности и соображает, чем он может пожертвовать для приобретения этого товара, или наоборот. Такую оценку и такое сравнение делают при обмене и покупатели, и продавцы, причём «субъективная ценность» товара для каждого оказывается иная; а столкновением «субъективных ценностей» товара определится его объективная, действительная меновая ценность. Каким образом человек в своей субъективной оценке может сравнивать различные товары, и каким образом ряд субъективных оценок одного товара покупателями и продавцами может приводить к образованию объективной меновой ценности товара – это выясняется при помощи своеобразного понятия «предельной полезности» и различных выкладок над ним; но всё это совершенно невозможно изложить в немногих словах, и потому мы перейдём прямо к указанию недостатков основной точки зрения, на которой Джевсон, Менгер, Брем-Баверк и другие построили всю теорию «предельной полезности».

Дело в том, что человек рождается, живёт и развивается в обществе, а не вне его, и психология личности необходимо определяется той общественной средой, в которой она складывается. И субъективная оценка товаров необходимо определяется той общественной средой, в которой она складывается. И субъективная оценка товаров необходимо образуется в зависимости от общественных условий. Продавец или покупатель в своих «субъективных» оценках не может не подчиняться ценам объективно, независимо от его воли, существующим на рынке; так что они определят субъективную оценку в бесконечно большей степени, чем наоборот. В громадном числе случаев личность, вообще, не может дать оценки по полезности тому или иному товару, и нужна масса ухищрений, чтобы толковать о «субъективной ценности», какую имеет, наприм., для миллионера-капиталиста аршин продаваемого им дешёвого ситцу, или для бедной модистки – роскошная шляпа, которую она не может носить, или для гробовщика – гроб, который он производит без всякого расчёта на своё личное потребление. Теоретикам субъективной ценности пришлось создать настоящую схоластику, чтобы распространить своё учение на все действительные случаи меновой оценки.

Отсылая нас из области обмена в тайники внутренней душевной жизни отдельных людей, теория субъективной ценности объясняет факты, доступные прямому, объективному исследованию, фактами ему недоступными, объясняет видимое невидимым. Это – коренной недостаток, делающий теорию бесполезной для научной работы экономиста.

Теория полезности выдвигается буржуазными экономистами, как противовес теории трудовой стоимости, на которую опираются враги капитала в своей идейной борьбе против капитализма. Когда английские утописты сделали из теории трудовой стоимости свой ошибочный вывод, что вся ценность продукта «должна принадлежать труду», то против идеи трудовой стоимости выступили, как мы видели, старые вульгарные экономисты. Когда новое поколение экономистов, сторонников рабочего класса, стало выяснять рабочим другой, уже вполне правильный вывод трудовой теории – непримиримое противоречие классовых интересов пролетариата и буржуазии, – то поход против трудовой стоимости начала австрийская школа и её многочисленные приверженцы из буржуазно-учёного мира. Многие из них, наприм., Бём-Баверк, совершенно открыто указывают на ту, по их мнению, важную заслугу теории предельной полезности, что она отнимает почву у «вредных лжеучений» рабочей партии. Тем самым они признают и подчёркивают апологетический характер своей теории.

Главными представителями новой экономической науки явились Фердинанд Лассаль и Карл Маркс.

Лассаль был больше практическим вождём рабочего движения, чем творцом теории. Он сумел широко организовать немецкий рабочий класс, разъяснив рабочим две основные идеи рабочей партии: противоречие классовых интересов и экономически-классовое значение политических прав и политической силы. Он популяризировал экономические теории Рикардо и Маркса. У Рикардо он заимствовал, главным образом, его понимание законов, управляющих заработной платой («железный закон» Лассаля); это было, конечно, слабой стороной его теории: как мы видели, ценность рабочей силы не есть величина неизменная (необходимый минимум жизненных средств, согласно Рикардо и Лассалю), а величина переменная, зависящая от уровня жизни рабочего класса, достигнутого им в борьбе против капитала. Но этот теоретический недочёт мало повлиял на успех идейно-организационной работы Лассаля. Опаснее мог оказаться другой пункт воззрений Лассаля: его увлечение производительными товариществами. Он считал возможным посредством развития и широкого распространения подобного рода рабочих ассоциаций шаг за шагом прийти к устранению капитализма; в каждой такой ассоциации он видел частичное осуществление высшего строй – переход средств производства и прибавочной стоимости в руки рабочих. Мы знаем, насколько ошибочна эта идея: среди капиталистических отношений производительные ассоциации либо гибнут, либо переходят в капиталистические предприятия акционерного типа; положение рабочего класса они улучшить не могут, переход в его руки всех средств производства они не приближают. Но даже эта ложная идея в руках генерального вождя принесла, может быть, гораздо больше пользы, чем вреда, развитию рабочего класса. Он делал из неё вывод о необходимости для рабочего класса политической полноправности и политической силы, чтобы воспользоваться государственным аппаратом для устройства производительных товариществ, которое при политическом господстве буржуазии не может широко развиться (борьба за всеобщее избирательное право). В то же время Лассаль с небывалой силой проводил в пролетарское сознание объединяющие идеи – классовой борьбы, классовой организации, классового идеала.

Что касается Карла Маркса, то об его воззрениях специально говорить здесь не приходится: их изложению посвящена, в сущности, вся эта книга. Он был величайший идейный организатор XIX века. Он первый сделал наукой учение об общественном развитии и научно установил путь этого развития. В его руках общественная наука стала действовать и могучим орудием социального прогресса.