Картина 2

Кабинет станового следователя в администрации Чердынского уезда. Поздний вечер. В здании уже нет никого. Только в кабинете Федора Степановича горит свет. Федор Степанович сидит за столом, перелистывает тетрадь, что-то считает. Напротив сидит дьячок Микола.

ФЕДОР СТЕПАНОВИЧ. С деревни «Маковецкая» собрали 5 коров в этом году. Микола, хороший мой, что же они совсем не хоронили своих людей? Действительно жгли на кострах?

МИКОЛА. Очень неправедные крестьяне, Федор Степанович. Никогда никого не хоронили и сжигали.

ФЕДОР СТЕПАНОВИЧ. Дикий народ.

МИКОЛА. О, звери! Точно, Федор Степанович.

ФЕДОР СТЕПАНОВИЧ. Ты же, Микола, дорогой мой, хороший, им объяснял, что так делать нельзя, - нужно соблюсти обряд, так?

МИКОЛА. Федор Степанович, объяснял им сто раз: лекции читал, но они ничего не слушали. Привыкли сжигать умерших, как делали их предки, и упорно они отстаивали свои неправедные взгляды.

ФЕДОР СТЕПАНОВИЧ. Что посеешь, то и пожнешь. Богу — Богово, а кесарю — кесарево. Мы так и запишем в наши ведомости, что жители деревни «Маковецкая» не подчиняются указам властей (пишет в тетрадь) и должны нести за это наказание. Народ не хочет слышать нас, понимаешь, дорогой Миколка? Что же мы можем сделать в этой ситуации? Наказывать. Только наказания смогут вразумить этих темных людей. Ведь они живут какими-то дремучими постулатами и держатся своей жуткой веры, а это все только от лени. Неужели нельзя встать с полатей и отвезти умершего сюда, в церковь? Это же нетрудно. Как далеко от административного центра находится деревня «Маковецкая»?

МИКОЛА. В пятидесяти километрах.

ФЕДОР СТЕПАНОВИЧ. Это же сущая ерунда. Смешное расстояние. Нет, народ просто не слышит нас. Не хочет слышать. Только лишения и суровые меры смогут их вразумить. Скажи, хороший мой, а пшено у них имелось?

МИКОЛА. Федор Михайлович, праведно сожалею, но, только скотина.

ФЕДО СТЕПАНОВИЧ. Только очень ленивые люди могут жить, как эти крестьяне. Очень убого живут и только из-за лени. Они могли бы процветать, если бы вступили в союз с властями, но они упорно отстаивают свои приоритеты. Зачем? Эта борьба истощает нас; делает обе стороны слабыми. Мне непонятны их мотивы.

МИКОЛА. Федор Степанович, простите, так ведь эти люди очень бедны…

ФЕДОР СТЕПАНОВИЧ. Ты, дорогой мой, хороший, решил встать на защиту этих одичавших, можно сказать, племенных людей? Неужели ты считаешь, что правильно сжигать умерших на кострах, не венчаться, - жить во грехе? Ты что, - решил сменить лапти?

МИКОЛА. Я просто решил объяснить вам, почему эти крестьяне так неправедно живут. Знамо, это дикие люди, как из племени.

ФЕДОР СТЕПАНОВИЧ. Именно! Они какие-то совершенно запущенные люди. Понимаешь, здесь дело именно в нежелании менять что-то в жизни. Мы протягивали этим крестьянам руку помощи: мы тратили наши ресурсы на обучение, пытались вразумить; сделать так, чтобы они встали на путь истинный, но все тщетно. Я считаю, что мы сделали все, что могли, хороший мой. Мы выбились сиз сил. (Пауза) Микола, а эти крестьяне из «Маковецкой» что-то производят?

МИКОЛА. Никак нет, Федор Степанович. У них только овощи растут, - этим и пропитаются. Теперь уж точно только овощами, потому что коров-то нет уж у них больше.

ФЕДОР СТЕПАНОВИЧ. Жаль. Очень жаль. Совершенно точно они пропадут, как остальные, а все от лени, от постоянного лежания на полатях и от апатии, дорогой мой.

МИКОЛА. Чего, Федор Степанович? «Апа», - чего? Не понял сие праведное слово.

ФЕДОР СТЕПАНОВИЧ. Апатии, - говорю. У них депрессия – это очевидно.

МИКОЛА. «Депре», - чего? Я не расслышал слово, Федор Степанович!

ФЕДОР СТЕПАНОВИЧ. Господи, за что мне эта участь? Сидеть здесь, в этом плешивом уезде, копошиться, как какая-то вошь, в трудностях этих немытых крестьян, терпеть глупость, невежество, ханжество, дурость, нечистоплотность. Гадость! Какая же все это мерзкая гадость! Как я хочу мчаться в широкой карете по богато убранной улице и чтобы со мной рядом сидела девчонка в платье, украшенном синими цветочками; чтобы она наливала мне шампанское прямо из горла, и оно стекало мо моей шее за воротник, и мы бы неистово смялись от блаженства и вседозволенности, полной свободы чувств… Как я скучаю по тем временам, дорогой мой, хороший, когда я мог запросто развратничать с любой: будь то знатная дама или обычная деревенская девка. Я мог покорить любую, и был так молод и задорен. Что же теперь? Моя жалкая участь заключается в том, чтобы слушать неумные беседы грузной, полоумной жены, да растить наших капризных ублюдков!

МИКОЛА. Федор Степанович, подать вам валерианы?

ФЕДОР СТЕПАНОВИЧ (мечтательно). Я хочу волочиться за нимфетками, старлетками, актрисками, певичками, танцовщицами, хористками, гувернантками… Как же хороши бывают иные гувернантки, Микола, дорогой ты мой… (Пауза) Я когда-то учился в юридическом училище; и студенты этого заведения были крайне уважаемы в обществе. Нам дозволялось многое, и мы были вхожи в разного рода дома. Я навидался различных подолов, юбочек, подкладиков, воротничков с оборочками, надушенных чепчиков, носочков и перчаточек; всякого рода шпилек, заколок, ободков… Господи, как я люблю все эти завязочки, бантики, резиночки, хлястики, стоечки и все остальное, что так тесно прижимается к женскому стану…

МИКОЛА. Федор Михайловчи, а вы обедали сегодня? У меня что-то желудок крутит. Может, у вас есть праведная булочка? Завалялась какая-нибудь, а? Может, даже черствая, а?

ФЕДОР СТЕПАНОВИЧ. Бывало, придешь в один такой дом, где разнообразие совершенно необыкновенных дам, которые только и рады оказать будущим юристам какую-нибудь услугу; и все эти дамы румяны, причесаны, так опрятны и надушены парфюмами, что скулы сводит. Так и хочется одну укусить за локоток, другую за плечо, третью ущипнуть за ляжку. Да, у них бывали совершенно оголены ляжки! Можете себе представить, дорогой мой, хороший, Микола – дьячок? Хотя, куда вам? (Пауза) Разве есть у местного люда воображение? Ни капли. Вот, что еще губит нашего брата – крестьянина! Отсутствие воображения; фантазии. Была бы фантазия, они бы придумали, как получше устроить свою жизнь.

МИКОЛА. А чем же бывали надушены дамы?

ФЕДОР СТЕПАНОВИЧ. Да, вы, как я посмотрю, загорелись, мой хороший. Беседы о дамах всегда интереснее других предметов. Тем более, беседы о тех, которых ласкал мой взгляд. (Пауза)Как же я скучаю по тому беззаботному времени. Я тогда думал, что стану прославленным юристом, и все будут мне кланяться, все будут меня уважать. Нет же. Занесла нелегкая в это захолустье; в эту дыру. Пакость какая. Послушай, а каковы девки в этой деревне «Маковецкая»?

МИКОЛА. Очень праведные, Федор Степанович.

ФЕДОР СТЕПАНОВИЧ. Может, наведаться мне в эту деревню? Провести серию лекций для бедных, потерянных людей?

МИКОЛА. Вы любите щи, Федор Степанович? У нас в церкви одна попадья делает очень праведные щи, - надо вас угостить.

ФЕДОР СТЕПАНОВИЧ. У меня есть желание получить от этой жизни все мыслимые и немыслимые блага, понимаешь, дорогой мой, хороший? Время так быстро бежит. Вот, только я молодой студент волочился за красавицами, а теперь сижу здесь, забытый всеми и говорю совершенно пустые речи. Как же грустно. Пакость. Мерзкая бытовуха, а я хочу праздника и бесконечного счастья. Понимаешь ты это, Миколка - дьячок?

МИКОЛА. Федор Степанович, ко мне неожиданно пришла праведная мысль: почему же вы с вашей фантазией никак не можете поменять все? Взяли бы, да уехали.

ФЕДОР СТЕПАНОВИЧ. Скажи-ка мне, дорогой мой, хороший, как обстоят дела в деревне «Подлипная»? Захаживал туда?

МИКОЛА. Никак нет, Федор Степанович. С тех пор, как ушел бурлачить Пила, я в этой деревне не был.

ФЕДОР СТЕПАНОВИЧ. Какие смешные люди из этой деревни «Подлипная». На что они уповают? На что они наедятся? Неужели верят в то, что, будучи бурлаками, получат это их пресловутое «бога̀чесвто»? Мне смешно до слез от их доверчивости и ограниченности. Мы нашли еще одну проблему, которая мешает этим крестьянам вольготно жить, - полное отсутствие образования и нежелание его получить. Опять же, - встань с полатей, прочитай книгу.

МИКОЛА. Федор Степанович, крестьяне в основе своей не умеют читать.

ФЕДОР СТЕПАНОВИЧ. Я прошу тебя, Микола, не встревай в мою речь. Я репетирую мой доклад для губернатора. Мне ведь нужно отчитываться, рассказывать, как идут дела. А дела убоги, совершенно отвратительны. Разве я в этом виноват? Нет. Только лень наших крестьян. Они могли бы выучиться грамоте, заняться самообразованием, но нет… (Пауза) Послушай, эти дети, которых притащил Пила, ты все же думаешь, что это он причастен к их смерти?

МИКОЛА. Я долго думал об этом и пришел к выводу, что дети умерли сами. В этой деревне очень много смертей от голода, Федор Степанович.

ФЕДОР СТЕПАНОВИЧ. Совершенно дикий народ. Что мы, - цивилизованные люди должны думать, когда безумный крестьянин привозит нам трупы двух младенцев, и у девочки был след на голове? Двух слов связать этот крестьянин не может, - он должен сказать «спасибо» за то, что мы не упекли его в острог.

МИКОЛА. Федор Степанович, я хочу вам сознаться.

ФЕДОР СТЕПАНОВИЧ. Что? Изготавливают все же какую-то продукцию в деревне «Маковецкая»? Я знал, что ты лукав, дорогой мой, хороший!

МИКОЛА. Мне недавно снился сон, что у меня в груди большая дыра, а я смотрю в зеркало, но сердца нет. Мне теперь совестно перед Пилой.

ФЕДОР СТЕПАНОВИЧ. После драки кулаками не машут. Нечего тут сопли на кулак наматывать. Мы не могли поступить иначе, потому что это распущенное подлиповское племя нужно было урезонить… (Пауза) Что там за шум?

Раздается звук шагов. В кабинет к приставу врываются солдаты, за которыми следует следователь Павел Иванович.

ПАВЕЛ ИВАНОВИЧ. Здесь проживает становой пристав по имени Федор Степанович Слизнев?

ФЕДОР СТЕПАНОВИЧ. По какому праву? Как вы смеете врываться? Это государственное здание! Я буду жаловаться.

Солдаты заламывают Федору Степановичу руки, и он кричит, как резаная свинья. Дьячок крестится.

ПАВЕЛ ИВАНОВИЧ. Извольте отвечать по делу. Здесь проживает становой пристав по имени Федор Степанович Слизнев?

ФЕДОР СТЕПАНОВИЧ. Да, я, это я.

Павел Иванович достает бумагу из папки и читает.

ПАВЕЛ ИВАНОВИЧ. По свидетельствам двух крестьян, - жителей деревни «Подлипная»: Гаврилы Гаврилыча Пилина и Петра Семеновича Морошкина; было организовано расследование по выяснению обстоятельств превышения полномочий и расхищения крестьянского имущества становым приставом Чердынского уезда Федором Степановичем Слизневым. По дополнительным данным, полученным от Екатерины Егоровны Морошкиной, - жительницы деревня «Подлипная»; жены вышеуказанного крестьянина, назвавшегося «Морошко», по указанию станового пристава из деревни регулярно увозили домашний скот, провизию, поделки крестьян, хлеб и другие предметы. Расхищение товаров и продовольствия называлось «сбором податей» за несоблюдения церковных обычаев жителями деревни «Подлипная».

ФЕДОР СТЕПАНОВИЧ (кричит). Заткнись, мразь! Тебя обмишурили крестьянские отродья, падла полицейская!

Федора Степановича бьют солдаты. Следователь продолжает читать.

ПАВЕЛ ИВАНОВИЧ. По результатам расследования было принято решение о передаче дела в областной суд для дальнейшего расследования. Дело уже принято к рассмотрению судьей, и, скорее всего, примет быстрый ход, поскольку присутствует достаточное количество улик против станового пристава. Обвинение зачитано. Прошу увести подозреваемого.

Солдаты вместе со следователем уводят станового пристава, который воет и кричит.

ФЕДОР СТЕПАНОВИЧ. Микола! Микола! Микола, останови их!

Федора Степановича бьют. Следователь задерживается в дверях и обращается к дьячку.

ПАВЕЛ ИВАНОВИЧ. С вами свяжутся для выяснения обстоятельств степени вашей причастности к незаконным действиям административного лица. Не уезжайте никуда из города.

Микола остается один в кабинете. Тихо молится.

Картина 3

Плывет огромная барка по Каме. Управляют судном бурлаки, - человек 30. Всеми командует лоцман Терентьич. Река неспокойная; на пути барки попадаются скалы или утесы.

ТЕРЕНТЬИЧ (бегает по барке и руководит бурлаками, которые гребут веслами; непрерывно говорит, подбадривая всех скороговорками). Ребя, гребем, гребем, валяй на всех! Эх вы, мужланы, гребем, да не жалеем животы! Давайте, ребя, поднажмем, а там хоть трава не расти. Без дела жить – только небо коптить! Ребя, гребем! Без труда не вытащишь и рыбки из пруда! Гребем, наваливаемся! Работаем, шевелимся! (Лоцман садится и гребет вместе с бурлаками; кричит) Богу молись, а к берегу гребись. Бог труды любит. Гребем, гребем, гребем, валяй на всех! Глубже пахать — больше хлеба жевать. Так что гребем, да не ленимся! Лениться – дураком родиться! Гребем, гребем, да заваливаем! Веселее, бодрее, ребя! Вперед!

ПЕРВЫЙ БУРЛАК. Ты смотри, как нашего лоцмана на скороговорки разнесло!

ТЕРЕНТЬИЧ. С пословицей работенка спорится, и жизнь легче становится.

Пила вдруг кидает весло и встает.

ПИЛА. Да, задолбал ты со своим: «Гребем, вали, заваливай»! Меня облапошили. Я хотел «богачества», а здесь что? Каторга! Оставь в покое, леший!

Пила уходит в трюм. За ним следом идут Сысойко и Иван.

ТЕРЕНТЬИЧ. Братцы, деньги трудяг только любят. Те, кто ленятся, ничего не получат никогда.

ПЕРВЫЙ БУРЛАК. Правду Пила ба̀ет: нам обещали много, а получили мы шишь, да маленько.

ВТОРОЙ БУРЛАК. Горе одно нас, несчастных, ждет.

ТЕРЕНТЬИЧ. Братцы, собрались! Гребем, наваливаемся! Валяй, греби!

ПЕРВЫЙ БУРЛАК. Пила дело бает: он девять медведей зарубил. Не будем робить!

Некоторые бурлаки перестают грести.

ТЕРЕНТЬИЧ. А ну-ка быстро за работу, а то вас всех в острог упеку!

Работа продолжается, но все же остались мятежники, которые демонстративно развалились и бросили весла.

ТЕРЕНТЬИЧ. Да, чтоб вы провалились, лодыри безмозглые!

Терентьич спускается в трюм. На гамаках лежат Пила, Сысойко и Иван. Смотрят в потолок.

ТЕРЕНТЬИЧ. Так, «подлиповцы», встали с лежанок и быстро в строй! Обратно, на корму, мигом.

Подлиповцы молчат.

ТЕРЕНТЬИЧ. Пила, из-за тебя работа встала.

ПИЛА. Терентьич, кто такой Бог?

ТЕРЕНТЬИЧ. Чего? Говорить без дела, что на воде рисовать. Марш на работу!

ПИЛА. Вот, я вижу, как многие бурлаки, да и ты, шибко молитесь, кресты цалуете. Кому вы молитесь и о чем? Скажи.

ТЕРЕНТЬИЧ. Какая муха тебя укусила, цуцѐло? Пошли робить!

ПИЛА. Я грести не буду, пока не объяснишь. Зачем молишься?

ТЕРЕНТЬИЧ. Что же за оказия такая? Зачем можно молиться? Чтобы быть здоровым…(Пауза) Что за туфта тебя одолела?

ПИЛА. Бывало, в «Подлипной» пойдет град, и долго так хлещет; всю ягоду перебьет. Сидим все вместе и просим ветер-батюшку и небо-матушку остановить ледяную стрельбу.

Молчание.

ТЕРЕНТЬИЧ. Без Троицы дом не строится, Пила! Вставай и греби!

ПИЛА. Помрет кто-то, так и ходим в церковь. Вот, померли брат и сестра Сысойки, - пришлось идти в церковь, потому что так пристав велел. А раньше свезешь покойного в лес и оставишь там.

ТЕРЕНТЬИЧ. Есть разные обряды. Надобно их соблюдать.

ПИЛА. А зачем?

ТЕРЕНТЬИЧ. Вера, как вода, а без воды — земля пустырь.

ПИЛА (устало и обреченно). Бабка надвое сказала. (Пауза). Обряды и вера – одно, Терентьич?

ТЕРЕНТЬИЧ. Совсем ты меня заморочил, Пила. Чего тебе надо?

ПИЛА. С нас дьякон всегда брал деньги за обряды или забирал еду, поэтому не очень-то хотелось их блюсти.

ТЕРЕНТЬИЧ. Приплывем в Пермь и сходим на службу обязательно. Я тебе слово даю, а теперь пошли робить, братец.

ПИЛА. Как ты молишься, - покажи?

ТЕРЕНТЬЧ. Может, мне еще кадриль перед вами сплясать? (Кричит) Вставай немедленно, а то в острог упеку!

ПИЛА. Не пойду тогда, раз ты такой вредный.

Лежат «подлиповцы».

ТЕРЕНТЬИЧ. Лады, так и быть. Вставайте на колени.

СЫСОЙКО. Не буду я на колени плюхаться! Ишь, чего удумали!

ПИЛА. Сысойко, ты с дуба рухнул? Как смеешь лоцмана ослушиваться, медведь ты раменский! Быстро на колени вставай!

ТЕРЕНТЬИЧ. Я не хочу с вами нянькаться! В острог отправлю и баста!

ПИЛА. Терентьич, миленький, прошу, батюшка! Я слушаю тебя, а Сысойко пусть, как хочет. Пес его за ногу дери.

СЫСОЙКО. Воля ваша. Ванька, чего лежишь?

ИВАН. Мамку, кажись, вспомнил.

ПИЛА. Ваня, в остроге сильно по спине бьют. Давай к нам.

Все четверо встают на колени. Пила, Сысойко и Иван смотрят на лоцмана.

ТЕРЕНТЬИЧ. Не дай Бог, кто-то зайдет, - я вас прокляну, лешие. Так, быстро креститесь, как я.

Терентьич крестится, и подлиповцы неуклюже повторяют.

ТЕРЕНТЬИЧ. Да, не так, ребя. Смотри, как я пальцы держу.

Терентьич показывает, как правильно держать пальцы и креститься.

ТЕРЕНТЬИЧ. Теперь повторяем за мной. Только тихо.

Отче наш, сущий на небесах! Да святится имя Твое; Да приидет Царствие Твое;

Ну, чего застыли, как вкопанные? Повторяем.

Подлиповцы повторяют нескладно: что-то от себя добавляют.

ТЕРЕТЬИЧ. Не так все! Еще раз слушайте и повторяйте!

Отче наш, сущий на небесах! Да святится имя Твое; Да приидет Царствие Твое;

Подлиповцы повторяют.

ТЕРЕНТЬИЧ. Да будет воля Твоя и на земле, как на небе; Хлеб наш насущный дай нам на сей день;

Подлиповцы повторяют.

ТЕРЕНТЬИЧ. И прости нам долги наши, как и мы прощаем должникам нашим;

Подлиповцы повторяют.

ТЕРЕНТЬИЧ. И не введи нас в искушение, но избавь нас от лукавого. Ибо Твое есть Царство и сила и слава вовеки. Аминь.

Подлиповцы повторяют.

ТЕРЕНТЬИЧ. Вот и вся наука. Теперь встаем и идем робить.

Терентьич выглядывает из трюма и проверяет, как гребут бурлаки. Кричит на тех, что на палубе.

ТЕРЕНТЬИЧ. Робим, лешие проклятые! Греби, заваливай! Греби! Песню бурлатскую запевай!

Пила дергает Терентьича за ногу.

ТЕРЕНТЬИЧ. Да, что же тебе еще надобно, клещ ты этакий?

ПИЛА. Что такое «искушанье»?

На палубе поют песни.

ТЕРЕНТЬИЧ. Да, на что вы мне такие бестолковые попались-то, а? Это такое чуйство, когда хочется, а нельзя.

ПИЛА. Почему нельзя?

ТЕРЕНТЬИЧ. О, каналья какая. Значит, есть 7 смертных грехов: гнев, лень, чревоугодие, зависть и другие разные грехи. Еще есть заповеди, и их нельзя нарушать. Не ври, не воруй, не убивай, и главное – не ленись! Бог любит работящих и послушных. Ребя, мне некогда с вами возиться. Коли вы такие лодыри, вас ждет острог и кара небесная.

С этими словами Терентьич убегает обратно на палубу. До «подлиповцев» только и доносятся команды: «Греби» и «Валяй». «Подлиповцы» сидят в трюме.

ПИЛА. Сысойко, а я девять медведей зарубил. Таки на мне целых девять грехов, а?

ИВАН. Тятька, хватит ерунду молоть. Это, кажись, только для людей правила.

ПИЛА. Ишь, Ванька! Желторотый, а голова у тебя золото.

СЫСОЙКО. Пила, у меня в башке такой шум, как будто там пчелиный улей.

ПИЛА. Ребя, лоцман Терентьич – тоже голова, как и я. Идем робить.

СЫСОЙКО. Пила, но мы-то думали, что у нас будет «богачество», а тут что? Шишь!

ПИЛА. Ничего, не сразу я колдуном стал. В Перми точно будет баско! Погнали робить.

Подлиповцы уходят робить и тоже поют.

Картина 4

Дом в Усолье, где живет Авдотья. Ночь. Авдотья спит в сенях, которые скрыты от основного дома плотной шторой. В остальных комнатах почивают другие крестьяне. Заходит пьяная Матрена. Лицо ее накрашено: губы красные; глаза черные. Наклоняется над спящей Авдотьей и что-то ей шепчет.

МАТРЕНА. Как же баско с мужичком гулять, да вином баловаться! Он мне денюжку дал, а я еще вина взяла, а потом с другим мужичком пошла. Он такой холеный оказался, такой богатый. Он мне тоже денюжку дал. Так я всю ночь гуляла.

АВДОТЬЯ (сквозь сон). Сгинь, пигалица! Мне вставать с петухами завтра.

Авдотья отмахивается от Матрены.

МАТРЕНА. Я еще пойду. Мне шибко гулять понравилось. Мужички в Усолье добрые. Не чета окаянному Пиле. Тот ни разу мне денежку не дал, а эти так и дают за добрые дела. Хорошие мужички.

АВДОТЬЯ (садится на кровать и тихо говорит). Шалава ты подзаборная! Когда Пила тебя оставлял, я и подумать не могла, что ты курва обыкновенная! Я думала, что ты мне помогать будешь, а по тебе желтый билет плачет.

МАТРЕНА. А ты, обалдуйка и тетеря деревенская. Варишь эту свою дурацкую соль, а работники на твою юбку смотрят, а ты хоть бы что! Ущемленка ты, Авдотья.

АВДОТЬЯ. Собирай свои вещи и вали отсюда, лярва!

МАТРЕНА (падает на колени перед Авдотьей). Авдотьюшка, миленькая, прости меня, родненькая! Это от вина все у меня в голове перемешалось! Это я обалдуйка и тетеря, а не ты.

АВДОТЬЯ. Лучше бы хоть раз в дом хлеба принесла.

МАТРЕНА. Авдотьюшка, так ведь ты хлебушком заведуешь.

АВДОТЬЯ. Матрена, на варнице рабочие жалуются, что ты пристаешь к ним. Хозяева дома уже подозревают тебя том, что ты потаскунья, но я все время им говорю, что ты просто тронутая пигалица; и тебя истерзали беды. Прикрываться умершей дочерью уже нету смысла. Матрена, у тебя есть хоть что-то святое?

МАТРЕНА. Ты, голубушка, все святое, что у меня есть только ты, родненькая!

АВДОТЬЯ. Иди ты, Матрена, куда подальше.

Авдотья ложится спать и отворачивается к стене. Матрена сидит на полу.

МАТРЕНА. Корова у меня была.

Молчание.

МАТРЕНА. Корова у меня была, слышишь?

АВДОТЬЯ. Ее увели, - сто раз уже слыхивала эту сказкочку.

МАТРЕНА. Корова была моим святым. Корова – это Бог. Она мне еду давала и не ругала меня, как остальные. Корова была тихая и молчаливая. Лизнет, бывает, руку, - мне щекотно.

АВДОТЬЯ. Матрена, корова не может быть для человека Богом, - это дребедень бодяжная. Хватит нести околесицу.

МАТРЕНА. Коровка только молоко давала нам и все. Помычит, травку пожует, да спит. Славная коровка, значит Бог.

АВДОТЬЯ. Иди спать, а то весь дом разбудишь.

МАТРЕНА. Не веришь ты мне, Авдотья, а все, потому что ты разиня и охламонка.

Авдотья молчит.

МАТРЕНА. Я тебе правду-матку режу, а ты хоть бы хны. Правду про тебя в варнице мужики ба̀ют.

АВДОТЬЯ. Что про меня в варнице говорят?

МАТРЕНА. А вот и не скажу.

Авдотья садится на кровати и наклоняется над Матреной. Берет ее за воротник.

АВДОТЬЯ. Быстро отвечай, пока не схлопотала от меня!

МАТРЕНА. Ишь, как заговорила. Значит охота тебе с мужичками усольскими погуливанить. Небось завидуешь мне, дьяволица треклятая?

Авдотья плюет в лицо Матрене.

АВДОТЬЯ. Умытывай отсюда по добру по здорову. Мне надоело жалеть тебя. Ты распустеха и отъявленная пигалица. Быстро уматывай отсюда!

МАТРЕНА. Авдотьюшка, миленькая, что ты? Я шуточки шутила!

АВДОТЬЯ. Вот, и дошутилась. Проваливай! Я тебе помогу собраться.

Авдотья встает и начинает собирать вещи Матрены.

МАТРЕНА (плачет). Тогда, мымра, я тебя на лоскутки порежу.

АВДОТЬЯ. Чего?

Матрена достает из-под фартука кинжал.

АВДОТЬЯ. Прошмандовка ты трепаная! Это же кинжал купца Карпова! Ах, ты профура! Воровайка подзаборная!

Авдотья кидает в Матрену вещи. Матрена размахивает в темноте кинжалом. В других комнатах зажгли свет.

МАТРЕНА. Я тебя зарежу, скважина Усольская!

АВДОТЬЯ (кричит). Помогите! Убивают! Режут! Спасите!

В комнату забегают соседки Авдотьи. Хватают Матрену. Бьют ее и связывают вещами, которые валяются в комнате.

АВДОТЬЯ. Все, Матрена, кончилась твоя песенка. Ты стибрила нож самого Карпова! Я сдам тебя офицерам, и ты проведешь свои последние дни в остроге за покушение на убийство и воровство! Бабоньки, подержите ее, пока я за становым сбегаю.

Авдотья уходит из дома. Связанная Матрена лежит на кровати и плачет. Ее окружают женщины, проживающие в доме. Смотрят не нее и бормочат скверные слова.

МАТРЕНА (сквозь кляп). Коровушка моя, коровка, голубушка, коровка, где ты? Помоги, коровка!

Картина 5

Особняк купца Карпова в Перми. Прошел месяц с тех пор, как Матрена напала на Авдотью. Григорий Витальевич сидит в гостиной и чистит разложенные на столе пистолеты. Рядом в кресле Мила Григорьевна читает книгу.

ГРИГОРИЙ КАРПОВ. Милочка, я тебе не рассказывал о том, как сильно распоясался крестьянский народ?

МИЛА КАРПОВА. Нет, папенька. Расскажите, как распоясался крестьянский народ. Премиленько будет послушать.

ГРИГОРИЙ КАРПОВ. Где-то с месяца два назад у меня пропал мой любимый кинжал. Ведь этим кинжалом боролись во время Бородинского сражения! Я купил его за 10 000.

МИЛА КАРПОВА. Папенька, вы мне лорнет нем можете купить за каких – то 7 000, а растрачиваете деньги на бесполезные игрушки.

ГРИГОРИЙ КАРПОВ. Закрой бандувало, пигалица! Не перебивай отца. Уважай каждое слово, сказанное мной. Твои мысли абсолютно вторичны.

Молчание.

МИЛА КАРПОВА. Простите, папенька.

ГРИГОРИЙ КАРПОВ. Этот кинжал мне особенно дорог, Милочка. Если бы меня спросили: «Что для тебя важней: дочь или кинжал?», - я бы сказал, что, наверное, дочь, но в душе, скажу тебя откровенно, думал бы про то, как важен мой кинжал.

Пауза.

ГРИГОРИЙ КАРПОВ. Все дело в том, Милочка, что, когда я ношу при себе этот кинжал, я наполняюсь невиданной силой, как будто духи умерших от этого кинжала переходят ко мне. Я себе представляю, как много крови было пролито, благодаря этой вещи, и меня наполняет трепет, волнение, чувство триумфа, победы… И эту столь ценную вещь у меня украли. Я нанял ищеек, офицеров, астрологов, экстрасенсов, ведьм, полицейских, но ничто не помогало. Всю пермскую область на уши поставил, но оказалось, что в Усолье я однажды обтрескался коньяку и оказался в объятьях уличной девки, которая стянула у меня кинжал. Скотина. Слава небесам, воровка оказалась соседкой Авдотьи, которая сдала эту гулящую бабу властям. Та уже гниет в остроге. Авдотья, конечно, получила наказание, потому что приютила у себя и допустила в варницу гулящую прошмандовку. Я высек Авдотью и лишил ее жалования на 3 месяца. Вот и поделом им всем. Мила, ты должна понять, любая тварь, которая посягнет на меня и на мое имущество поплатится за это.

Молчание.

МИЛА КАРПОВА. Ты был с гулящей девкой, папенька? Вот уж премиленько.

ГРИГОРИЙ КАРПОВ. Милочка, ты должна понять раз и навсегда. Мужчина обязан гулять, - он так устроен. Когда я выпью коньяку, я действительно могу допустить немного вольности в отношении гулящих женщин, которых можно встретить возле кабаков в вечерние часы. Они всегда напомажены, приодеты, - кто, как может себе позволить, конечно же. У них нет перьев, бархатных юбок или шифоновых платков, но есть самое главное, понимаешь, Милочка? (Пауза) В основном это нищие женщины, и в них есть какое-то ощущение безнадежности и упадка, что меня привлекает по какой-то причине. Этими женщинами легко воспользоваться и забыть навсегда. Так и случилось в этот раз. Мне захотелось авантюры и попалась эта чертова воровка. Она, кстати, была в достаточно приличном состоянии. Не первый сорт, но с коньячком потянет. Будет пользоваться популярностью среди каторжников, надо полагать.

Молчание.

МИЛА КАРПОВА. Как тебе не стыдно рассказывать такие вещи дочери? Еще и под портретом моей почившей матери?

Мила показывает на портрет с изображением женщины в богатом турнюре.

ГРИГОРИЙ КАРПОВ. Она нас не слышит, - будь уверена, а тебе пора учиться самым важным законам жизни. Я гулял от твоей матери ежедневно. Спал с прислугой. Я не могу удержаться, Милочка. Такова моя природа. Блуд прекрасен, потому что уничтожает любые социальные неравенства между людьми. Люди в тайне сношаются вне зависимости от звания, статуса и положения в обществе. Это просто замечательно. Будь ты моим сыном, Милочка, но, к сожалению, почившую маменьку угораздило родить девочку и уйти в мир иной, я бы посвятил тебя во все тонкости, но, поскольку ты женщина, ты должна знать в общих чертах, как все устроено, и терпеть. Только посмотри, какой красивый у меня кинжал, и он сохранился со времен Бородинского сражения!

Карпов показывает кинжал Миле, но дочери неинтересно, - она плачет.

ГРИГОРИЙ КАРПОВ. Мила, чего ты, как пигалица неотесанная? Ты что, - крестьянская дочь? Чего ты хнычешь от любой ерунды? Что я такого тебе сказал?

МИЛА КАРПОВА. Так… (Пауза). В романе грустный момент. Умер Ленский, - вот, я и плачу.

ГРИГОРИЙ КАРПОВ. Какую дребедень писал этот упырь Пушкин! Отложи чтение, Мила, у меня есть к тебе серьезный разговор.

Карпов вертит в руках кинжал. Мила отложила книгу и приготовилась слушать.

ГРИГОРИЙ КАРПОВ. Надеюсь, что ты, как герои этого пустозвонного романа, не помышляешь о вселенской любви, а мыслишь трезво. Если все же у тебя еще есть романтические представления о сожительстве двух людей противоположного пола, откинь их, чтобы потом не пришлось расстраиваться, а что еще хуже - мешать моему делу. Как ты знаешь, наши варницы в Усолье дают приличный доход. Завод в Перми процветает, но я хочу стать политиком, и для вступления в столичную думу нужны внушительные вложения. У этого кретина Павлика приличное состояние, оставленное ему умершими родителями. Он должен сегодня нас навестить. Я хочу заполучить его наследство и увеличить мой капитал. Поняла?

МИЛА КАРПОВА. Папенька, это мило, конечно, но причем здесь я?

ГРИГОРИЙ КАРПОВ. Как же меня только угораздило вложить свое драгоценное, уникальное семя в такую недалекую и дрянную особу, как твоя маменька? Точно она приворот на меня наложила, - иначе никак нельзя объяснить такое недоразумение. Мой блестящий ум не поучаствовал в создании доченьки, а бездарно пропал, растворившись в наборе хромосом умственноотсталой бабы.

МИЛА КАРПОВА. Папенька, я же все слышу; я не портрет, висящий на стене, а живой человек!

ГРИГОРИЙ КАРПОВ. Ты должна соблазнить Павлика, дура свинорылая!

В этот момент в гостиную заходит швейцар.

ШВЕЙЦАР. Мсье Карпов, к вам гость, - Мсье Павел Иванович Терзиянов.

ГРИГОРИЙ КАРПОВ (швейцару). Пусть заходит. Впусти его скорее. (Дочери. Очень пафосно и напыщенно). Мила, послушай, наступил твой звездный час. Иди наверх и надень красное платье с открытыми плечами.

МИЛА КАРПОВА. Я больше люблю синее платье с оголенными руками.

ГРИГОРИЙ КАРПОВ. Мила, я присмотрел для тебя должность в психиатрической лечебнице. Там требуется девушка, чтобы прибирать фекалии и ходить за больными. Если уж тебя не удастся пристроить мужу, то пусть ты послужишь обществу.

МИЛА КАРПОВА. Я обожаю красное платье с открытыми плечами.

Мила уходит к себе в комнату, чтобы переодеться. В гостиную заходит Павел Иванович. Григорий Витальевич бежит к нему навстречу.

ГРИГОРИЙ КАРПОВ. Павлуша, миленький мой мальчик, как же я скучал. Как я рад тебя видеть, мое солнышко. Господи, какое счастье, что у меня такой сын!

Григорий Витальевич обнимает и целует Павла Ивановича. Они усаживаются на диван перед журнальным столиком, заставленным бутылками с алкоголем.

ПАВЕЛ ИВАНОВИЧ. Григорий Витальевич, я к вам по делу.

ГРИГОРИЙ КАРПОВ. Павлуша, зови меня папой.

ПАВЕЛ ИВАНОВИЧ. Григорий Витальевич, это очень славно, конечно, но как-то неудобно.

ГРИГОРИЙ КАРПОВ. Неудобно носить шерстяные кальсоны под шелковыми штанами, мой мальчик, а все остальное можно потерпеть.

Оба как будто смеются или что-то вроде того.

ПАВЕЛ ИВАНОВИЧ. Григорий Витальевич, я хочу сделать достойный поступок и послужить отечеству.

ГРИГОРИЙ КАРПОВ. Ты решил жениться на моей дочери?

Молчание.

ПАВЕЛ ИВАНОВИЧ. Нет, в некотором смысле, Григорий Витальевич, вы сконфузили меня, я растерян. Не знаю, как продолжать разговор.

ГРИГОРИЙ КАРПОВ. Прости меня, мой мальчик, сахарный мой. Я старый, немощный дурак и пустозвон, живущий совершенными иллюзиями. Я мечтаю о том дне, когда мои дети смогут соединиться, и тогда отцовское сердце отдохнет и узнает покой. Прости мои старческие слабости. Как ты хочешь послужить?

ПАВЕЛ ИВАНОВИЧ. Я хочу открыть центр помощи крестьянам.

ГРИГОРИЙ КАРПОВ. Каким крестьянам?

ПАВЕЛ ИВАНОВИЧ. Пермским. Сначала центр будет областным, а потом, всероссийским.

Григорий Витальевич, кажется, произносит какой-то звук ртом. Что-то вроде: «Ба» или «Ахтить». Что-то бессмысленное. Потом начинает бродить по комнате и раскладывать пистолеты.

ПАВЕЛ ИВАНОВИЧ. Мне нужны вложения, потому что центр будет включать пункт помощи безработным, куда будут попадать заявки о найме на службу. Специальные кадры станут искать работу для крестьян и отправлять их на разные службы плотниками, слесарями или водопроводчиками. Будет открыта больница и школа для крестьянских детей.

Григорий Карпов садится на диван к Павлу Ивановичу.

ГРИГОРИЙ КАРПОВ. Мой мальчик, помнишь, как я рассказывал тебе про бальный зал, который мы отстроили? Пойдем туда, - я покажу тебя лепнину, новый рояль, - это эксклюзив. Ты нигде такого не увидишь.

ПАВЕЛ ИВАНОВИЧ. Я уже нашел волонтеров, готовых помочь мне в моем деле, но нужен внушительный капитал. Даже наследства моего не хватит, чтобы покрыть все расходы.

ГРИГОРИЙ КАРПОВ. Я сегодня вспомнил, как познакомился с мамулькой нашей Милочки. Мы случайно столкнулись в парке. На ней было платье алого цвета с открытыми плечами. Если женщина является тебе в платье с оголенными плечами, считай, что ты пропал и навеки принадлежишь ей, если, конечно, плечи имеют достойный физический вид. Тебе нравятся веснушки, Павлуша?

ПАВЕЛ ИВАНОВИЧ. Я буду отдавать вам долг постепенно, поскольку возьму кредит в банке.

ГРИГОРИЙ КАРПОВ. Веснушки на женском теле – это скользкая тема. Есть любители, даже если не сказать больше, - фанаты, а есть те, кому веснушки противны. Ты к какой группе относишься?

ПАВЕЛ ИВАНОВИЧ. Я видел тысячи нищих, больных и потерянных крестьян, Григорий Витальевич. Мы не можем закрывать глаза на эту несправедливость!

ГРИГОРИЙ КАРПОВ. Как хорошо, что заговорили про глаза! У Милы большие, открытые и карие глаза. Не глаза, а омут. Еще у Милы нет никаких веснушек. Все же, мне кажется, ты их не любишь.

ПАВЕЛ ИВАНОВИЧ. Кого?

ГРИГОРИЙ КАРПОВ. Веснушки.

ПАВЕЛ ИВАНОВИЧ. Григорий Витальевич, я прошу вас, - отнеситесь ко мне серьезно.

ГРИГОРИЙ КАРПОВ. Мой мальчик, я был таким же, как ты: верил в то, что смогу изменить порядок вещей. Твоя идея с центром очень похвальна. Я когда-то поклялся…(Пауза) Ты будешь коньячок?

ПАВЕЛ ИВАНОВИЧ. Я не пью, Григорий Витальевич.

ГРИГОРИЙ КАРПОВ. Брось, Павлуша, пьешь, кончено.

Григорий Карпов наливает в рюмки коньяк; подает следователю.

ГРИГОРИЙ КАРПОВ. Выпьем за мир во всем мире.

ПАВЕЛ ИВАНОВИЧ. Право же, Григорий Витальевич, я не пью…

ГРИГОРИЙ КАРПОВ. Не глупи, давай, выпьем…

Пьют.

ГРИГОРИЙ КАРПОВ. Когда умерли твои родители, я пообещал им, что буду присматривать за тобой, и я так и делал, Павлуша. Настало время, когда нужно присмотреть за мной, а нет такого человека, который бы за мной присмотрел. Давай еще по одной. Мне абсолютно тяжело говорить.

Григорий Карпов наливает коньяк в рюмки.

ПАВЕЛ ИВАНОВИЧ. Григорий Витальевич, я не ел. На голодный желудок пить не рекомендуется.

ГРИГОРИЙ КАРПОВ. Это особый сорт коньяка, Павлуша, - его необходимо пить на голодный желудок.

Снова пьют.

ГРИГОРИЙ КАРПОВ. Когда ты решил служить в следственном комитете, я не препятствовал, тем более, все твои близкие родственники были «за», хотя, я думал о том, что ты пойдешь изучать экономику и станешь моим заместителем. (Пауза) Мне так нужен человек, который сможет управлять моими делами, когда… (Пауза) Давай еще по одной.

ПАВЕЛ ИВАНОВИЧ. Я не могу, Виталий…То есть Григорий Витальевич…

ГРИГОРИЙ КАРПОВ. Павлуша, называй меня папой.

ПАВЕЛ ИВАНОВИЧ. Я не хочу больше пить.

ГРИГОРИЙ ИВАНОВИЧ. Павлуша, выпьем за справедливость, - за это надо выпить.

Пьют.

ГРИГОРИЙ КАРПОВ. Придет час, и меня не станет, Павлуша, я оставлю эту бренную землю и уйду к твоим родителям. Там мне нужно будет отчитаться и рассказать, каким человеком ты вырос. Я хочу сказать твоей маме, что ты стал благополучным человеком. Твоя мама была самой красивой женщиной в городе, а, может, в мире. Да, она бы выиграла принцессу Монако по красоте, Павлуша.

ПАВЕЛ ИВАНОВИЧ. Григорий Витальевич, у вас в доме такой плотный, неестественный воздух.

ГРИГОРИЙ КАРПОВ. Что я скажу твоему отцу? Что я бросил тебя на произвол судьбы, и ты занимаешься какой-то сомнительной деятельностью?

ПАВЕЛ ИВАНОВИЧ. Григорий Витальевич, можно открыть окно?

ГРИГОРИЙ КАРПОВ. Теперь я твой папа, Павлуша! Пока ты не скажешь, что я твой папа, я не открою окно.

ПАВЕЛ ИВАНОВИЧ. Папа, пожалуйста, откройте окно, - будьте любезны.

ГРИГОРИЙ КАРПОВ. Надо еще выпить.

ПАВЕЛ ИВАНОВИЧ. Нет, папа, я больше не хочу…

В комнату заходит Мила в красном платье с открытыми плечами.

МИЛА КАРПОВА. Павлуша, миленький мой, сердце мое, ты пришел! Как я рада тебя видеть! Какой ты красивый и мужественный.

ГРИГОРИЙ КАРПОВ. Детки мои, как я счастлив от того, что вижу вас вместе. Я оставлю вас…

ПАВЕЛ ИВАНОВИЧ. Нет, папа, не уходи…

Григорий Карпов уходит; Мила садится на место Карпова.

МИЛА КАРПОВА. Как я счастлива видеть тебя здесь, Павлуша.

ПАВЕЛ ИВАНОВИЧ. Мила, у тебя нет веснушек на плечах?

МИЛА КАРПОВА. Ни одной.

ПАВЕЛ ИВАНОВИЧ. Это хорошо, а то я, оказывается, отношусь к особой группе тех, кто не очень – то любит веснушки, кажется. Хотя, какое это имеет значение?

МИЛА КАРПОВА. Павлуша, ты самый красивый на свете.

ПАВЕЛ ИВАНОВИЧ. Неужели все это имеет хотя бы какое-то значение? Веснушки, балы, особый сорт коньяка, кальсоны? Все это ненужное, дрянное, а я хочу служить обществу и делать что-то полезное, понимаешь?

МИЛА КАРПОВА. Я приготовила к твоему приезду облепиховое варенье…

Мила угощает Павла Ивановича облепиховым вареньем.

Картина 6

Берег реки. Бурлаки отдыхают от долгой работы. Барки пришвартованы. Пила, Сысойко, Иван и Терентьич едят суп. Остальные спят.

ТЕРЕНТЬИЧ. Пила, нужно отправить Ивана в город. Нельзя пацану робить бурлаком, - это опасно для ребенка.

ПИЛА. Я вам еще не рассказал, как я хлобыснул четвертого медведя?

СЫСОЙКО (мечтательно). Что сейчас в «Подлипной» происходит? Поди цуцело дьячок всех достает со своими венчаниями, а наши на полатях лежат и не слушаются его.

ТЕРЕНТЬИЧ. Парня нужно отправить в Пермь, - у меня есть друзья в городе, которые устроят его на работу. Зачем Ивану пропадать?

ПИЛА. Четвертый медведь попался мне на кладбище. Я шел мимо памятников, и он, мохнорылый пес, напал на меня сзади. У меня даже шрамы от его когтей остались.

СЫСОЙКО. Нет, в «Подлипной» сейчас тепло, и все пошли ягоды в лес собирать, а там ягод нет, потому что их все съел медведь!

ТЕРЕНТЬИЧ. Судя по рассказам Пилы, он всех медведей уже зарубил в вашей «Подлипной».

ПИЛА. Я упал на землю и притворился мертвым. Рядом ни души! Никто мне не мог помочь. Медведь меня стал нюхать; ходил кругами, а я в это время достал нож и перерезал ему глотку!

СЫСОЙКО. Или же все «подлиповцы» опять легли на полати и встать не могут, а полечить их некому.

ПИЛА. Опять на меня полилась медвежачья кровь. Я ее напился и разделал медведя. Принес домой тонны мяса! Матрена все дивилась на меня и говорила: «Айда муж у меня; айда богатырь»!

СЫСОЙКО. Какое слово смешное, - «богатырь». Отродясь такого не слыхивал.

ТЕРЕНТЬИЧ. Пила, ба̀ют, что ты колдун. Как можешь проявить свою колдовскую силу?

ПИЛА. Пятый медведь пришел к нам с Матреной в сарай и улегся. Я его спящего хлобыснул топором; он пику не дал. Мы его там оставили в сарае, и всю зиму ели замороженное мяса медведя.

ТЕРЕТЬИЧ. У меня уже неделю раскалывается голова, Пила. Можешь меня вылечить колдовскими чарами?

СЫСОЙКО. Однажды я сильно кашлял, и Пила вылечил меня волшебными травами.

ПИЛА. Шестой медведь напал на Ивана. Паренек гулял в лесу и вдруг выбежал оттуда, как ошпаренный: глаза бешеные, всего трясет. Я его давай расспрашивать: «Что с тобой, сыночка?», - а у него язык от страха к небу присох. И тут я вижу, как из чащи мчится это мохнатое чудище. Я метнул в него топором и попал прямо в самое яблочко! Медведь упал, мы его с Ванькой домой приволокли. Мясо засолили и ели всю весну. Матрена тогда сказала мне, что я предводитель медведей.

ТЕРЕТЬИЧ. Пила, все-таки, что ты скажешь на счет того, чтобы отправить Ивана в Пермь и устроить его на работу? У меня на пристани друзья робят.

ПИЛА. Где у тебя башка болит, Терентьич?

СЫСОЙКО. Вдруг в «Подлипную» приехал богатый барин, дал всем денег, и теперь «подлиповцы» живут ба̀ще всех в Чердыне, а?

ИВАН. Тятька, я, кажись, на теплоходе робить хочу!

ПИЛА. Терентьич, нужно закрыть глаза и сказать про себя восемь раз: «Чай я тыковку нашел, а мне бают, что свеколку. Всяко это хорошо. Пусть даже и редиску».

СЫСОЙКО. Так баско живут в «Подлипной», что едят до сыта и построили себе новые дома на деньги барина. У них козы, куры, лошади и коровы. Целое хозяйство. Вдруг, а?

ТЕРЕНТЬИЧ. Неужели моя башка пройдет от этой тарабарщины?

ПИЛА. Это не тарабарщина, а древнее заклинание повелителя медведей.

ТЕРЕНТЬИЧ. Знаешь, Пила, был у меня двоюродный дядя Федот. Обыкновенный плотник. Так, он ходил по городу в красном котелке и синем жабо. Просил, чтобы его все кликали князем и кланялись ему в ноги. Родственники упекли его в одно место с желтыми стенами.

ПИЛА. Седьмой медведь попался мне возле кабака. Я треснул его по башке глиняным кувшином, и он заревел на всю округу. Тогда я схватил вилы, валяющиеся во дворе, и всадил ему прямо в брюхо. Медведь помер. Седьмого медведя пришлось поделить с остальными мужиками из кабака. Домой принес совсем чуть - чуть мяса.

ТЕРЕНТЬИЧ. Ванька, скажи правду, - тятька честно про медведей бает? Было такое, что он лихо с целой ордой медведей разделался?

Молчание.

ИВАН. Все, что тятька бает, правда. Он, кажись, никогда не врет.

СЫСОЙКО. Богатый барин построил в «Подлипной» церковь. Да, такую роскошную: вся в золоте и серебре. Дьячка Миколу и цуцѐло пристава туда не впускают. «Подлиповцы» теперь наряжаются в меха, соболиные мантии и ходят молиться. Венчаются, крестят детей и живут в радости.

ПИЛА. Терентьич, будешь башку лечить или что?

ТЕРЕНТЬИЧ. Можно мне заклинание поприличнее? Даже стыдно эту галиматью произносить.

ПИЛА. Был у меня такой знакомый - звали его Прохор. Прохору все было не по душе. Ему подают компот, а он говорит: «Убери эту пакость от меня». Тогда Прохору дают под нос киселя, а он морщится и отвечает: «Да, пошли вы прочь с этой паскудью». Затем Прохору предлагают сок из можжевельника. Ответ такой, что и прежде, и Прохор еще больше морщится. Ему все несут разные напитки: там и нектар из щавеля, и брусничное желе, и напиток из подорожника, - все Прохор обзывает дрянью и свинством. Тогда от Прохора все отстали и перестали с ним даже разговаривать. На улице никто перед ним кепки не снял, и он стал очень одинок. Вот, ты, Терентьич, точная копия моего знакомого Прохора.

ТЕРЕНТЬИЧ. А у меня была бабка по имени Ефросинья. Так, она врала всем по поводу и без. Только рот откроет, а оттуда вранье одно льется. Она придумывала всякие небылицы, и ее сослали на север, и там она до сих пор остается. Сидит и мерзнет.

ПИЛА. А у меня был брат по имени Никифор. Он был упертый, как баран. Ты ему говоришь: «Никифор, иди и налей воды из колодца», - а он пойдет и заместо этого напьется пьяный. Или другой случай, - скажешь ему: «Сходи за дровами», - а он тебе воды из колодца подаст. За это мы ему уши отрезали, понял?

СЫСОЙКО. Наверное, богатый барин в «Подлипной» построил не только церковь, но и школу для маленьких «подлиповцев», и там все живут очень «ба̀ско», а?

ТЕРЕНТЬИЧ. В городе детям хорошо живется. Всяко лучше, чем на барке шалындаться.

ПИЛА. Кажись, скоро дождь польет или мне привиделось?

Пила задумчиво рассматривает прозрачное небо.

ИВАН (Терентьичу). Это вы кого детѐм назвали, дяденька?

ПИЛА (Ивану). А ты не вмешивайся, когда старшие бают. (Снова Терентьичу) Нет, вроде пронесет нас с дождем, - не обольет нас. Небо пока что чистое, но никто не знает, как погода обернется через час или два, Терентьич.

ТЕРЕНТЬИЧ. Я, вот, все думаю, Пила, что у тебя нос очень большой.

ПИЛА (трогает свой нос). Чего это? Нос, как нос. У всех «Подлиповцев» такие носы.

СЫСОЙКО. Наверное, в «Подлипной» сейчас солнечно, и девушки нарядились в платья; идут к церкви.

ПИЛА. Отродясь никаких платьев у девушек в «Подлипной» не было, Сысойко. Чего ты удумал?

СЫСОЙКО. Хотел бы я, чтобы Апроська в таком платье ходила, чтобы оно все было покрыто васильками и ромашками.

ПИЛА. Была у меня свекровь, которая все время придумывала всякую ерунду. Ее съел медведь и даже мокрого места от нее не оставил.

ТЕРЕНТЬИЧ. Пила, у тебя так много разных родственников, а у меня только бабка Ефросинья, да дядя Федот. Вот и сынишка у тебя есть, а ты его не бережешь.

ПИЛА. Еще моя свекровь все время лезла в чужие дела без всякого спросу. Бают, что медведь ее за это тоже покарал.

ТЕРЕНТЬИЧ. Как же тебе не совестно, - таскать парня по бурлакским тропам, когда я тебе предлагаю его судьбу круто поменять?

ПИЛА. Медведи справедливые животные, - они никого не щадят. Тем более, если человек заслуживает расправы за свое неугодное поведение.

ТЕРЕНТЬИЧ. Да, что же неугодного в том, что я помочь тебе хочу?

СЫСОЙКО. Церковь в «Подлипной» красивая такая. Сверкает на солнышке, - любо на нее глядеть.

ПИЛА. Сысойко, замолчи ты со своей церковью. Нет никакой церкви, никакого платья в цветочек, никакого барина. Все погибло в этой «Подлипной». Эта треклятая деревня отняла у меня единственную дочь. Про житие жены моей, - Матрены я знать ничего не знаю. Что с ней? Как она? Одному соляному Богу это известно, а теперь ты, почтенный (обращается к Терентьичу), сидишь тут и уламываешь меня отдать единственного сына в город. Не отдам я его никому и баста!

ТЕРЕНТЬИЧ. Значит, ты только о своем животе и думаешь, леший, а о сыне даже и не чешешься. Ему – то всяко в городе ба̀ще будет.

ПИЛА. Кажись, это у тебя, Терентьич, нос размером с башмак. (Пила рассматривает Терентьича) Слушай, да он только что у меня на глазах вырос! Смотри, Сысойко, на Терентьича: у него нос размером с грушу стал. Ты гляди!

СЫСОЙКО (не слушает разговоры Терентьича и Пилы). Скорее бы в Пермь. Там всякие баские пигалицы в платьях ходют.

Терентьич трогает нос.

ТЕРЕНТЬИЧ. Это ты мне нос увеличил, Пила? Наколдовал, чертюга?

ПИЛА. Будешь еще меня обмешуривать всякими беседами, я тебе уши увеличу. Сделаю их размером с твои боты, медведь ты раменский!

ТЕРЕНТЬИЧ. Хватит с вами нянчиться, братья подлиповцы (встает и кричит другим бурлакам). Ребя, встаем быстро! За работу! Гребем до Перми, братцы! Быстро шевелимся, перебираем ногами! Не задерживаемся.

Бурлаки лениво расходятся по своим местам на барке Терентьича. Пила, Иван и Сысойко собираются медленнее всех.

СЫСОЙКО. Пила, зачем ты нашего лоцмана обидел? Он теперь нам денег не даст.

ПИЛА. Моя свекровь ко всему прочему еще и говорила без умолку, как ты, Сысойко! Я Ваньку ни за какие коврижки не отдам, понятно?

ИВАН. Тятька, в Перми, бают, девчонки баские.

ПИЛА. Молчи, Ванька, а то я на тебя медведя натравлю!

СЫСОЙКО. Слушайся тятьку, Ванька. Нам еще усольская девка баяла, что там, где двое, там не один. Вместе мы сила.

ПИЛА. Ясен пень. Чтобы я не слышал больше про то, что Ваньку надо в город отправить. Мы семья. Сами разберемся.

СЫСОЙКО. Хорошая эта девка Авдотья, - симпо̀тная.

ТЕРЕНТЬИЧ (уже стоит на барке, где собрались остальные бурлаки). Ребя, чего встали? Подлиповцы, мигом на барку!

Картина 7

По улицам Перми бродят пьяные бурлаки. Тем временем, в один из соборов направляется толпа нарядно одетых людей. В основном знатные люди идут. Среди них две дамы.

ПЕРВАЯ ДАМА. Говорят, что дочь купца Григория Карпова находится в положении. Причем довольно давно, и в этом кроется причина столь быстрой помолвки и свадьбы Милы Карповой с этим молодым; розовощеким следаком.

ВТОРАЯ ДАМА. Говорят, что купец неистовствовал, когда узнал, что его дочь обрюхатил, простите мой «парле франсѐ», его названный сын. Вы знали, что жених – это названный сын Григория Витальевича?

ПЕРВАЯ ДАМА. Нет, что вы говорите? Это немыслимо. Расскажите мне все, что вы знаете, голубушка.

ВТОРАЯ ДАМА. У Григория Витальевича большая и добрая душа, как у Ричарда Львиное Сердце, и он готов приютить любую сирую душу. Так вот, однажды погибли его хорошие друзья, - помещики; и оставили сына, - молодого человека девятнадцати годов. Так вот, Григорий Витальевич взял шефство над мальчиком, помог ему с образованием, но мальчик вырос, пришел в дом к щедрому, доброму Григорию Витальевичу и стал требовать руки его дочери, - Милочки.

ПЕРВАЯ ДАМА. Какое бесстыдство! Это неприлично! Приходить и требовать – это стыдно для сына помещиков! Какой нахал!

ВТОРАЯ ДАМА. Но Карпов хотел выдать Милочку за какого-нибудь знатного лорда. Ему не хотелось выдавать драгоценную дочь за какого – то следака. Тогда этот слизень проник в дом Карповых под покровом ночи и обрюхатил Милочку самым недостойным и безобразным образом.

ПЕРВАЯ ДАМА. Какая гнусная история. Наверное, Карпов вне себя от злости, как вы полагаете?

ВТОРАЯ ДАМА. Да, он рвал и метал, но Милочка уже была на сносях, - делать нечего. Это очень честное семейство, - эти Карповы. Они не могли все так оставить и решили все же сделать этого прохвоста мужем Милочки. Смотрите, - кажется, их карета едет.

Сквозь толпу пробирается яркая карета. Поровнявшись с собором, из экипажа выходит Григорий Карпов, Мила Карпова и Павел Иванович. На купеческой дочери свадебное платье; Павел Иванович во фраке. Они машут людям и скрываются в соборе. Нарядные люди следуют за ними. Пила, Сысойко и Иван стоят среди бурлаков.

СЫСОЙКО. Пила, гляди, какая толпа! Эва! Куда они идут?

ПИЛА (показывает на собор). Дом-то какой баский! Ребя, пойдемте внутрь.

ИВАН. Тятька, пойдем на барку обратно. Хватит гулять.

ПИЛА. Ванька, слушайся отца. Смотри, какая церковь! Там поди богачество дают. Пойдем!

Пила, Сысойко и Иван следуют за гостями свадьбы и заходят в Собор. У входа они замечают лежащего на земле странника.

ПИЛА. Гляди, Сысойко, это же странник, который нас с бурлаками провел и травами угощал.

СЫСОЙКО. Точно! Э, Странник.

Бурлаки толкают Странника, но он не двигается.

ПИЛА. Странник, вставай! Смотри, какие ряженые люди вокруг! Пошли с нами в собор.

Странник лежит неподвижно на земле. Пила снова толкает его. Ложится и прислушивается к его грудной клетке: проверяет, стучит ли сердце.

ПИЛА. Помер миленький. (Пила встает). Вот, он и расслабился. Спи, почтенный.

Толпа идет мимо странника. Никто не замечает его лежащего на земле тела.

СЫСОЙКО. Пойдем подальше от покойника, Пила! Пошли в собор! Там бога̀чество!

Подлиповцы вместе с гостями проходят в собор. В соборе душно. У алтаря архиерей произносит молитву. Венчающиеся Мила Карпова и Павел Иванович стоят неподвижно.

ПИЛА (громко; на весь собор). Баско, Сысойко! Гляди, какие пигалицы вокруг!

Офицеры, охраняющие вход, хватают Пилу и Сысойко. Иван наблюдает за церемонией и не видит их. Пилу и Сысойко тащат прочь из собора.

ПИЛА (кричит). Ванька! Ванька!

СЫСОЙКО. Пустите! Там Ванька остался!

ПИЛА. Пустите, лешие, я девять медведей зарубил! Отдайте сына, псы проклятые!

СЫСОЙКО. Ванька!

Иван не слышит, как уводят отца с Сысойко. Он слушает речи архиерея.

Картина 8

Бурлаки тянут судно до Усолья и тихо повторяют слова: «Ухнем, ухнем, да раз! Дернем – подернем, да раз!». Идет дождь. Пила и Сысойко шагают впереди, - они страшно исхудали. Бечева туго натянута на их плечах. Все устали и измучились.

СЫСОЙКО. Пила, наколдуй нам баской жизни.

ПИЛА. Все, Сысойко, одни мы с тобой остались. Нет больше никого.

ПЕРВЫЙ БУРЛАК. Пила, как твой Ванька-то потерялся?

ПИЛА. В соборе. Я начал кричать во время свадьбы, да меня выволокли.

ВТОРОЙ БУРЛАК. Ты искал его?

ПИЛА. Три раза мы с Сысойко пытались вернуться за ним, да не вышло. Встали солдаты и не пускали нас.

СЫСОЙКО. Пила, у меня кости ломятся, и ноги отваливаются.

ПИЛА. Пропади оно все пропадом. Надо было остаться в «Подлипной».

СЫСОЙКО. Лучше бы я тогда остался с Апроськой. Лег бы с ней, да лежал.

ПИЛА. Нет уж, Сысойко, я бы тебя не пустил. Сам бы с Апроськой лег.

СЫСОЙКО. Ванька-то поди богатый в рясе золотой ходит и церковные песни поет.

ПИЛА. Хоть бы. Мальчик мой...(Пауза) Пусть он будет сытый.

СЫСОЙКО. Матрена поди лежит в варнице около котла, да хлебом соленым объедается.

ПИЛА. А водяной с русалками ей соль подбрасывают.

СЫСОЙКО. Авдотье русалки косы плетут.

ПИЛА. Соляной Бог их всех молитвам учит. Специальным. Усольским.

СЫСОЙКО. Как ты, Пила, оставшихся двух медведей зарубил?

ПИЛА. Восьмого медведя я встретил у озера. Мы с ним долго смотрели друг на друга. Видать, старый совсем. Поглядели мы в глаза друг другу, да разошлись. (Пауза. Пила тянет бечеву).

СЫСОЙКО. Не хлабыснул ты его?

ПИЛА. Хлабыснул. Он за мной потом увязался, и мы еще раз встретились на лесной дороге. Пришлось хлабыснуть и съесть. Девятый медведь сам пришел к нашему дому. Его уже до меня кто-то больно ранил. Он умирал. Пришел к дому и как давай реветь. Я испугался. Вышел, а он лежит; уже глаза прикрыл и дух испустил. Мохнатый такой, большой.

СЫСОЙКО. Все-таки ни разу ты меня медвежатиной не угостил, Пила.

ПИЛА. У меня была большая семья, Сысойко. Всех надо было кормить. Не мог я мясо раздавать направо и налево.

ТЕРЕНТЬИЧ. Пошла барка, родимые, пошла, прибавь силушки! Отдохнем потом…

ПИЛА. Странника жалко, Сысойко. Хороший был, да помер. Видел, как он в соборе лежал?

СЫСОЙКО. Надо было тогда Ваньку в город отослать.

ПИЛА. Авдотья, верно, девка симпотная, Сысойко. Я бы ее в жены взял.

СЫСОЙКО. Жирно будет, Пила, у тебя Матрена есть.

ПИЛА. И то верно. Если бы Матрены не было, то Авдотью бы взял в жены. Нас бы соляной Бог повенчал в том соборе, где Ваньку мы оставили. Пусть его приютит кто-нибудь добрый. Хоть бы он баско жил.

СЫСОЙКО. Думаешь, пошла бы за тебя Авдотья?

ПИЛА. Отчего нет? Я девять медведей зарубил, а еще я колдун из «Подлипной».

СЫСОЙКО. Пила, наколдуй Терентьичу рога, а? Может, отстает от нас?

ПИЛА. Пусть Ванька хорошо живет. Разве много я прошу? Чуточку самую. Пусть будет сытый.

СЫСОЙКО. У меня ноги отваливаются, Пила, пусть заживут. Наколдуй.

ПИЛА. Повторяй за мной: «Ветер боли унесет; ветер радость принесет».

СЫСОЙКО. Ветер хвори унесет; ветер радость занесет.

ПИЛА. Все переврал. Вечно ты мои заклинания коверкаешь, Сысойко.

СЫСОЙКО. Все я ба̀ско сказал. Ветер тоску унесет; солнце радость принесет.

ПИЛА. За что мне такое горе?! Я колдун, Сысойко. Меня слушать надо, а ты чего?

ПЕРВЫЙ БУРЛАК. Пила, почему ты в Перми не остался, чтобы Ваньку найти?

ПИЛА. По кочану и по капусте.

СЫСОЙКО (первому бурлаку). Отвали от Пилы.

ПИЛА. Я думал, что Ванька вернулся на барку, но его на судне не было. Пришлось плыть, иначе мы с Сысойко остались бы без работы, понимаешь?

ВТОРОЙ БУРЛАК. Ничего, Пила, мы вернемся в Пермь. Авось найдем твоего пацана.

ПИЛА. Сейчас бы лежать на полатях с Матреной, да не думать ни о чем.

СЫСОЙКО. Я бы с Апроьской на полатях лежал, да забывал про все… А ты с Матреной! Вот бы жизнь у нас была бога̀ческая.

Рвется бечева. Все бурлаки падают. Кто-то ударился головой, кто-то упал в воду, кто расшиб нос и губы. У одного окровавлено лицо. Все стонут.

ПЕРВЫЙ БУРЛАК. Я брюхо ушиб…

ВТОРОЙ БУРЛАК. Колено разрдробил…

Пила с Сысойко лежат и не двигаются. Пила разбил лоб и переломил ногу. Сысойко разбил грудь. Лежат в разных сторонах, облитые кровью. Бурлаки окружают Пилу и Сысойко.

СЫСОЙКО (тянет руки к Пиле). Тятька…

Сысойко опускает руку. Молчание. Бурлаки смотрят на окровавленных Пилу и Сысойко, лежащих на земле.

ПЕРВЫЙ БУРЛАК. Померли родимые.

ВТОРОЙ БУРЛАК. Авось нет. Надобно проверить.

Бурлаки проверят дыхание у Пилы и Сосойко; слушают, стучат ли сердца, прикладывая уши к их грудным клеткам. Молчат.

ПЕРВЫЙ БУРЛАК. Померли братцы.

ВТОРОЙ БУРЛАК. Добрые были…

ПЕРВЫЙ БУРЛАК. И мы так помрем.

Картина 9

Прошло полгода с тех пор, как погибли Пила и Сысойко. Иван сидит в теплой избе рядом с печкой. На нем новая рубаха и брюки; вся одежда опрятная; чистая. Ваня ест пирог; запивает его чаем. В избе стоит маленькая кровать, умывальник, плита с чайником; из окна открывается вид на пристань и пароходы. В комнату заходит Терентьич в полушубке и держит в руках дрова.

ТЕРЕНТЬИЧ. Ванька, подсоби-ка мне.

Иван встает и помогает Терентьичу разложить дрова в углу комнаты.

ТЕТЕРНТЬИЧ. Уютно у тебя. Сам печушку-то настроил?

ИВАН. Кажись, дело нехитрое. Отец-то у меня девять медведей зарубил.

ТЕРЕНТЬИЧ. Про тебя добрым словом отзывается начальник станции. Говорит, что из тебя толковый кочегар на пароходе вышел. Без пяти минут мастер.

ИВАН. Терентьич, батюшка, а папка с Сысойкой когда меня проведать придут?

ТЕРЕНТЬИЧ. Ванька, бурлацкая жизнь – это тебе не хухры-мухры. Не могут бурлаки по твоему желанию к тебе прибегать. Есть у тебя еще чаек? Угости-ка.

Ванька наливает в кружку чай из чайника. Подставляет Терентьичу второй стул. Садятся возле печки.

ТЕРЕНТЬИЧ. Нравится тебе на пароходе робить?

ИВАН. Эта работа, кажись, ба̀ская. Терентьич, а ты часто тятьку с Сысойкой видишь?

ТЕРЕНТЬИЧ. Нынче пароходное дело очень развивается. Без труда не выловишь и рыбки из пруда, Ванька. Трудись и веди себя хорошо.

ИВАН. Богачество тоже будет?

ТЕРЕНТЬИЧ. Бог – не Яшка, - видит, кому тяжко. Все перемелится, мука будет.

ИВАН. Терентьич, почему тятька меня не искал, а ты нашел?

ТЕРЕНТЬИЧ. Тащить на себе барки по рекам, - это тебе не в поле на ворон свистеть. Дело трудное.

ИВАН. Слухай, Терентьич, мне так батюшка понравился в соборе. На нем одежа такая баская, и он, когда речи бает, все на него смотрят и плачут. Может, я тоже служить пойду в собор? Кажись, выйдет у меня, а?

ТЕРЕНТЬИЧ. Вскачь не напашешься, Ванька. Обожди, потерпи. Поробь пока на теплоходе, коли у тебя там все складывается. Потом поглядим.

ИВАН. Шибко мне батюшкины речи понравились. Баско глаголит.

ТЕРЕНТЬИЧ. Вот и ходи к нему на проповеди, а сам старайся на пароходе. Бог труды любит. Смотри, какой начальник станции щедрый, - выделил тебе жилище. Это надо ценить. Пусть оно не самое баское, - как ты говоришь, - но оплата дешевая.

ИВАН. Терентьич, а как тятька с Сысойко померли? Сильно их пришибло?

Молчание.

ТЕРЕНТЬИЧ. Ванька, ты чего это? С чего ты взял, что их пришибло? Вот, с месяц назад с твоим тятькой баял. Он мне сказал, что у меня кошачье слепоглазие и мышиное глухоумие. Выписал мне мяту. Тебе приветы передавал. Я от него варежки тебе передал. Он же заработал немножко и сразу тебя варежки купил. Тятька молодец у тебя.

ИВАН. Не, это тебе пособие за их смерти выдали, - помню я, как на бумажке какой-то расписывался. Ты мне, кажись, варежки и купил, и за комнату оплатил.

ТЕРЕНТЬИЧ. Ванька, вы с отцом оба колдуны, - честное слово. Ну, глупости какие-то баешь. Давай, мне еще чаю подлей.

Ваня встает и наливает Терентьичу еще чаю; подает кружку. Снова садится.

ТЕРЕНТЬИЧ. Ишь, выдумщик какой ты, Ванька. Вы с тятькой сказочники. (Пауза). Я ему все про тебя рассказал. Все про твои успехи поведал: как ты работаешь кочегаром на теплоходе; как живешь, и он мне ответил: «Я очень рад за Ванечку».

ИВАН. Кажись, из тебя, Терентьич, сказочник никудышный. На теплоход пришел робить один бурлак, который с нами в Усолье на сборе был. Он мне все рассказал про тятьку.

ТЕРЕНТЬИЧ. Ванька, бурлаки – это такой народ: они друг друга в лицо не помнят! Зачем ты веришь всем, кому не поподя? Мне доверяй, а других проверяй.

ИВАН. Терентьич, баско, что ты меня в соборе нашел.

ТЕРЕНТЬИЧ. Мне же мята помогла! У меня прошло кошачье слепоглазие. Мышиное глухоумие еще осталось маленько, но Пила мне сказал, что скоро все пройдет.

ИВАН. От мышиного глухоумия лучше настой багульника выпить. Кажись, пройдет.

ТЕРЕНТЬИЧ. Ты погляди-ка, Ванька, тебе папкины способности передались. Я ему все расскажу. Порадуется Пила, что ты у него такой смышленый. Не тяжело робить на теплоходе-то?

ИВАН. Нормально. Кажись, так можно много лет робить. Ничего шибко сложного нет. То ли дело батюшкой быть в соборе. Вот это дело ба̀ское. Ходишь в золоте; всякие вещи умные глаголишь, а все на тебя дивятся.

ТЕРЕНТЬИЧ. Ванька, а ты жену себе хочешь?

ИВАН. Ясное дело, хочу. Кажись, не цуцело я какой.

ТЕРЕНТЬИЧ. Батюшкам, которые в соборе ходят в золотых рясах, нельзя иметь жену.

ИВАН. Брешешь, Терентьич!

ТЕРЕНТЬИЧ. Я тебе зуб даю. Честное слово, - нельзя! Они Богу служат.

ИВАН. Терентьич, ты, кажись, меня за какого-нибудь лопуха почитаешь. Я слыхивал, что у батюшки, которого я в соборе слушаю, большая семья.

ТЕРЕНТЬИЧ. Ванька, самые ба̀ские женихи в Перми – это кочегары. Всем известна эта истина. Ты робь, старайся, терпи, и будет у тебя красивая жена.

ИВАН. Такая же красивая, как Апроська?

ТЕРЕНТЬИЧ. Еще баще у тебя будет жена.

ИВАН. А ты же Апроську не видел никогда. Как знаешь, что у меня будет баще, чем она, коли не видел?

ТЕРЕНТЬИЧ. Все время слышу от твоего тятьки и от Сысойко о том, как красива была Апроська. Еще она была тихая, скромная и работящая, - это самое главное, Ванька. Не лицом человек красив, а нутром.

ИВАН. Терентьич, почему мы в «Подлипной» родились и так жутко жили? Почему у других не так? Почему я в тепле сижу, пирог ем, а сестра моя в гробу лежит? Или, вот, у тебя полушубок худой, а у купца какого-нибудь баский? И карета у него есть. Почему?

ТЕРЕНТЬИЧ. От почемучной болезни помогает тяжелый и упорный труд, Ваня.

ИВАН. Кажись, из тебя, Терентьич, тоже колдун может выйти.

Конец.