Сентябрь 13

Репетирует «Хозяйку гостиницы».

Сентябрь 14

Работает с А. К. Тарасовой, М. А. Чеховым и К. П. Хохловым над сценами Нины Заречной, Треплева и Тригорина в 1‑м и 2‑м актах.

После определения кусков и задач начала 1‑го акта «Тарасова “этюдно” пробует самый первый выход Нины, пользуясь указаниями К. С., его “ключами”. Опыт удался удивительно.

{68} Для Треплева, — говорит С., — здесь нужна не улыбка, а бодрость, большая энергия, активность. Порядок такой: активность, [от нее] энергия; бодрость, а от бодрости может быть и улыбка». «Надо определить, в какой плоскости разрешать» все задачи 1‑го акта. «У Нины все радостно, все страшно, все молодо, значит все экспансивно, быстро. Так же легко может заплакать, как и безудержно засмеяться. Надо на все задачи положить общий колорит». В словах «мое сердце полно Вами» — Нина показывает, что ее тянет к искусству. В Треплеве в это время «она видит искусство, богему, но не его». Поцелуй случаен, «глуп. Он первый. Он очаровательно нелеп. Человек глупеет в эту минуту. Они растерялись. Отсюда и ее вопрос: “Какое это дерево?”… Будет ли интересно, художественно, если все верные подлинные чувства честно перенести на сцену? — спрашивает С. исполнителей Нины Заречной и Треплева во время репетиции первой сцены. — Нет. Надо [привнести] известную долю игры, т. е. любовное любование ролью; игра ролью, а не игра роли есть правильное сценическое искусство. … Там, где в роли ум прошел психофизиологический процесс, можно начать любоваться ролью, играть ею». Нельзя бояться «в первой сцене радости, веселости, надежд, бодрости. Надо вознестись на небеса, чтобы падение во втором акте было трагедией».

Запись помощника режиссера в Дневнике репетиций. Архив К. С., № 4328/1.

Артист Н. П. Асланов перед уходом из МХТ пишет С.: «… Несмотря на целый ряд страданий — это настоящее слово — за полтора года репетиций “Степанчикова”, у меня к вам глубочайшая благодарность, чисто артистического характера… Все то, что я воспринимал на репетициях — была подлинная, глубочайшая правда в искусстве. И что если, к моему глубочайшему прискорбию, мне не задалось воспринятое применить у вас в театре, то — кто знает — быть может, это и удастся в тех или других формах, в том или ином театре»⁴⁸.

Архив К. С., № 7104.

Сентябрь, до 15‑го

Вл. И. Немирович-Данченко пишет С. в связи с осложнением их взаимоотношений после перемены исполнителя на роль Ростанева:

«В январе я Вам писал из Петербурга крепко и определенно о моем отношении к Вам. С тех пор тут ничего не изменилось. Да и не может: это на всю жизнь. Между тем при Вашей мнительности, история со “Степанчиковым” может казаться Вам противоречием {69} моему январскому заявлению. Хотелось бы, чтоб Вы мудрее взглянули на мою печальную роль в этой истории. Никто больше меня не обрадуется, когда у Вас будет новая, удачная роль. Ручаюсь, что никто.

Но именно я не смею умалчивать перед Вами, когда роль не ладится. Это грустная сторона обязательств, которые налагает 20‑летняя совместная работа.

Другая часть этой истории со “Степанчиковым” — режиссерская.

Тут уж — Вы же должны понимать это — я ничего не могу поделать. Перед “делом” с миллионным бюджетом склоняются режиссерские самолюбия. Моя забота сводится к тому только, чтобы сохранить неприкосновенным все прекрасное, что Вы внесли в постановку и залатать то, что Вы не успели сделать».

Архив Н.‑Д., № 1724.