Сентябрь 12

На опере «Карменсита и солдат» — спектакле Музыкальной студии²⁶⁵.

Дневник спектаклей.

Сентябрь, до 16‑го

Репетирует «Царя Федора».

Вводит новых исполнителей на роли княжны Мстиславской (А. О. Степанова), князя Шаховского (В. Я. Станицын), Андрея Шуйского (Б. Н. Ливанов), Михаила Головина (Н. П. Хмелев), Федюка Старкова (М. Н. Кедров) и других.

Из воспоминаний А. О. Степановой:

«Прихожу в театр, попадаю прямо на сцену, на репетицию. Идет сцена сада. К. С. Станиславский спрашивает: “А кто у нас {432} Мстиславская?” “Степанова”, — отвечает кто-то. “Где она?” Я вошла. Стали знакомить со Станиславским, Москвиным, Лужским… Константин Сергеевич спрашивает: “Ну что, страшно?” Я говорю — да. “Ну, вот и хорошо, — говорит он. — И в саду вам должно быть страшно. Идите и репетируйте”».

«Горьковец», 11/IV. 1936 г.

«Вспоминаю свою беседу с секретарем Станиславского — Р. К. Таманцовой. По возвращении МХАТ из заграничной поездки В. И. Немирович-Данченко смотрел новый состав “Царя Федора”, после чего у него с Константином Сергеевичем произошел долгий разговор, с глазу на глаз, в артистической уборной. Говорили о трактовке роли Шуйского, которую Владимир Иванович во многом не принимал. Когда по окончании беседы Таманцова зашла к Станиславскому, он был сумрачен, долго молчал. Потом неожиданно произнес: “Немирович, вероятно, прав. Лишь в одном не могу согласиться с ним. Меч нужен мне не только для театрального эффекта, не только, чтоб показать, что Шуйский "муж военный". Мне седьмой десяток пошел! В сцене у царицы Ирины меч необходим для упора, чтоб легче встать с колен, так как подняться самому, не опираясь на что-то, мне трудно”».

Из дневника Н. Н. Чушкина.

Сентябрь 16

Первое представление «Царя Федора» с новым для московского зрителя составом исполнителей.

«16 сентября в МХАТ 1 состоялось первое представление “Царя Федора” Ал. Толстого в новом составе: роль Федора исполнял В. И. Качалов, Шуйского — К. С. Станиславский, Бориса — Ершов, Ирины — Шевченко и др. Станиславский и Качалов были встречены аплодисментами. Спектакль прошел с большим успехом».

«Правда», 18/IX.

«В новейшей постановке театр кое-что изменил и в трактовке отдельных ролей. Так прежде всего всей пьесе придан тон некоторой романтической приподнятости, которая в особенности ярко выражена в благородной передаче роли Ивана Петровича Шуйского К. С. Станиславским. Затем много новых черт вносит и Качалов, заменивший в роли царя Федора ее былого исполнителя И. М. Москвина. У В. И. Качалова Федор носит весьма заметные черты наследственности: это действительно сын Грозного в моменты вспышек гнева. Тогда этот кроткий и благородный человек становится в ярости своей на краткие мгновения страшным. Эти черты подмечены верно и сценически изображены интересно».

Ю. Соболев, О «старом» Художественном театре. — «Труд», 27/IX.

{433} Из письма С. В. Гиацинтовой к Ф. Н. Михальскому: «Вообще молодые рядом со столпами сильно проигрывают. Константин грандиозен — по-моему, Америка должна была пасть к его ногам. Это лев входит на сцену. Но играет он совсем не боярина, а какого-то варяга».

Архив Ф. Н. Михальского.

«Кто видел его в этой последней роли, тот навсегда запомнил мощную, тяжелую фигуру русского богатыря, народного заступника, военного стража государства; он появляется перед аудиторией в потемневшей от времени кольчуге, с мечом, хранящим на себе следы многих битв, суровый, несгибаемый и в то же время как-то по-детски ясный, — воплощение силы, душевной щедрости и чистоты».

Б. Алперс, Годы артистических странствий Станиславского. — «Театр», 1963, № 5, стр. 97.

Критик В. Блюм, в целом отрицательно отзываясь о «Царе Федоре Иоанновиче», из которого никакой «большевистской пьесы, конечно, не получилось», пишет о Станиславском — Шуйском: «Кто порадовал неувядающей актерско-творческой свежестью, так это Станиславский (Иван Петрович Шуйский). Все, что можно было “выжать” из неблагодарной (“положительный тип”!) роли, было добыто и поднесено с великолепным театральным мастерством. Вместо олеографии из “Нивы”, мы впервые увидели здесь “мужественного старика”, которому хочется простить его несомненную “тупость и близорукость”… Станиславский — Шуйский — “изюминка” спектакля».

Садко [В. Блюм], «Царь Федор Иоаннович» в Художественном. — «Новый зритель», 30/IX.

Из письма актрисы В. А. Дилевской к С.:

«С малых лет моих я видела Вас на сцене, но никогда с таким волнением, с такой радостью, с таким наслаждением. В театре не помню когда плакала, на этот раз не могла сдержать слез. С первой минуты, с первого выхода Богатыря — замерло сердце. Господи боже мой, какой Вы мастер! Нельзя не плакать, когда человек так творит».

Архив К. С., № 8159.

«Неожиданно и ошеломляюще прозвучал созданный им образ старого воеводы. Все поражало в нем: и эффектная преувеличенность, гиперболичность внешнего облика, и романтическая экзотика, и героическая монументальность. …

Станиславский — Шуйский находился на грани “театральности”, но он нигде не переходил эту грань. Напротив, внимательно всмотревшись в исполнение, мы заметим глубокое {434} и органическое оправдание этой театральности, не только не противоречащей авторскому тексту, но и находящейся в полном соответствии с “системой” психологической игры, с правдой переживаний. У Станиславского не было историко-бытового правдоподобия Лужского. Он — единственный из исполнителей этой роли — пошел особым путем, чутко уловив заманчивую поэтичность образа, поданного им в тонах романтической трагедии. … Не историческая драма со всеми жизненно бытовыми подробностями, а героический эпос, былина, легенда, сказка, т. е. историческая поэзия, лишенная педантического, документального “правдоподобия”. … Сцены, требующие высокого духовного напряжения, были лучшими моментами у Шуйского — Станиславского. Побежденный сердечностью Ирины, он падал на колени, кланялся ей до земли.

Царица-матушка! Ты на меня Повеяла как будто тихим летом! Своим нежданным милостивым словом Ты все нутро во мне перевернула!

Переход от “суровой гордости” к “трогательной доверчивости”, от изумления — к умилению был стремителен, волновал, захватывал. Глыба рухнула. Лед растаял, расплавленный теплотой сердца. Дрожащий от волнения голос, слезы, брызнувшие из глаз, смятение, потрясение и просветление чувств — этот момент душевного переворота Шуйского был показан Станиславским со всем присущим ему обаянием тонкой духовной красоты, лишенной всякого сентиментализма».

Ия воспоминаний Н. Н. Чушкина. См.: Б. Ростоцкий, Н. Чушкин, «Царь Федор Иоаннович» на сцене МХАТ, М.‑Л., ВТО, 1940, стр. 145 – 149.