Май, после 20‑го

«20‑го день мы были в дороге, и 21‑го открыли в Нью-Йорке свой заключительный двухнедельный сезон. Играли мы на этот раз в самом центре Бродвея, в театре “Эмпайр”.

… Константин Сергеевич и Василий Иванович сыграли по пять спектаклей в неделю. И это в совершенно невыносимую жару, которая к вечеру и даже к ночи не уменьшалась — раскаленные камни города отдавали свое тепло до самого утра…»

Из воспоминаний В. В. Шверубовича. Рукопись.

МАЙ 22

«22‑го с утра мы освещали третий, второй и к 2 часам поставили полностью первый акт “Вишневого сада”. Константин Сергеевич хотел проверить рассвет и, главное, “птиц”. Это предполагали закончить за час-полтора, чтобы с 4‑х до 6.30 (время явки на спектакль) пообедать и отдохнуть. Но надежды на все это оказались тщетными. Я быстро роздал молодым актерам “манки” и свистульки, попросил А. И. Касаткина (суфлера) дать реплику на начало пенья птиц, и они добросовестно заработали… Не прошло и полминуты, как из зрительного зала, в котором К. С. сидел, проверяя с Иваном Яковлевичем (Гремиславским) рассвет, раздался рев гнева. Мы все замолчали. На сцену вбежал Константин Сергеевич, бледный от гнева. Все испуганно собрались около него. “Что это за фабрика? Как вам не стыдно, ведь вы же артисты, художники! Как вы можете позволить себе такой ужас?” Но гнев его сменился горем, с глубокой грустью он начал говорить о том, {371} как ужасно, что молодые актеры до такой степени лишены поэзии, так не чувствуют природы, так не умеют любить Чехова… Это было настоящим горем художника, встретившегося с грубостью и равнодушием. Он рассказывал о смысле и значении атмосферы, о неотделимости восприятия Чехова от природы, потом увлекся и заговорил со страстью, поэтично, горячо и нежно описывая это весеннее ледянистое утро, свежий ветер, первые лучи солнца, пробудившие птиц, их перекличку, то, как они отряхиваются и чистят перышки, как ищут, ловят тепло лучей… Мы заслушались. “Ну, теперь попробуйте постараться видеть все это, чувствовать это…”

Мы разошлись по своим местам, суфлер дал реплику, я дал сигнал… Птицы запели. Но из зала опять раздался крик, почти стон отчаяния К. С.: “Не то, никуда это ни годится”. Он поднялся к нам, расставил всех по-новому и дал каждому характеристику и задачу: “Владимир Львович, — вы — скворец, влюбленный в скворчиху — Тамирова. Объясняйтесь ему в любви, приглашайте его разделить ваши восторги от этого дивного утра, от прелести цветущих вишен, от всего, что вас окружает. А вы, Тамиров, его не любите, вам больше нравится скворец Добронравов, вы поете для него, хотите обратить на себя его внимание, соблазняете его, стараетесь покорить его сердце, а он занят делом и сплетает себе гнездо, больше его ничто не интересует… А Булгаков потерял свою скворчиху-жену, он вздыхает по ней, тоскует и плачет… Ему мучительно противны любовные муки товарищей…” Это, конечно, очень приблизительные, очень смутные воспоминания о том, что именно он каждому из “скворцов” нафантазировал, возможно, что это и вообще я наполовину придумал сейчас, вспоминая — не знаю, помню только, что это было удивительно поэтично, что это так точно вязалось с вишневыми деревьями в цвету, с первыми лучами солнца, побеждающими “мороз в 3 градуса”. Еще раза 3 – 4 он приходил к нам из зала, переставлял нас, в поисках лучшего места, кого-то послал на рабочую площадку, кому-то велел перебегать с манком с места на место, чирикая “на лету”. “Кукушку” отобрал у меня и поручил ее Н. Г. Александрову, игравшему Яшу. “Вам, Николай Григорьевич придется две роли исполнять”, — сказал он порозовевшему от удовольствия 58‑летнему актеру…

К. С. долго бился с евреем-гобоистом, изображавшим жалейку, объяснял ему про стадо, молодую траву, холодное прикосновение к губам заледеневшей в берестяном туесочке костяной дудочки… Не могу (и не мог тогда) судить о результате всей этой работы, т. е. добился ли К. С. того, чего хотел, но что он добился максимума возможного — ручаюсь. А независимо от непосредственных конкретных результатов для нашей пьесы, для нашего спектакля, {372} какое это имело огромное педагогическое значение для всех нас, как это отразилось не только на актерах-скворцах, но и на всей труппе, до которой, пусть с жалобами и с ворчаньем и до некоторой степени в карикатурном виде, это дошло! А американский технический персонал? Ведь такая творческая взыскательность и требовательность к такому, казалось бы, второстепенному делу поражала их и перестраивала всю их психику».

Там же.

Вечером играет роль Ивана Петровича Шуйского.

МАЙ 23

Играет роль Сатина.

МАЙ 25

Утром и вечером играет роль Вершинина.

МАЙ 26

Играет роль Гаева.

Возмущен письмом директора Американского общества обороны Р. М. Уитнея, опубликованным 24 мая в одной из бостонских галет («Boston Transcript»), о целях гастролей Художественного театра. Просит М. Геста принять все возможные меры, чтобы «опровергнуть ложную информацию, имеющую тенденцию представить американской публике в ложном свете нашу миссию». Заявляет, что единственная пропаганда театра в Америке это — пропаганда искусства; никаких финансовых обязательств Советское правительство с МХАТ не брало. С. выражает глубокую благодарность американской публике и прессе, которые правильно понимают цели гастролей театра²²⁰.

Письмо С. к М. Гесту от 26/V. Архив К. С., № 1668.

МАЙ 29

Играет роль Ивана Петровича Шуйского.

МАЙ 30

Играет роль Гаева.

МАЙ

Заключает договор с издательской фирмой «Литтл, Броун и К^о» в Бостоне на написание книги «Моя жизнь в искусстве». «… Одна бостонская фирма предложила ему написать для издания на английском языке его автобиографию, известную теперь во всем мире книгу “Моя жизнь в искусстве”. Предлагаемые условия были скромные, а работы и без того выше головы, но он согласился: {373} по-видимому, материалы для книги и самая потребность отпечатлеть их на бумаге накапливались исподволь…»

Из воспоминаний Л. Я. Гуревич. Сб. «О Станиславском», стр. 164.

МАЙ — ДЕКАБРЬ

В московской прессе (журналы «Зрелища», «Театр и музыка», газета «Вечерние известия» и др.) — статьи и заметки с насмешками и иронией по поводу гастролей МХАТ в Америке.

ИЮНЬ 2

Утром и вечером играет роль Вершинина в последних спектаклях первого американского сезона.

Обращается к труппе с письмом: «Сегодня мы заканчиваем наш первый заграничный сезон, сезон, прошедший в тяжелых условиях, в совершенно непривычной для нас обстановке, и я не могу не поблагодарить всех артистов и служащих МХТ за их прекрасную, самоотверженную работу, благодаря которой театр наш одержал большую победу далеко за пределами России. Впереди предстоят новые труды, новые испытания, и я надеюсь, что общими дружными усилиями мы успешно преодолеем их. От души желаю всем приятного летнего отдыха, чтобы осенью со свежими силами продолжать наше нелегкое и ответственное дело во славу родного МХТ».

Архив К. С., № 3731.

«Я убежден, что без мощной фигуры, приветливых манер, открытости, простоты и обаяния личности Станиславского успех Московского Художественного театра в Америке был бы, если не меньше, то, во всяком случае, — другого качества.

Станиславский был для нашей публики и физическим и духовным воплощением Театра; скромность, гордость, добродушное величие его поведения импонировали и уму, и сердцу. … И уже после открытия их сезона, на премьере ли, на прощальном ли спектакле, как в других городах, так и в Нью-Йорке, публика требовала, чтобы на аплодисменты вышел Станиславский. Даже если он не был занят в спектакле, он должен был обязательно присутствовать в Театре для выхода на финальные аплодисменты».

О. Сейлер, Внутри Московского Художественного театра.

ИЮНЬ 5

Д. Беласко дарит С. свою фотографию с надписью: «Дань моего уважения Вашему гению, дорогой г. Станиславский».

Музей МХАТ, № 863.