Декабрь 15

С. играет роль Сатина в бесплатном спектакле-утреннике для французских актеров.

«На этом памятном для нас представлении мы имели приятный случай перезнакомиться со многими лучшими представителями французской сцены, пришедшими к нам на подмостки, чтобы приветствовать нас с цветами и речами».

Собр. соч., т. 6, стр. 156.

Делегация Союза французских актеров посещает Станиславского в антракте между третьим и четвертым действиями «На дне».

«Он был одет в лохмотья Сатина, обитателя ночлежки из “На дне”. Густая борода, свисающая вниз, удлиняла его лицо. … Когда посетители вошли в его уборную, на лице Станиславского отображалась {337} уже не беспокойная и дерзостная душа Сатина, на нем лучилась улыбка самого теплого гостеприимства».

«Голос его так полон и звучен, строг и чист, он как бы поет, словно дивная виолончель. И абрис рта его так благороден, так изящен. И в произношении его столько глубины, мечтательности, искренности, таинственности. …

Его чрезвычайно добрые глаза смотрят прямо на собеседника. В них светится глубокая и спокойная радость человека, живущего во имя одной цели, радость вдохновенного труженика, у которого сливаются нервные волнения творца со святым утомлением работника. …

Скромность проявляется не только в его разговоре. Она на всем его лице, она во всем его поведении. Она придает ему простоту и гармонию.

Знаменитейшие артисты Парижа — члены делегации — говорят К. С. о своем восхищении, но Станиславский им возражает. “Это я восхищаюсь Вами. Я изучал театр в Вашем городе”.

Но вот раздается звонок режиссера.

— Это уже второй, господа, — говорит Станиславский. Сцена призывает его: ничто уже для него не существует. Гостеприимный и дружественно настроенный хозяин дома, вельможа исчез. Перед нами только Сатин, убийца и пьяница, который вот‑вот примется выпивать и петь, чтобы позабыть о своих горестях. Суровая маска снова покрывает благородное лицо. Он более уже не принадлежит нам, он не принадлежит и себе: он принадлежит театру».

Ж. Кессель, В уборной у Станиславского. — «Liberté», Париж, 22/XII.

«Напряженная тишина, в которой слушали, мгновенная реакция на какие-то совсем не замечавшиеся обычной французской публикой тонкости интонаций, мимики, жестов, поворотов, мизансцен доказывали, что спектакль дошел. … На сцену вышла толпа французских актеров, и Андре Кальметт произнес восторженную речь, основным смыслом которой было то, что актеры Франции благодарят за урок актерского мастерства… Константин Сергеевич ответил взволнованной речью по-французски. У него была записка, но он бросил бумажку (аплодисменты) и заговорил горячо, ошибаясь, поправляясь, ища слов, и именно этим бесконечно, победоносно обаятельно.

… Если бы не этот спектакль, не эти лица со смытым слезами восторга гримом, не жар этих рукопожатий, не умиленные глаза — не было бы у нас ощущения торжества, веры в то, что мы не зря сюда приехали».

Из воспоминаний В. В. Шверубовича. Рукопись.

{338} «Трудно передать энтузиазм, с которым принималась пьеса. По окончании представления одна актриса, имени которой я, к сожалению, не помню, вышла на сцену и сказала от лица союза актеров благодарственную речь, по окончании которой она поцеловала руку Станиславского, к немалому смущению Константина Сергеевича. Овации длились бесконечно. Я, как сейчас, вижу восторженное лицо Клода Фаррера, перегнувшегося через барьер ложи и махавшего платком».

Сергей Бертенсон. Вокруг искусства, стр. 263.