Сентябрь 22

«С утра ужасная репетиция. “Сад” не идет. Леонидов ведет себя непозволительно. Будирует, опускает всем тон. Лужский репетировал “Сад” и все испортил. Опять просматривал “Сад”. Взяло отчаяние. Наконец, кое-что схватили. Обедал у Коган. Вечером репетиция в мастерской у Рейнгардта — 2‑я картина “Федора”; пошло немного лучше».

Дневник С. Архив К. С., № 806.

Сентябрь 23

Э. Вульф в газете «Berliner Tageblatt» в статье под заглавием «У Станиславского» передает свою беседу с С.

Э. Вульф спросил, как Художественный театр «в Москве перенес время и смуту революции». «Прежде чем я об этом скажу, — ответил Станиславский, — я должен подчеркнуть, что мы совершенно неполитичны. Мы озабочены своим искусством… Я могу только сказать, что в Москве нам хорошо. Правительство заботится о нас, так что мы никогда не страдали от нужды и теперь ни на что не можем жаловаться. Оно идет нам навстречу в получении квартир для актеров, оно обеспечило наше питание и позаботилось о дровах так хорошо, что всю прошедшую зиму в нашем театре было не только тепло, но даже жарко. Финансово мы стоим на твердой почве, так как наш театр, вмещающий 1100 мест, от вечера к вечеру распродан. Место в первом ряду партера стоит 22 миллиона рублей — не смейтесь над этой цифрой, это ведь только звучит так, — эта сумма соответствует примерно 20 золотым рублям, которые стоило место раньше. В общем я должен сказать, что внешние условия жизни в Москве в последнее время поразительно улучшились. В магазинах теперь снова можно купить почти все, что нужно для жизни. Теперь не нужно, чтобы возвращающиеся из-за границы, как драгоценность, привозили с собой спички»¹⁹⁵.

{312} Сентябрь 24

Вечером репетирует народную сцену перед Архангельским собором и ее шумовое и музыкальное оформление.

«Тут нас ждал большой и совершенно неожиданный удар. Для колокольного звона мы взяли из Москвы набор колоколов, отобранный А. Бондыревым, умевшим звонить и знавшим и музыкальный строй и нужный набор колоколов. Самый большой колокол, который мы с собой привезли, был пудов 6 с половиной, т. е. 100 с лишним килограмм весом. Московского же “басового” колокола, вес которого был пудов 100, никто, разумеется, и не думал привозить. Да это было бы и технически невозможно — ни перевезти, ни, главное, пожалуй, — повесить.

И вот репетиции подошли к моменту конца церковной службы, к выходу царя из кремлевского собора. Раздался церковный звон. Алеша Бондырев зазвонил во все колокола. Суходрев (наш рассыльный, бывший ударник из опереточного оркестра) поддерживал его ударами в громадный, привезенный из Москвы гонг, поражавший немцев своими размерами и тоном. Константин Сергеевич сидел в партере и, казалось, был более или менее доволен, но после конца звона он спокойным голосом спросил: “А когда же мы будем настоящий звон прослушивать?” Я высунулся из-за портала и сказал, что звон весь… — “То есть, как весь? А большие колокола, низкие тоны?” — “Их не привезли”. Вот тут-то мы и узнали, почем фунт лиха! Его гнев распространялся по спирали. Сначала он изничтожил меня и Бондырева, Н. Г. Александрова и Н. А. Румянцева, потом он потребовал к себе Н. А. Подгорного. Когда и он подтвердил слова других о том, что невозможно было везти колокола тяжелее 6 – 7 пудов, К. С. гремел, что можно было любого из них не привозить в Берлин, можно было бы, наконец, не привозить и его самого — “Без меня "Царь Федор" может идти, а без настоящего колокольного звона — не может. И не пойдет. Чтобы были колокола! Посылайте в Москву, снимайте с немецких церквей. Без такого звона, чтобы у русских эмигрантов сердца полопались, без такого звона, какой только в Москве под пасху бывает, — спектакль не пойдет”. …

Собралась вся дирекция — и наша, и немецкая. Пригласили зав. оркестром оперного театра. Тот предложил через полчаса установить за кулисами лучший в Европе (“А значит, в мире”, — сказал этот “скромный” немец) “глоккеншпиль”. Его действительно быстро привезли и установили. Попробовали. — “Никуда не годится. Это хорошо для тирольских коров, а не для кремлевского звона”.

К. С. свирепо передразнил каким-то воющим, визгливым альтом: “блям-блям-блям-блям”. Немец обиженно собрал трубки своего “глоккеншпиля”, сказал, что старый господин ничего в звоне не {313} понимает. Так мы и разошлись глубокой ночью в полном унынии. Последняя фраза К. С. была о том, что без настоящего звона спектакль он не выпустит».

Из воспоминаний В. В. Шверубовича. Рукопись.