Моделирование миграции

Некоторые – безусловно можно. С небольшими ошибками в хронологии, классический, прекрасно документированный пример переселения элиты – это Нормандское завоевание Англии в 1066 году. За последующие двадцать лет, как указано в Книге Судного дня, иммигранты, то есть нормандская элита, захватили сельскохозяйственные поместья Англии, прогнав или уничтожив уже имеющихся землевладельцев. Но подавляющее большинство исконного населения осталось на своих местах и после прибытия нормандцев. Под эту категорию подпадает и распространение вельбарской культуры (по крайней мере, отчасти) в I–II веках н. э., в какой-то степени и славянских систем, в особенности поселений корчакского типа, появлявшихся на преимущественно незаселенных нагорьях Центральной Европы, – они подходят под модель «волна продвижения». Однако в целом при изучении событий 1-го тысячелетия становится ясно, что эти модели слишком просты и узки, чтобы охватить все описанные в источниках случаи миграционной активности.

Несомненно, сами эти модели нуждаются в пересмотре. Они либо объединяют в одну группу существенно отличающиеся друг от друга феномены, тем самым создавая путаницу, либо вследствие узкой направленности становятся почти неприменимыми – по крайней мере, при работе с миграционными потоками 1-го тысячелетия. В ее нынешнем виде модель «замещения элиты» не учитывает специфику Нормандского завоевания, когда вторгшаяся в страну новая элита смогла с легкостью стать на место старой, оставив существующие социально-экономические структуры без изменений, а последствия для общей массы населения оказались не слишком значительными, хоть и не настолько минимальными, как утверждают желающие минимизировать важность миграции^[687]. Но такая модель применима лишь в том случае, когда пришлая элита по численности приблизительно равна старой, и я почти уверен (хотя доказать свою точку зрения не смогу), что на протяжении всей истории человечества она подойдет лишь к незначительному проценту случаев.

Разумеется, в 1-м тысячелетии н. э. хватает примеров, когда вторгшаяся элита (пусть даже сравнительно небольшой группой, а иногда и вовсе составляющей крайне малый процент по сравнению с общей численностью населения) все же оказывалась слишком многочисленной, чтобы обойтись без переделки имеющихся земельных владений. В этих случаях существующая поместная структура нарушается как минимум частично, происходит перераспределение и земель, и рабочей силы. В результате смещается баланс между элитой и иными классами населения, а значит, общие последствия миграционного процесса являются весьма серьезными. Такого рода переселение элиты не могло не оказать заметного влияния на социально-экономический строй, а возможно, и на культуру, поскольку население было вынуждено тесно контактировать с пришлой элитой, более многочисленной, чем местная. Именно такие контакты, которые мы с V века наблюдали в англосаксонской Англии и франкской Галлии к северу от Парижа и, возможно, в меньшей степени в Данелаге после 870 года, порождали существенные культурные изменения, в том числе лингвистические, поскольку местное население было вынуждено вписываться в рамки поведения, продиктованные новой и сравнительно многочисленной элитой чужаков, живущих с ними бок о бок^[688].

Случаи частичного замещения элиты опять-таки отличаются от уже описанных нами. Они наиболее часто встречаются в средиземноморских регионах старого римского запада в V–VI веках. Здесь имела место реорганизация экономики, вызванная необходимостью подстроить ее под чужаков – готов, вандалов, бургундов и прочих, – но при этом уцелела значительная часть старой римской элиты. В дальнейшем уже пришельцам приходилось цепляться за свою культуру, и меняться начинал их язык, а не язык местных. Однако это еще не говорит о том, что такая форма миграции – самая ограниченная из всех, встречающихся в 1-м тысячелетии, – оказывала лишь незначительное влияние на затронутые ею регионы. В первом случае политика в стране определялась новой элитой за счет местного населения, по крайней мере в том, что касалось смены королевской власти, и общие политические последствия были достаточно глобальными, чтобы спровоцировать серьезную структурную перестройку. Исчезновение на краткий либо более долгий срок масштабной централизованной системы налогообложения сельскохозяйственного производства и последующее ослабление государственных структур на послеримском западе объясняется, вероятнее всего, милитаризацией жизни представителей высшего класса, последовавшей за созданием этих структур из-за обосновавшейся здесь элиты чужаков.

Модель «волны продвижения» тоже требует существенного теоретического пересмотра. Основная проблема с ней, даже в довольно важных случаях вроде распространения вельбарской культуры в I–II веках, заключается в том, что в Европе 1-го тысячелетия почти не осталось пустой, нетронутой земли, если первые земледельцы обрабатывали ее еще 4 тысячи лет тому назад. К 1000 году здесь по-прежнему было много лесов, и мы прощаемся с европейской историей в момент, когда новая волна сельскохозяйственной активности начала их прореживать. Но фермеры расчищали землю на протяжении тысячелетий, и лучшие места давным-давно были обжиты человеком. В таких условиях экспансия, осуществляемая наугад и не встречающая сопротивления (к примеру, семьями времен корчакской культуры либо большими родами), редко могла иметь место. Возможно, носители корчакской культуры и впрямь расселялись семьями либо большими родами по новым территориям, не встречая сопротивления – но лишь благодаря тому, что они шли не наугад, а тщательно выбирая незанятые, периферийные земли на нагорьях Центральной Европы. Но последующее склонение огромных территорий к славянской культурной модели и сообщения об агрессии славянских племен в других регионах указывают на то, что принуждение могло иметь место. Скорее всего, то же самое верно и для первых вельбарских поселенцев. Вначале экспансия вельбарской культуры, похоже, действительно осуществлялась небольшими социальными единицами, но опять-таки пшеворские сообщества стали частью их культурного горизонта в результате их же активности. Возможно, слияние произошло добровольно, но я подозреваю, что наиболее правдоподобную модель происходящего нам дают примеры миграции малого масштаба эпохи викингов.

Небольшие миграционные единицы скандинавов начали прибирать к рукам земли в Северной Шотландии и на северных и западных островах Британии к началу IX века. В этом случае логистические проблемы (вроде трудностей в приобретении кораблей) налагали определенные ограничения, которых не знали носители корчакской или вельбарской культуры. Поэтому, как сообщают источники, при последующей экспансии скандинавов в Исландию и Гренландию миграционные единицы должны были организовываться ярлами или менее знатными землевладельцами (holds), обладавшими достаточными средствами для покупки или аренды кораблей. Но в то время как Исландия и Гренландия были практически незаселенными территориями, на севере Шотландии и островах сложилась совсем иная картина, и действия норманнов здесь были весьма агрессивными. О старой гипотезе, включающей в себя этническую зачистку, речи не идет, но местное население так или иначе получило более низкий статус и со временем усвоило культурные традиции чужаков. Следовательно, миграция малыми группами вовсе не обязана была быть мирной. При встречах с местным населением, не обладавшим крупными политическими структурами с региональными центрами, небольшие миграционные единицы могли успешно утвердиться на новой территории силой. Получается, к модели «волна продвижения» мы должны добавить варианты миграции малыми группами, которые действовали обдуманно и/ или агрессивно. И тогда эта модель будет применима к многочисленным случаям прихода чужаков в уже заселенные территории Европы 1-го тысячелетия; не только к вельбарской, корчакской и скандинавской экспансии, но, возможно, и к раннегерманскому переселению к Черному морю в III веке или переходу германцев с Эльбы на Декуматские поля; или даже к передвижению славянских объединений на север и восток в Россию в VII–IX веках.

Из имеющихся у нас данных становится ясно, что нельзя провести четкую грань между волной продвижения и масштабной миграцией. Тот факт, что миграция началась с переселения небольших групп, еще не означает, что ситуация не менялась в дальнейшем. Лучший тому пример из имеющихся у нас – викинги. Изначально набеги и переселение скандинавов в конце VIII – начале IX века осуществлялись исключительно малыми группами. В самом первом вооруженном конфликте принимали участие команды трех судов – возможно, сто человек, – и у нас нет причин полагать, что поселения в Шотландии и на островах основывались куда более крупными группами. Однако, по мере того как нарастало сопротивление и доходы и появлялось желание поселиться в более плодородных областях Британских островов, путь к которым преграждали более крупные политические структуры в виде англосаксонских королевств, более влиятельные скандинавские предводители начали присоединяться к потоку, и среди мигрантов образовались крупные коалиции. Процесс достиг своей кульминации в эпоху Великих армий, с 865 года, когда появились союзы, собранные с целью захвата пригодных для поселения территорий сначала в англосаксонской Англии, а затем и в Северной Франкии. Если ранние набеги осуществлялись группами в сто человек, то войска Великих армий насчитывали от 5 до 10 тысяч. Необходимо помнить и о том, что в эпоху викингов предпочтение отдавалось водным путям, так как это обстоятельство накладывало на мигрантов определенные ограничения, не игравшие роли в других случаях, однако эволюция потока от грабительских отрядов до Великих армий является замечательным (и хорошо описанным в источниках) примером того, как (в случае военного и финансового успеха) изначально скромная по своим масштабам миграция может постепенно привлекать все большее число участников. Для более ранних примеров источниковая база не столь хороша, к тому же у них не было проблем с водным транспортом. Тем не менее набирающая обороты миграция викингов является полезной моделью, на основе которой можно анализировать ряд других миграционных феноменов 1-го тысячелетия, не в последнюю очередь переселение готов во II–III веках и лангобардов в IV–V, которое начиналось с малого, но выросло в масштабе и привело к появлению достаточно крупных войск, способных вести серьезные сражения с римской армией и местными соперниками (вроде карпов). Она отчасти применима и к захвату бывшей римской Британии англосаксами, а также к алеманнам в III веке.

Даже за вычетом наиболее спорных аспектов, весь объем данных по 1-му тысячелетию указывает на необходимость пересмотра существующих на данный момент миграционных моделей. Но помимо продвижения малых групп, замещения элиты и миграционных потоков, постепенно набирающих обороты, источники порой сообщают о крупных, смешанных группах, пускающихся в путь, состоящих из 10 и более тысяч воинов, которых сопровождают зависящие от них женщины и дети. И мало того что такие рассказы вызывают сомнения, будучи слишком близкими к старой гипотезе вторжения, но еще и такого рода миграционные единицы не фигурируют в современных условиях, когда большие, смешанные группы мигрантов срываются с места лишь в том случае, если мотивация политическая и негативная – то есть когда население стремится избежать притеснения, погромов и кровопролития, как было в Руанде в начале 1990-х годов. Но в источниках 1-го тысячелетия представлена совсем иная картина. Они приводят более позитивные мотивы и отмечают определенный уровень организации в группах, вторгшихся с хищническими целями на чужие земли. Можно ли поверить в то, что нам сообщают источники? Следует ли считать переселение крупных, смешанных и организованных групп частью общей картины миграции 1-го тысячелетия?