Постсоветская деполитизация познания

В отличие от советского примера, рассмотренного выше, когда специфические практики познания в образовательных учреждениях служили механизмом производства политической субъективности, современный российский университет (и система образования в целом) не является источником политизации студентов. Политический опыт, если и присутствует в университетской жизни, то конвертируется в университет извне, к примеру, активистские кружки и дискуссонные клубы или политическая партийная пропаганда в вузах. Иными словами, университет не производит собственной, специфической модели политизации. Почему? С одной стороны, играет роль общий фон постсоветской деполитизации. С другой стороны, есть «внутренние» особенности образовательный системы, препятствующие политизации «изнутри» нее. Для того чтобы университетский мир был источником политического опыта для студентов, он должен представлять собой специфическую практику коммуникации и взаимодействия, специфическую структуру солидарности и набор центров и практик мобилизации, совокупное воздействие которых на студентов производит публичный политический опыт внутри университетского мира. Какой может быть модель подобной политизации? Каким образом университет сам по себе может быть источником политического опыта для студентов? Одну из моделей описывает П. Бурдье в работе Homo academicus: как и в случае описываемой в этом эссе истории физического факультета, рост числа студентов в послевоенной Франции привел к сбою университетских карьер и активизировал борьбу между классическими (классическая филология) и новаторскими (структурализм) научными позициями; заинтересованные в научной карьере студенты “выбрав” новаторов, включились в политическую борьбу за новое знание. Поддержав ученых-новаторов во внутриуниверситетской борьбе, студенты усилили прочность их положения, таким образом, сделав «революцию» 1968 г. одним из рычагов институционализации научной инновации в университете. В свою очередь работа университетских профсоюзов была институциональной платформой студенческой борьбы (Bourdieu; 1988). В современной России, где также происходит бурный рост числа студентов, по крайней мере, в области гуманитарных и социальных наук институционализация интеллектуальной инновации, как правило, происходит за пределами университетского мира¹⁵. Небольшие негосударственные университеты и исследовательские центры, междисциплинарные научные журналы и неофициальные семинары, отдельные кафедры вузов и художественные объединения, интересующиеся теорией – не просто исключение из правил академической системы, но развивающееся сообщество, которое, производя работу по институционализации научных инноваций, сознательно дистанцируется от официальной науки и образования, отказывается от публичной борьбы за новое понимание интеллектуальной легитимности. При этом нужно заметить, что группы, претендующие на лидерство в сообществе новаторов, подчеркнуто аполитичны - они отрицают саму возможность соприкосновения науки и политики: социальная критика, внимание к политической актуальности предмета исследования, попытка интеграции исследовательской программы и политического идеала – все это представляется ими как подмена науки чем-то враждебным ее ценностям. Эта аполитичность связана с тем, что для молодых профессионалов негативной точкой референции выступает старое поколение советских гуманитариев и социальных ученых, продолжающих оставаться начальниками в официальной науки и образования - их непрофессионализм и интеллектуальную провинциальность они связывают с инструментальным отношением к теории как средству легитимации политического режима или социальной критики¹⁶. Иными словами, государственная образовательная система воспроизводит архаичные типы научного мышления и исследовательской практики, при этом препятствуя политизации научной жизни; в свою очередь, инновационные интеллектуальные центры, расположенные за границами этой системы, предпочитают не вступать с ней в противостояние и, одновременно, отрицают политическую функцию науки, тем самым предупреждая политизацию производства знания. Механизмы деполитизации научной инновации обнажают себя во время студенческих протестов, которые являются исключительно редкими в постсоветской России. Если студенты, находящиеся внутри образовательной системы, требуют интеллектуального обновления, то руководство, незаинтересованное в переменах, указывает им на неуместность борьбы за новое знание политическими методами, дискредитируя их протест как действие, за которым стоят непознавательные, чуждые университету интересы, и легко репрессирует бунтовщиков вследствие отсутствия в российском университете традиции самоорганизации и действенных органов самоуправления. Вместе с тем большая часть новаторов, казалось бы, заинтересованных в интеллектуальном обновлении академического мира, также указывают студентам на избыточную политизированность их действий - консолидация «новых» интеллектуалов в борьбе против старых по определению невозможна на основе протеста¹⁷.

Если советские студенты-физики смогли сделать единство научного и политического дискурсов как истинностных процедур опорой своего бунта, то постсоветским студентам-бунтарям указывают на невозможность бороться за новое знание политическими методами: выбирайте или наука, или политика. Тем самым в условиях деполитизации познания политическая борьба за истину – это оксюморон. Студенты, требующие нового знания, - маргиналы, которые перепутали «чистую» науку и «грязную» политику. И все же время от времени в постсоветской России можно наблюдать политизацию «изнутри» университета. Однако, в отличие от советского случая, когда протест нес в себе энергию интеллектуального обновления, постсоветская органически университетская политизация является консервативной. Преподаватели и студенты, вступив с начальством в борьбу, где ставкой является знание, - защищают как раз старые, архаичные модели производства знания, они защищают традицию¹⁸.

Таким образом, политизация культуры в СССР не столько повлекла за собой «давление» на науку со стороны идеологии, как часто пишут историки, сколько спровоцировало обостренную борьбу интеллектуалов за свои эпистемологические позиции, борьбу за истину, которая могла принимать форму репрессий, но при этом и форму протеста. В результате истина, одновременно, научная и политическая, была ставкой в ожесточенной борьбе, которая делала познание чем-то очень важным и которая порождала специфические формы политической протестной субъективации внутри идеологических аппаратов государства. При этом политизация была не только механизмом идеологизации и регресса в науке, как, к сожалению, случилось в биологии, но и двигателем обновления и отстаивания автономии теоретического мышления. В современной России политика и познания как бы разнесены по разным плоскостям социального опыта, и это препятствует борьбе за истину и делает бесплодными политические механизмы интеллектуальной инновации.