Государственная научная и образовательная политика

СССР унаследовал от Российской Империи централизованную модель научной и образовательной политики. Эта политика имела два основных вектора: технократический, нацеленный на подчинение науки нуждам производства, и идеологический, заключавшийся в контроле над согласованностью производства научного знания и университетского преподавания с доктринальными положениями марксизма.

Партийный контроль стимулировал в поле науки борьбу между разными группами ученых, отвечавших требованиям советского руководства. Партийные органы руководствовались политикой “разделяй и властвуй”, поддерживая и контролируя разные группы ученых и до определенного момента не отдавая абсолютного приоритета ни одной из них. Рассмотрим подробнее, как государственный интерес и давление провоцировали в науке и образовании борьбу разных групп ученых на примере советской физики.

«Физики в почете»

Советская физика, являясь привилегированным объектом государственного интереса вследствие промышленного и военного потенциала и обладая высоким престижем в глазах общества, представляла собой нечто большее, чем просто науку. Из-за стратегического значения в холодной войне она обладала особым политическим статусом, притягивая студентов, а теоретические дебаты вокруг философских оснований физики делали эту дисциплину пространством острых эпистемологических дебатов. Физфак¹ Московского университета в 1920-1950-х гг. был одной из арен – и сторон - борьбы между “новой физикой”, как называли в СССР возникшие в XX в. квантовую механику и теорию относительности, и “старой физикой”, представители которой считали эти теории избыточными для решения актуальных научных задач (с которыми, по их мнению, можно было справиться в рамках классической физики), или даже ошибочными². До 1954 г. лидеры “новой” физики в СССР периодически преподавали на физфаке – но их положение на протяжении всех этих лет было неустойчивым. В послевоенное время лидеры “новой” физики ушли или были отстранены от работы в университете и “осели” в институтах Академии наук, где они работали и раньше. Вернулись на факультет “новые физики”, уже в лице следующего поколения, только в 1954 г.

Борьба “старых” и “новых” физиков была не только столкновением теорий, но и конкуренцией различных принципов обоснования научной истины и научной практики, иными словами, того, что Фуко называет режимами функционирования истины в ракурсе анализа комплекса “власть – знание”: “Каждое общество (каждое научное микросообщество – говорим мы – примеч. автора) имеет свой режим истины, свою "общую политику" истины, т. е. типы рассуждений, которые оно принимает и использует в качестве истинных; механизмы и органы, позволяющие отличать истинные высказывания от ложных; способ, каким те и другие подтверждаются; технологии и процедуры, считающиеся действительными для получения истины; статус тех, кому поручено говорить то, что функционирует в качестве истинного” (Фуко; 2002). Фуко анализирует эти “политики истины” в связи с функционированием институтов, в которых они локализованы. В дискуссиях советских физиков можно условно выделить два “идеальных типа” обоснования научной истины, противоречащих друг другу: “спекулятивный”, характеризующийся отказом от “объективной” экспериментальной проверки и неконтролируемой (экспериментом и математикой) работой теоретического воображения, и “сциентистский”³, зиждущийся на непогрешимости математического расчета и выверенной экспериментальной процедуре. В нашем случае первый локализован в университете, а второй в закрытых НИИ и Академией наук СССР. Ярче всего столкновение этих двух типов научного обоснования мы видим в дискуссии о теории Н. П. Кастерина, преподавателя МГУ и яростного противника теории относительности. Интересно, что аргументы “за” и аргументы “против” этой теории были принципиально различными по типу обоснования и, больше того, несовместимыми: первые были “спекулятивными”, вторые “сциентистскими” (согласно моему обозначению). Аргументы против теории Кастерина отсылали к содержащимся в его работе математическим ошибкам и положениям, противоречащим экспериментальным данным. Так, физик Д. И. Блохинцев говорил о “глубочайших ошибках”, а также о том, что “большинство ошибок Кастерина являются математическими ошибками”, что “даже трудно поверить, чтобы Кастерин делал такие ошибки”. Защитники теории Кастерина использовали аргументы другого характера. Например, Н. С. Акулов заявил, что “теория ставит чрезвычайно интересный вопрос – это является фактом, независимо от того, является ли теория верной или не верной” и заключил, что “то, что эти работы нужно ставить в Советском союзе является … бесспорным”. Сам Кастерин так обосновывал ценность своей работы: “Теперь мы вполне определенно знаем, что такое электричество; что такое магнетизм; что такое электромагнитное поле. А благодаря этому мы знаем точно, что такое электрон <…> которые во всех теориях до сих пор считаются первичными, дальнейшему анализу не подлежащими элементами, свойства которых становятся нам известными только путем опыта. А в моей теории все их качественные и количественные значения вычисляются теоретически … Теория всегда должна идти на шаг впереди опыта, а то какая же это теория, когда она идет в поводу за фактами”. Эти способы обоснования казались несовместимыми - в конце обсуждения Тимирязев воскликнул: “В такой атмосфере невозможно никакая дискуссия, здесь совершенно не может быть общего языка”. На объединенном заседании Групп физики и математики ОМЕН АН⁴, где состоялось итоговое обсуждение теории Кастерина, было принято решение прекратить финансирование работ Кастеина (Андреев; 2000).

В 1940-х-начале 50-х гг. физфак МГУ становился все более влиятельным игроком в поле советской физики. Физфаковское руководство стало весомой научной контр-элитой, противостоящей академической элите, представленной АН СССР. Чтобы обеспечить собственное воспроизводство, по меньшей мере, в университете, администрации физического факультета было необходимо, во-первых, предложить студентам успешную и престижную профессиональную карьеру, чтобы они могли пополнять кадровый состав “университетской” группы, и, во-вторых, “внушить”⁵ им свои научные убеждения, чтобы студенты своим признанием наделили ценностью те профессиональные компетентности, которые “университетские” физики стремились сделать господствующими в научном поле. Для того чтобы два этих условия могли быть выполнены, руководство физфака должно было занимать прочную позицию в поле науки, баланс сил в котором, в конечном счете, регулировался государством. Ниже я проанализирую причины, по которым “университетская” элита не смогла занять доминирующую позицию в поле, а напротив потерпела тактическое поражение, когда решением ЦК партии было назначено новое руководство физического факультета. Частью процесса делегитимации интеллектуальной позиции “университетской” физики был студенческий протест 1953 года. Почему воспроизводство университетской элиты “дало сбой”?

Наиболее престижной, и одновременно, политически актуальной – что важно, так как студенты, организовавшие в 1953 году протест видели в своей деятельности политическую функцию - областью науки в начале 1950-х годов была ядерная физика, творившая чудеса, главном из которых была атомная бомба: “Мы были наполнены идеалами социализма и учились добросовестно <…> с одной стороны Курчатов и остальные создавали атомное оружие и пользовались всеми достижениями науки, включая квантовую механику, а с другой стороны у нас на физическом факультете была развернута такая кампания о том, что квантовая механика – это буржуазная лженаука”⁶. Физический факультет МГУ был фактически изолирован от работ в области ядерной физики. Студенты и аспиранты физфака МГУ конца 1940-х – начала 50-х гг. испытывали на себе давление “философского” способа рассуждения в физике. В конце 1940-х-начале 50-х гг. на факультете защищались диссертации, посвященные критике “физического идеализма”, формировалось специфическое научное направление, связанное с философией естествознания. Оппоненты руководства физфака МГУ утверждали, что оно подталкивает сотрудников факультета к участию в формировании особой, “университетской” науки⁷. И, тем не менее, многие из студентов не признавали за “философской” версией физики научной легитимности⁸. Один из студентов 1950-х гг. вспоминает о “бессмысленных” философских вопросах, ставившихся в рамках физических курсов: “«4» на экзамене по механике я получил, в частности, потому что не смог ответить на вопрос, реальны или фиктивны силы инерции, это бессмысленный вопрос на уровне сколько бесов может уместиться на острие иглы”⁹. “Философская” группа физиков не смогла навязать студентам свою версию науки, поскольку частью их научного габитуса, сформированного в школе был математизированный, т. е. в тот период истории советской науки противостоящий философскому образец научной практики. Многие мои респонденты отмечали важную роль школьной математики в своем образовании, часто они посещали математические кружки. Также респонденты говорят о преподавании математики в университете как об эталоне интересной и интенсивной учебы, в отличие от физики: “Математику преподавали … выдающиеся люди <…> мы могли сравнить, как здесь, как этот Ефремов читал лекции, вдруг по физике какое-то <…> По математике ты имел задания, кучу задач должен был решать всяких. А по физике я не помню, чтобы мы решали задачи. Ничего похожего не было в физике, ничего”¹⁰.