Ученики
Состав учеников общеобразовательной школы, которая находилась в таком необычном месте — среди заборов, вышек, колючей проволоки — был разный.
Сначала, когда поселок только создавался, это были дети военнослужащих и вольнонаемных. Состав их часто менялся, так как военных приказом переводили с одно места на другое. Поэтому трудно проследить судьбу их детей.
Из интервью с жительницей поселка Н.И. Вощенко:
«Приехали в поселок в 1940 г., отец служил в военной охране, поселок только строился. Поступила в 4-й класс. Школа была деревянная, только что выстроенная».
В годы войны в школе появились дети спецпереселенцев: поволжских немцев, прибалтов. «В школе у нас был настоящий интернационал».
Просматривая школьные альбомы, мы обратили внимание на большое количество нерусских фамилий: Кисснер, Кунстман...
Среди учащихся школы было немало детей бывших заключенных. Их родители не имели права после освобождения уезжать из поселка или боялись возвращаться из-за повторных арестов. Примером может служить семья П.А. Фалько.
«Я родился 27 июня 1937 г. в г. Мытищи Московской области. Мой отец, Александр Гордеевич был агрономом, закончил Тимирязевскую академию, в 1931 году был послан партийными органами в Монголию, передавать опыт организации колхозов. Работа была трудная: монголы были скотоводами, кочевниками, заниматься сельским хозяйством не хотели.
Было не только трудно, но и опасно. Отец спал с наганом под подушкой.
По возвращении из Монголии в 1937 году отец получил назначение в аппарат Наркомзема. Он был начальником спецотдела, который занимался стратегическими запасами продовольствия и техники. Страна тогда уже готовилась к войне.
В 1937 году в Наркомземе шли повальные аресты. Отец, видимо, что-то предчувствовал. По рассказам родных, он вечерами, держа меня на руках, часами ходил по комнате. В ночь на 30 ноября 1937 года его арестовали. Обвинение – японский шпион.
Маме на Лубянке предложили отказаться от мужа. Она не приняла предложение. Через год ее арестовали. Сначала Невинская тюрьма, потом этапом в Алжир (Акмолинский лагерь жен изменников Родины). Осенью 1939 г. ее этапом перевели в Вятлаг. Там была очень высокая смертность. А мама была врачом, она окончила в 1931 году 1-й Московский медицинский институт. После ареста родителей детей оставили родственникам. Отец был расстрелян 8 февраля 1938 года. Мать видела много горя. Когда закончился срок, она взяла детей в поселок Лесное.
Вместе с братом мы прожили в поселке 11 лет. Учиться начал в школе, в деревянном здании. На первом уроке в 1 классе учительница спросила меня, какие буквы алфавита я знаю. Я назвал всего 4: О (баранка), С (полбаранки), П (ворота) и Ф (франт). Весь класс захохотал, а я заплакал. Они жили с родителями, их готовили к школе, а меня до переезда в Лесное воспитывала бабушка. Главная ее забота была накормить меня. Жили очень бедно. Это я понял уже позднее: однажды я нашел коробок спичек, бабушка была так рада, что долго меня хвалила. Обычно, прежде чем зажечь печь, она выходила на улицу и смотрела, из какого дома шел дым, потом шла туда и брала угольки, чтобы затопить свою печь. Шла война, нищета была страшная. Бабушка меня любила, жалела, ведь я был оторван от родителей. Иногда рассказывала сказки. Но большего дать не могла.
До 3 класса я хромал в учебе. Не мог отличить, где подлежащее, где сказуемое. А потом еще заболел корью и остался на второй год. Потом поправился, окреп и преодолел комплекс отстающего».
Мы спрашивали тех, кто давал интервью, была ли разница между детьми, которые сидели в одном классе, например, дети охраны и дети бывших заключенных.
«Трудно было детям немцев-переселенцев. Шла война, у многих были погибшие на войне, поэтому на них переносили свое раздражение: дразнили, лупили. Иногда гоняли с криком: «Бей фрицев!» (В.В Мухачева). «Лишь с годами, вместе взрослея, понимали, что это хорошие ребята. Взрослые немцы из-за своей эрудиции и дисциплинированности занимали в поселке наиболее квалифицированные должности: киномеханика, часовых дел мастера, водителя машин-лесовозов, мастера в литейке и механических мастерских. Я дружил с Артуром Кунстманом. После 10-го класса идем как-то по поселку и я раскудахтался. Счастливое время! Можно куда угодно ехать поступать учиться, Артур, грустно улыбнулся: «Павел, а у меня даже еще паспорта нет. Жду разрешения». До этого детям немцев разрешалось выезжать только в определенные города». (П.А. Фалько).
В поселке было много бывших заключенных. В своем интервью В. Филимонов, бывший ученик школы, сказал, что этим не упрекали, а за слова «твой отец-зек», можно было получить по физиономии. Различия были только между детьми начальства и остальными».
В основном разница была в материальном положении.
«Дети военнослужащих ходили в перешитом из военной одежды. Шинели, брюки и курточки из габардина и сукна, что выдавали военным раз в два-три года. На 5-м лагпункте была большая швейная мастерская, где заключенные шили одежду. Мы же ходили в обносках. Я, например, в 10 классе ходил в школу в телогрейке. Однажды я стал требовать у матери новую рубашку, она расстроилась, стала совать мне деньги – иди купи! Но купить было нечего. (П.А. Фалько).»
«Дети начальников носили красные галстуки из шелка. А мы из сатина или штапеля, края этих галстуков вечно закручивались. Мы завидовали им». (В.В. Мухачева)
Разница была и в условиях жизни. Одни жили в благоустроенных домах – другие в бараках.
«Мы жили с братом и мамой в доме, где стены были засыпные, поэтому 2 печки топили и утром, и вечером. Сами рубили рейку для печек, чистили снег. Когда в семье появился отчим, он тоже, как и мама, был из заключенных, после освобождения работал в Вятлаге главным энергетиком, жить стало легче» (П. Фалько).
Классы с литерами «Д» и «Е» обычно полностью состояли из лагпунктовских детей. Эти дети были бедновато одетыми (в платках, сапогах), послушными, учились средне. Проблем с ними особых не было. К окончанию школы классов «Д» и «Е» уже не было, оставался 1–2 десятых класса. Уезжали, переходили в вечернюю школу или устраивались на работу». (М.В. Путинцева)
П.А. Фалько вспоминает: «Школа была для нас как дом родной. Даже вечером снова бежали в школу: в библиотеку, физкультурный зал, кружки. Там учили нас настоящие профессионалы. Учили отлично, мы не задумывались, как они оказались в поселке. Многие выпускники свободно поступали в столичные вузы».
Рассматривая школьные альбомы того времени, мы обратили внимание, что жизнь учеников лесновской школы внешне ничем не отличалась от жизни учеников других школ за пределами запретной зоны. Учились по тем же программам и учебникам, воспитывались в коммунистическом духе.
Пионерские сборы, линейки, комсомольские собрания, ленинские уроки, клятвы верности партии и правительству, соревнования между классами...
И вместе с тем здесь был другой мир: заборы, вышки, колючая проволока – лагеря рядом со школой и жилыми домами.
На наш вопрос, знали ли, что творилось в лагерях, и как они к этому относились, мы получили противоречивые ответы.
«Не представляли, не задумывались», «сидят – значит заслужили», «узнали после выступления Н.С. Хрущева». В это трудно поверить.
Из воспоминаний Т.В. Голубевой:
«Когда мы жили в интернате, то каждый день просыпались от шарканья сотен тысяч ног – это заключенных гнали на работу. В колоннах были разные люди. Иногда уголовники выкрикивали разные гадости. Мы понимали, что это изгои, и старались подальше от них отходить. Читая Чехова о посещении острова Сахалина, где были каторжане, я понимала, что нужно жалеть заключенных, но не могла. Только позднее, уже взрослой, я поняла, что среди заключенных было много невинно осужденных.»
Из воспоминаний П.А. Фалько:
«Жизнь наша проходила в окружении зон: 2х2 км, колючая проволока, бараки для заключенных, помещения для охраны. За зоной щитовые дома для семей сотрудников.
В Лесном находилась центральная следственная часть, куда привозили заключенных на разные пересмотры. Водили их под конвоем.
Однажды мой приятель, Шура Барышников, сказал мне: «Хочешь, я покажу тебе зеков?» И показал. Вели строй людей в замасленных телогрейках, 8 человек охраны, ружья со штыками, немецкие овчарки. Я был обескуражен, т.к. собственными глазами видел, как по Москве вели пленных немцев: нормально одетые, в пилотках, охраны гораздо меньше. Ведь это были враги, а у нас, в Лесном, свои, советские люди. С 1944 по 1947 год в поселке работали пленные немцы. Они строили стадион, пляж, ремонтировали дороги. Нас, мальчишек, удивляло то, как охранялись колонны пленных немцев и как водили колонны наших заключенных. Строгость по отношению к заключенным была в несколько раз выше. Немцы были одеты во все свое. Поэтому зимой им очень сильно доставалось от наших морозов.
Потом я много раз видел разводы заключенных: построение, переклички, по бокам охрана с собаками.
Однажды, уже старшеклассниками, мы шли гурьбой мимо колонны заключенных, и кто-то из нас крикнул им что-то обидное, и тогда один из молодых парней в колонне заключенных сказал: «От тюрьмы, да от сумы не зарекайся». Я это запомнил надолго. Один раз, мой сосед по парте Кухтиков (сын начальника Вятлага) показал мне в окне, как вели заключенного: руки за спиной, голова опущена. Знаешь, кто это? Это автор песни «Темная ночь» Владимир Агатов. Эту песню пела вся страна.
Случались побеги. Тогда весь поселок вставал на уши: кордоны, патрули и прочее. В 1954 году на 5 л/п вспыхнуло восстание. А это рядом. Вызывали карательную роту. Подавили силой. Моя мама, как врач, участвовала в устранении последствий. Несколько дней обрабатывали оставшихся в живых раненых заключенных».
«Я жил на «Комендантском» у самой зоны, был школьником, когда случилось восстание заключенных. Был свидетелем подавления: выгнали всех на озеро, окружили войсками, слышен был лай собак, горели прожектора. Было страшно. После мы на этом месте находили ножи, заточки». (В. Филимонов).
«1954 г. Зима. Я с другом по школе Сережей Красиковым катался на коньках. Видим, что какой-то солдатик подвыпивший (как нам показалось) пристает ко всем. Нарывается. Мы с другом уже собрались принять меры, но в раздевалке этот солдатик вдруг расплакался. Говорит: мы их стреляем, кровь брызжит во все стороны, а они стоят. Это был солдат из карательной роты. Подавляли их бунт (восстание) на 5 л/п. Говорит, что третью ночь не может заснуть. Потом я уже узнал, что есть такое понятие как «Вьетнамский синдром». По сути это же мальчишка – 18 лет. Задние ряды в целях защиты держали передние ряды. Мы много об не задумывались. Вступали в пионеры, в комсомол. Может, принимали нас строже. В Вятлаге все резко изменилось после смерти Сталина. Даже нам детям, было заметно, что начались послабления. Началась планомерная реабилитация, политические стали возвращаться в родные месса. В поселке стало скучнее.»
Выпускники школы сохранили добрую память о школе. Приезжают на встречи выпускников. В 1989 году отмечалось 50-летие школы. Было очень много народа, концерт, банкет, некоторые бывшие ученики (Наркевич) приезжали специально, чтобы получить документы осужденных родителей (первый отдел позволил им это сделать), сходить на могилы родственников.
По моим, возможно, не очень точным подсчетам, дети бывших заключенных получили лучшее образование. При поступлении в вуз я скрыл, что родители мои были репрессированы. В анкете я указал: мама – врач (а еще она была узницей Алжира – Акмолинского лагеря жен изменников Родины); отец – умер (а был расстрелян в 1938 году). А я вошел в категорию «детей Алжира». (П.А. Фалько).