Историография.

Как бы это поразительно ни выглядело, столь увлекательная и не теряющая актуальности тема, связанная с «футурологией» (предсказательной магией и астрологией) в Византии, до сих пор не «нашла» досконального отражения в исторической науке: казалось бы, и тема обладает неувядающим значением, и пространство-время (Византия XII-XIV вв.) богаты на исторические источники, но отчего-то крупными специалистами мало подготовлено сравнительно мало работ по этой теме. Впрочем, я, наверно, излишне сгущаю краски, ведь определённый интерес у историков эта тема уже вызывала и поднималась в целом ряде работ. На первый взгляд, может показаться иначе, однако затем выясняется, что интерес к теме в историографии хотя и спорадический, но «фантастический» по числу периодически обращений (да и называть эти обращения совсем уж бессистемными было бы несправедливо). Не «изобретая велосипед», воспользуюсь замечательным списком, предложенным нашим преподавателем Рустамом Мухаммадовичем Шукуровым. Основные труды в этом разделе (историографическом обзоре) расположу в отличие от обозрения источников уже не в хронологическом порядке написания, а в алфавитном, по фамилиям авторов – считаю, что такой вариант тут выглядит не менее предпочтительным, так как каждая работа обособлена и едва ли можно проследить генезис, при котором одна «генетически» происходила бы от другой (алфавитный порядок, в свою очередь, нивелирует всякий намек на расхождение по значимости, а значимость в моей работе каждого труда из списка довольно высока, пусть даже ни один не посвящен полностью изучаемой мной проблеме (в этом можно усмотреть и некоторое преимущество: мне достается «целинная земля», одним из «пионеров» в возделывании которой могу значиться - правда, ее еще нужно грамотно обработать). Польскому писателю - сатирику Станиславу Ежи Лецу принадлежит афоризм: «В алфавит должна быть включена ещё одна буква… буква закона». Так вот, пока нет не только такой буквы в алфавите, но и некого строгого закона, как располагать источники и литературу в главах докладов, только рекомендательные предписания, так что позволю себе определённую вольность, «вольтерьянство», действуя в соответствии с принципом «всё что не запрещено, разрешено», а не авторитарным постулатом «запрещено всё, что не разрешено». Глава носит дескриптивный характер; при описании каждой из работ стараюсь не обойти вниманием биографии авторов, так как считаю их (осознавая, что мнение спорное) важными для постижения сути создававшегося (создаваемого) ими материала.

Ощутимый вклад в исследование вопроса внёс церковный историк, канонист и литургист (специалист по богослужению в христианской Церкви) Александр Иванович Алмазов (1859-1920). «Наиболее объемным трудом А. является докт. дис. «Тайная исповедь в православной Восточной Церкви». В этом уникальном по охвату и тщательности разработки материала сочинении автор на основе изученных им 189 греч., 12 южнослав. и 427 рус. рукописей, а также многочисленных печатных изданий исследует историю чинопоследования исповеди в правосл. Церкви в X-XIX вв. с экскурсами в более ранние эпохи вплоть до апостольской»¹⁷.  Однако нас в свете рассматриваемой темы интересуют другие работы Алмазова. Первая из них – «Апокрифические молитвы, заклинания и заговоры» («К истории византийской отречённой письменности»)¹⁸. Автор обращается к большому количеству источников, подчёркивает, какие возможности открывает перед ними работа именно с апокрифами: «Понятие молитвы апокрифической (разумеется, с церковной точки зрения) нужно признать довольно растяжимым и обнимающим молитвы, очень разнообразным по внутреннему и внешнему характеру… Так, сюда могут относиться молитвы, не отвечающие характеру действительного церковного моления по фактическому своему содержанию, как, напр., с ссылками на какие-либо факты – вымышленные, с упоминание чудесных событий, безусловно сомнительных если не более того, с перечнем таинственным имён, и пр.»¹⁹. Получается, Алмазов понимает, что исследование такого характера может таить в себе ряд неточностей, придётся отделять зёрна от плевел, зато, если суметь всё грамотно разделить (Алмазову это явно было под силу) то зёрен удастся извлечь больше. В апокрифических молитвах, заклинаниях и заговорах нередко содержаться информация стороннего характера, даже астрологическая, а уж с магией все эти источники связаны напрямую. Александр Иванович досконально разбирает все приводимые источники (около 75), многие из них дают возможность рассмотреть менталитет простого люда средневековой Византии, так заговоры, как отмечает Алмазов, «всецело продукт народного творчества, - формула, которая может пользоваться фактами, но сама никогда не может быть принадлежностью внешнего культа»²⁰. Что касается заклинаний, то это обращения (в отличие от молитв, даже самых нестандартных апокрифических) не к Богу, как к источнику благу, а к силам, от которых исходят беды, с целью беды эти предотвратить или устранить. Естественно, такая формула также широко была распространена в народных массах.

Небезынтересна работа Алмазова «Проклятие преступника псалмами»²¹ - интригует она, уже начиная с заголовка: что же он подразумевает? Также как человечеству искони присуще желание заглядывать в будущее, так живёт в людях жажда возмездия, кары, которая настигнет преступников, которым удалось избежать наказания. «Но есть и Божий Суд, наперсники разврата», - как писал Лермонтов в «Смерти Поэта». В Византии, когда преступник скрывался от пенитенциарной системы, избегал правосудия, за удовлетворение народной жажды возмездия брались клирики. Служители церкви прибегали не лишь к молитве о нахождении преступника в ходе сыска, но и отлучали его, насылали проклятие. Молитвенные формы, в которых насылались проклятия, основывались на псалмах, отсюда и взялось выражение «проклятие псалмами». Проклятие насылалось двухчастным образом: «Первая часть заключает в себя большую часть собственно молитвенного элемента; вторая же, можно сказать, - всецело совокупность выписок из псалтыря»²². Алмазов описывает церемонию как поразительную по степени эмоционального воздействия на наблюдающих – таким образом, и так религиозная по существу, она будоражила людей, затрагивала сокровенные чувства, пробуждала ещё больший интерес к потустороннему и запредельному.

Ещё одна монография Алмазова «Чин над бесноватым»²³ поднимает вопрос изгнания священниками-экзорцистами из людей бесов, демонических сущностей, при помощи «врачевательных молитв» (как апокрифических, так и обладающих совершенной с церковной точки зрения композицией)²⁴, но вновь неизменно эффектных по процедуре, усиливающих интерес к загадочному.

Вторым из авторов в списке идёт Александр Петрович (Пейсахович) Каждан (1922-1997), выдающийся советский и американский исследователь истории Византии и Великой Армении (принял гражданство США, где взрастил целую плеяду византинистов, заняв в 1970-е гг кафедру профессора в Гарвардском университете). В монографии «Книга и писатель в Византии»²⁵, Каждан рассказывает о таком неотъемлемом культурном элементе, как книга, и о писателях во многом со специфических позиций, которые обоснованы самой структурой византийской истории – тягой к неизведанному и парадоксальному, при этом вовсе не инфантильной и не лишённой практичности. Это несколько замедляло развитие науки в Византии, предопределив отставание поздней Византии в этом компоненте от преодолевшей «тёмные века» и возрождавшей прикладную науку Западной Европы. Достижения были, но зиждились они как раз на том, в чём византийцы более всего преуспевали, в частности астрологии: «В сфере космологии византийцы не двинулись вперед. Они придерживались традиционных представлений, одни из которых восходили к библейской концепции (в наиболее четкой форме учение о плоской Земле, омываемой океаном, изложено Косьмой Индикопловом, резко полемизировавшим с Птолемеем), другие — к достижениям эллинистической мысли, признавшей шарообразность Земли (Василий Великий и Григорий Нисский, а позднее и Фотий полагали, что учение о шарообразности Земли не противоречит Библии). Астрология получила широкое распространение. А наряду с этим астрономические наблюдения позволили Никифору Григоре (ученому, предлагавшему, кстати сказать, реформу птолемеевского календаря) дважды предсказать солнечное затмение»²⁶. Каждан напрямую затрагивает те аспекты, которые лежат в плоскости моей работы, помимо того даёт характеристики, позволяющие чётче понять существо византийской литературной традиции, глубже погрузиться в источники. Напр., об «Истории» Никиты Хониата он говорит следующее (с чем трудно не согласиться, но на что легко не обратить внимание): «Личность автора проступает здесь не только в выборе формы, не только в упоминании им некоторых эпизодов из собственной жизни (и в частности, уже известного нам эпизода, связанного со спасением девушки-гречанки в захваченном крестоносцами Константинополе), но и косвенно (может быть, не всегда осознанно) — в подборе материала…»²⁷. Отчётливый взгляд на литературную традицию, научные интересы, образовательный уклон Византии – подспорье при изучении практически всех тем, касающихся истории Византии, и изучаемая мной сейчас – не исключение.

Было бы неправильным обойти вниманием масштабную работу Каждана «Византийская культура», в которой даётся всесторонняя картина жизни Византийской империи в X-XII вв. «Термин «культура» употреблен здесь в самом широком значении: под культурой понимается вся совокупность творческой деятельности конкретного общества — от производства материальных благ до мифологии и художественных идеалов. При этом я не вкладываю в понятие «культура» никакого этического содержания, т. е. не противопоставляю культуру как категорию, связанную с созиданием и расцветом, цивилизации как синониму окостенения и упадка», - говорится в самом начале этой книги²⁸. Одна из глав фундаментального труда посвящёна вопросам религии, называется «Церковь и богословие». Подчёркивается, что мировоззренческим фундаментом в Византии, как и в Западной Европе (там даже с более позднего времени), было христианство. Ещё задолго до схизмы (разделения) христианских церквей между ними прослеживалось большое число отличий, наиболее принципиальные из которых брали истоки из кардинального различного соотношения сил духовной и светской власти в Византии и остальных постепенно христианизировавшихся европейских регионах: «…греческие богословы настоятельно подчеркивали монархическое начало троицы: в полемике с латинянами они постоянно повторяли слова Василия Великого о том, что бог-Сын и святой Дух являются десницей и шуйцей бога-Отца Бог-Отец рассматривался как единый и общий источник двух других лиц троицы. Известные евангельские слова "Отец мой более меня" постоянно волновали византийскую богословскую мысль. Напротив, добавление "филиокве" подчеркивало не монархический, а иерархический принцип в соотношении лиц троицы. В соответствии с добавлением к символу веры оказывалось, что только бог-Сын рожден непосредственно Отцом, тогда как Дух исходит и от того, и от другого. Сторонник "филиокве" Никита Маронейский сравнивал соотношение лиц троицы с простейшей иерархической системой: царь - полководец - воин. Средневековому западному мышлению подобная иерархическая система была ближе, чем монархическая система восточного богословия, в свою очередь, отвечавшая общественным условиям Византийской империи…»²⁹. Пережитки, «рудименты» и «атавизмы», политеизма сохранялись и через сотни лет после утверждения христианства в Византии в качестве государственной религии (IV век), и астрология с магией как практикуемые представителями церковных институтов, так и вопреки церковному настоянию, очевидно, относятся к этим архаичным формам, которые не только отмирали окончательно, но и нередко переходили на новый виток своего развития.

«Пентаполь по письмам Синезия» М.В. Левченко - очередной пункт нашего «маршрута». Митрофан Васильевич Левченко (1890-1955) – российский и советский византинист, после Октябрьской революции «вовлечённый [в родном городе Суджа Курской губернии (области)] в самую активную работу по строительству новой советской культуры, по перестройке учреждений народного образования»³⁰, достигал значительных свершений и впоследствии, а одной из многочисленных его работ, однако не теряющихся среди всего изобилия, как раз и является «Пентаполь…»³¹. Как понятно уже из названия, рассказывается в работе о византийском регионе Пентаполь (Пятиградье) – двух провинциях византийской Италии, входивших в состав Равеннского экзархата. Синезий – христианский философ, представитель Александрийской школы неоплатоников, по письмам которого Левченко реконструирует весь спектр информации, связанной с жизнью Пентаполя на рубеже IV-V вв. Положение в провинциях, в соответствии с описаниями Синезия, предстаёт мрачным, причём не только в области экономики, но ещё и морали – Синезий говорит о мздоимстве и подлом доносительстве, захлестнувших Киренаику в период разложения рабовладельческого строя. «Труды и письма Синезия показывают коррупцию правительственного аппарата. Назначение на все ответственные должности производится  за деньги, причем получателей этих должностей. Константинопольское правительство раздает от­ветственные должности таким людям, как Евталий, который прославился взяточничество и ловкостью, с помощью которых ускользал от штрафов»³², начальником же обороны назначен Кериалий, присваивавший средства, выделяемые на поддержание в должном состоянии фортификации и вооружённой охраны, и таким образом обороноспособность земель материально подорвал и дезорганизовал. Выступавший с пламенных классовых позиций и активно прибегавший к цитированию Маркса и Энгельса Левченко разоблачает самого разоблачителя, Синезия, призывая его не идеализировать, выставляя поборников рабовладельческой системы. Также пеняет он его суеверность: технически грамотный, самостоятельно изготавливавший физические приборы, Синезий верил в вещие сны, приметы, прорицания, предсказания по звёздам – нам интересно не столько критика всех этих пристрастий Синезия и его религиозной стези со стороны Левченко, сколько описаний этих же пристрастий, которое хоть и не относится к периоду, подпадающему под рамки темы, но содействуют углубленному пониманию, что «откуда есть пошло…», выражаясь оборотом из ПВЛ Нестора-летописца.

Российский историк Геннадий Григорьевич Литаврин (1925-2009), выпускник кафедры средних веков нашей альма-матер, исторического факультета МГУ, в работе «Как жили византийцы»³³ описывает практически все сословия и общественные группы византийцев, рассказывает о социальной жизни, колористично живописуя отношения в семьях, трудовых коллективах, характеристики института брака, особенности воспитания юных византийцев, отдыха – праздников и увеселений, отношений с иностранцами... Разумеется, Литаврин не обходит вниманием и вопросов науки. С одной стороны, в Византии было много великолепных учёных-энциклопедистов, энтузиастов своего дела, без которого не могли жить. Правда, часто всё держалось именно на чистом энтузиазме: Михаил Пселл пишет (а Геннадий Григорьевич упоминает об этом) о нотарии, которого «лучше называть фракийским бедняком». «Простые люди иногда полагали, что обучение музыке и пению важнее обучения грамоте, так как участие в хоре какой-либо церкви города или даже дворца сулит приличное вознаграждение. Многие еретики выступали вообще против обучения грамоте — они называли грамотеев «фарисеями» и избегали их. Но такое отношение к грамотности — редкость. Оно было следствием либо жизненных неудач (грамотность не помогла), либо озлобления угнетенных против чиновников, которые использовали свою грамотность как орудие произвола и насилия. Впрочем, даже философ конца XIII — начала XIV в. Иосиф Ракендит, сам вышедший из бедной семьи, полагал, что простым людям, занятым физическим трудом, изучать науки не только не надо, но и вредно: так вреден сильный огонь для стоящего к нему слишком близко³⁴»³⁵. Нередко учёные люди разделяли с необразованными современниками веру в чародейство. Колдунов да и людей, пытавшихся ворожить «кустарно», обвиняли в связях с нечистыми силами, равняли с еретиками, преследовали и карали, но интерес к «запретному плоду» не угасал, а порой власти, действовавшие в различные периоды не единообразно, от гонений на магов и предсказателей переходили к потворствованию этим фигурам, чаще скрытому, завуалированному, но находившему отражение в источниках.

Ощутимый взнос в разработку темы по средневековой «футурологии» Ниной Викторовной Пигулевской (в девичестве, Стебницкой) (1894-1970). «Окончила Бестужевские курсы. Училась на Восточном ф-те Петроградского ун-та.; б/п; Историк, сириолог. Преподаватель ин-та Внешкольного образования, Курсов по подготовке в вуз. Библиотекарь отдела рукописей Публичной библиотеки. Арестована по делу «Воскресенья».. Проживала: г. Ленинград. Арестована 11 декабря 1928 г. Приговорена: КОГПУ 22 июля 1929 г. Приговор: 5 лет концлагеря. В заключении на Соловках, актирована пост. ЦК ОГПУ от 26.06.1931 по болезни, направлена в ссылку в Архангельск на ост. срок»³⁶. С молодости претерпев множество лишений и испытаний, сильная женщина не была сломлена духом, многое сделала для развитие исторической науки, занимала должность вице-президента российского Палестинского общества, не сворачивавшего свою деятельность и в советские времена. Для нашей работы интерес представляет статья Пигулевской «Сирийская алхимическая литература средневековья»³⁷, ставшая затем, будучи доработанной, главой её книги «Культура сирийцев в средние века». «В истории науки литература на сирийском языке сыграла большую роль, чем та, какую ей обычно приписывают. Сирийский язык был не только дипломатическим и торговым языком Ближнего Востока вплоть до IX в., но и языком той научной литературы, прямыми наследни­ками которой стали арабы. Как при дворе Сасанидов (IV — VII вв.), так и при Аббасидах (VIII — XIII вв.), сирийцы были учителями, врачами, астрологами, переводчиками, цирюльни­ками и толмачами. Круг научных знаний эллинского мира был усвоен сирийцами в доарабский период, когда много греческих книг было переведено на сирийский. Выше уже отмечалось, что развитию знаний способствовала широкая сеть школ, документально засвидетельствованная для раннего средневековья. Начиная с V в. имеются данные не только о многочисленных шко­лах для обучения грамоте, но и о высших школах в Эдессе, Нисибине, Бет Лапате, позднее в Багдаде. Эти сирийские «академии» иногда представляли собой центры чисто светской науки, как школа врачей в Бет Лапате». В указанной статье речь идёт о литературе алхимиков, стоявших на стыке научных и оккультных практик. При этом при всей развитости сирийской литературы в общем, алхимическая представлена преимущественно переводами с греческого, содержа оригинальные тексты лишь «урывками». Статья Пигулевской таким образом в особенности интересна тем, что доносит до нас те византийские алхимические тексты, которые не сохранились в оригиналах, зато дошли до нас за счёт восточного перевода. Вся эта ситуация приводит ещё и к выводу о влиятельности византийской алхимии, получившей распространение на востоке, и уже греческие наработки влияли на восточную учёность и религиозность, а не наоборот (конечно, влияние было взаимным, но в этом компоненте явственно просматривается преобладание греческого (грекоязычного) влияния).

Нырять в «метафизические» глубины, в вопросы бытия уместнее, предварительно ознакомившись с чем-то более приземлённым: логичнее в освоении материала последовательно вскарабкиваться вверх. Возвышенно и тонко о земном написали представительницы так называемой «уральской школы византиноведения» Маргарита Адольфовна Поляковская и Александра Алексеевна Чекалова в библиографическом издании «Культура Византии. Быт и нравы. Прикладное искусство»³⁸. Хронологические границы описанных в книге событий простираются очень широко, по существу, на весь период существования Византийской империи – начиная с перехода от античности к средневековью, смены формаций и укладов, до падения Константинополя под натиском турков. Византийская история отнюдь не инертна, она менялась с течением времени, сменялись даже идеалы, стереотипы, представления, но неизгладимой оставалась вера в чудеса: «…с течением времени идеалы  византийцев  несколько меняются: на смену мученику, чье тело изувечено веригами, приходит «святой», одетый в воинские доспехи. Аскет уступает место воину. На предметах быта эта эволюция прослеживается с середины XI в. 116, но еще в Х в. Лев Диакон рассказывал о «чуде», когда некий «мученик» Феодот, отважный воин, помогал ромеям во время битвы с росами (Leon. Diac. IX. 9). А в  чудеса   византийцы   верили   с   почти   детской   наивностью.  Именно   поэтому священнослужителям  было   так   легко   убедить   свою   паству   в   том  или   ином  чуде.  Верили, что засов, на который запирали храм св. Софии, если зажать его между зубами, способен избавить человека от яда»³⁹. Как и ряд ранее упоминавшихся мной специалистов, Пигулевская и Чекалова акцентируют внимание на том факте, что суеверия, ношение амулетов, участие в гаданиях были в Византии весьма распространены, в том числе в учёной среде – среди философов, риторов и даже специалистов в области точных наук.

Пристальное внимание обращает на себя сборник статей с громким названием и не менее громким содержанием - «Понятие судьбы в контексте разных культур»⁴⁰. Cреди авторов статей в этом сборнике исключительно солидные и квалифицированные специалисты. Компендиум сформирован по материалам одноимённой конференции, прошедшей при участии Президиума Российской Академии Наук в 1991 г. Специалисты из разных отраслей знания совместно взялись за рассмотрение с разных углов и для разных культур не поддающегося однозначному определению, но касающегося абсолютно каждого, понятия, как судьба. Никколо Макиавелли восклицал: «Пусть судьба растопчет меня - я посмотрю, не станет ли ей стыдно». Пускаться в рассуждения о том, насколько судьбе было под силу растоптать создателя «Государя», не буду, но скажу, что однозначно судьба не в силах растоптать убедительный стиль сборника «Понятие судьбы…». Концепт судьбы имеет для формирование нуклеарного ядра индивидуального и коллективного сознания столь высокое значение, что его сложно переоценить. В данном сборнике ряд авторов рассматривает судьбу на основе семантического и лингвистического анализа, через призму структуры языка. В этом смысле и, вообще, для нашей работы хотелось бы выделить статью М.Я. Гловинской «Предсказания и пророчества в русском языке»: почти изысканный научный подход, перемежающийся с «игрой слов», позволяет объективнее и глубже рассматривать фрагменты, посвящённые дивинации ((мантическом) искусстве, даре гадания) и о вере в неё, опытах из этой области. «Прогнозирование имеет в качестве источника представлений о будущем рациональную, интеллектуальную обработку информации. Отличие прогнозирующего от других людей состоит в том, что он имеет в своем распоряжении реальные конкретные данные, связь которых с будущим событием может быть неочевидной для остальных людей, и владеет средствами их обработки, результатом чего и является сам прогноз. Связь между этими данными и будущим событием рациональна, в принципе она может быть объяснена и истолкована»⁴¹. Любопытен разбор в статье разных глаголов, относящихся к предвидению будущего (структура толкования по методу Вежбицкой), и их смысловой нагрузки – «пророчить», «предсказывать», «кликать», «каркать» и многие другие. Такой инструментарий полезен не только историку, но и литератору, поэту. Вопросы предсказания, мантического искусства подробно разбираются в статье Е.В. Приходько «Оракулы в раннеклассической греческой литературе». Большое число примеров, в основном отобранных из трудов Цицерона и Геродота и подробно разобранных (ёмко и содержательно) переносит с головой в мир прорицаний, ответы же прорицателей обычно куда сложнее и многомерней пресловутой загадки сфинкса: «В противоположность простой загадке, которая описывает всех лиц определенного рода (человек в загадке Сфинкса), оракул-загадка всегда обозначает отдельное лицо или группу лиц; в отличие от оракула-намека загадка имеет всего одно решение и была настолько сложна, что, если решение забыто, восстановить его невозможно. Оскорбленный одиннадцатью царями Псамметих спрашивает оракул Латоны в городе Буто, как ему отомстить (общий вопрос о настоящем), и получает ответ, что отмщение придет с моря, когда появятся медные мужи»⁴².

Не уклоняемся на нашей дороге рассмотрения историографии и от работы «Памятники древней письменности и искусства. Из истории отречённых книг»⁴³. Цель, ставившаяся авторами этой работы, «проследить один из небольших фактов гадательного характера – именно гадания по псалтыри – и составляет цель нижеследующего рассуждения, собственно только собирающего разнородный, впрочем, далеко неполный материал для истории гаданий по псалтыри в древнерусской и славянской литературах»⁴⁴. Тут авторы скромничают: собран ими материал довольно обширный и не только непосредственно славянский, но и касавшийся оказывавших на славян огромное влияние греков, позже восточных ромеев (в свою очередь, античное греческое наследие сказывалось на самой средневековой Византии). Говорится об огромном количестве пророков, которые «греко-римская древность передала в наследие средним векам» - помимо оракулов и сивилл, пророков о Христе (каковыми называют и знаменитых семерых мудрецов и философов⁴⁵), это еще и «предсказатели будущего вообще; весьма популярен был, например, в течение средних веков Пифагор, которому приписывалось основание математических гаданий, основанных на мистических значениях цифр в именах. Гораздо популярнее был Вергилий, автор «Энеиды»… Вергилий весьма рано превратился из римского поэта в мага и волшебника средних веков, прославлявшегося умением не только предсказывать будущее, но и строить чудные вещи, по которым можно было узнать будущее»⁴⁶. Говорится в памятниках и о влиянии гаданий на повседневность, народную мудрость – гадания разных типов (по пророческим книгам, предсказаниям оракулов, сонников, воску, линиям на ладонях (хиромантия), движению светил (истоки в халдейской астрологии: «Халдейский Оракул гласит: "Хотя судьба может быть записана на небесах, миссия божественной души возвысить человеческую душу над кругом необходимости"»⁴⁷) слились в единую неразрывную «энциклопедию народной жизни».

Владимир Николаевич Топоров (1928-2005), российский филолог, академик РАН, создатель с Вячеславом Всеволодовичем Ивановым «теории основного мифа», суть которой заключается в выделении основного сюжета индоевропейской мифологии (хотя масса коллег по цеху не признала эту теорию, она всё же пользуется немалой популярностью и востребованностью). В своей работе обращаюсь к статье Топорова «К семиотике предсказаний у Светония»⁴⁸. Это исследование привносит в работу дыхание римской традиции. Римский историк Гай Светоний Транквилл, труды которого становятся объектом изучения у Топорова с позиции истолкования знаковых систем (чем и занимается семиология), уделяет колоссальное внимание предсказанием – нередко упоминания о них, их роли задаёт структуру повествования. На основе примеров из Светония Топоров проводит альтернативный анализ: если Светоний, по всей видимости, свято верил в предсказания как таковые, вследствие этого так часто упоминал их, они определяли течение и его собственной жизни, то Топоров обращает внимание уже на нюансы этих самых предсказаний, на то, сколь ограничен набор их «манифестаций», как часто прорицатели пытались угодить правителям, из чего Владимир Николаевич делает заключение о преднамеренном «прагматизме предсказаний»⁴⁹.

Ни в коем разе не пренебрегаю в своей работе выдающимся русским византинистом Фёдором Ивановичем Успенским (1848-1925). На протяжении последних тринадцати лет своей жизни он был редактором «Византийского временника», а над главным своим научным трудом трёхтомной «Историей Византийской империи» Успенский корпел четверть века. Для нашего труда интересна его магистерская диссертация «Византийский писатель Никита Акоминат из Хон»⁵⁰.

«До настоящего времени основной монографией о Хониатеостается старая работа: Ф. И. Успенский. Византийский писатель Никита Акоминат из Хон», - пишет академик Каждан в историографическом обзоре к статье «Роберт де Клари и Никита Хониат (Некоторые особенности писательской манеры)»⁵¹. Эта работа позволяет сообщает важные сведения о жизни Никиты Хониата и принципах его работы. Справедливо (видимо, вспоминая высказывание Пушкина о Карамзине) Успенский отмечает, что Хониат больше походит уже не на хронографа, действующего в соответствии с установленным каноном и не привносящего чего-то от себя, от автора, а на публициста, стремящегося проявить своё авторское «я» и сообщить, часто во имя имеющихся представлений о справедливости и морали, правду так, как он, Никита Хониат, её видел и представлял. В том же контексте, что и Успенский, интересен нам и Михаил Вадимович Бибиков, автор труда «Историческая литература Византии»⁵², на которую я уже опирался при обзоре источников. Работа эта более новая, связанная с систематическим описанием и анализом эволюции исторической мысли в Византии, дающая ещё ряд интересных представлений об авторах источников, используемых в работе над данным докладом, и, собственно, о самих источниках.

Ещё ряд работ, в частности за авторством Асмуса, Гуревича, Зоитакиса, оставлю за скобками историографического обзора, так как они не содержат разделов, глав и элементов, напрямую связанных с ключевой темой нашей работы (да и чрезвычайно растягивать обзор, приводя к возникновению нездоровой диспропорции в соотношении различных частей работы, разумеется, не хочется), однако вовсе не упомянуть их было бы ошибкой, ведь в них содержится определённые «ключи», посодействовавшие лучшему раскрытию мной темы, более всего, в первой главе основной части, о мировоззрении византийцев… Работа Р.М. Шукурова, статья «Три жизни одного прорицания»⁵³, вне всякого сомнения, имеет существенное значение не только для изучения рассматриваемой темы, но и по праву может зваться жемчужиной в ожерелье византинистики (речь в ней ведётся о гаймических (связанных с символизмом выбора имён (правителей)) предсказаниях, о планиде ряда византийских императоров).

Завершая обзор, который стал значимой частью работы, став, к тому же, «данью памяти» (не доходя «гимнославия» и «литья патоки») в адрес многих учёных, творивших на ниве исследования византийской предсказательной магии и астрологии (темы обычно гораздо шире, среди более объемных – так или иначе затрагивалась и эта), нельзя не отметить, насколько богаче и цельнее становится работа за счёт обращения к трудам предшественников (без этого невозможны столь важные для исторического исследования преемственность, ощущение континуитета). Да, нет ни одного издания, от корки до корки посвящённого византийской «футурологии», но часто аспекты этой темы являются сквозными, а по крупицам, встречающимся в них, удаётся собрать целую сокровищницу. «С миру по нитке» создаётся гармоничный образ, способствующий раскрытию темы.