17. Введение: дух и природа

Область познания природы пройдена нами вся. Органика является высшей формой естествознания. Что нам еще осталось, это науки о духе. Они требуют существенно иного подхода человеческого духа к объекту, нежели отрасли естествознания. В случае последних духу следовало играть универсальную роль. Перед ним была, так сказать, поставлена задача довести до завершения сам всемирный процесс. То, что наличествовало здесь без духа, представляло собой лишь половину действительности, было незаконченно, дом без крыши в каждом своем моменте. Духу следует здесь поднять до ступени явленного бытия наиболее глубинные приводные ремни действительности, которые, впрочем, значимы и без его субъективного вмешательства. Если бы человек был чисто чувственным, лишенным духовных способностей существом, неорганическая природа была бы, пожалуй, в неменьшей степени зависима от законов природы, однако законы эти как таковые не появились бы в сфере бытия. Имелись бы существа, которые бы воспринимали только созданное (чувственный мир), но не создающее (внутреннюю закономерность). То, что проявляется в человеческом духе, представляет собой подлинный и даже наиболее истинный образ природы, между тем как для чисто чувственного существа здесь присутствует лишь ее внешняя сторона. Наука обладает здесь значимой во всемирном масштабе ролью. Она представляет собой увенчание дела творения. То, что разыгрывается в сознании человека, представляет собой обращение природы к себе самой. Мышление есть последний член в последовательности процесса формирования природы.

Не так обстоит дело с наукой о духе. Здесь нашему сознанию приходится иметь дело с самим духовным содержанием: с единичным духом человека, с творениями культуры и литературы, со сменяющими друг друга научными убеждениями, с творениями искусства. Духовное постигается духом. Действительность уже содержит здесь в себе идеальное, закономерность, которая в прочих случаях возникает лишь уже в духовном постижении. То, что в естествознании является лишь результатом размышления о предметах, оказывается здесь присущим предметам уже от рождения. Науке выпадает иная роль. Сущность наличествовала бы в объекте и без ее участия. С чем нам приходится иметь дело здесь – это человеческие деяния, творения, идеи. Все это представляет собой обращение человека к себе самому и к роду человеческому вообще. На науку возлагается здесь иная миссия, нежели по отношению к природе.

И вновь поначалу миссия эта предстает в виде человеческой потребности. Как необходимость отыскания идеи природы для природной действительности выступала вначале как потребность нашего духа, так и задача наук о духе является на первых порах как человеческое устремление. И вновь это всего лишь объективный факт, который лишь заявляет о себе как о субъективной потребности.

Человеку не следует, подобно элементу неорганической природы, воздействовать на другой элемент в соответствии с внешними правилами, с господствующей в нем закономерностью, не следует ему быть и просто единичной формой всеобщего типа; он должен сам устанавливать себе цель, направленность своего существования, своей деятельности. Если его деяния представляют собой результаты законов, он сам должен назначать себе эти законы. Тем, что есть человек сам по себе, что он есть среди других людей, в государстве и истории, он должен делаться не по причине внешнего определения. Он должен быть им из себя самого. От него зависит, как включится он в мироздание. Он должен найти точку, чтоб принять участие в движении мировой махины. Здесь науки о духе обретают свою задачу. Человеку следует знать духовный мир, чтобы в соответствии с этим знанием определять свое в нем участие. Отсюда и возникает миссия, которую должны исполнить психология, этнография и историческая наука.

Сущность природы в том и состоит, что закон и деятельность предстают расколотыми, второе представляется всецело подчиненным первому; сущность свободы, напротив того, в том, что одно совпадает с другим, что действующий непосредственно вживается в свое деяние, а создаваемое управляет самим собой.

Поэтому науки о духе есть по преимуществу науки о свободе. Идея свободы должна быть их средоточием, господствующей в них идеей. Потому и поднялись эстетические письма Шиллера на такую высоту, что сущность красоты отыскивается здесь в идее свободы, потому что свобода является пронизывающим их принципом.

Дух занимает в общности, в мировом целом лишь такое место, которое отводится им самому себе как индивидуальному духу. В то время как в органике следовало постоянно принимать во внимание общее, идею типа, в науках о духе следует делать упор на идею личности. Важна не идея, как она воплощена во всеобщем (типе), но как она выступает в единичном существе (индивидууме). Конечно же, определяющим здесь моментом является не случайная единичная личность, не та или эта личность, но личность вообще; однако личность не такая, которая развивается сама из себя в различные образы и лишь таким образом приходит к чувственному бытию, но сама в себе достаточная, в себе замкнутая, находящая в себе свое определение.

Тип предопределен к тому, чтобы впервые осуществить себя в индивидууме. Личность, уже в качестве идеальной, имеет предопределение: действительно обрести покоящееся на самом себе бытие. Это совершенно разные вещи – говорим ли мы о всеобщем человечестве или же о всеобщей закономерности. В случае последней особенное обусловлено общим; в случае же идеи человечества – общность обусловливается особенным. Если нам удается подсмотреть в истории всеобщие законы, они являются таковыми лишь постольку, поскольку исторические личности устанавливают их себе в качестве целей, идеалов. В этом состоит внутренняя противоположность природы и духа. Первая требует науки, которая восходила бы от непосредственно данного, как обусловленного, к постигаемому духом, как обусловливающему; последний – такой науки, которая двигалась бы от данного, как обусловливающего, к обусловленному. Для наук о духе характерно то, что особенное есть здесь одновременно и законодательствующее начало; для естествознания – то, что эта роль достается всеобщему.

То, что в естествознании представляет для нас ценность лишь как преходящий момент, особенное, только и составляет предмет нашего интереса в науках о духе. То, что мы разыскиваем в первых, общее, рассматривается здесь лишь постольку, поскольку оно поясняет нам особенное.

То было бы противно духу науки, когда бы в отношении природы мы оставались на непосредственности особенного. В равной степени умерщвляющим дух было бы и то, если бы мы, к примеру, пожелали уложить всю греческую историю в одну общую понятийную схему. В первом случае застрявшие на явлении чувства не смогли бы произвести никакой науки; во втором же дух, повсюду исходящий из одного общего шаблона, утратил бы всякое чувство индивидуального.