Седьмой раз

После нашей беседы на тему эмоциональных проявлений наступил период относительного мира и дипломатии, на протяжении которого нас не отправляли на особенно травмоопасные миссии. Джим занимался делами со своей обычной эффективностью; иногда он как будто собирался о чем-то спросить меня, но никогда не спрашивал. Я исполнял обязанности офицера по науке и имел возможность проводить больше времени за исследованиями и лабораторной работой.

Таким образом, с учетом обстоятельств, обсуждение нашего соглашения не было подтверждено, и нам не было необходимости думать о нем. Или применять его.

Но я делал… нечто иное.

Только через некоторое время, когда я был вынужден противостоять собственным действиям, до меня дошло, что именно я неосознанно делал. Потому что, к моему собственному отвращению, эти поступки происходили не под моим контролем — ошибка столь постыдная, что я ни секунды не обдумывал ее вероятность.

А она была воистину постыдна. И прискорбна, и позорна, и обнаружение ее существования так глубоко поразило меня, что я взял отгул на целый вечер и целиком посвятил его медитации.

Ведь дело в том, что… я втайне подглядывал в разум Джима.

Работая со множеством склонных к прикосновениям существ, я, как тактильный телепат, естественно, развил и непрерывно укреплял и оттачивал необходимые ментальные щиты, чтобы сохранять продуктивность и сосредоточенность. Это было совершенно логично, даже не принимая во внимание то, каким грубым вторжением является взгляд в чужие мысли без ясно выраженного разрешения. Особенно если речь идет о землянах, лишенных значительных телепатических способностей.

Я полностью избегал физического контакта со всеми членами экипажа, не считая Джима, но, если он становился необходимым, я знал, что не уловлю их мыслей.

Я должен был помнить то, что всегда говорил Джим: правила существуют для того, чтобы растягивать их почти до предела, но не нарушать (на случай, если кто-нибудь смотрит), если, конечно, правила не совсем дурные и их не следует «послать на хер».

В таком случае именно туда они и отправились.

Ну, не в буквальном смысле, конечно. Правила — не разумные существа и не имеют… так или иначе, этот цветистый оборот в данном случае неуместен.

К моему немалому разочарованию, я не могу точно сказать, когда возникла моя небольшая одержимость. Но едва я осознал, что происходит, стало совершенно очевидно, что я обязан прекратить.

Мы с капитаном сталкивались в коридоре возле наших кают, и тыльная сторона моей ладони касалась обнаженного предплечья. Капитан требовал моего присутствия на мостике, и мои пальцы случайно задевали его плечо, когда я клал руку на спинку его кресла. Капитан спотыкался, и я ловил его, не просто поддерживая, но осторожно хватая обеими руками.

И каждый раз, когда наша кожа соприкасалась, моя бдительность подводила меня, щиты опускались, и я пробовал на вкус его разум.

Когда я осознал, что творю, первой моей мыслью было положить всему конец. Джим ничего не чувствовал, значит, не было необходимости говорить ему, и хотя я знал, что причиной моих отвратительных исследований было чистое научное любопытство, для землянина это вполне могло прозвучать… не столь невинно. Особенно если об этом прознает один конкретный землянин, заявляющий, что практикует медицину.

Так что я прекратил подглядывать в его сознание. Я не прекратил касаться его, так как был вполне способен контролировать себя; и если я и усилил ментальные щиты, то отнюдь не потому, что присутствие капитана вызывало желание их сбросить.

Я, конечно, не забыл. Забвение — совершенно человеческая концепция, которая продолжает ускользать от меня.

Разум Джима был… ярким.

После него я чувствовал себя… опустошенным.

Это слово точнее всего описывает, что случилось со мной после кратчайшего прикосновения, легчайшего проникновения в место столь безграничное и искристое и насыщенное и сложное и раскаленное и сияющее — почему мне в голову приходили только прилагательные, некогда ассоциированные со светом и излучениями? Я получил лишь слабое впечатление прежде, чем перестал его касаться, так что остался с эхом ослепительных потоков идей и один, совсем один.

В моей жажде узнать все, чего не знаю, я страстно хотел узнать Джима больше.

Узнать больше его восхитительных золотых эмоций, и электрически вибрирующих ощущений, и того, как его мускулы напряглись, когда я однажды коснулся его шеи и он сжался от неожиданного контакта, всецело и точечно сосредоточенный на нем, такой живой под моими пальцами…

— Спок?

Я хотел коснуться его лица, потому что так было бы проще, быстрее, лучше и я не был бы ограничен наблюдением, я бы ощутил, почувствовал, может быть, оказавшись внутри, я смог бы понять…

— Спок! Ты себя хорошо чувствуешь?

Я сидел в кресле в своей каюте, руки Джима лежали на подлокотниках, а мои были сплетены у меня на коленях, и они должны остаться там.

— Простите, капитан. Мне нужен отдых.

Это не было ложью.

— Это точно: я пялюсь на тебя целую вечность, а ты все не выныриваешь из своих мыслей. Как будто меня тут вообще нет. — Улыбка Джима блестела, как свежий слой краски.

— Джим… Я еще не совсем оправился от ощущений, испытанных мною на Велдене В. Приношу свои извинения, если я сегодня… несколько рассеян.

Это тоже было правдой и, скорее всего, единственной причиной, по которой Джим пришел ко мне без спроса.

— Кошмар. Мне так жаль, Спок. Я понятия не имел, что они такие… тактильные. Я потому и пришел, ну, я знаю, ты не ждал меня и все такое, но я подумал…

Я ждал, пока он найдет слова. Выпрямившись, он аккуратно отстранился.

— Я подумал, ну, знаешь, о нашем последнем разговоре… То есть это чушь, ты, скорее всего, прямо сейчас не хочешь, чтобы тебя трогали, я знаю, но… нет, не знаю, потому и спрашиваю… наверное… что мне делать.

— Ты предлагаешь… физического рода поддержку?

Покраснев, он невесело ухмыльнулся.

— Не слишком возбуждайся, Спок, я предлагаю обнимашки.

— Да, я говорил именно об этом.

Я собирался отклонить его предложение. Оно было щедрым, но Джим ведь не знал, что его преследуют мои нелогичные желания.

— Ну так… э, хочешь?

Под кожей Джима скрывался целый мир, запретный и влекущий. Но мне следовало сдержаться.

— Спок?

Я был обязан защитить его от своего любопытства.

— Спок, ты опять начинаешь.

— Еще раз прошу прощения, я задумался.

— О. — Мои слова как будто расстроили его, и он повернулся к дверям. Как… нелогично. — Ладно, не буду мешать.

— Нет!

Я быстро встал — так быстро, что стул, на котором я сидел, отлетел в сторону и хрустнул из-за приложенной мною излишней силы. Джим явно изумился: я предпочитал не демонстрировать сослуживцам свою физическую мощь.

— Ладно, ладно, я здесь, — мягко и успокаивающе сказал он. — Я готов помочь, если тебе нужно поговорить или… ну я не знаю, Спок, я не могу все время гадать. Ты можешь просто сказать, чего хочешь? Пожалуйста? Просто скажи.

Его глаза были огромны.

— Джим…

Но я не знал, чего хочу. Потому что я хотел окунуться в этот разум и раствориться в его чудесах и забыть, каким было вчера, хотел утонуть в его непривычных ощущениях, которые боялся узнать, хотел утонуть в летучей, смелой, совершенно непохожей на мою мысли Джима, и все же… и все же…

— Джим, я…

Со мной что-то происходило.

Со мной что-то было не так. Что-то связанное с Джимом и непонятное. Пока.

— Я не знаю, — тихо сказал я. — Я не знаю, чего хочу.

Потому что я одновременно хотел защитить его от себя, защитить хрупкие, ломкие кости от моих нечеловечески сильных рук, желавших коснуться, изучить, слиться…

Что-то было всерьез не так. Я так никогда не думал, я таким никогда не был, ни с Джимом, ни с кем другим, никогда.

— Ладно. Значит, так, Спок. Вот что я тебе скажу. Мы не будем торопиться, и если ты почувствуешь себя загнанным, перегруженным или… что угодно, просто скажи мне, и я тут же уберусь. По рукам?

— Это будет приемлемо. Спасибо, Джим.

Произнося эти слова, я думал, что отнюдь не «хорошая идея». Вообще-то очень, очень плохая. Джим был таким хрупким, а я… Ему, наверное, показались бы забавными эти мысли. «Да уж, Спок, хрупкий цветочек — это прямо про меня», — сказал бы он, его лицо осветилось бы чудесной, прекрасной улыбкой, и я попытался бы запретить губам изогнуться в ответ.

— Просто скажи, если что.

Он медленно раскинул руки и шагнул вперед. Его лицо приблизилось к моему. Я никогда и не воображал, что изящная, сильная линия его виска, щеки и челюсти будет так соблазнительна.

— Пока все нормально?

— Контакт еще не установлен.

Он опустил голову и коротко засмеялся.

— Ага. Ну, тогда посмотрим, как будет с контактом. — И он пропустил руки под моими руками и притянул нас ближе с нарастающей силой. Его голова опустилась, касаясь моей щеки.

Я закрыл глаза.

— Все хорошо, Спок? Так лучше?

Так было лучше. Но я знал, как удивительно было бы, если бы я позволил себе проникнуть хоть чуточку глубже, за барьер его кожи и моей и каждого дюйма контакта между двоими.

Я напомнил себе быть бережным с хрупким человеческим телом, когда наклонил голову на его плечо и обнял крепче: руки прижались к его спине совершенно инстинктивно.

Я сопротивлялся своим импульсам каждой каплей оставшегося контроля. Битва с собственной силой воли оказалась долгой и изнурительной. Я знал, что это человеческая половина так иррационально хотела снова окунуться в разум Джима, не задумываясь о последствиях.

— Спок?

Мне пришло в голову, что объятие ничуть не было жестом утешения.

Оно было абсолютно эгоистично.

— Спасибо, Джим.

Он сжал в кулаках ткань моей форменки и издал невероятно низкий, слабый горловой звук, которого, кажется, даже не осознавал. Звук был тоскливым и болезненным, но его голос звучал как обычно, когда он вздохнул и ответил:

— Всегда пожалуйста, Спок.