Четвертый раз

— Дай мне… пожалуйста, просто дай мне собраться, и я тебя отпущу… В четвертый раз я впервые обвил его руками в ответ. Я осторожно и бережно положил ладони ему на спину, зная, как неуместен этот жест, но отметая все возражения. Джим нуждался во мне, по крайней мере, по его словам. В его голосе было что-то беззащитное, и я понимал, что он никогда не позволит остальным членам экипажа увидеть или услышать это. Потому что при наличии эмпирических доказательств я не мог это отрицать: Джим никого больше не обнимал. Я не знал, почему всегда был исключением. Я не понимал этого наравне со множеством вещей, которых не понимал в Джиме. Почему я — единственный, кому позволено заглянуть в твою голову, когда ты больше не можешь держать себя в руках? Почему я — единственный, кому ты позволяешь увидеть?.. Если ты чувствуешь себя сломанным, Джим, капитан, друг… почему тебя исцеляю я? Как я помогаю тебе, если мне кажется, что я почти ничего не делаю? Почему ты становишься больше похожим на самого себя после странной новой рутины, которую я не понимаю? Которую я даже не могу понять, Джим? Потому что как я могу тебе помочь, если мы едва говорим об этом, если ты просто без слов просишь меня обнять тебя? Я думал об этом так напряженно, будто забыл, что Джим лишен телепатии, будто надеялся передать ему эту мысль через прикосновение. Этот вопрос, который он не услышит и никогда не узнает, потому что я отказался произнести его вслух и, таким образом, признать его существование… было проще выбросить его из головы и тщательно забыть сопровождавшие его странные реакции. Но… Но почему я, Джим? Джим дрожал в моих руках от усталости, печали и, возможно, облегчения, что мы выжили. Никто прежде так меня не обнимал. Нет… никогда — так, с таким отчаянием, с такой силой, с таким изнеможением. Так что я крепко прижал его к себе, чтобы успокоить дрожь, успокоить его боль, и сконцентрировался исключительно на нем, откладывая анализ собственных реакций на потом. Это не было… неприятным ощущением. Новым — несомненно. Я знал, что должен быть осторожен: Джим всегда пробуждал во мне множество эмоций, но впервые с начала этих странных эпизодов среди них не было удивления и побуждения отодвинуться. Я даже не подумал о том, чтобы оттолкнуть Джима, мне не пришлось бороться с желанием пространства, уединения. Возможно, быть с Джимом было бы логично. В качестве друга, конечно. Дружба, в конце концов, не выдерживает сравнения с одиночеством. Именно в тот момент, когда я впервые в жизни так полно ответил на столь человеческий жест, я подумал… я никогда больше не буду один, пока Джим рядом. Когда он все же отстранился, его глаза сияли благодарностью, будто я преподнес ему особенный, драгоценный подарок. Подарок, который, я боялся, мне никогда не понять. Мне пришлось напомнить себе, что разочарование — человеческая эмоция. Он начал извиняться, едва наши взгляды встретились: — Прости. Не больно? Как твой бок? Эти сволочи ведь туда целились? В сердце? Мне так жаль. Я не… сильно сжал? Извини, Спок, прости, извини меня… пожалуйста, прости… это смешно… я не могу… контролировать… я хочу остановиться, но это так… клингона мать, я даже не… На секунду я онемел. Блеск в его глазах… он пролился на щеки. Джим плакал. — Джим, ты должен пресечь эту чрезвычайно нелогичную реакцию, — потрясенно сказал я. Он с силой протер лицо обгоревшим, грязным рукавом, размазывая по напряженным чертам пыль и сажу. Это не ослабило огонь в его глазах. — Ну, я не совсем специально это делаю, ага? — пробормотал он, но слезы остановились, когда он глубоко втянул воздуха. — Джим, — твердо произнес я, чтобы снова заставить его увидеть смысл, потому что он был нужен Энтерпрайз. И мне. Как его старшему помощнику. Но также как его другу. — Джим, я полностью поправлюсь. Доктор МакКой это уже сообщил, и, хотя я буду благодарен, если вы не станете информировать его о моем следующем заявлении, несколько раз он не ошибался. Это заставило Джима расхохотаться, и напряжение вокруг его глаз исчезло. Мои собственные тревоги необъяснимым образом растаяли от этого звука. Как любопытная реакция. — Господи, ты и правда что-то с чем-то, а, Спок? — Я не всегда понимаю тонкости человеческих шуток, Джим. Этот вопрос был риторическим? Его улыбка была яркой, как сверхновая, и куда больше походила на его обычное поведение. Моя ответная улыбка едва поддавалась контролю. Это начинало формировать крайне своеобразную модель. К сожалению, я не мог убедить Джима остаться, чтобы еще немного изучить его влияние на меня. — Спасибо, Спок. Я собирался спросить, за что. А потом понял. — Доброй ночи, капитан. — Я еще вернусь. Проведаю тебя. Надо же убедиться, что ты ведешь себя как хороший мальчик. — Безусловно. — Отлично. Улыбнувшись на прощание, он вышел из моей палаты и вернулся на мостик, к своим обязанностям. Я заметил, что его осанка стала уверенной, твердой и властной, будто спокойное самообладание вернулось к нему. Не знаю, как, но я отчетливо осознавал, насколько другим он был, когда раненым зверем вбежал в лазарет, выкрикивая мое имя. Однако, несмотря на расслабленность, он очевидно сожалел о своих действиях. Сожалел об объятии, сожалел об импульсе. Меня даже не удивило, что я не сожалел.