Восемнадцатый раз

— Мы же говорили, что не будем… — начал он и умолк.

Я молча стоял, ожидая, пока он сделает выбор. Он сам должен был решить, станет ли это исключением из наших новых правил, и я не хотел влиять на него.

Он издал звук, я уже слышал его прежде, тихий и тоскливый и одновременно разочарованный, злой, подрагивающий в гортани, будто боль или, возможно, принятие поражения, и это произошло за секунду до того, как он ударил по панели управления лифтом и остановил его.

— Я знаю, мы говорили… я знаю, что мы говорили.

— Я тоже осведомлен об условиях нашего прежнего договора.

— Но я так больше не могу. Ты такой отстраненный после… ты никогда таким не был. И меня это убивает. Я не выдержу. Я не могу.

Я молчал, и он двигался на меня, пока моя спина не коснулась панели (в его походке, конечно, не было видимой хромоты, он лишь слегка берег правую ногу), а потом оперся ладонями на стену по сторонам от моего лица.

— Отреагируй, — велел он. Я не реагировал. Я не мог. — Сделай что-нибудь. Пожалуйста, просто… не смотри на меня так. Я знаю, ты так привык… но прошло несколько дней. Пожалуйста, сделай что-нибудь.

Его глаза метнулись к моим губам и в сторону, и он опустил руки.

— Спок, — выдохнул он, наклонился вперед, обвивая мое тело руками, положил подбородок мне на плечо и глубоко, тоскливо вздохнул. — Я хочу… хотеть глупо.

Эта реплика не требовала ответа. Я промолчал.

Одной рукой он медленно, бережно притянул меня за шею, а другой — за поясницу. Я не шевельнулся.

— Спок, пожалуйста, скажи что-нибудь. Пожалуйста. — На этот раз в его словах не было ожесточения.

Возможно, мне следовало сказать, что нам было бы лучше не встречаться в турболифте. Я думал и о том, чтобы просто промолчать, дабы увеличить дистанцию между нами. Правила поведения и этикет стали слишком размытыми и неточными, а если я что и не любил, так это ненадежную, искаженную нелогичность.

— Капитан, вы ведь понимаете, что это не может повториться. Это разрушительно для наших профессиональных отношений и не оказывает положительного влияния на личные, более того…

— Да-да. Просто дело в том, что последний раз… Я не знал, что это был последний раз. Это просто жестоко. Я имею в виду, если я не знаю, как я должен запомнить… Я ведь не ты, я забываю, а это… Я не хочу забыть последний раз, когда мог это сделать. Я хочу осознавать… Я хочу посмаковать это.

Эмоциональные, безрассудные люди. И все же я не отказал ему. Не исключено, что это делало меня самого эмоциональным и безрассудным.

— …Сохранить это. Ты понимаешь, что я хочу сказать? — спросил он, дыша мне в ухо. Влажные звуки его рта и глубокая, низкая вибрация голосовых связок складывались в слова, слишком громкие для моих чувств.

Нет. Я не понимал.

— Ладно. Слушай, все в порядке, тебе не нужно… осторожничать со мной. И я знаю, иногда ты думаешь, что я слишком импульсивный и эмоциональный, но я понимаю. Ну, я понимаю, почему ты не всегда улавливаешь ход моих мыслей, так же как я периодически понятия не имею, что у тебя на уме. Вот как сейчас.

Он снова угадал мои мысли.

— Это не догадка, Спок, я от природы такой великолепный.

Его легкомысленный комментарий прозвучал как… ответ.

Будто Джим мог отвечать на мои мысли.

Будто он слышал меня…

Мгновение спустя я поставил между нами ментальный барьер. Джим продолжал говорить, как будто ничего не произошло, но я обращал на него лишь минимум внимания, необходимый для поддержания беседы.

Джим слышал мои мысли — этот факт приводил к ошеломительному выводу. Все пошло дальше романтической привязанности. Дальше новых, странных чувств, которых я никогда раньше не испытывал. Даже дальше желания слиться с его разумом.

Я начал заключать между нами узы.

Без согласия Джима. Даже не сообщив ему, даже не осознавая этого.

— …и я могу понять, что…

Конечно, это многое объясняло: таинственную болезнь Джима после Брина V, когда я заблокировал все эмоции, что наверняка было для него ужасно болезненно… его «чудесное» выздоровление в тот день, когда я отпустил чувства… потребность касаться меня. Все те движения, жесты, поиск моего присутствия… но он искал не меня, он бессознательно, слепо тянулся к неокрепшему зачатку, сладкой песне, нежной ниточке между нашими разумами, тончайшей, прекраснейшей цепи. Приковывающей его ко мне.

— …иногда ты позволяешь мне делать то, чего не понимаешь. Это я тоже знаю…

Категоризация, медитация и подавление ожидали меня позже, но проблема была очевидна уже сейчас.

Джим подглядывал в мои мысли, потому что, будучи среди нетелепатов-землян, я не ставил серьезных барьеров; хватало простого сдерживания. От отсутствия дисциплины я несколько… расслабился. Эта-то ошибка в сочетании с недавними событиями усилила связь между капитаном и мной, сделала мой разум более открытым для него, более легко «читаемым», а я даже ничего не заметил.

Оставался вопрос о том, почему я не знал о существовании зарождающихся уз.

Они еще не успели окрепнуть. Но я, телепат, должен был мгновенно ощутить эмоции Джима, даже произойди это в минуту глубокого и серьезного эмоционального дисбаланса. Такие узы были непривычны, и все же я обязан был почувствовать их в момент зарождения. Я слишком многое приписывал дружбе с капитаном по неведению — у меня никогда раньше не было друга; без четких рамок дозволенного я слишком долго не замечал своего чувства. Но здесь был еще один фактор. Неизвестная переменная, которая могла изменить мою неверную гипотезу.

Джим все говорил мне на ухо, и я попытался сделать то, чего не делал после Брина: я осторожно, незаметно потянулся в его разум.

И наткнулся на щит.

Как? Как это возможно? Он несомненно предназначался для того, чтобы не впустить меня, и хотя я мог разрушить его без труда (ментальная сила Джима, человека, была несравнима с моей), его цель была очевидна. Не обращая внимания на боль, я сфокусировался на насущной проблеме.

Я как всегда недооценил капитана.

Каким-то интуитивным образом Джим защитил себя, защитил свои эмоции, поставив машинальный барьер.

— Джим…

Мое следующее действие было… человеческим. Я не сообщил ему о том, что случилось. Я решил сделать это, если узы продолжат укрепляться или станут опасно прочными. Но теперь, зная об их существовании, я мог замедлить их развитие, а значит, Джиму не потребуется знать о моем непреднамеренном деянии.

Смущение не было… логично. Стыд, отторжение — эти вещи не обсуждались среди вулканцев, возможно, потому, что их существование слишком наполняло наши разумы, обладало слишком большой властью над нами. Не более логично было скорбеть о том, чего я даже не ожидал получить, так что я не стал тратить время на отрицательные реакции в связи с разрывом драгоценной связи. Это была моя вина, а он заслуживал шанс на нормальную жизнь, на здоровые отношения с тем, кого выберет.

— Что?

— Эта беседа была удовлетворительна? Мы можем ее завершить?

Он выпрямился и немного отстранился, снова опираясь ладонями на стену по сторонам от моей головы.

— С тобой что-то не так, да? — спросил он, встревоженно щурясь и склоняя голову набок. — Случилось что-то действительно серьезное.

— …Вопрос расплывчат, но небезоснователен.

— Спок… я знаю, для тебя это должно быть адски трудно. Влечение ко мне, я имею в виду.

На секунду я решил, что он переводит все в шутку, и ощутил разочарование, но выражение его лица опровергало это предположение.

— Я серьезно. — Он чуть покраснел и застенчиво опустил глаза — наречие, редко применимое к капитану. — То есть… я представить себе не могу, каково для тебя, такого гордого, что ты выше всего этого, осознать, что ты это чувствуешь. Прости, если я вел себя с тобой не очень хорошо… ты себе не представляешь, как я обожаю наблюдать за тем, как ты сдерживаешься ради того, чтобы удержать лицо кирпичом, даже если это от гнева или раздражения, просто обожаю… но я не об этом. Клянусь, я больше не буду. Я хотел сказать: я понимаю, как это путает, особенно с учетом того, что между нами нет, ну, эмоциональных уз, что ли. Но пожалуйста… пожалуйста, не думай, что от этого ты менее… потрясающий. Великолепный. Гениальный. И даже вулканистый. Не думай, что одна крохотная слабость делает тебя хуже. Она просто делает тебя… немного более…

— …Человечным, вы это боитесь сказать.

Он фыркнул.

— Ну, не то чтобы боюсь…

— Джим. Моя мать… нелогично было бы отрицать мое происхождение.

Он сочувственно взглянул мне в глаза и слегка улыбнулся.

— Более того, по человеческим стандартам, полагаю, это комплимент.

— Да, думаю, вроде того. Но ведь нужно быть страшно потрясающим, чтобы быть моим другом, — сказал он с… облегчением.

— Благодарю, Джим.

— Всегда пожалуйста. Я знаю, что в последнее время… происходило много всякой хрени, в основном с, э-э, нами, всякие сентиментальные и слащавые штучки, которые ты ненавидишь…

— Ненависть…

— Ладно, ладно, которые тебе неприятны. Я тут пытаюсь толкнуть вдохновляющую речь, полную броманса, Спок, помоги мне. Так вот, я всегда готов помочь, для этого и нужны друзья, понимаешь? И…

Я не стал перебивать его, чтобы возразить против моей связи с ненавистью. Я хотел исправить его предположение, что мне не нравится развитие наших отношений, когда на самом деле… все было совсем не так.

— …ты справишься, Спок. Я правда верю, что все будет в порядке.

— Вера не повышает вероятность того, что проблема решится сама собой. Однако она действительно… утешает.

— Правда? — Джим искренне удивился. — Я утешил тебя? Без секса?

— Между нами совершенно точно не состоялось соития, или вы бы знали об этом, капитан.

Он засмеялся, блеснув белыми зубами, и покачал головой, а потом сделал шаг назад и опустил руки.

— Ну да. Что ж, круто. — Он победно усмехнулся, и в моей растревоженной катре возникла надежда и бесконечная нежность. — Видишь? Я учусь всей этой дружбе. Все будет отлично. И я больше не буду обнимать тебя. Даю слово.

Я видел, что на сей раз он твердо намерен его сдержать.

— Хорошо, капитан. Мы должны вернуться к своим обязанностям.

— Конечно. Мостик.

Лифт возобновил движение, и Джим быстро сжал мое предплечье.

— Здорово, что ты вернулся, Спок. Мне нравится, когда ты ведешь себя как… ты.

Снова метафоры.

— Я никуда не уходил, капитан.

— Уходил-уходил.

Я знал, что узы должны разорваться ради спасения Джима. Но в ту секунду, когда он грустно усмехнулся и шагнул на мостик, вариант сохранить их, как темную, страшную тайну…

Даже не был вариантом.

В тот день за работой я размышлял о том, что такое «друзья», и что-то тихое и беспомощное в глубине моего разума отчаянно кричало, чтобы я добавил еще два слова, но это был глас вопиющего в пустыне, и я успешно подавил его.