Глава 6

Толстовство и его вредное влияние. Дурное настроение отца и причины этого

 

Основные и первые религиозно-философские и социальные сочинения отца: «Исповедь» (104), «Что ж нам делать» (105) и «В чём моя вера» были написаны в те годы, когда, неудовлетворенный умственной и духовной пищей, которую мне давала гимназия, я всюду искал ответов на серьёзные вопросы жизни, читая всё, что было под рукой, и внимательно слушая старших. Как раз в эти годы громко и уверенно раздалось горячее и убеждённое слово только что родившегося Толстовства, якобы дававшего верное решение всем задачам жизни.

«Ты ищешь истины, она в Евангелии, очищенном от таинственного и чудесного. Она в центральной заповеди Христа -- непротивлении злу насилием. Она в пяти заповедях, изложенных в книге “В чём моя вера”(106).

Чего же искать дальше? Выше, правдивее и чище учения нет и не может быть. Следуя за ним, ты сделаешься «солью земли», мучеником и героем, одним из первых его великих учеников, ибо в нём спасение человечества. Только откажись от военной службы и от присяги, брось курить и пить, оставайся девственником, пойди в деревню пахать землю с мужиками -- и ты будешь известен, славен и счастлив».

[ 104. Название «Исповедь гр. Л.Н. Толстого: Вступление к ненапечатанному сочинению» появилось впервые в женевском издании М.К. Элпидина в 1884 году.

105. Речь идёт о трактате Л.Н. Толстого «Так что же нам делать?». Подготовленный Л.Н. Толстым для журнала «Русская мысль», он был в 1885 году запрещён цензурой. Впервые опубликован в 13-й части «Сочинений» Л.Н. Толстого, изданных С.А. Толстой в 1890 году в Москве.

 

106. Над трактатом «В чём моя вера?» Л.Н. Толстой работал в 1882-1884 годах. Размышление о заповедях Христа заняло в нём центральное место.

«Все богословы говорят о заповедях Христа; но какие эти заповеди, я не знал прежде. <…> Я не видел того, что в том месте, где Христос говорит: “Вам сказано, а я говорю вам…”, выражены новые определённые заповеди Христа, и именно по числу ссылок на древний закон (считая две ссылки о прелюбодеянии за одну), пять новых, ясных и определённых заповедей Христа.

Про блаженства и про число их я слыхал и встречал перечисление и объяснение их в преподавании закона Божия; но о заповедях Христа я никогда ничего не слыхал. Я, к удивлению моему, должен был открывать их. <…>

И вот, вместо туманных, подлежащих толкованиям и произволу, неопределённых и неважных выражений открылась мне с стиха 21-28 простая, ясная и определённая первая заповедь Христа: живи в мире со всеми людьми, никогда своего гнева на людей не считай справедливым. <…>

Вслед за первою заповедью с такою же ясностью открылась мне и вторая, начинающаяся также ссылкой на древний закон. <…>

Стоит отбросить толкования и вместо туманного и неопределенного является определённая и ясная вторая заповедь Христа.

Не делай себе потеху из похоти половых сношений; всякий человек, если он не скопец, т.е. не нуждается в половых сношениях, пусть имеет жену, а жена мужа, и муж имей жену одну, жена имей одного мужа, и ни под каким предлогом не нарушайте плотского союза друг с другом. <…>

Ясная, определенная, исполнимая третья заповедь: не присягай никогда никому ни в чём. Всякая присяга вымогается от людей для зла. <…>

Четвёртая заповедь была первая заповедь, которую я понял и которая открыла мне смысл всех остальных. Четвёртая простая, ясная, исполнимая заповедь говорит: никогда силой не противься злому, насилием не отвечай на насилие: бьют тебя -- терпи, отнимают -- отдай, заставляют работать -- работай, хотят взять у тебя то, что считаешь своим, -- отдавай. <…> И для меня стало очевидным, что, говоря: вам сказано: люби ближнего и ненавидь врага, а я говорю: люби врагов, Христос говорит о том, что все люди приучены считать своими ближними людей своего народа, а чужие народы считать врагами, и что он не велит этого делать. <…> Для Бога все равны, на всех светит одно солнце, на всех падает дождь; Бог не делает различия между народами и всем делает равное добро; то же должны делать и люди для всех людей без различия их народностей, а не так, как язычники, разделяющие себя на разные народы. <…>

Всё это было так просто, так ясно, что мне было удивительно, как мог я сразу не понять этого». -- ПСС. Т. 23. С. 347, 351, 357, 360, 362, 365-366. Курсив Л.Н. Толстого.

Первое издание трактата «В чем моя вера?», выпущенное Л.Н. Толстым за свой счёт в количестве 50-ти экземпляров, было арестовано и запрещено (1884). Впервые это сочинение Толстого стало доступно широкому кругу читателей после Первой российкой революции, когда оно было напечатано в журнале «Всемирный вестник» (СПб., 1906, № 2), а также вышло отдельной книжкой в издательстве «Посредник» (М., 1906) ].

И я так увлёкся учением отца, что все остальное отошло на задний план и перестало интересовать меня(107). Можно себе представить, как успешно я мог приготовлять греческий или латинский переводы или алгебраическую задачу после того, как в продолжение трех, четырех часов, до позднего вечера я просиживал в маленьких комнатках отца, с низкими потолками, где стояло густое облако табачного дыма и нельзя было разглядеть лиц собравшихся, но где шли горячие споры о новом учении, долженствовавшем спасти мир. Я вместе с табачным дымом пропитывался истинами, которые должны были искоренить зло и ложь жизни, и выше их не видел ничего. Что была моя жалкая гимназия рядом с великими задачами? Пусть меня даже выгонят из нее; что завтрашний день с его уроками и я сам, когда вместе с моим отцом я понимал и исповедовал величайшее из откровений?

Наконец, усталый и нравственно истерзанный, я ложился спать в душной комнате с закрытыми окнами и засыпал тяжелым, нездоровым сном, чтобы завтра рано бежать в гимназию, не зная ни одного урока, и глотать мой сухой бутерброд.

Иногда отец спрашивал меня, приготовил ли я заданное в гимназии, но никогда не заставлял меня делать этого.

Чтобы быть правдивым, должен сказать, что не только отцовские идеи, его посетители и их разговоры мешали мне правильно жить и учиться дома, но и весь уклад и ход жизни нашей многочисленной и бурной семьи.

Звонки, прислуга, движение и шум, музыка, гости, родственники, наши товарищи и званые обеды, приемы, беготня и крик маленьких детей -- всё это вместе по временам сливалось в сплошной ад, из которого одно спасение было -- бегство. Тогда я удирал в сад, где чистил снег или поливал каток, или уходил к родным нашей семьи -- Шидловским, Оболенским или Нагорновым -- в более тихую и нормальную обстановку.

В нашей семье особенно увлекались учением отца -- я и сестра Маша(108). Про нас он писал кому-то, что мы, «средние» его дети, «духовнее» старших и не взяли от него его «грубости»(109). Но наша «духовность», -- не настоящая, а привитая, и дружба с отцом стоила нам дорого. Бедная, очень хорошая Маша никогда не была счастлива и умерла изнурённой, молодой бездетной женщиной, потому что все её многочисленные беременности кончались ранними выкидышами(110).

Я же поплатился долгой и тяжёлой болезнью(111), которую победил только благодаря тому, что навсегда похоронил и осудил толстовское учение, взятое в его целом, и, выбравшись из полудикой, бестолковой России, увидел и понял рациональный и организованный Запад.

[ 108. «Самая большая моя радость», -- писал Л.Н. Толстой о дочери Маше в начале августа 1888 года И.Б. Файнерману. -- ПСС. Т. 64. С. 180. Позднее, 27 сентября 1889 года, в письме П.И. Бирюкову он мотивировал это тем, что Маша живёт «внутренней жизнью, т.е. истинной». -- Там же. С. 309.

Отношение к сыну Льву было не столь однозначным. Так, 7 июня 1889 года Толстой записал в Дневнике: «Приехал Лёва. Недурной малый. Может выйти очень хороший. Теперь ещё далёк» -- Там же. Т. 50. С. 93.

Через несколько дней, 18 июня 1889 года, в письме П.И. Бирюкову оценка более мягкая: «Лёва приехал недавно, в студенческой фуражке, хочет поступать на медицинский факультет. Он после Маши ближе всех ко мне» -- Там же. Т. 64. С. 268. Эта же мысль в письме О.А. Баршевой и М.А. Шмидт от 22 мая 1891 года: «Ближе всех ко мне после Маши Лёва». - Там же. Т. 65. С. 304.

109. 2 мая 1883 года Т.Л. Толстая записывает: «Он (папа́. -- В.А.) за чаем разбирал своих детей и говорил, что все мы глупы, т.е. что ни у кого из нас нет духовного и умственного интереса, которым бы мы жили, и что у Лёли все-таки его больше, чем у остальных» -- См.: Сухотина-Толстая Т.Л. Дневник... С. 75.

110. Эта точка зрения близка взглядам С.А. Толстой. 28 января 1901 года она записала: «Сегодня известие от Маши бедной, что ребёнок опять в ней умер и она лежит с схватками, грустная, огорченная, обманутая надеждой, как и Таня. Мне всё время плакать хочется и ужасно, ужасно жаль бедных моих девочек, изморенных вегетарианством и принципами отца. Он, конечно, не мог предвидеть и знать того, что они истощаются пищей настолько, что не в состоянии будут питать в утробе своих детей» -- См.: Толстая С.А. Дневники. Т. 2. С. 11.

М.Л. Оболенская скончалась в Ясной Поляне в ночь на 27 ноября 1906 года от воспаления легких. См. об этом ниже.

111. По всей видимости, первые признаки болезни появились зимой 1893 года, когда даже Л.Н. Толстой заметил, что с сыном происходит что-то неладное. 25 февраля 1893 года он из Ясной Поляны, куда только что приехал Лев, написал в Москву С.А. Толстой: «Лёва не поправился, и мне жалко смотреть на него, как из такого жизнерадостного, красивого мальчика сделался такой болезненный. Хотя я надеюсь, что это пройдет. Духом он бодр и весел». -- ПСС. Т. 84. С. 188. См. об этом ниже ].

Но в период горячего увлечения отцовскими идеями я любил их искренно и любил, даже обожал отца(112). Я сочувствовал ему всем сердцем, разделяя его радости, когда, например, новые и «настоящие» ученики приходили к нему и объявляли себя таковыми (М.А. Шмидт(113), В.Г. Чертков, П.И. Бирюков(114), А.Н. Дунаев(115) и многие другие). Я ходил с отцом в Москве по ночлежным домам и фабрикам, где он смотрел городскую бедноту и жизнь рабочих, и внимательно, зорко следил за развитием его идей. Я ловил каждое его слово и восторгался каждым его новым «открытием», не упуская даже мелочей(116).

[ 112. Так, 14 мая 1892 года Л.Л. Толстой писал отцу: «Я очень люблю всё, что ты говоришь, но тебя я люблю еще больше». -- ОР ГМТ. Архив Л.Н. Толстого, п. 108/₉, № 15. Л. 2. Автограф.

А через два месяца, 14 июля 1892 года, он более подробно объяснил своё отношение к отцу: «Милый папа́, мне очень жалко и горько, что у нас вышло так нехорошо с тобой. Не сердись на меня и прости мне, если я доставил тебе страдание. Но это вышло против моей воли. Не думай также, что я когда-либо подделывался под твои взгляды, если я разделял их, то это было всегда совершенно искренно. <…>

Ты идёшь своим путем, каждый из нас -- своим. И я рад бы был идти вместе с тобой, слепо следовать за тобой, чтобы не огорчать тебя, но это была бы ложь, в этом не было бы никакой жизни, это было бы не то.

И потому я лучше, погибший, может быть, в твоих глазах, буду кататься на велосипеде и есть бифштексы в гусарском мундире, чем обманывать себя, тебя и других. Но знай, пожалуйста, и верь мне, ради Бога, что ты и то, что ты говоришь и чем живешь, теперь мне дороже всего на свете. Это правда, и я не обманываю себя». -- Там же, № 16. Л. 1-2. Автограф. 

113. Мария Александровна Шмидт (1844-1911) -- последовательница и единомышленница Толстого, друг всех членов семьи Толстых. -- См. о ней: Сухотина-Толстая Т.Л. Воспоминания. -- С. 307-340.

114. Павел Иванович Бирюков (1860-1931) -- друг, единомышленник и биограф Л.Н. Толстого.

115. Александр Никифорович Дунаев (1850-1920) -- один из директоров Московского Торгового банка, близкий знакомый Л.Н. Толстого.

 

116. В начале 80-х годов, переехав в Москву и столкнувшись с ужасающей нищетой бедняков, Л.Н. Толстой пытался воздействовать на младших членов семьи, которые, с его точки зрения, ещё не были развращены городской жизнью. См. его рукописные варианты к статьям «О переписи в Москве», «Московские прогулки», «Так что же нам делать?» и др. -- ПСС. Т. 25. С. 611-653.

В архиве Л.Л. Толстого сохранился один из первых набросков воспоминаний, в котором есть такая запись: «Я в ночлежном доме». -- ИРЛИ, ф. 303, № 96. Л. 34. Черновой автограф условно датируется 1912-м годом. Подчёркнуто Л.Л. Толстым.

Одно я продолжал ненавидеть -- это отношение его к моей матери, когда он несправедливо и неприятно упрекал её, доводя до слез. То он вдруг целовал её руку и говорил с ней добрым и нежным голосом. То недобро принимался осуждать противным, ужасным тоном, обвиняя её во всем, -- её, на которую был навален весь тяжёлый труд семьи. Она беспомощно и трогательно плакала, а он, сердитый, уходил из дому на далекую прогулку, пешком или верхом.

Злое чувство тогда шевелилось к нему в моей душе. Он был не прав, глубоко не прав. Странное раздвоение чувствовалось в нём, и, казалось, выхода из этого положения для него не было. Мальчиком и юношей я замечал это, но ещё не понимал, где и в чём была ошибка.

Сейчас мне представляется ясным интеллектуальное его настроение того времени и всё то, что происходило в его душе. Он страдал вследствие трёх главных причин.

Во-первых, физические, прежние силы уходили, и вся его телесная мирская жизнь с годами ослабевала.

Во-вторых, он создавал новую мировую религию, которая должна была спасти человечество и которая строилась им из раз навсегда принятых за истину принципов, вроде непротивления злу насилием, безбрачия, пацифизма, ручного труда и т.п., -- и так как, создавая эту «религию», он сам не мог разобраться в бесчисленных противоречиях и нелепостях, вытекавших из неё, -- он страдал, чувствуя, что задача создания новой религии ему не удастся.

В-третьих, он страдал, как все мы, <из->за несправедливости и неправды мира, не в силах дать ему личного рационального и светлого примера.

Всё «Толстовство» объясняется этими чувствами, объясняется и его слабость и временное влияние.

Не я один, а множество молодых или чувствительных добрых людей подпали под него; но пошли за ним до конца только люди ограниченные.

Несмотря, однако, на вредное влияние отца, я продолжал кое-как учиться в гимназии и, наконец, сделав громадное усилие над собой и стараясь возможно больше уединяться от семьи, -- выдержал экзамен зрелости и поступил в Московский университет на медицинский факультет(117), хотя отец всячески хаял в это время и докторов, и науку. Но прочтя биографию знаменитого русского врача Пирогова(118), я воодушевился его примером и жизнью и мечтал сам служить людям на полезном поприще. О моём экзамене на аттестат зрелости я вижу до сих пор кошмарные сны. Много раз снилось мне после него, что я провалился, и я просыпался в ужасе. А на самом экзамене со мной сделался настоящий припадок такого нервного возбуждения и ослабления, что я почувствовал, точно сама жизнь вдруг покинула и вылилась из меня от крайнего волнения.

Сколько сил было преступно истрачено понапрасну в те годы, сколько сделано глупостей, сколько нелепого воображено только потому, что не было должных духовных и интеллектуальных воспитателей, руководивших мной, и такой же окружавшей меня среды!

Школа и семья -- оба эти учреждения, вместо того чтобы усилить и укрепить меня, ослабили, и я вижу теперь ясно, что только когда сама жизнь сделается разумной школой, а школа -- частью разумной жизни, то есть когда обе они сольются в одно гармоническое и согласное целое, только тогда мы найдём истинные и вечные формы и орудия воспитания(119).