Глава 2

Как меня воспитывали в детстве -- духовно, умственно и физически

 

Я описал моё детство в книге для детей «Яша Полянов» и думаю, что прошло то время, когда можно было опоэтизировать эту пору нашей жизни и видеть в ней только светлое. Наоборот, с того угла зрения, с какого я сейчас освещаю её, можно видеть в ней гораздо больше отрицательного, чем положительного.

Почему не дали мне с детства глубоких духовных основ и не пробудили во мне и не открыли мне мою духовную, божественную сущность? Как могло случиться, что ни отец, ни мать -- оба взрослые, воспитанные и неглупые люди -- не знали её в себе самих или, по крайней мере, не сказали мне, что знали? Почему они не объяснили мне, что в ней главная суть жизни и потому надо быть добрым и честным, спокойным и радостным, молчаливым и воздержанным? Почему они не научили меня тогда уже любить мою душу и через неё всё живое и душу мира, как я старюсь выучиться любить её теперь, после долгих страданий?

Когда я был ещё совсем ребёнком, мать, инстинктивно чувствуя, что мне нужно было духовное воспитание, выучила меня молиться, как молилась она сама. Вечером перед сном я становился на колени в кровати и, смотря на образ в углу комнаты, произносил наизусть две молитвы -- сначала «Богородицу» и «Отче наш». Позднее мать научила меня ещё одной молитве -- <Св.> Ефрема Сирина(39) – «Господи и Владыко живота моего, дух праздности, уныния, любоначалия и празднословия не даж<дь> мне» и т.д. Эти три молитвы я повторял в детстве. Сначала только первую, потом две, а <став> постарше, иногда и все три. Когда я спрашивал мать, кто такой Бог, она затруднялась описывать мне Его, а когда я хотел узнать, почему Он тройной, -- Отец, Сын и Дух Святой, то она старалась объяснить мне Троицу по-церковному, как сама её понимала. Я не был удовлетворён этими объяснениями и чувствовал, что тут что-то неправильно. Мать сказала мне, что Иисус был Бог и что Он был распят и сочинил для нас молитву «Отче наш», и я любил Его за это. Я знал также, что богородица была матерью Христа, но что она была девой -- этого я понять не мог. Я не любил молитвы богородице: «Богородица, Дева радуйся, благословен плод чрева Твоего»(40). Эти последние слова я насилу выговаривал.

[39. Ефрем Сирин (т.е. сирянин; ок. 306-373) -- дьякон, сирийский христианский писатель, церковный деятель, богослов; учитель церкви IV века. -- См. о нём: Католическая энциклопедия: В 4-х томах. М., 2002. Т. I. Спб. 1838-1840.

Одна из его двенадцати молитв на разные случаи звучит так: «Господи и Владыка жизни моей, не дай мне духа праздности, суетной пытливости, любоначалия и празднословия, но даруй мне, рабу Твоему, дух целомудрия, смиренномудрия, терпения и любви. Ей, Господи Царь, дай мне видеть свои грехопадения и не осуждать брата моего: потому что благословен Ты во веки веков! Аминь». -- См.: Святой Ефрем Сирин. Творения: В 8-ми томах. М.: Отчий дом, 1993. Т. 4. С. 18.

40. Одиннадцать молитв к Пресвятой Богородице см.: Там же. С. 59-94].

Один маленький мальчик в Москве, когда я уже был гимназистом, тоже никак не мог выговорить мудрёных слов этой молитвы и упростил её, смешав со стишками о козе и козлятах. Он читал её так:

«Богородица, дева радуйся,

Твоя мать пришла,

Молока принесла».

Позднее, когда отец вернулся к православной церкви, нас по воскресеньям возили в деревенскую церковь села Кочаки(41) к обедне. Мы должны были вовремя креститься и становиться на колени, а в конце службы целовать серебряный холодный крест с распятием, который священник держал в руке как-то особенно боком и привычным жестом подносил к губам молящихся. На Страстной неделе Великого Поста мы говели, исповедовались и причащались, а на Светлое Христово Воскресение, на этот раз ночью, нас возили в церковь к заутрене, и мы, возбуждённые, с волнением ждали двенадцати часов, когда вдруг зазвонят все колокола и начнётся торжественный крестный ход вокруг церкви, среди старых могил с пением: «Христос Воскресе из мертвых, смертию смерть поправ».

[41. Кочаки -- село в трех верстах от Ясной Поляны. Здесь, на кладбище при церкви, похоронены многие члены семьи Толстых. -- См.: Пузин Н.П. Кочаковский некрополь (Семейное кладбище Толстых). Тула, 1988].

Вот всё, что мне дали в смысле духовного воспитания в возрасте от пяти до двенадцати лет, если не считать уроков «Закона Божия», сначала с матерью, потом с деревенским батюшкой, заключавшихся в чтении историй из Ветхого и Нового Заветов, изложенных в плохом учебнике. Мне не могли дать ничего другого по той простой причине, что я жил в стране, где люди не знали ничего другого, и вся цивилизация её едва держалась на двух отживших учреждениях -- Самодержавии и Православии(42).

[42. Теория народности была выдвинута Сергеем Семёновичем Уваровым (1786-1855), президентом Академии наук, в 1833-1849 годах министром народного просвещения. 19 ноября 1833 года свой первый доклад императору Николаю I (Николай Павлович Романов; 1796-1855) он начал так: «По вступлению моему с Высочайшего Вашего Императорского Величества повеления в должность Министра Народного Просвещения, употребил я, так сказать, заглавным местом, лозунгом моего управления следующие выражения: “Народное воспитание должно совершаться в соединенном духе Православия, Самодержавия и Народности”». -- См.: Уваров С.С. О некоторых общих началах, могущих служить руководством при управлении Министерством Народного Просвещения / [Публикация М.М. Шевченко] //Река времён: Книга истории и культуры. М., 1995. Кн. 1. С. 70].

Отец сам только начинал оглядываться кругом и искать своей правды; мать, раз навсегда приняв основы православной веры, не могла и не хотела их отбросить.

*     *     * * *

В умственном отношении меня воспитали ещё беднее, чем в духовном, и то, что мне дали в смысле полезных знаний за двенадцать лет моего детства, было настолько ничтожно, что можно было бы легко обойтись без них. Англичанка(43) и француз-гувернёр(44) выучили меня болтать по-английски и по-французски, а когда мне исполнилось десять лет, меня стали готовить к экзамену в тульскую гимназию, и к прежним предметам моего образования прибавились еще история, география и немецкий язык. Для немецкого языка ездила из города Тулы страшно худая немка(45), и когда я сосал карандаш вместо того, чтобы учиться, она сердито мне кричала: «Lеоnide, карандаш». Я не любил её за то, что она даже не знала моего имени.

[43. С 1866 по 1872 год в Ясной Поляне жила англичанка Ханна Терсей (Tarsey), которую старшие дети Толстых очень любили. -- См.: Толстой И.Л. Мои воспоминания... С. 60-61.

Однако Л.Л. Толстой был слишком мал и едва ли её запомнил, как, впрочем, и Дору Хэллийер (Helleyer; род. в 1853 году), в октябре 1872 года приехавшую в Ясную Поляну и прожившую там всего несколько месяцев. -- См.: Толстой С.Л. Очерки былого. 4-е изд., испр. и доп. Тула, 1975. С. 35, 414-415.

В феврале 1873 года её сменила Эмили Табор (Tabor), а осенью 1876 года -- Анна Филипс (Phillips), которая занималась только обучением и воспитанием Льва и Маши. -- См.: Толстая С.А. Письма к Л.Н. Толстому... С. 566.

44. С 1875 по 1878 год швейцарец Жюль Рей (Rey; род. в 1848 году) был гувернёром старших детей, но отношения с ним у подростков не сложились. С.Л. Толстой запомнил, как летом 1877 года месье Рей, «пригласив какого-то приятеля из Тулы, три дня пьянствовали». Естественно, что долго так продолжаться не могло. В январе 1878 года   Ж. Рей был уволен, а вместо него в Ясной Поляне появился месье Ньеф (Nief; род. в 1843 году). «Пока он у нас жил, я совсем не знал, что он совсем не Nief, а Jules Montels, из старой французской фамилии, чуть ли не виконт. Он был коммунаром и скрывался в России под псевдонимом». -- См.: Толстой С.Л. Очерки былого... С. 57, 60.

45. Возможно, речь идёт об Амалии Фёдоровне Функ, которая приезжала из Тулы учить детей немецкому языку. Упоминание о ней есть в письмах С.А. Толстой мужу от 5 марта и 7 декабря 1878 года. -- См.: Толстая С.А. Письма к Л.Н. Толстому... С. 145-146, 155-156. См. так же: Переписка Л.Н. Толстого с сестрой и братьями. М.: Худож. лит., 1990. С. 363-364].

Всё, что преподавалось мне в детстве, не вмещалось в моей голове, и, кроме редких минут удовольствия на уроках русского языка с матерью, всё моё умственное воспитание было для меня мучением. Худшие уроки были с отцом, когда он вдруг сам решал заняться со мной по арифметике. Он брал задачу и начинал объяснять её, но таким голосом, что я коченел от страха. Он сердился, дико кричал и, наконец, оставлял меня одного в слезах. Он считал математику основой всех наук, как науку самую точную, сам интересовался ею, но, в сущности, был плохим математиком(46).

[46. В декабре 1886 года Анна Константиновна Черткова (урожд. Дитерихс; 1859-1927) стала невольной свидетельницей занятия Л.Н. Толстого с сыном: «Показалось ли мне или нет, но Лёва будто бы отнекивается сначала, но потом всё-таки соглашается и приносит свои книги и тетради. <…> Лёва будто морщится и вяло, нехотя, залезает за стол, на диванчик, а Лев Николаевич не садится, а то стоит около него, то быстрыми лёгкими шагами похаживает вдоль залы. Я с невольным интересом слежу за их уроком и удивляюсь обоим: как они непохожи друг на друга! Отец -- это олицетворение жизни, энергии, интереса, вкуса к делу, к тому, чем он занят, как будто это не сыну, а ему заданы эти алгебраические задачи. А сын вяло, сонно, нехотя, без всякого желания напрячь свое внимание -- ждёт только “подсказки” отца». «Ах, глупый мальчик! Как он будет жалеть потом, когда состарится, что так небрежно относился к отцу!» -- См.: Черткова А.К. Из воспоминаний о Л.Н. Толстом // Л.Н. Толстой в воспоминаниях современников: В 2-х томах. М.: Худож. лит., 1978.     Т. 1. С. 413-415. Курсив А.К. Чертковой].

Когда я вспоминаю сейчас, как меня учили в детстве, до переезда нашей семьи в Москву, мне становится жалко, что столько лет жизни, когда я мог набраться множества полезных знаний, прошли бесплодно. Не было ни учителей, ни учебников, ни учебных пособий, ни карт, ни скульптуры, ни картин, ничего нужного для хотя бы сносного преподавания общих знаний.

*     *     * * *

О физическом моём воспитании также не могу вспомнить с радостью и благодарностью по отношению к моим воспитателям.

Оно прошло в царстве полного невежества и принесло страшнейший вред моему здоровью и всей моей жизни.

В смысле обильного и постоянного пользования свежим воздухом, в смысле рационального питания, гигиенического жилища, пользования свежей водой и упражнения тела, -- во всём были не только недостаток и ошибки, но грубое непонимание и невежество. Я спал в продолжение восьми месяцев в году с закрытыми окнами и в натопленной комнате, совсем близко от громадной печки. Зимой окна с двойными рамами наглухо замазывались, и воздух шёл только из высокой форточки, которую открывали раз или два в день.

Кормили меня в три раза слишком обильной и жирной пищей. Детская моя была расположена на севере и смотрела на зловонные канавы; утром и вечером меня не обмывали свежей водой и никогда не заставляли правильно упражнять мускулы моего тела. По вечерам, когда я не мог заснуть, я долго смотрел через большое венецианское окно на мрачную Большую Медведицу на северной, темной стороне неба, куда было обращено моё окно, хотя я любил другую -- южную и юго-восточную -- сторону дома, где были пустые гостиные, зала и спальня родителей. С той стороны, с юго-востока, за липовыми аллеями по вечерам поднималась луна, и светили яркие звезды. Оттуда же по утрам всходило яркое, всё обещавшее нам солнце.

В Ясной всегда была полная чаша и для семьи, и для посторонних. Мать была рада, когда дети наедались досыта, и любила угощать гостей. В доме поэтому всегда были горы съестного, запасённого на ледниках, в кладовках и подвалах.

Режим наш был следующий: в 8¹/₂ утра <мы пили> горячее какао с хлебом и маслом или желудёвый кофе с молоком, сдобными булками, хлебом или жирными лепёшками.

В 12 часов за завтраком в два-три блюда подавались ещё остатки от вчерашнего обеда: мясо, каши, овощи, молочное, сладкое, мучное и винегреты. В 5 часов <был> обед из четырёх блюд: суп с жирными пирожками или пирогом, или щи, или борщ с гречневой кашей, потом зелень, мясо и «пирожное», т.е. сладкое блюдо. И всё это запивалось шипучим хлебным квасом и переслаивалось свежим черным хлебом. В 8¹/₂ вечера опять <был> самовар, чай, свежие булки, сдобный хлеб, масло, молочное, пастила, смоква, варенье, а летом и осенью ещё ягоды и фрукты, яблоки, сливы, земляника, клубника, малина, дыни, арбузы целыми горами.

Ели в три раза больше, чем нужно, в два раза слишком часто и в два раза слишком быстро. Между завтраком и обедом было всего 4-5 часов; но мы были до того извращены, что ухитрялись в этих промежутках времени достать ещё чего-нибудь «вкусненького» у экономки -- сначала моей бывшей нянюшки Марьи Афанасьевны(47), а позднее у Дунечки(48), которая ворчала, но не отказывала. Позднее она называла дом Ясной Поляны «счастливой гостиницей», где гости не платили за заботы и за тот тяжелый труд, который несли вся прислуга и хозяйка дома.

[47. М.А. Арбузова. См. выше примеч. 19.

48 Вероятно, речь идёт об Авдотье Васильевне Поповой, горничной, а потом экономке в доме Толстых. -- См. о ней: Толстая С.А. Письма к Л.Н. Толстому -- С. 191. См. также о трх Дуняшах в Ясной Поляне в кн.: Толстой И.Л. Мои воспоминания. -- С. 61].

Мне противно признаться, что я с детства был обжорой. Про меня наша француженка-гувернантка(49) говорила: «Lеon а lеs уeux plus grands que le ventre»*. (* У Льва глаза больше, чем живот (фр.).

[49. Осенью 1876 года в Ясную Поляну приехала мадемуазель Гаше (Gachet), которая в 1879 году вышла замуж за Ж. Монтеля (см. о нём выше примеч. 44), и они вместе уехали в Алжир. -- Там же. С. 146.

50. Этот момент нашёл отражение в переписке Толстых в сентябре 1882 года. -- ПСС. Т. 83. С. 356; Толстая С.А. Письма к Л.Н. Толстому... С. 202, 205].

От этого порока уже с ранних лет испортился мой желудок(50), и лишняя еда вместо того, чтобы помогать моему физическому развитию, как хотела этого мать, только задержала его. Вместе с желудком портились зубы, выпадали волосы, и нарушалось кровообращение. За всё моё детство я никогда не ощутил благодетельного чувства настоящего, острого голода, которое испытал гораздо позднее. Никогда, кроме периодов моих болезней, не давали моему желудку ни отдыха, ни срока, а в праздники -- Рождество, Масленицу, Пасху и дни рождений членов семьи -- нам готовили ещё всякой особенно вредной всячины, вроде пудингов, именинных пирогов, индюшек, поросят, блинов со сметаной, маслом и икрой, пасхи и куличей. Вся эта русская варварская традиционная тяжёлая еда камнем ложилась на желудок и вконец, часто в острой форме, расстраивала его.

[50. Этот момент нашёл отражение в переписке Толстых в сентябре 1882 года. -- ПСС. Т. 83. С. 356; Толстая С.А. Письма к Л.Н. Толстому... С. 202, 205].

А родители? Давали ли они пример воздержания? Мать -- несомненно. Она ела только раз в день, в пять часов дня, за обедом. Утром она пила кофе с молоком, хлебом и маслом, а вечером чай с хлебом и вареньем -- и это всё. Отец не завтракал, но обедал и ужинал поздно вечером. В моём детстве он ел перед сном громадное количество холодного ростбифа, запивая его белым крымским вином. Он был невоздержан, хотя кое-как справлялся с излишествами, благодаря охоте, на которой часто проводил иногда верхом или пешком целые дни.

Естественно, что вследствие дурных гигиенических условий я часто болел в детстве и особенно вёснами, когда меня начинали трясти изнурительные лихорадки. Жар поднимался вдруг до сорока одного градуса, и так продолжалось неделями. 3аражался ли я от вредных миазмов и испарений, шедших от наших прудов, с грязного двора и из вонючих канав, из погреба под нашим окном и глубокого колодца в его соседстве, или общие дурные условия ослабляли меня, -- не знаю. Вероятно, вследствие того и другого вместе, но за время моего детства я перенёс всевозможные болезни: корь, коклюш, ветряную оспу, ангину, свинку и дизентерию -- и только чудом спасся от них.

Всё же я выжил, и, думаю, потому, что нашёл с раннего детства средство спасаться от болезней, которым пользуюсь и до сих пор. Средство это -- движение. Едва из постели и едва одетый, я бросался из детской в залу и пускался бегать кругом стола бессчётное количество раз, пока меня силой не останавливали и не сажали за горячий какао. Потом игры, всякие игры, в которых можно было двигаться, двигаться без конца. Мячи, кубари, которые мы часами подстёгивали кнутами, серсо, змеи, всякое прыганье, катание на коньках, с горы и с лестницы на подушках и подносах, летом беготня за грибами, ягодами, цветами, позднее верховая езда, крокет, tennis и т.д. -- всё это побеждало в моём организме накапливающиеся яды и помогало ему так или иначе вытравлять их. После усиленного движения меня ударяло в жар, поднималась температура, и я заболевал, иногда только на день или два. Тогда меня укладывали в постель, я спал в продолжение двадцати четырех часов, обливаясь потом, на следующее утро вставал здоровый.

Само собой разумеется, что, вспоминая, как дурно воспитывали меня в детстве, я далёк от мысли осуждать за это родителей.

Мать делала, что могла, при той тяжелой ноше, что ей досталась на долю. Отец был слишком занят своей работой.