1 О некоторых исключениях см.: Юнге м., Биннер р. Как террор стал «Большим». С. 219-221.

Данилов В. П. Советская деревня в годы «Большого террора». С. 40. О циклах чисток элит в ряде регионов см.: Наумов Л. Сталин и НКВД. С. 523-531.

По этому поводу см. также приведенное ниже сравнение с другими операциями Большого террора.

² Maier С. Heißes und kaltes Gedächtnis. Zur politischen Halbwertzeit des faschisti- schen und kommunistischen Gedächtnisses // Transit. № 22 (Winter 2001-2002). S. 153- 165; Getty G. A., Naumov О. V. The Road to Terror. Stalin and the Self-Destruction of the Bolsheviks, 1932-1939. New Haven, 1999. P. 583; Getty G. A. Afraid of Their Shadows: The Bolshevik Recourse to Terror, 1932-1938 // Stalinismus vor dem Zweiten Weltkrieg. Neue Wege der Forschung / hg. M. Hildermeier. München, 1998. S. 173; Idem. «Excesses are not permitted*. Mass Terror and Stalinist Governance in the Late 1930s // Russian Review. 2002. Vol. 61. № 1. P. 135; Werth N. Ein Staat gegen sein Volk. Gewalt, Unterdrückung und Terror in der Sowjetunion // Das Schwarzbuch des Kommunismus. Unterdrückung, Verbrechen und Terror / hg. S. Courtois u. a. München, 1999. S. 291.

ской области¹. В целом по СССР доля членов маргинальных групп от общего количества жертв операции по приказу № 00447 составила около 17 %. Тем самым получает подтверждение один из главных ис- ходных тезисов проекта, в соответствии с которым власти намерева- лись использовать и использовали приказ № 00447 как для полити- ческой, так и для социальной «чистки» советского общества. На этом фоне кажется абсолютно логичным, что московский центр никогда не осуждал сложившуюся практику, согласно которой требуемая в при- казе № 00447 и в других директивах концентрация репрессивных уси- лий органов НКВД на уголовниках-рецидивистах весьма вольно тол- ковалась и в определенной степени по-своему интерпретировалась на районном и областном уровнях. Только один-единственный раз народный комиссар внутренних дел Украины Леплевский упрекнул своих подчиненных за такое переосмысление изначальных установок приказа, впрочем, этот упрек остался без каких-либо серьезных по- следствий. В результате НКВД и милиция при аресте и осуждении в меньшей степени принимали во внимание тяжесть преступления и в гораздо большей — один лишь факт повторения любого девиантного поступка, что и рассматривалось как решающий момент для того, что- бы в рамках «кулацкой операции» передать рассмотрение уголовного дела на тройку. В соответствии с этой методой в сети внесудебных карательных органов попадали (в случае с уголовниками) не убийцы, не крупные мошенники, не профессиональные спекулянты и члены банд, не преступники-рецидивисты и т. п. — в них прежде всего ока- зывались мелкие члены маргинальных групп, такие, как тунеядцы, алкоголики, мелкие уголовники, бездомные, хулиганы и т. п., стано- вившиеся в массовом порядке жертвами «кулацкой операции». Они представляли собой легко поддающуюся аресту группу «нежелатель- ных» и «ненужных» элементов, которая всегда была докучливой и обременительной, но в «нормальных» условиях функционирования советского права ее нелегко было привлечь к судебной ответствен- ности. Теперь же предоставлялся шанс «отделаться» от нее быстрым способом.

¹ Bonwetsch В. «Der Große Terror». S. 139.

Это молчаливое переистолкование целевых групп не в последнюю очередь можно объяснить высокой динамикой преследований, свобо- дой рук карательных органов на местах, действовавших в условиях жесткого дефицита времени и сражавшихся между собой за лавры, а также ужесточившимися критериями лояльного и «общественно полезного» поведения. При таком подходе обнаруживался целый «резервуар» потенциальных жертв, которые подлежали осуждению именно по объективным критериям — таким, как отсутствие по- стоянного места работы или жительства, — или с помощью широко толкуемого понятия «социально вредные элементы». Поскольку для проведения основательного расследования всегда было слишком мало времени, наличие которого является необходимым условием для борьбы с настоящей преступностью, органы на местах предпочли пойти более легким путем. Все это, само собой разумеется, не имело ничего общего с «большой политикой». От вычленения этой группы до угрозы «военной опасности», осознание которой, очевидно, при- сутствовало на высшем руководящем уровне (от московского центра до республиканского руководства) и, без сомнения, во многом опреде- ляло «климат» преследования, была очень большая дистанция. Таким образом, в конкретной деятельности карательных органов проблема военной опасности не играла какой-либо роли в преследовании уго- ловников, но имела значение в случае с «бывшими» политическими противниками большевиков и подобными группами. Здесь следова- тели реагировали на невидимые сигналы, исходившие от «большой политики» и служившие для карательных подразделений дополни- тельным аргументом в пользу репрессий, даже если антисоветские взгляды жертв уже давали основание для обвинения¹.

Введенные в научный оборот участниками проекта архивные ма- териалы привели к выводу, что террор в ходе «кулацкой операции» не может быть огульно охарактеризован как чередование «слепых» и «произвольных» репрессий и нагромождение «случайных ликвида- ции для выполнения лимитов», как это делают ряд исследователей, которые не имеют представления о подлинном течении операции². Действительно, в смысле выдвинутых против жертв и положенных в основание приговоров обвинений критикуемая нами точка зрения верна. Эти обвинения были безмерно раздуты, не подкреплялись уликами или отличались искажением объективных доказательств и подтасованными свидетельскими показаниями. В большей или меньшей степени обвинительный материал частично измышлялся,

фальсифицировался, изготовлялся по заказу органов и подкреплял- ся признаниями обвиняемых, полученными путем физического или психического давления. В этом смысле террор был «случайным», «слепым» и «произвольным».

Однако именно здесь и подстерегает историков, которые пытают- ся интерпретировать эти процессы на основе выдвинутых обвинений, серьезная проблема. Возможно, причина скрывается в почти автома- тической ориентации на более известные события в рамках полити- ческих преследований элит. В этом случае доказательство и призна- ние «контрреволюционных преступлений» действительно играли важнейшую роль. У всех жертв это навсегда осталось в памяти как тяжелейшая мука. То, что мир мог только подозревать перед лицом признаний московских показательных процессов, позже все снова и снова подтверждалось в многочисленных воспоминаниях выжив- ших. Следователи настаивали на признательных показаниях, даже если они и были абсурдными, они добивались признаний физически- ми и психическими пытками.

Но этот опыт, согласно которому признания обвиняемых были в конечном счете единственным доказательством вины, нельзя по аналогии переносить на массовые операции, как это случается сплошь и рядом. Здесь признание также играло роль, но ни в коем случае не центральную: признание в «кулацкой операции» было дополнитель- ным «успехом» соответствующего сотрудника НКВД, от него такого результата неоднократно требовало начальство, но получение при- знаний происходило здесь скорее рутинно. В основной массе случаев признание вины не было необходимым условием ни для уголовного преследования, ни для вынесения приговора. Поэтому «следствие» могло быть таким коротким — несколько дней от ареста до осужде- ния, в полной противоположности к широко известным делам «по- литических», которые месяцами находились под следствием и истя- зались на ночных допросах: обвиняемые этой категории, если они не признавались в инкриминируемых преступлениях, действительно были проблемой для следователей.

Факт признания вины в ходе массовых операций утратил свое прежнее значение и был вытеснен на задний план комбинацией из 1) объективных критериев, таких, как принадлежность к определен- ной категории населения, к примеру к «бывшим», политическим про- тивникам большевиков или социальным «уклонистам»; 2) субъек- тивных факторов, таких, как индивидуальное поведение или личные намерения (в большинстве случаев скрывавшиеся); 3) констатации рецидивной «аномальности» отдельно взятого лица в прошлом и на- стоящем. Поэтому нельзя не признать, что произвол до определен- ной степени имел свою методику. Так, имелись определенные группы риска, которые относились к основным жертвам «кулацкой опера- ции»: их везде искали целенаправленно. В конце концов, выделенные Москвой «лимиты» арестов, а также осуждений к ВМН и лагерному заключению основывались на данных из регионов, которые, в свою очередь, большей частью базировались на документально подтверж- денных сведениях о «подозрительных» лицах.

В особенности документы из украинских архивов, но также и не- многие полные материалы из архивов других исследуемых регионов подтверждают тезис, согласно которому преследования — при всем их произволе — имели свою внутреннюю логику и были более целенаправ- ленными и регламентированными, чем это зачастую представляется. При рассмотрении целевых групп террора обнаруживается, что для одних групп, начиная с Октябрьской революции, именно «социальное происхождение», насколько оно в принципе было отягчающим в со- ветских условиях, играло роль «первоначального подозрения» и одно- временно негативно воздействовало на выносимый приговор, у других этого не происходило. Для священников во всех исследуемых регионах определяющую роль при аресте и осуждении играли социальное про- исхождение и/или классовая принадлежность. Существенное воздей- ствие на подозрительность органов и на утяжеление наказания всегда оказывало оппозиционное политическое прошлое. Отнесение жертвы к «кулакам» также являлось причиной ареста и осуждения, но удиви- тельным образом одно только это не обуславливало автоматически вы- несения высшей меры наказания даже в ходе карательной акции, на жаргоне карателей называвшейся «кулацкой операцией». Напротив, благоприятное в советском смысле «социальное происхождение» не защищало от тяжелейших наказаний в случае с нерадивыми или иным образом провинившимися рабочими, не говоря уже об уголовниках или маргиналах. Это, в свою очередь, служит указанием на то, что ак- туальное поведение или актуальная социальная позиция также играли важную роль. Необходимо далее различать причины ареста и страте- гии осуждения. Для гарантированного осуждения конкретного обви- няемого была, очевидно, необходима комбинация причин, потому что каждая из них в отдельности (ошибочные действия на рабочем месте, неблагоприятное социальное происхождение, вызывающая социаль- ная позиция, политическая и идеологическая независимость, а также социальная девиация) являлась недостаточной. Но в зависимости от целевой группы операции и соответствующего этапа реализации при- каза не все критерии были необходимы, или они обладали в разные моменты различным весом. Сведения о причинах ареста в архивно- следственных делах, напротив, чрезвычайно редки. Поэтому остается спорным, в каком соотношении находились «субъективные» и «объек- тивные» причины, т. е. принадлежность к определенной преследуемой или социальной категории населения и подлежащее по советским мер- кам наказанию индивидуальное поведение.