Часть третья вызовы грядущей эпохи

Для того, чтобы правильно сформулировать “русский ответ” на основные геополитические вызовы грядущей эпохи, в первую очередь необходимо рассмотреть, как эволюционировали российские геополитические доктрины в прошлом. Наша бурная история не раз ставила перед российским государством трудные, порой казалось – неразрешимые задачи. И тем не менее на протяжении веков Русь мужала и крепла, восходя “из силы в силу”, несмотря на все препятствия, войны и социальные потрясения. Сегодня катастрофическое ухудшение геополитического положения страны настоятельно требует, чтобы этот драгоценный опыт был востребован современными политиками и внимательно изучен.

Российские геополитические доктрины

Процесс превращения России в могущественную державу нельзя понять без анализа ее геополитических доктрин, т.е. тех базовых понятий и представлений, которыми руководствовалась русская политическая элита в определении главных, стратегических направлений внешней и внутренней политики государства. Геополитическая доктрина, зачастую не имея статуса официально принятого документа, на уровне религиозных или идеологических постулатов существовала всегда.

Конечно, все можно попытаться объяснить рядом случайных факторов: расстановкой политических сил на международной арене и внутри страны, симпатиями и антипатиями конкретных деятелей, принимавших решения, наконец – импульсивными порывами руководителей государства. Однако, рассматривая эпоху в целом, сравнивая основные направления территориальной экспансии государства на протяжении веков, нельзя не заметить наличия устойчивых приоритетов, которые уже невозможно объяснить причудливой игрой случая.

При этом геополитические доктрины несводимы к доктринам идеологическим или военным, хотя и тесно с [c.117] ними связаны. Идеологические доктрины служат, как правило, лишь “гуманитарным обеспечением” коренных геополитических интересов государства. Военные же доктрины правильнее было бы рассматривать как один из способов реализации геополитических воззрений в ту или иную эпоху. [c.118]

Последний Рим

Первой геополитической доктриной единого и централизованного русского государства стала политическая трактовка религиозной теории инока Филофея “Москва – Третий Рим”.

Монах Псковского Елеазарова монастыря Филофей⁵³ в своих посланиях к великим князьям Василию III, Ивану IV и дьяку Михаилу Мунехину сформулировал идею о высшем предназначении России как последней хранительницы и защитницы вечных, надмирных истин. В одном из посланий он писал: “Теперь все христианские царства пришли к концу и сошлись в едином царстве нашего государя, согласно пророческим книгам, и это – российское царство: ибо два Рима пали в ересях, а третий стоит, а четвертому не бывать”⁵⁴.

Появление этой доктрины далеко не случайно пришлось на начало XVI столетия. В 1453 году под натиском турок-османов пала столица Византийской империи, центр вселенского православия, город Константинополь – второй Рим, наследник славы и мощи великой Римской Империи. Одновременно произошло стремительное возвышение Москвы и объединение русских земель в единое государство. Это удивительное совпадение двух противоположных процессов требовало объяснения.

Идея Москвы как Третьего Рима такое объяснение давала. Два Рима, являвшиеся хранителями истинной веры [c.118] и держателями мирового порядка, пали "в ересях", т.е. утратив свою духовную основу. Теперь центр мирового христианства перемещается в Москву, русский народ и русская держава становятся законными наследниками одновременно имперской римской государственности и духовных святынь вселенского православия. Отныне и до последних времен они призваны Богом хранить это грандиозное наследие в чистоте и непорочности. Так можно вкратце сформулировать основные положения теории Филофея.

К XVII веку, ко времени царствования Алексея Михайловича религиозно-историософская концепция “Москва – третий Рим” окончательно приобрела собственное политическое звучание и превратилась в официальную геополитическую доктрину Кремля. Русское государство стало рассматриваться его руководителями не только как хранитель “древнего благочестия”, но и как законный покровитель и защитник всех православных христиан. Именно такое самовоззрение русского общества позволило Москве осуществить важнейший исторический прорыв – воссоединить Украину с остальными русскими землями.

С практической точки зрения это решение было очень сложным: Россия еще не окрепла после Смутного времени. В этих условиях вступать в конфликт с сильной тогда Польшей, учитывая сохранявшиеся польские претензии на русский престол, было весьма рискованно. Неслучайно для принятия решения по вопросу о воссоединении был даже созван специальный Земский Собор.

Если бы политическое руководство страны, решая эту проблему, руководствовалась только интересами сиюминутной безопасности государства, то объединения с Украиной могло и не произойти. Однако на соборе победу [c.119] одержало представление о России как защитнице православия во всем мире. Не зря самым решительным сторонником вмешательства России в ход антипольского восстания на Украине был как раз глава Русской Православной Церкви патриарх Никон.

Следы влияния геополитической доктрины “третьего Рима” можно увидеть и в проведении тем же патриархом Никоном церковной реформы “по древнему греческому (т.е. византийскому – Г.3.) образцу”, выдававшей стремление максимально унифицировать институт, являющийся духовной основой государства.

Стоит добавить, что геополитическая доктрина “Москвы – третьего Рима” была распространена не только среди русской знати. Такого воззрения на промыслительное предназначение России придерживались и духовные лидеры других православных народов. С этой точки зрения весьма знаменательным событием, например, представляется передача Вселенским патриархом Афанасием III Пателарием царю Алексею Михайловичу иконы Божией Матери “Знамение”. То был не просто подарок. Перенесение этого образа в Москву символизировало передачу державной преемственности от Византии к России, подчеркивало глобальное значение Москвы как защитницы мирового православия.

Славянская империя?

В ХVIII-ХIХ веках на смену религиозно-мистической геополитической доктрине пришел ее светский, имперский вариант.

Но наследие прежней концепции еще долго продолжало проявляться в различных внешнеполитических актах верховной российской власти. Так, Петр I при поднесении ему Сенатом и Синодом титула Императора Всероссийского, [c.120] наименования Великого и Отца Отечества – по случаю заключения Ништадтского мира со Швецией в 1721 году – продемонстрировал ясное понимание преемственности России по отношению к Византии, сказав: “Надлежит Бога всею крепостию благодарить; однако ж, надеясь на мир, не надлежит ослабевать в воинском деле, дабы с нами не так сталось, как с Монархиею Греческою”⁵⁵.

И это далеко не единственный факт такого рода. С формально-юридической точки зрения, например, на территории Российской Империи до самого конца действовали все указы византийских императоров, не отмененные ими самими или Вселенскими Соборами. Известен также так называемый “греческий проект” Екатерины Великой, который предполагал раздел Османской империи Россией, Австро-Венгрией и Венецией, создание Греческой империи с центром в Константинополе и внуком русской императрицы Константином во главе.

И все же начиная с первой половины XIX века внешняя политика России все явственнее определялась типично имперскими принципами: легитимизмом и консерватизмом. Конкуренцию имперской геополитической доктрине во второй половине XIX века стала оказывать панславистская доктрина. Эти две концепции и довлели над умами русской политической элиты вплоть до революции 1917 года, радикально изменившей течение отечественной геополитической мысли.

Классиком русской имперской идеи можно назвать влиятельного в правительственных кругах публициста М.Н.Каткова – многолетнего редактора “Московских ведомостей”. Имперскую геополитическую доктрину наиболее полно изложил один из последователей Каткова – В.А.Грингмут. Он утверждал, что Россия “должна стать великим самодовлеющим государством, не нуждающимся [c.121] ни в нравственной, ни в материальной поддержке со стороны каких бы то ни было иноземных держав, но могущим, наоборот, оказать им, при случае, подобную поддержку. Тогда она будет в качестве верховного, могущественного судьи в буквальном смысле “диктовать мир вселенной”... Власть будет покоиться в руках России, прочно и несокрушимо утвердившейся в обеих половинах своей империи и претворившей их в одно великое, не европейское и не азиатское, а православное, самодержавное, русское целое с богатою, своеобразною и разнообразною культурой”⁵⁶. В русле такой геополитической доктрины Россия и укрепляла свои юго-восточные и восточные рубежи.

Проповедь славянофилов тоже не пропала втуне. Поначалу идеи И.В.Киреевского, А.С.Хомякова и К.С.Аксакова воспринимались обществом как экзотика. Их политическая программа была весьма утопичной и потому неприемлемой для политиков. Довольно скоро, впрочем, ученики и последователи ранних славянофилов устранили этот недостаток, модифицировав славянофильство в панславистскую доктрину, которая постепенно приобрела большое влияние в среде тогдашнего российского правящего класса.

“Символ веры” панславизма систематично и последовательно изложил в объемном сочинении “Россия и Европа” Н.Я.Данилевский. Задачей России провозглашалось освобождение братских славянских народов из-под чуждой власти Турции и Австро-Венгрии и создание Всеславянского Союза с центром в Константинополе и во главе с Россией.

Весьма распространенной панславистская доктрина стала в 60-е-70-е гг. Пик ее популярности пришелся на годы русско-турецкой войны, которая по сути и стала войной [c.122] за освобождение южных славян от турецкого владычества. Война вызвала необычайный подъем симпатий к “братушкам-славянам” в русском обществе.

Однако приход к власти в Болгарии и Греции антирусских сил, повлекший за собой усиление на Балканах геополитических противников России, отрезвил многих русских политиков. Император Александр III выразил это разочарование поведением славянских стран, обязанных своей независимостью России, но предавших ее, своей знаменитой фразой, превратившейся в афоризм: “Отныне у России есть только два надежных союзника. Это ее армия и ее флот”.

Следует сказать, что имперская и панславистская геополитические доктрины не только отражали умонастроения различных частей русской политической элиты, их представления о месте и роли России в мировом балансе сил, но и выражали два необходимых элемента оптимальной модели русской геополитики.

В имперской концепции главный акцент делался на необходимости построения самодостаточного государства. Чтобы быть сильной и могущественной, утверждали авторы концепции, Россия должна стать самодостаточной, иметь возможность отвечать на все исторические вызовы, не нуждаясь при том ни в чьей помощи. В этой идее государственной автаркии как важнейшего принципа державного строительства, безусловно, была своя правда. Причем, не умозрительная правда кабинетных теоретиков, но правда народного опыта, выстраданная всей русской историей, которая свидетельствует, что нередко Россия оставалась один на один против полчищ “двунадесяти языков”, объединявшихся, чтобы покончить с нею.

В панславистской модели основной акцент делался на необходимости объединения вокруг России [c.123] цивилизационно близких стран и народов для успешного противостояния враждебным центрам силы. Пользуясь современной геополитической терминологией, можно сказать, что панслависты предлагали создать православно-славянское Большое пространство. Данилевский писал: “Не надо себя обманывать. Враждебность Европы слишком очевидна: она лежит не в случайных комбинациях европейской политики, не в честолюбии того или другого государственного мужа, а в самых основных ее интересах”⁵⁷.

Именно поэтому с точки зрения панславизма залогом устойчивости, условием политического равновесия в мире может быть только русско-славянский политический союз. В этой идее тоже была своя правда, не менее имперской укорененная в нашей истории.

К началу XX столетия главная задача русской политической мысли и государственного аппарата Российской империи состояла в том, чтобы объединить эти две геополитические доктрины. Однако такой синтез был осуществлен лишь в советское время...

Впрочем, чувствуя необходимость поиска новых геополитических подходов, Петербург в конце XIX века постарался осуществить стратегический поворот к Востоку. Понимая, что контроль над пространством, особенно для континентальной державы, зависит прежде всего от уровня развития средств коммуникации, русское правительство начало грандиозное строительство Транссибирской железнодорожной магистрали. Были предприняты меры по активной колонизации редко заселенных регионов Сибири и Дальнего Востока. Весьма символично и то, что император Александр III в 1890 году отправил наследника престола, будущего императора Николая II, в традиционное ознакомительное путешествие именно на Восток. [c.124]

Однако этой своеобразной “евразийской” геополитической доктрине не суждено было стать доминирующей в сознании русского общества. Наиболее влиятельная его часть была по-прежнему ориентирована на Запад, воспитана на европейских ценностях, мечтала о европеизации России. “Обезьянничанье Европы”, по злой, но меткой характеристике славянофилов, было болезнью не только либеральной интеллигенции, но и значительной части высшей бюрократии. Поэтому в принципе верный геополитический поворот к Востоку выродился в проведение европейской политики на Востоке. Так, например, Россия попыталась, подобно другим европейским странам принять участие в разделе Китая. Последствия подобных просчетов не заставили себя долго ждать. Проведение верной политики негодными средствами закончилось катастрофой русско-японской войны. Поворот к Востоку как новый курс русской геополитики не состоялся. [c.125]

Красная стратегия

В первые годы советской власти в среде партийных и государственных руководителей распространилась троцкистская геополитическая доктрина, основанная на авантюристической теории “перманентной революции”. Собственно говоря, даже называть троцкистские идеи геополитической доктриной можно с большой натяжкой. Россия рассматривалась как “куча хвороста для разжигания мирового пожара”, а о ее долговременных интересах не могло быть и речи.

Только следуя такой антигосударственной концепции, можно было хлопать дверью в Бресте на тяжелых переговорах и бросать эффектное: “Ни мира, ни войны”. Только презирая Россию, можно было произвольно проводить границы, ибо с точки зрения задач “перманентной [c.125] революции” проблема границ не имела значения. Короче говоря, троцкистская доктрина исключала понятие ответственности за судьбу “этой страны”, т.к. революцию можно было организовать в любом государстве^*.

Впрочем, жизнь все же брала свое. По мере преодоления воинствующего мировоззрения радикал-революционеров менялось и геополитическое сознание советской элиты. Теория “перманентной революции” сменилась теорией “построения социализма в одной отдельно взятой стране”. Так постепенно сформировалась геополитическая доктрина, которую правомерно назвать сталинской.

Известно, что Советская Россия после революционного урагана и трагедии братоубийственной гражданской войны оказалась в очень сложном геополитическом положении. С одной стороны, молодой стране в наследство от царской России досталось немало проблем. Укрепление границ, развитие сети внутренних коммуникаций, становление военной и промышленной инфраструктуры окраин – вот задачи, которые было необходимо решить для обеспечения целостности и надежной безопасности государства. При этом и без того тяжелое положение усугублялось катастрофическими последствиями первой мировой войны и интервенции.

С другой стороны, страна оказалась в гораздо более уязвимом, чем до революции, положении с точки зрения внешних угроз. Был потерян выход к Балтике, часть российских земель оказалась аннексирована Польшей и Румынией, а западноевропейские державы проявляли к государству рабочих и крестьян откровенную враждебность. [c.126]

Однако критическая ситуация в который раз пробудила к жизни лучшие творческие способности нашего народа. Новая геополитическая доктрина Советской России сумела сформулировать (а государственный аппарат Москвы – практически обеспечить) адекватный и быстрый ответ Кремля на возросшие угрозы и риски. Сталинская модель российской геополитики в ее полном развитии к середине XX века явилась долгожданным синтезом двух традиционных русских геополитических концепций: имперской – с ее идеей государственной самодостаточности и панславистской – с ее идеей славянского Большого пространства.

Так, скажем, политика форсированной индустриализации была призвана не просто обеспечить подъем экономики, но создать именно самодостаточную, независимую от внешней конъюнктуры хозяйственную систему страны. Иными словами, индустриализация решала главную геополитическую задачу. И Великая Отечественная война показала, что это был единственно правильный путь.

В ходе индустриализации было положено начало решению еще одной стержневой геополитической задачи, о значении которой писал еще в 1915 году В.П.Семенов-Тян-Шанский. Ахиллесовой пятой континентальной геополитической системы России является растянутость территории и ее деление на развитый центр и отсталую периферию. Реальный путь устранения этого недостатка Тян-Шанский видел в создании сети опорных культурно-экономических баз⁵⁸. Индустриализация как раз и была подчинена логике решения этой геополитической проблемы.

Итак, сегодня можно уверенно утверждать, что создание самодостаточного типа хозяйства и установление прочного контроля над собственным внутренним [c.127] пространством явились двумя важнейшими основами сталинской геополитической модели.

О том, что это была осознанная политика советского руководства, можно судить хотя бы по содержанию знаменитого тоста Сталина, произнесенного им 7 ноября 1937 года в узком кругу близких соратников за праздничным столом в доме у Ворошилова. Судя по дневниковой записи Георгия Димитрова, присутствовавшего на этой неформальной встрече, Сталин сказал, что русские цари “сделали одно хорошее дело: сколотили огромное государство до Камчатки. Мы получили в наследство это государство, сплотили и укрепили это государство, как единое, неделимое целое не в интересах помещиков и капиталистов, а в пользу трудящихся, всех великих народов, составляющих это государство. Мы объединили это государство таким образом, что каждая часть, которая была бы оторвана от общего социалистического государства, не только нанесла бы ущерб последнему, но и не смогла бы существовать самостоятельно и неизбежно попала бы в чужую кабалу”⁵⁹.

Третий постулат сталинской геополитической доктрины в полной мере выявился несколько позже – в ходе разработки Ялтинско-Потсдамской системы мироустройства. После второй мировой войны с помощью поддержки в сопредельных странах политических элит, ориентированных на Советский Союз, Сталин создал новое геополитическое Большое пространство – “социалистическое содружество государств” во главе с СССР.

Следует признать, что в XIX веке идеологи панславизма о таком не могли и мечтать. Это Большое пространство основывалось на двух принципах: географическом - оно было континентальным, и идеологическом – наднациональная коммунистическая идеология обеспечивала внутреннюю устойчивость “соцлагеря”. При этом нелепо [c.128] было бы не замечать, что именно претворение в жизнь этой сталинской геополитической доктрины упрочило безопасность нашей страны столь существенно, что превратило ее в мировую сверхдержаву и позволило СССР в кратчайшие сроки преодолеть послевоенную разруху и развить уникальную систему социального обеспечения своих граждан.

К сожалению, эта геополитическая концепция не получила дальнейшего развития. Идеологическая неразборчивость Хрущева, принесшего в жертву текущей политической конъюнктуре фундаментальные интересы страны, привела к возникновению новой геополитической доктрины, которая в 70-е годы с легкой руки западных советологов получила название “доктрина Брежнева”, хотя ее становление пришлось на годы хрущевской “оттепели”. Эта доктрина отражала новые реалии и зиждилась на двух постулатах.

Во-первых, превращение СССР в сверхдержаву и логика биполярного мироустройства превращали в арену противоборства весь земной шар и, следовательно, требовали не только сохранения континентальной евразийской системы безопасности, но и создания геополитических опорных точек на иных континентах. Актуальность этой задачи усугублялась тем, что США фактически “оседлали” евразийскую дугу, или, в терминологии Н.Спайкмена, стратегически важную область Rimland’a.

Во-вторых, на геополитическую доктрину Советского Союза оказывала пагубное влияние тенденция бездумной идеологизации всех областей общественной и государственной жизни, проявившаяся в годы “застоя”. Ослепленное идеологическими догмами, советское руководство взяло курс на оказание помощи всем [c.129] политическим режимам “третьего мира”, которым только вздумалось заявить о своем “социалистическом выборе”. В общественных науках появился даже термин “страны социалистической ориентации”, который был абсурдом с точки зрения марксистской теории, ибо предполагал возможность строительства социализма не только минуя капитализм, но даже и феодальную стадию развития.

“Доктрина Брежнева” была лишена здорового государственного прагматизма, что неизбежно приводило к колоссальным затратам общественного богатства, причем зачастую совершенно бессмысленным, ибо некоторые страны с легкостью переходили от “социалистического выбора” к “капиталистическому”, стоило только американцам предложить им более выгодные условия финансирования.

И все же преемственность русской истории не была прервана. Все российские геополитические концепции, от “Москвы – третьего Рима” до “доктрины Брежнева”, в меру собственного понимания ориентировались на достижение двух главных целей русской геополитики, которые гарантированно обеспечивали безопасность страны. Вот эти цели: достижение Россией государственной самодостаточности и создание вокруг нее самостоятельного Большого пространства.

В соответствии с духом эпохи менялись лишь способы достижения самодостаточности и принципы организации Большого пространства: духовно-религиозный – “союз православных народов”, кровно-родственный – “славянский союз” или идеологический – “социалистическое содружество”. И это не случайное совпадение. Любая геополитическая доктрина, нацеленная на обеспечение безопасности России, должна преследовать именно эти цели и может быть основана только на таких принципах. [c.130]