427. М. А. Слонову

27 августа 1910 г.

[им. Ивановка, Тамбовской губ.]

Милый друг Михаил Акимович,

За твое любезное и милое желание переписать всю «Литургию» крайне благодарен тебе. Пока это не оказывается все-таки необходимым. Она сейчас находится в Синод[альном] училище, где и переписывается литографическим] способом.

Я приеду в Москву в 10-х числах и пробуду (перед отъездом за границу) около недели. Дам тебе знать тогда, или ты сам понаведайся.

До свиданья. Очень тороплюсь. Много работы¹ и мало времени.

Твой С. Р.

428. А. В. Затаевичу

[17 октября 1910 г.]

[Москва]

Проеду [в] понедельник вечером¹. Жду.

Рахманинов

12

429. В редакцию газеты «русские ведомости»

8/21 ноября 1910 г.

Берлин

В газете «Утро России» появилась статья под заглавием: «Рахманинов в Вене и его отзывы о Москве»¹. Я получил ее вчера проездом в Берлин, куда адресуется мне вся корреспонденция. Прочитав статью, я решил сначала ничего не отвечать. Не оттого, что я нашел там все в порядке и согласно правде, а оттого, что мне кажется, что на все подобные интервью мало кто обращает внимание и, главное, мало кто верит им, а если верит, то какой-нибудь десятой доле всего высказанного. Я, по крайней мере, так всегда и поступаю: делю все на десять и итог принимаю к сведению. Ведь даже при самом корректном отношении к произнесенным вами словам получается разница между тем, что вы выразили в разговоре, и тем, как это выражено, напечатано. Ведь вы говорите простым разговорным языком, и все то, что вы говорите, невозможно, конечно, дословно запомнить, — а значит, уже здесь можно допустить долю фантазии вопрошающего, который руководствуется только вашей главной мыслью или главным содержанием вашего разговора и передает это все уже своим, а не вашим языком. Отсюда и выходит иногда, что, когда читаешь некоторые интервью, не устаешь удивляться: с одной стороны, как будто вы действительно это говорили, с другой стороны—как будто вы это в первый раз слышите.

Как раз то же самое сомнение, «действительно ли это вы говорили», прочел я и в тех письмах, к которым статья эта была приложена. Я обрадовался и подумал: «значит, тоже не верят!» Но за этим следовали и совет, и просьба поместить опровержение, так как «на Большой театр и Ф. Шаляпина статья эта произвела самое удручающее впечатление»². Значит, все-таки поверили! А может быть, даже и «на десять не разделили». В таком случае надо писать опровержение.

Тут же откровенно сознаюсь, что я не без боязни приступлю к этому. Ведь никаких реальных доказательств в свою защиту представить не могу. А на мое опровержение может последовать в свою очередь опровержение корреспондента «Утра России», с которым я,

13

надо думать, опять не соглашусь и т. д. Сказка про белого бычка! Таким образом, мне остается только надеяться на то, что все читающие и обиженные поверят искренности и правдивости моих слов³.

Главное обвинение, которое должен поставить корреспонденту «Утра России», состоит в том, что корреспондент напечатал этот «Разговор с Рахманиновым» (о содержании этого разговора ниже) без разрешения Рахманинова. Другие «интервью» со мной (их было очень немного в моей жизни) появились в печати с моего разрешения. И я был в полной уверенности (и остаюсь при ней!), что иначе это и быть не может. А когда ваш разговор предназначается для печати, то и слова ваши окажутся совсем другими, так как и меньшую половину того, что говоришь в частном разговоре, не скажешь публично.

Впрочем, и это отсутствие разрешения я готов бы был извинить, если бы в напечатанной беседе была описана только одна моя персона. Даже так описана, к а к в данном случае. Т. е. не только приблизительно к истине, а в полном с ней противоречии... Все мои разглагольствования, например, по поводу будто моей новой оперы; мое заявление, что я будто бы «счастлив лишь тогда, когда играю в Москве», что «в Большой театр никогда не пойду» (в действительности этих слов усомнилась даже сама редакция «Утра России», что видно из ремарки), «если даже предложат большие деньги» или, наконец, такие интересные подробности, что у меня в каком-то месте разговора «нижняя губа вздрагивала от волнения» и т. д. Верно ли все это, или неверно, в данном случае было бы для меня безразлично, так как факты эти сами по себе очень неважные и, главное, касаются одного меня.

Не представляет также из себя ничего опасного все касающееся в этой статье мыслей самого корреспондента. Его рассказы, например, о «венском оперном кризисе», который будто бы я выслушал. Пусть будет так, хотя никакого рассказа о «венском оперном кризисе» я положительно никогда не слыхал.

Но вот что очень нехорошо: в этой статье напечатаны, без моего ведома, мои слова о Большом театре и Ф. Шаляпине. Трагичность этого факта заключается еще в том, что именно тут и только тут

13

оказалась «десятая доля» правды. Перед тем как в ней покаяться, я хочу указать еще на несколько фактов, свидетельствующих о полном моем неведении, что эта беседа готовится к печати.

1) Если даже допустить, что все эти ругательства по адресу всего Большого театра (приписываемый мне разговор велся здесь будто бы во множественном числе: «орут», «поют», «ругаются последними словами», «им не такого нужно» и т. д.) были бы мной действительно сказаны и с моего ведома предназначались бы действительно к печати, но ведь в лучшем случае это означает, что я не обладаю, ну хоть бы самым минимальным чувством благоразумия, что ли... Я не говорю уже о чувстве приличия, в котором все поверившие в действительность моих слов в «разговоре» мне, очевидно, отказывают.

2) Я никогда не решился бы промолвить что-нибудь печатно о Большом театре и Ф. Шаляпине после тех недоразумений между Ф. Шаляпиным и Большим театром, которые имели место в середине октября прошлого месяца⁴, и которые вызвали так много газетных писаний. Чересчур много, чтобы и я, совершенно к этому делу непричастный, решил подать и свой голос.

3) Я никогда не осмелился бы назвать печатно Ф. Шаляпина «Федей»: кличка вполне допустимая в частных отношениях и пошлая в печатном виде.

А теперь возвращаюсь к «десятой доле правды», которую не разрешил бы все-таки напечатать, если бы только корреспондент «Утра России» справился о моем согласии, и которую здесь вынужденно сообщаю.

1) Я сказал, что у нас за сценой в Большом театре бывает часто обидный беспорядок. Нет тишины и нет того, что так поражает за границей, где каждый помогает общему делу, как и чем может; хотя бы даже и тем, что во время спектаклей, если говорит, — то шепотом, если ходит, — то на цыпочках.

Это действительно имело место в Большом театре, и я много страдал от этого отношения к делу в бытность свою дирижером там.

2) Я сказал еще, что до меня дошли слухи, что вместе с назначением Ф. Шаляпина режиссером тех опер, где он участвует, и тишины за сценой стало больше.

Это все, что я сказал.

14

Все остальные будто бы мои слова или, вернее, ругательства я не только отказываюсь выписывать, но отказываюсь в них оправдываться.

С Рахманинов

430. С А. ТОЛСТОЙ

[7/20 или 8/21 ноября 1910 г.]

[Берлин]

Сражен как и весь мир кончиной Толстого. Сказать про него можно только его же словами: «Жива в этом теле душа, а душе этой нет ни начала ни конца».

Сергей Рахманинов

431. ПОПЕЧИТЕЛЬНОМУ СОВЕТУ

ДЛЯ ПООЩРЕНИЯ РУССКИХ КОМПОЗИТОРОВ

И МУЗЫКАНТОВ

[23 ноября 1910 г.]

[Москва]

Прошу принять мои душевные поздравления и искренние пожелания дальнейшего процветания ¹.

Рахманинов

432. Е. Г. САКСЕН-АЛЬТЕНБУРГСКОЙ

26 декабря 1910 г.

[Москва]

Ваше высочество!

Вчера только вернулся в Москву. Мне пришлось после Саратова¹ заехать еще (по своим делам) в Казань² и Нижний Новгород³. Впечатление о Саратовском муз[ыкальном] училище у меня получилось не особенно благоприятное и, если их ходатайство о консерватории будет уважено (а я слыхал, будто бы даже ассигновка прошла уже в госуд[арственной] Думе), то совесть моя будет не совсем покойна и чиста.

15

Главным и почти единственным доводом за (что и в тексте ходатайства замечается) служит их здание— действительно хорошее! (но я и сейчас позволю себе сказать, что этот довод мало убедителен). — Да еще, пожалуй, личность самого директора как администратора. Что же касается, например, личности директора как преподавателя, да и почти всех остальных преподавателей, то они произвели на меня довольно сильное, но притом отрицательное впечатление. 4-го января я приеду в Петербург и с разрешения Вашего высочества сообщу свои впечатления подробнее.

С глубоким почтением к Вашему высочеству

С. Рахманинов