6.Темы лермонтовской лирики: три и одна
В лирике Лермонтова мы находим основные темы русской поэзии XIX века: поэзии, природы, любви. Но за ними скрывается другая тема – заветная, та, которую внушала Лермонтову его “идея-страсть”. Об этом писал П.Бицилли: “Всю его [Лермонтова] недолгую жизнь его занимали, собственно говоря, две темы: <…> тема смерти и тема “другого мира”. Все его произведения так или иначе группируются вокруг этих двух центров, где его внутренний мир отразился с наибольшей отчетливостью, простотой и наглядностью”. Две темы – утверждает Бицилли. Мы возразим: одна; ведь тема смерти прямо следует из темы “другого мира”.
7.Тема поэзии
В поздней лирике Лермонтова звучит настойчивый призыв, обращенный к поэту: “Не пиши стихов” (“Не верь себе”, “Журналист, читатель и писатель”). Как же понимать отказ от поэтической речи при той миссии, что берет на себя лирический герой Лермонтова, - поэта-пророка, поэта-визионера? Так ведь поэт молчит вовсе не потому, что слаб, а потому, что слишком причастен небу и бездне.
В стихотворении “Журналист, читатель и писатель” указаны два возможных источника поэтического вдохновения. Светлое начало творчества – от Бога:
Восходит чудное светило
В душе проснувшейся едва:
На мысли, дышащие силой,
Как жемчуг нижутся слова…
Тогда с отвагою свободной
Поэт на будущность глядит,
И мир мечтою благородной
Пред ним очищен и обмыт.
Есть в душе поэта и другое начало – от демона:
Бывают тягостные ночи:
Без сна, горят и плачут очи,
На сердце – жадная тоска;
Дрожа, холодная рука
Подушку жаркую объемлет;
Невольный страх власы подъемлет;
Болезненный, безумный крик
Из груди рвется…
Но к какому бы полюсу не стремился поэт - “над бездной адскою блуждая” или провозглашая стих, подобный “божьему духу”, он все равно несовместим с веком, с “сегодняшней” толпой:
Его чело меж облаков,
Он двух стихий жилец угрюмый,
И, кроме бури да громов,
Он никому не вверит думы…
Поэт мог и должен был служить народу былого времени – “богатырям” в сравнении с “нынешним племенем”:
Бывало, мерный звук твоих могучих слов
Воспламенял бойца для битвы,
Он нужен был толпе, как чаша для пиров,
Как фимиам в часы молитвы.
Но сделать свой божественный дар “игрушкой золотой” или выставить его на продажу – постыдно для избранника высших сил:
Пускай толпа растопчет мой венец:
Венец певца, венец терновый!..
Пускай! Я им не дорожил.
Что остается поэту? Мирный уход из “этого” мира и присоединение к хору светил: “И звезды слушают меня, / Лучами радостно играя”. Или безнадежная, но славная война с поколением, обществом, миром людей; обличение и месть – посредством “железного стиха, облитого горечью и злостью”, поэтического “клинка, покрытого ржавчиной презренья”.
8.Тема природы
В романтической поэтике описание природы, климата и погоды – всегда есть выражение внутреннего состояния лирического героя. Его страсти исключительны; вот им и ищутся соответствия в мире природы. Безудержным порывам романтического “я” должно соответствовать стихийное в природе (море – лучше в шторм, ветер – лучше ураган, водопады и вулканы), его взлетам – высокое в природе (горы, небо), падениям – страшное (пропасти). Исключительность поэта подчеркивается необычностью природы: поэтому из пейзажной лирики исключается все будничное и привычное. Зато весьма желательна экзотика – то, что Пушкин называл “роскошью природы”; для России экзотика - это Кавказ.
Картины природы, описываемые ранним Лермонтовым, вполне соответствуют романтическому канону; только его горы еще выше, а моря - еще глубже, чем было принято. Душевное состояние лермонтовского лирического героя выражает себя не просто в масштабном, а именно в космическом видении природы: “Кой-где во тьме вертелись и мелькали / Светящиеся точки, / А меж них земля вертелась наша” (“Ночь II”). Поэтому и горы у него вполне могут перекрыть звездное небо:
Иль дивы, словом роковым,
Стеной умели так высоко
Громады скал нагромоздить,
Чтоб путь на север заградить
Звездам, кочующим с востока?
Так сказывалась одержимость Лермонтова “иным миром”: его горы стремятся быть ближе к миру ангелов, его пропасти – ближе к “адской бездне”.
Юный поэт был, “как дома, в мире <…> призраков, которые создает воображение в полусвете зари, в тумане” (П.Бицилли); он старался сравнивать материальное с духовным, индивидуальное с общим, близкое с отдаленным: “горные хребты, причудливые, как мечты”. Однако в зрелых стихотворениях Лермонтова гигантские и призрачные картины все более уступают место, казалось бы, обычному среднерусскому пейзажу. В шуточном стихотворении из альбома С.Н.Карамзиной поэт утверждает, что и погода в его лирике прояснилась:
Любил и я в былые годы,
В невинности души моей,
И бури шумные природы,
И бури тайные страстей.
Но красоты их безобразной
Я скоро таинство постиг,
И мне наскучил их несвязный
И оглушающий язык.
Люблю я больше год от году,
Желаньям мирным дав простор,
Поутру ясную погоду,
Под вечер тихий разговор…
Означает ли это, что Лермонтов в конце концов отказался от своей “идеи-страсти”? От жажды видеть в каждом явлении природы “загробный, поту-светлый “х” (В.Розанов)? Вовсе нет: так он ищет новый путь к “иному миру”. Ищет те же отблески потустороннего – но уже не только в “отвлечении от земли, забывчивости земли” (В.Розанов), а и в самих земных предметах и приметах.
Поэт перебирает в памяти привычные образы природы: “желтеющая нива”, “свежий лес”, “малиновая слива”, “зеленый листок”, “ландыш серебристый”, “студеный ключ” (“Когда волнуется желтеющая нива…”) - и вдруг видит бога в небесах! Английский романтик У.Блейк учил “видеть небо в диком цветке”, другому английскому романтику У.Вордсворту простой цветок внушал “мысли, слишком глубокие для слез”. Подобно им, поздний Лермонтов увидел новыми глазами неприметный ландыш. Его мистическое зрение в последние годы жизни становилось все тоньше. Наконец, и при виде ландыша он смог устремиться думой в надлунный мир.