ФИЛОСОФСКАЯ ЛИРИКА ЛЕРМОНТОВА

1. “Поэзия мысли”

Нет смысла говорить о философской лирике М.Ю.Лермонтова как об одном из избранных им жанров. В отличие от А.С.Пушкина, Лермонтов мало считается с жанровыми границами. Пушкин – наследник классической эпохи; поэтому тон, настроение и масштаб его стихов в значительной степени зависят от жанра: в элегии он печален, в шутливом послании - весел, в оде – величав. У Лермонтова все иначе. В основе его поэзии – “идея-страсть”, почти как у героев Достоевского. И она подчиняют себе отдельные жанры, сводит их к одному сверх-жанру – “поэзии мысли”. Та же идея объединяет основные темы лермонтовской лирики в единую “магистральную” тему; обращаясь к разным предметам, поэт думает всегда об одном – о самом важном. Многие из писавших о Лермонтове отмечали эту исключительную сосредоточенность поэта на великих вопросах жизни и мироздания: “Мужественная, грустная мысль никогда не покидала его чела, она пробивается во всех его стихотворениях” (А.И.Герцен); “…Какое у Лермонтова повсюдное присутствие твердой, определенной мысли – во всем, что ни писал он” (В.Боткин). Вслед за ними можно сказать, что вся лирика Лермонтова в той или иной мере – философская.

2. “Бездна движения”

Противопоставляя Лермонтова Пушкину, известный русский филолог Л.В.Пумпянский писал: “Утеряв “бездну пространства” каждого пушкинского слова, [он] создает “бездну движения”, в которой тонут слова и стихи”. “Бездна движения” - эту метафору можно применить и к стилю Лермонтова, и к его поэтической мысли, и к самой его мыслящей личности. Мысль Лермонтова никогда не застывает, не образует законченной системы тезисов. Чего не стоит ждать от философской лирики Лермонтова, так это готовых ответов, выводов и итогов; едва ли не каждое лермонтовское стихотворение – арена отчаянного спора идей, “боренья дум”, незавершенного и открытого.

3. “Боренье дум”: анализ

Мыслящее “Я” лермонтовской лирики – это мир враждующих стихий, где война (если воспользоваться формулой Гераклита) – “отец всего, царь всего”. Противоположные начала сталкиваются в этой духовной вселенной: “лед и пламень” - холодный анализ и страстная дума, стремящаяся к синтезу; то одна сторона берет верх, то другая.

Если побеждает анализ, то мысли и страсти могут быть не просто “разобраны”, но даже “диагностированы” - как проявления расстроенной психики (“Дума”: “И царствует в душе какой-то холод тайный, / Когда огонь кипит в крови”) и физиологии (“Не верь себе”: “То кровь кипит, то сил избыток”). В таких случаях троп используется как исследовательский инструмент: в “Не верь себе” с помощью сравнения и метафор (“язва”, “бред”, “раздражение”) классифицированы симптомы “поэтической” болезни, и эта классификация развернута сетью уточняющих эпитетов (“тяжелый бред души больной”, “пленной мысли раздраженье”). Привычные же высокие тропы последовательно дискредитируются: “В нем [вдохновении] признака небес напрасно не ищи” (см. также в “Журналисте, читателе и писателе”: “Среди сомнений ложно-черных и ложно-радужных надежд”).

Анализ не щадит ни один из традиционных жанров. В элегии, например, поэт уже не просто тоскует, но и “вскрывает” собственную душу, исследует природу страстей, ставит против всякого своего чувства логический аргумент: “Желанья!.. что пользы напрасно и вечно желать?..”; “Любить… но кого же?.. на время не стоит труда, / А вечно любить невозможно”; “Что страсти? – ведь рано иль поздно их сладкий недуг / Исчезнет при слове рассудка” (“И скучно, и грустно). А в “ораторской” лирике Лермонтова аналитической процедуре подвергается сам “оратор”. Его речь расщепляется на спорящие голоса: он говорит то голосом романтика, бегущего от “толпы”, то голосом “толпы” (“Не верь себе”), то с позиции подсудимого, то с позиции судьи (“Дума”).