1.2. Методология как рефлексия

Рефлексия представляет собой один из видов и даже методов познания, главной особенностью которого является направленность на само знание, на процесс его получения. Если рефлексия осуществляется над объективированными формами знания, то ее условно можно назвать объективной. Примером такой рефлексии является рефлексия над наукой. Примером субъективной рефлексии может служить самонаблюдение как прием познания индивидом своих собственных психических процессов.

Рассмотрим специфику рефлексивных процедур и характера получаемых с их помощью знаний по В. А. Лекторскому. Он обосновал взгляд на рефлексию как на единство отражения и преобразования объекта; применение ее в исследовании приводит к творческой переделке самого изучаемого предмета. «В результате рефлексии ее объект - система знаний - не только ставится в новые отношения, но достраивается и перестраивается, т.е. становится иным, чем он был до процесса рефлексии... Столь необычное отношение между познанием и изменением объекта объясняется тем, что мы имеем в данном случае дело не с таким предметом, который существует независимо от познания и сознания, а с познавательным воспроизведением самого познания и сознания, т.е. с обращением познания на самого себя» [ ].

В отношении самопознания индивида этот тезис кажется очевидным, в отношений же объективированных систем знания он не столь очевиден, но имеет безусловную эвристическую ценность¹.

Что же происходит в случае рефлексии науки над своим содержанием? Во-первых, имеет место выход за пределы существующей системы знания, и, во-вторых, преобразование ее за счет включения рефлексируемого знания в другой контекст, в новую систему отношений с другими элементами знания. В результате мы имеем приращение знания. Обратим внимание на важнейший механизм этого приращения: им является превращение неявного знания (совокупности предпосылок и допущений, стоящих «за спиной» тех или иных формулировок, в знание явное, прямо формулируемое. Такой переход ведет к уточнению знания, часто к отказу от некоторых, неявно принимавшихся предпосылок. «То, что раньше казалось ясным, интуитивно понятными и простым, в результате рефлексии оказывается достаточно сложным и нередко проблематичным, а иной раз просто ошибочным» [Лекторский].

На феномене неявного знания следует остановиться подробнее в силу его сугубой важности для понимания того, почему рефлексия ведет к приращению знания. Вот как характеризуют этот феномен Л.А. Микешина и М.Ю. Опенков:² [Л.А. Микешина, М.Ю. Опенков.Культурология ХХ век. Энциклопедия. М.1996].

 «Неявное знание – это скрытое, молчаливое, имплицитное, периферийное в отличие от центрального, или фокального, т.е. находящегося в фокусе сознания. Эмпирический базис личностного молчаливого знания – неосознаваемые ощущения как информация, полученная органами чувств, но не прошедшая через сознание в полном объеме; неосознанные и невербализованные навыки и умения, например, ходьбы, бега, плавания и т.п., которыми владеет наше тело, но не знает самосознание; наконец, жизненно-практическое, повседневное знание. С одной стороны, неявное знание – это компоненты реального знания, составляющие его необходимую часть, с другой – форма их существования отлична от обычной, поскольку они представлены опосредствованно как неосознаваемые ощущения, навыки, подразумеваемый подтекст, опущенная посылка в логическом выводе – энтимема и т.д.

Неявные, скрытые компоненты знания широко представлены во всех текстах, существующих только как единство имплицитного и эксплицитного, текста и подтекста. В научных текстах как обязательные, дополнительные к явному знанию функционируют многообразные неявные основания и предпосылки, в т.ч. философские, общенаучные, этические, эстетические и др. В качестве неявных форм в научном знании присутствуют также традиции, обычаи повседневности и здравого смысла, а также пред-мнения, пред-знания, предрассудки, которым особое внимание уделяет герменевтика, поскольку в них представлена история.

Таким образом, неявное знание. может быть понято, как некоторая до поры до времени невербализованная и дорефлективная форма сознания и самосознания субъекта, как важная предпосылка и условие общения, познания и понимания. Однако полагать, что всякое невербализованное знание есть неявное, было бы ошибкой, поскольку знание может быть объективировано и неязыковыми средствами, например, в деятельности, жестах и мимике, средствами живописи, танца, музыки. Существование неявного знания часто означает, что человек знает больше, чем он может сказать, выразить в слове. Это явление подмечено очень давно в разных культурах. Напр., дзэн-буддисты полагали, что все вербальные тексты и предписания неистинны, ложны потому, что в словах не могут быть переданы сокровенные тайны бытия, истинная суть вещей и явлений. Необходим особый эзотерический язык символов, парадоксов и иносказаний, чтобы при непосредственном общении передать то, что скрыто за словами. В даосизме молчание выступает как знак высшей мудрости, ибо “знающий не говорит, а говорящий не знает”. Само Дао не поддается вербализации, а потому Будда нередко отвечал “бессловесными словами” и “громоподобным молчанием”, особенно если ему задавали вопросы метафизического содержания.

        В европейской традиции также применялись логические или грамматические способы введения имплицитных компонентов. Так, Аристотель писал, что в зависимости от того, какой статус имеет высказывание, оно должно присутствовать в знании либо обязательно в явной форме как постулат, поскольку он может стать предметом спора и причиной непонимания, либо в неявной, как аксиомы – самоочевидные, необходимые истины.

Испанский ученый-гуманист 17 в. Санчес в своей универсальной грамматике “Минерва” (1687) объяснял целесообразность “умолчания” стремлением каждого языка к краткости. Краткость как логико-грамматический критерий делает ясным смысл, снимая излишнюю полноту и развернутость универсального языка в конкретной речи.

В современных исследованиях имплицитных форм знания представлены многообразные подходы. Осуществляется поиск подлинных смыслов языковых выражений, скрытых под неточными, неопределенными формулировками; выявляются имплицитные интеллектуальные процедуры, которым следует субъект; исследуется соотношение поверхностных и глубинных структур языковых выражений и др.

М. Полани с позиций созданной им концепции молчаливого знания исследует особенности нашего языка и указывает: когда мы владеем им как родным, то он становится неявным вспомогательным знанием. Эта тема была развита Куайном и Лекторским, которые указали, что родной язык дан нам иным образом, чем чужой. Родной язык неотделим от знаний о мире, мы не замечаем его собственную структуру, воспринимая ее на периферии сознания. Например, при изучении русским лингвистом грамматики русского языка он обретает сразу две функции – быть объектом рефлексии и ее средством; в качестве последнего он сохраняет все свойства родного языка, в том числе характер вспомогательного неявного знания.

Еще одна особенность выявления имплицитного содержания текста состоит в том, что исследователь, принадлежащий к другой культуре, может выявить новые имплицитные смыслы, объективно существовавшие, но недоступные людям, выросшим в современной им культуре. Этот феномен может быть объяснен, в частности, тем, что, как отметил Бахтин, мы ставим чужой культуре вопросы, каких она сама себе не ставила, и перед нами открываются новые стороны и смысловые глубины. Эти особенности текстов объективны, они не порождаются произвольно читателями-интерпретаторами, но осознанно или неосознанно закладываются самими авторами и затем по-разному отзываются в той или иной культуре. Бахтин, отмечая возникновение “великого Шекспира” в наше время, видит причину в существовании того, что действительно было и есть в его произведениях, но что не могло быть воспринято и оценено им и его современниками в культуре шекспировской эпохи. Бахтин писал также о существовании высшего “нададресата” – возможно, Бога, народа, суда истории и т.д., т.е. абсолютно справедливого объективного и полного понимания текста в “метафизической дали, либо в далеком историческом времени”. Предположение о существовании “нададресата” – это, по-видимому, интуитивное предположение автора о возможности увидеть в тексте то, что не осознается современниками, людьми одной культуры. Т.о., текст обладает объективными свойствами, обеспечивающими ему реальное существование и трансляцию в культуре, причем не только в своей прямой функции — носителя информации, но и как феномена культуры, ее гуманистических параметров, существующих, как правило, в имплицитных формах и выступающих предпосылками разнообразных. реконструкций и интерпретаций, то есть получения нового знания.

        Можно выделить следующие общие всем современным наукам группы высказываний, которые, как правило, не формулируются явно в научных текстах “нормальной”, по выражению Т. Куна, науки. Это логические и лингвистич. правила и нормы; общепринятые, устоявшиеся конвенции, в том числе относительно языка науки; общеизвестные фундаментальные законы и принципы; философско-мировоззренч. предпосылки и основания; парадигмальные нормы и представления; научная картина мира, стиль мышления, конструкты здравого смысла и т.п. Эти высказывания уходят в подтекст, принимают имплицитные формы, но только при условии, что они включены в четко налаженные формальные и неформальные коммуникации, а знание очевидно как для автора, так и для некоторого научного сообщества.

        Новые аспекты неявного знания обнаружили себя при анализе экспертной деятельности. Экспертом специалиста делает понимание того, что считать основным, относящимся к делу, не требующим дальнейшей переоценки. Выявлен основной парадокс: чем более компетентными становятся эксперты, тем менее способны описать те знания, которые используются для решения задач, то есть те, которые наиболее значимы для успешной деятельности. По своему характеру эти “ноу-хау” представляет современную модификацию “цеховых секретов”. Это такое знание, которое частично или полностью существует в неявной форме. Оно может быть передано другим субъектам в ходе непосредственной совместной деятельности и общения, различными невербализованными способами обучения. “Наука научения”, содержащая элементы неявного знания-умения, навыка – непреходящее изобретение средних веков. Такого рода знание, тесно связанное с умением, едва ли может быть вытеснено современной наукой, так как, во-первых, в силу демассификации общественного производства будет возрастать многообразие форм знания, связанных с локальными практиками и не требующих универсальной стандартизации; во-вторых, в современной научной практике доля невербализованного традиционного умения всегда останется значительной» [ ].

Итак, в результате рефлексивных процедур неявное знание превращается в знания явное. Но важно понять, что всякий раз, когда отодвигаются рамки неявного знания за счет рефлексии, неизбежно возникают новые неявные допущения. Следовательно, всякая рефлексия одновременно порождает новое неявное знание, которое, в свою очередь, может быть отрефлексировано и т.д. Предел такого движения определяется теми познавательными или практическими задачами, которые необходимо решить с помощью нового знания.

Рефлексия является одной из наиболее существенных имманентных (внутренне присущих) черт науки. Считается, что само зарождение науки связано с переходом от дорефлексивных представлений обыденного сознания к научным понятиям с помощью рефлексивных процедур: наука появляется тогда, когда осознаются (рефлексируются) познавательные средства. Прогресс же науки заключается во все большем преодолении инерции обыденного нерефлексивного сознания по отношению к ним.