Глава 6.

ФИЛОГЕНЕЗ И ИСТОРИЯ КУЛЬТУРЫ

Ни использование орудий, ни социальное познание не могут рас-

сматриваться изолированно в качестве первичных движителей эво-

люции. Скорее и то, и другое - части взаимозависимого поведенче-

ского комплекса. Также не отдельные виды поведения, будь то изго-

товление орудий, использование одних орудий для изготовления

других, не подражательность, а совместная деятельность отличают

человека от обезьян. Скорее человек достигает более высоких уров-

ней исполнения действий в каждой из областей и демонстрирует при

этом более высокую взаимозависимость социальных и технологиче-

ских навыков.

Кэтлин Гибсон

Орудия, охота, огонь, сложная социальная жизнь, речь, человечес-

кий образ жизни и мозг эволюционировали вместе, чтобы создать

древнего человека рода Homo.

Шервуд Уошборн

Как показано в главе 5, культурно-историческая психология трак-

тует человеческое познание как продукт преобразований в не-

скольких областях развития: в филогенезе, в истории культуры,

в онтогенезе и в микрогенезе. Изучение таких процессов требует

методологии, охватывающей историю и развитие. В этой главе я

сосредоточу внимание на филогенетической и исторической об-

ластях.

Филогенетические предшественники

Исторические реконструкции процесса развития чреваты возмож-

ностью ошибочной телеологии1. В происхождении человека недос-

таточность палеоантропологических данных в сочетании с множе-

ством догадок, необходимых для связности повествования, делают

невозможным достижение согласия в этом вопросе. Сравнитель-

ные исследования когнитивного и речевого поведения обезьян и

человека отягощены другими проблемами, но важные пробелы в

данных о происхождении человека дают аналогичный эффект.

Сегодня эта проблема стоит, конечно, не так остро, как это

было пятьдесят лет назад, когда формулировалась культурно-

историческая психология. Прошедшие десятилетия значительно

увеличили наши знания в основном благодаря применению тех-

нологий, позволяющих датировать ископаемые образцы и осу-

ществлять аудиовизуальную запись поведения приматов. Однако

недостаточная подтвержденность теории данными все еще остает-

ся острой проблемой.

Бруно Латур и Ширли Страм отмечают неизбежно возникаю-

щие эго- и этноцентризм: <Любая история рассказывает о пред-

ках, о знати, о простом народе, любая история раскрывает, что

дано от природы, а что - от культуры, что укоренено в тради-

циях, а что поддается изменению... Всякий пункт любого сооб-

щения об обществе будет с пристальным вниманием рассматри-

ваться аудиторией, чьи статус, ранг, роль или прошлое задеты

этим сообщением> .

Традиционно реконструкции антропогенеза пытаются объе-

динить два источника данных: палеонтологию и отчеты о рас-

копках и исследования ныне живущих видов приматов, в част-

ности, человекообразных обезьян. Данные о ныне живущих при-

матах позволяют оценить культурные (психические) способности

существ, от которых произошел Homo sapiens. Материалы рас-

копок предоставляют данные, касающиеся процесса последова-

тельных изменений вида. И те, и другие являются предметом

непримиримых споров. Весомость свидетельств, однако, застав-

ляет пересмотреть и историю Homo faber, и претензии человека

на уникальность.

Орудия и телесные, изменения

Три десятилетия назад общее согласие в отношении происхожде-

ния культуры и возникновения, Homo sapiens основывалось на

представлении о центральной роли изготовления и использова-

ния орудий:

<Теперь оказывается... что большой объем мозга определен-

ных гоминидов был относительно поздним приобретением и что

эволюция мозга произошла благодаря действию новых факторов

отбора, возникших в связи с прямохождением и была следствием

использования орудий. Скорее образ жизни, связанный с ис-

пользованием орудий, наземной жизнью и охотой, создал боль-

шой мозг человека, нежели человек с большим мозгом открыл

новые способы жизни... Уникальность современного человека

представляется результатом технической общественной жизни,

которая утроила размер мозга, уменьшила лицо и изменила мно-

гие пропорции тела> тех пор картина значительно усложнилась.

Отсчет происхождения человека начинают обычно приблизи-

тельно 4 миллиона лет назад от самых ранних гоминидов - ав-

стралопитеков, существ, ставших знаменитыми благодаря иссле-

дованиям Р. Лики в Олдувэйском ущелье в нынешней Танзании

(Leakey, 1981). Эти первые гоминиды были прямоходящими и

имели более сложную социальную структуру, чем их предшест-

венники. Доказательств применения орудий ранними австрало-

питеками нет, но ближе к концу периода их существования

(примерно 2,5-1,5 миллиона лет назад) в местах, которые они

населяли вместе с приходившим им на смену Homo habilis, обна-

ружены простейшие каменные орудия.

В большинстве работ, которые я читал, Homo habilis считает-

ся самым ранним документально подтвержденным изготовите-

лем и использователем орудий . Отношение размера мозга Homo

habilis к размерам тела (уравнение энцефализации, предложен-

ное Гарри Джеррисоном в 1981 году) было больше, чем у австра-

лопитеков, что и дает самые ранние данные о связи между изго-

товлением орудий и возможностями мозга. Однако орудия, кото-

рые они использовали, столь просты, а скелетных останков до

сих пор найдено так немного, что из этих данных мало что сле-

дует. Первое изменение возможностей мозга, связываемое с за-

метным ростом сложности производства и использования ору-

дий, относительно которого имеется хорошее согласие, произош-

ло у Homo erectus, появившегося приблизительно 1,5 миллиона

лет назад и просуществовавшего более миллиона лет. В течение

этого времени увеличивались размеры и сложность мозга (судя

по характеристикам найденных черепов); расширение зоны Бро-

ка (связываемое с пониманием речи) предполагает и возросшие

голосовые способности. Материалы раскопок, в которых найдены

скелеты Homo erectus, указывают на использование заостренных

каменных орудий, на применение огня и на возрастающую слож-

ность социальной организации.

Эта картина связи между изменениями в сложности орудий и

изменениями сложности мозга в значительной степени смазывает-

ся при переходе от Homo erectus к раннему Homo sapiens приб-

лизительно 200-250 тысяч лет назад. Хотя имеются принятые

подтверждения заметного роста относительного размера мозга и

изменений голосового аппарата, ставшего очень близким к со-

временному человеческому, основные данные об изменениях в

производстве орудий касаются усложнения их набора. У Homo

sapiens обнаруживаются различные стили изготовления орудий,

что предполагает существование культурных норм, становящих-

ся со временем все более явными (Toth and Schick, 1993).

Последнее заметное изменение в переходе от древнего Homo

sapiens к Homo sapiens sapiens - анатомически современному

человеку - произошло около 40 тысяч лет тому назад. В этот

момент возникает тип жизни, оставивший следы в пещерах Лас-

ко, включающие сложные орудия, сделанные из нескольких де-

талей, орудия из такого материала, как кость, требующие для

своего изготовления наличия других орудий, и изобразительного

искусства . В это время происходили изменения формы лобной,

теменной и затылочной долей, однако их подлинное значение не

выяснено.

Хотя в целом связь между использованием сложных орудий

и увеличением и усложнением мозга признается, существует до-

вольно основательное и, похоже, распространяющееся мнение,

что использование орудий менее важно, чем думали раньше, и

что ведущей причиной изменений мозга, связываемых с эволю-

цией человека, являются изменения в социальной организации

<Поскольку у приматов (не у человека) намеренное совмест-

ное действие часто социально регулируемо, кажется более ра-

зумным объяснять его социальным взаимодействием, а не дейст-

вием с объектами. Соответственно теория эволюции технологии

должна делать меньший акцент на различиях, пусть и важных,

между человеком и обезьяной в способности использовать ору-

дия, а вместо этого задаться вопросом, как эти способности интег-

рируются в области намеренного социального действия>

Робин Данбар, один из ведущих представителей этого взгляда,

показал связь между относительным размером мозга и размером

первичной социальной группы у приматов в линии гоминид (Dun-

bar, 1993). Однако данных о связи размеров мозга и социальной

организации у дочеловеческих гоминидных видов недостаточно,

поэтому я вернусь к обсуждению этого вопроса при рассмотрении

Данных о наших современных сородичах-приматах.

Изменения в языке и мышлении

Выводы об антропогенезе, основанные на данных об использова-

нии орудий и развитии мозга, довольно фрагментарны, но здесь

о крайней мере есть материальные объекты, с которыми можно

работать. Когда же мы начинаем рассматривать вопросы о том,

как развитие мозга и использование орудий связаны с изменения-

ми в мышлении и языке, и без того ненадежные и спорные по-

строения становятся еще более проблематичными по той очевид-

ной причине, что язык и мышление не оставляют прямых мате-

риальных следов в природе. Существуют физические данные,

касающиеся анатомических основ способности к устной речи

, но главное объяснение эволюции языка и разви-

тых форм мышления состоит обычно в том, что этого потребова-

ло увеличение сложности использования орудий и социальная

организация.

Правдоподобная реконструкция когнитивной эволюции на ос-

нове изготовления орудий и социальной организации связывает

главные переходные точки (возникновение Homo erectus. Homo

sapiens и Homo sapiens sapiens) с возникновением новых когни-

тивных и коммуникативных способностей, которые, в свою оче-

редь, связываются с новыми формами культурной организации

(Donald, 1991; Raeithel, 1994). По мнению Мерлина Доналда,

исходным пунктом когнитивной эволюции является то, что он

называет <эпизодической культурой>, основанной на способнос-

ти представлять (изображать) конкретную воспринимаемую

сущность пережитых событий. Материал эпизодической культу-

ры позволил выработать представление о трех основных транс-

формациях:

1. Мимезис. Это - способность представлять события иным

образом, нежели они происходили в действительности, переводя

их восприятие в движение. Эта стадия совпадает с возникнове-

нием Homo erectus. Отсутствовал в то время язык или существо-

вал в форме протоязыка, состоящего из одно-двухсловных вы-

сказываний, является предметом горячих дебатов (Bickerton,

1990; Liberman, 1991; Dunbar, 1993).

2. Разговорный язык, связываемый с мифической культурой.

Эту стадию связывают с появлением Homo sapiens. Данные о

том, что М. Доналд называет мифической культурой, черпаются

из погребальных обрядов, в соответствии с которыми вместе с

телом захоранивались различные объекты очевидно символиче-

ского значения (например, захоронение мальчика вместе с богато

украшенным топором и костями диких животных, <ему было

заготовлено мясо как будто для пропитания в путешествии>).

Свидетельством наличия разговорного языка является то, что

Homo sapiens обладает необходимым физическим аппаратом для

произнесения членораздельных звуков, сравнимых с языком со-

временных людей . Возникновение языка открывает дорогу (по

М. Данбару) для гораздо более сложных форм накопления зна-

ния, более эффективной инкультурации и более сложной соци-

альной организации.

3. Внешние символы. Их связывают с появлением Homo sapiens

sapiens, они обнаруживаются в символическом искусстве и дру-

гих изобразительных артефактах, относящихся к периоду позд-

него палеолита и еще более поздним временам.

Арне Рэйтель предлагает похожую трехэтапную теорию. Он

выделяет процесс <ко-мимезиса>, в котором один индивид ими-

тирует другого с небольшими вариациями, так что другой в свою

очередь может имитировать то, что получилось. Особенно под-

черкивается важность ко-мимезиса для эволюции обучения, ко-

торое распространяло и стабилизировало культурные новации в

обществе, а также и новые способы научения. Некий механизм

такого рода необходим для объяснения того, каким образом

сложные процессы изготовления орудий могли быть надежно

переданы от одного поколения другому3. А. Рэйтель связывает

эту форму мимезиса с тем, что он называет драматической ком-

муникацией, при которой один выражает в действии свой опыт,

а зрители воспроизводят это и позднее включают в свои собст-

венные драматизации. Этот процесс, полагает он, обеспечивает

воссоздание ритуалов и выработку совместного опыта, создавая

род коллективных воспоминаний и возможности для совместного

переживания будущих событий.

В одном отношении представления М. Доналда и А. Рэйтеля

диаметрально противоположны друг другу. Первый оттталкива-

ется от когнитивных качеств индивидов и пытается определить,

как изменения в индивидуальных способностях влияют на изме-

нения в культуре и общественной жизни. (Он пишет, например,

о <социальных последствиях миметического представления>.)

Второй (см. также Dunbar, 1993) начинает со свойств социальной

группы и пытается объяснить, как возникают миметическое

представление и ко-мимезис в качестве средств воспроизводства

социального устройства.

Как совершенно ясно показывают комментарии по поводу ра-

бот как М. Доналда, так и А. Рэйтеля (Науки о поведении и моз-

ге , декабрь 1993 г.; Психика,

культура и деятельность , зима-

весна 1994 г.), подобные реконструкции дают основания для

противоположных выводов и интерпретаций чуть ли не по каж-

дому пункту. Однако они имеют то достоинство, что интегрируют

большую часть известного, с тем, что кажется правдоподобным в

свете современных теорий языка и мышления. Для целей моей

работы важно, что они оба признают сложную взаимосвязь эко-

логических ограничений, изменений в артефактах и изменений в

социальной организации в процессе эволюции человека.

Обезьяны и люди

Некоторые линии других реконструкций процессов, приведших

к возникновению современного Homo sapiens, перекликаются с

материалами исследований когнитивных, языковых и орудий-

ных способностей современных приматов. Здесь также споры по

базовым вопросам о соотношении факта и интерпретации обыч-

ны и серьезны.

Как правило, дискуссия ведется в рамках обсуждения чело-

веческой уникальности. Российские культурно-исторические

психологи решительно настаивали на принципиальном разрыве

между человеком и другими видами. Например, Л. Выготский

писал: <Культура создает специальные формы поведения, изме-

няет функционирование психики, строит новые сюжеты в разви-

вающейся системе человеческого поведения... В процессе исто-

рического развития общественные люди изменяют способы и

средства своего поведения, преобразуют свои естественные за-

датки и функции, вырабатывают и создают новые, специфически

культурные формы поведения> .

Противоположный взгляд принадлежал Ч. Дарвину. Хотя он

и признавал гигантский разрыв в психических способностях

между другими животными и человеком, он, тем не менее, отри-

цал пропасть в механизмах, лежащих в основе поведения чело-

века и животных. Он писал, что придется признать значитель-

ные количественные различия между видами, даже <если мы

сравним психику самого неразвитого из дикарей, не имеющего

слов для выражения чисел, больше четырех, и едва ли исполь-

зующего какие-либо абстрактные понятия для обозначения

обычных предметов или переживаний, с психикой наиболее вы-

соко организованных обезьян> (Darwin, 1859, р. 287). Однако он

сомневался в существовании специфичных для вида качествен-

ных особенностей психики и механизмов развития. Следующий

знаменитый пассаж так подытоживает его рассуждения:

<Разница в психике между человеком и высшими животными,

как бы велика она ни была, является, безусловно, разницей в

степени, а не в сути... Если согласиться с тем, что определенные

возможности, такие, как самосознание, абстракция и так далее,

специфичны для человека, вполне может оказаться, что они яв-

ляются случайными результатами других высокоразвитых ин-

теллектуальных способностей, которые, в свою очередь, являют-

ся главным образом результатом продолжительного использова-

ния высокоразвитого языка> (там же, р. 105).

В начале нынешнего столетия, прежде, чем стало известно

строение генов и была создана современная техника анализа ге-

нетического материала, было легко верить (на основе сравнения

одних только внешних данных) в существование значительного

разрыва между шимпанзе и человеком. Фактически верить во

что-либо иное означало вызывать насмешки, как ясно показала

реакция публики на открытие Ч. Дарвина.

Однако современные исследования генетического строения

шимпанзе и человека приводят к выводу о том, что они разли-

чаются, вероятно, всего лишь одним процентом геномов. Да и

этот один процент так распределен, что, по-видимому, вообще

нет смысла говорить о <человеческих генах и генах шимпанзе>.

Этот же вывод оказывается более, чем справедлив для сравнения

поведения шимпанзе и человека.

Применение орудий, решение задач и культура

Вольфганг Келер, чьи исследования по решению задач у шим-

панзе служили основным источником данных для Л. Выготского

и его коллег, полагал, что между человеком и шимпанзе сущест-

вует качественный разрыв в мышлении, связанный с языком и

культурой: <Отсутствие неоценимого технического средства (ре-

чи) и значительная ограниченность в очень важных компонентах

мышления, так называемых <образах>, создают причины, не

позволяющие шимпанзе достичь даже малейших признаков

культурного развития> (Kohler, 1925, р. 267).

Исследования последних десятилетий ставят этот вывод под

сомнение. В настоящее время довольно часто приходится встре-

чаться с утверждением, что все признаки, традиционно исполь-

зовавшиеся для того, чтобы отличить человека от других живот-

ных (такие, как применение орудий, символическая коммуника-

ция, трансляция культуры, воспитание) существуют у отдельных

особей одного или нескольких видов обезьян вообще и особенно

человекообразных (представительную подборку мнений по этому

вопросу см. Wrangham et al., 1994).

Благодаря пионерской работе В. Келера, за которой последо-

вали десятилетия других исследований ,

1990), данные о решении задач у человекообразных обезьян

вполне надежны. В последние годы исследователи, используя

задачи в духе Ж. Пиаже, обнаружили, что различные виды

обезьян достигают подстадии 5 стадии сенсомоторного интеллек-

та (открытие инструментальных средств методом проб и ошибок,

имитация нового поведения). Утверждается также, что большие

человекообразные обезьяны выполняют и задания подстадии 6

(открытие инструментальных средств посредством инсайта, от-

сроченная имитация), которую Ж. Пиаже считает рубежом воз-

никновения понятий, но данные по этому вопросу спорны (Раг-

ker, 1990).

Появляется все больше данных о том, что человекообразные

(а иногда и некоторые другие) обезьяны способны к поведению,

имеющему многие отличительные признаки преднамеренного

обмана;

. Некоторое представление об этом явлении дает

следующее описание:

<Лесли, высокоранговая самка мартышки-верветки, только

что отогнала Эскофье от своей матери, Борджии, с которой они

почесывали друг друга. Слегка почесав Борджию, Лесли прибли-

зилась к Эскофье, которая приняла угрожающий вид. Лесли по-

свистела в знак примирения и начала почесывать Эскофье. Через

несколько минут Эскофье заметно расслабилась и вытянулась,

чтобы позволить Лесли почесать ей спину. В этот момент Лесли

схватила хвост Эскофье и укусила его. Эскофье вопила, а Лесли

продолжала держать хвост в зубах>

Похожие наблюдения над шимпанзе приводит Дж. Гудолл

Существуют и обширные свидетельства способности обезьян

использовать орудия. Самыми активными изготовителями и поль-

зователями орудий среди приматов являются шимпанзе, которые

оказываются единственным, кроме Homo sapiens sapiens видом

приматов, использующих материальные артефакты как значи-

мые атрибуты жизни на воле. В большинстве случаев орудия ис-

пользуются для добычи пропитания (вылавливание термитов с

помощью палки, использование жеваного листа для впитывания

воды, использование камня для колки орехов). Однако палки и

камни используются также как оружие и для самостимуляции

(щекотание).

Среди приматологов утверждение о наличии культуры у шим-

панзе, живущих на воле, стало общепринятым 4

. Дж. Гудолл, например, отстаивает сущес-

твование у них культурных традиций на основе наблюдений ус-

тойчивых различий между разными стадами в способах ловли

термитов или использовании листьев для добывания воды. По ее

наблюдениям: <Молодые шимпанзе осваивают принятые в сооб-

ществе способы использования орудий в детстве посредством неко-

ей смеси социальной фасилитации, имитации, наблюдения и

практики - с немалой долей проб и ошибок> (Goodall, 1986,

р. 561). Шимпазе известны также тем, что изготавливают орудия

путем изменения природных объектов (например, обрывая тра-

винки для ловли термитов), есть несколько сообщений об исполь-

зовании шимпанзе наборов орудий (например, разных видов па-

лок, которые они держат и которыми манипулируют по-разному),

чтобы добыть мед..

Кристоф Бош представил данные об активном обучении ис-

пользованию орудий у шимпанзе. В одном случае молодая шим-

панзе положила орех на подставку неправильно, и ее мать вме-

шалась, чтобы расположить его правильно. В другом случае

шимпанзе-мать (Риччи) некоторое время сидела рядом, пока ее

дочь (Нина) безуспешно пыталась расколоть несколько орехов,

затем присоединилась к дочери, и та отдала ей камень, которым

пользовалась, как молотком. Затем на глазах у дочери мать

<...очень аккуратно и медленно покрутила этот <молоток>, что-

бы найти наилучшее положение для эффективного удара по оре-

ху, причем как будто специально, чтобы подчеркнуть значение

этого движения, она потратила на его выполнение целую мину-

ту. Затем под наблюдением Нины она использовала этот моло-

ток, чтобы расколоть подряд десять орехов (из которых Нина

получила шесть полных ядер и кусочки четырех расколовших-

ся). Затем Риччи ушла, а Нина снова приступила к колке оре-

хов. Ей удалось расколоть четыре ореха за пятнадцать минут>

. К. Бош заключает: <Мать, видя затрудне-

ние своей дочери, исправила ошибку в поведении дочери бро-

сающимся в глаза способом, а затем перешла к демонстрации

того, что получится, если правильно взять камень. Она остано-

вилась прежде, чем расколола все орехи, так что Нина могла

сразу попытаться сделать это сама, и дочь, похоже, хорошо по-

няла урок> (там же, р. 177). Подобные наблюдения, безусловно,

нарушают, если не стирают границу между шимпанзе и челове-

ком по отношению к использованию орудий и к культуре,

Данные о символическом поведении и использовании языка

еще более впечатляющи, чем данные об использовании орудий и

о культуре. Ранние эксперименты супругов Келлог и супругов Хейес Hayes, 1951) с шим-

панзе, выращенными в семье, продемонстрировали способность

обезьян понимать несколько дюжин слов и фраз и пользоваться

разными видами орудий. Но звуковая речь была минимальной

или совсем отсутствовала, в зависимости от интерпретации. По-

следующая работа, в которой вместо произнесения слов исполь-

зовались жесты, представила ясные свидетельства использова-

ния слов для просьбы или называния, но утверждения о владе-

нии синтаксисом (гибкого, обусловленного правилами порядка

слов для построения осмысленных фраз) увязли в болоте техни-

ческих споров о критериях оценки данных (см., например, Рге-

mach, 1971; Terrace, 1979).

Огромный вклад в современные представления о знаковой

коммуникации у шимпанзе внесла работа Сью Саваж-Румбау и

Дуэйна Румбау . В работе

Румбау были использованы в разных сочетаниях и чужие, и их

собственные методики. Например, вместо того, чтобы настаивать

на произнесении слов или жестах, они дали шимпанзе лексиче-

скую клавиатуру. Их шимпанзе жили колонией, что позволяло

выяснить, как шимпанзе, научившиеся пользоваться клавиату-

рой, будут общаться с остальными. Румбау использовали стан-

дартные методики подкрепления удачных попыток, чтобы обу-

чить шимпанзе основному словарю, однако они не обучали их

специально пониманию устной речи, подчеркивая важность ис-

пользования устной речи людьми, работавшими с шимпанзе, в

повседневной рутинной деятельности.

Их самым успешным учеником оказался Канзи, карликовый

шимпанзе. Хотя его самого и не обучали пользоваться лексичес-

кой клавиатурой, и он лишь присутствовал при обучении матери,

Канзи был способен использовать лексикограммы для просьбы,

для сообщения о своих действиях, для понимания смысла лекси-

кограмм, используемых другими, и даже для понимания произ-

носимых английских слов и фраз.

Канзи понимал широкий набор необычных предложений по-

добно двухлетнему ребенку. Например, Канзи правильно отвечал

на просьбу <покормить свой мяч помидором>. Он также адек-

ватно реагировал на [различающиеся порядком и значением слов

английские фразы] <Give the shot to Liz> (Дай шприц Лиз) и

<Give Liz a shot> (Сделай Лиз укол), протягивая шприц Лиз в

первом случае и касаясь шприцем ее руки во втором.

Продуктивные способности Канзи тоже впечатляющи, хотя и

не так ярки, как в отношении понимания. Большинство его фраз

(<произнесенных> с помощью лексической клавиатуры) - от-

дельные слова, тесно связанные с его занятиями в данный мо-

мент, в большинстве случаев они используются для просьбы.

Однако он также использует выражения из двух слов в самых

разных сочетаниях и иногда порождает нетривиальные комби-

нации. Например, он создал словосочетание <машина-трейлер>,

когда находился в машине и хотел (как полагали его попутчи-

ки), чтобы его доставили в трейлер машиной, а не пешком. Он

создавал также фразы <игровая площадка - Остин>, когда хо-

тел навестить шимпанзе по имени Остин на игровой площадке, и

<картошка - масло>, когда экспериментатор капнул на него

растительным маслом в то время, как он ел картошку.

С. Саваж-Румбау и ее коллеги не утверждают, что Канзи или

вообще кто-либо из приматов способен к полноценной человече-

ской речи, применению орудий или культуре. Однако данные,

касающиеся применений орудий и культуры, собранные другими

исследователями, в сочетании с их собственными данными по

знаковой коммуникации, позволяют им заключить: <Язык в его

основных измерениях не может более считаться характеристи-

кой, отделяющей человека от животных>.

Другие интерпретации

Несмотря на приведенные выше данные, был сделан ряд важных

оговорок, имеющих ключевое значение для решения вопроса об

использовании орудий, языке и культуре у приматов и прямое от-

ношение к предмету культурно-исторической психологии. Майкл

Томазелло и его коллеги изучили имеющиеся данные о применении

орудий и культурном опосредовании у шимпанзе и пришли к вы-

воду, что смысл утверждения <у шимпанзе есть культура> должен

быть иным, нежели в случае, когда мы говорим о культуре чело-

века. Для такого утверждения есть ряд причин.

Хотя шимпанзе в естественной среде некоторым элементар-

ным образом применяют орудия (например, обрывание листьев с

ветки и последующее использование ветки для добывания тер-

митов), по человеческим стандартам такое применение является

зачаточным, но, у других близких видов оно еще менее выраже-

но. Фактически применение орудий, направленное на объекты,

которое рано проявляется в детской игре, у приматов на воле

встречается относительно редко; гораздо чаще встречается <ору-

дийное> использование других членов своего вида, как это, на-

пример, происходит при выпрашивании . Имеется

всего несколько сообщений об использовании одного рода орудий

для изготовления орудий иного рода (использование каменного

топора для изготовления орудия из кости), приматы также не

используют скрепленных предметов, не вяжут узлов, не исполь-

зуют нагревания. К. Р. Гибсон так обобщает эти ограничения: <В

целом у приматов отсутствуют те схемы применения орудий, ко-

торые и у детей человека развиваются довольно поздно, и кото-

рые требуют одновременного удержания в поле внимания не-

скольких пространственных отношений или объектов .

Также неясно, насколько можно доверять сообщениям о на-

личии научения у приматов. На два примера, приведенные

К. Бошем, ссылаются очень широко, но оба они сильно зависят

от интерпретации мотивов шимпанзе, а, следовательно, остаются

открытыми для альтернативных интерпретаций. Дж. Гудолл в

качестве примера научения приводит отбирание ядовитого рас-

тения у обезьяны-подростка (Goodall, 1986). Можно было бы ут-

верждать, что трансляция культуры возможна и без тщательной

организации опыта следующих поколений, если эта молодежь

сильна в подражании, а фольклор об обезьянах как раз и гово-

рит о том, что они большие мастера обучаться подражанием. Но

научные данные по этому поводу существенно расходятся с на-

родной мудростью.

М. Томазелло отмечает (Tomasello, 1994), что сведения о под-

ражании у обезьян на воле очень ограничены, а эксперименталь-

ные попытки научить подражанию обезьян, воспитанных в не-

воле, не привели к успеху (Tomasello, Sauage-Rumbaugh and

Kruger, 1993; Whitten and Ham, 1992). Даже в тех случаях, ко-

гда может показаться, что применение орудия освоено путем на-

блюдения, результат на самом деле оказывается связан с други-

ми, более простыми процессами.

Например, М. Томазелло и его коллеги (Tomasello, 1987) обу-

чали шимпанзе доставать пищу с помощью металлической Т-

образной пластины; в некоторых случаях пища размещалась

так, что достать ее можно было только в два этапа. Другим

шимпанзе разрешалось наблюдать за экспериментом, а затем

экспериментировали с ними. Большинство шимпанзе-наблюдате-

лей после нескольких попыток научались использовать Т-об-

разную пластину в качестве грабель, совершая при этом широ-

кий спектр не наблюдавшихся ими действий, и ни один из них

не освоил двухэталную процедуру. На основе этих и других по-

добных данных исследователь утверждает, что шимпанзе дейст-

вительно осваивали связь пластины с добыванием пищи, однако

они не повторяли поведенческие находки того, за кем они на-

блюдали (имитация), а вместо этого стремились лишь к дости-

жению конечной цели (этот процесс М. Томазелло называет эму-

ляцией). Анализ имитации жестов у шимпанзе привел к анало-

гичным результатам.

Фактически эта работа предполагает, что шимпанзе внима-

тельны к поведению других, что ставит их в положение, благо-

приятное для обучения посредством имитации, однако их науче-

ние не является результатом имитации. По М. Томазелло, на-

блюдение за поведением других просто ориентирует шимпанзе в

задаче. Сориентировавшись, они дальше учатся сами, а не через

подражание поведению других. Если эти рассуждения верны, то

непрерывность применения орудий поколениями целиком зави-

сит от переоткрывания индивидами того, что было создано пре-

дыдущими поколениями просто вследствие наследования той же

самой экологической ниши. Люди же, напротив, занимаются

прямым обучением и умело имитируют поведенческие процессы

в широком спектре ниш.

Эти различия могли бы объяснить одну из главных характе-

ристик, которая, по мнению всех наблюдателей, отличает чело-

веческие культуры от того, что наблюдается у приматов: у людей

накопление артефактов является признаком культуры, у прима-

тов социальные традиции, включающие жестикуляцию и мате-

риальные артефакты, распространяются, но не аккумулируются,

и составляют лишь небольшую часть общего социального опыта

группы.

Аналогичные сомнения высказываются и в отношении языка

У приматов. П. М. Гринфилд и С. Саваж-Румбау считают, что спо-

собность к освоению грамматических правил, проявляемая кар-

ликовыми шимпанзе, <показывает, что грамматика эволюционно

непрерывна>, поскольку правила, создаваемые и осваиваемые

шимпанзе, очень похожи на те, что свойственны нормальным

детям двухлетнего возраста (Greenfield and Savage-Rumbaugh,

1990, p. 572). Проблема, однако, состоит в том, что нет явного

согласия по вопросу о роли подобных высказываний человечес-

ких детенышей в формировании у них человеческого языка. Ав-

торы признают это, предлагая рассматривать подобные высказы-

вания в качестве протоязыка и у обезьян, и у человека (там же).

. Байкертон также считает, что подобные высказывания

следует рассматривать как протоязык, а не настоящий язык, но

делает совершенно иной вывод относительно непрерывности (Bic-

herton, 1990). Протоязык, пишет он, располагает лишь ограни-

ченным набором тем, по которым возможен обмен информацией,

а спектр таких тем в человеческом языке бесконечен. Он прихо-

дит к заключению, что в основе этих двух коммуникативных

систем должны лежать существенно разные принципы: <Разли-

чие между языком и известными нам к настоящему времени

наиболее сложными системами коммуникации у животных ско-

рее качественны, нежели количественны> (там же, р. 8).

М. Томазелло и его коллеги подчеркивают еще одно, допол-

нительное различие между человеком и шимпанзе, касающееся

способности, которой принадлежит центральная роль в общении

людей и аккумуляции культуры, - способности привлечь вни-

мание другого к объекту. При нормальном развитии ребенок на-

чинает привлекать внимание других к разным объектам к концу

первого года жизни. Совместное внимание к объектам (разделен-

ное внимание), возникающее вскоре после этого, считается важ-

ным для освоения языка и умственного развития . М. Томазелло и его соавторы

предполагают, что в основе этих способностей лежит растущее

понимание ребенком того, что другие люди действуют намеренно

и что их поведение следует интерпретировать в связи с их целя-

ми. По этой причине они интерпретируют неспособность шим-

панзе, воспитанных другими шимпанзе, имитировать преднаме-

ренное поведение других как признак важных отличий шимпан-

зе от человека .

Полевые исследования шимпанзе и других обезьян показы-

вают, что они не указывают на объект с целью привлечения к

нему всеобщего внимания, что предположительно связано с от-

сутствием представления о преднамеренности. Но инкультуриро-

ванные шимпанзе (так М. Томазелло называет тех шимпанзе,

что выращены и обучены людьми) и другие обезьяны, например,

орангутаны (Call and Tomasello, 1996), демонстрируют разделен-

ное внимание с людьми и другими инкультурированными особя-

ми своего вида.

В одной из своих недавних работ М. Томазелло обращает вни-

мание на важную особенность сообщений, касающихся примене-

ния орудий, культуры, познания и коммуникации у обезьян:

практически все хорошо документированные примеры сложного

применения орудий, обучения, научения посредством подража-

ния, указания на объекты с целью привлечь внимание и знако-

вой коммуникации касаются инкультурированных обезьян. Ци-

тируя многие исследования, показывающие, что инкультуриро-

ванные шимпанзе проявляют человекоподобные способности,

М. Томазелло заключает: <Человекосообразная, социально-ког-

нитивная среда существенна для развития человекоподобных,

социально-когнитивных и имитационных учебных навыков...

Или, конкретнее, чтобы тот, кто учится, смог понять намерения

другого индивида, надо, чтобы с ним самим обращались, как с

существом, имеющим намерения> .

В соответствии с этой гипотезой навыки научения, приобретае-

мые обезьянами на воле, достаточны для создания и поддержа-

ния ограниченного круга поведенческих традиций, но не для

обеспечения свойственного человеческой культуре преобразова-

ния окружающей среды.

Хотя М. Томазелло в этом контексте и не упоминает Л. Вы-

готского, но по существу вводит предположение, эквивалентное,

если можно так выразиться, межвидовой <зоне ближайшего раз-

вития>, в которой менее способный партнер получает поддержку

в поведении, которое у него недостаточно сформировано и не

может осуществляться самостоятельно. В этом смысле шимпанзе

проявляют, так сказать, бутоны развития, которые вполне рас-

цветают только в человеческой культуре.

Мне кажется совершенно справедливым высказывание Кэт-

лин Гибсон, отдавшей много лет изучению решения задач при-

матами и рассмотрению приложения этих данных к эволюции

человека, о существующих противоречиях по вопросу об уни-

кальности человека: <Исчезновение одного поведенческого раз-

рыва за другим придвинуло нас к пониманию эволюции челове-

ческого познания ничуть не ближе, чем представления о разры-

вах, принятые в прошлых десятилетиях> .

Тем не менее огромные научные усилия, посвященные этой про-

блеме в последние десятилетия, все же позволяют нам пересмот-

реть и, где необходимо, внести поправки в представления об от-

ношении между филогенезом и историей культуры, выдвинутые

культурно-историческими психологами в начале XX в.

Временная последовательность

Одно из неправильных представлений начала XX в., которое

Российские культурно-исторические психологи разделяли со

своими коллегами-антропологами из Соединенных Штатов, это

представление о наличии строгой временной последовательности:

филогенез предшествует истории культуры. Они так описывают

свое видение взаимодействия различных областей развития:

<Один процесс развития диалектически подготавливает следую-

щий за ним и превращается, переходит в новый тип развития. Мы

не думаем, что все три процесса можно вытянуть в одну прямую

линию, но мы полагаем, что каждый высший тип развития начи

нается там, где оканчивается предыдущий и служит его продол-

жением в новом направлении>

Первое предложение этого высказывания кажется прямой фор-

мулировкой обоснованного представления о том, что филогенез

создает контекст для культурной истории и что история культу-

ры формирует ближайший контекст онтогенеза. Всякий раз, ко-

гда эти два потока истории сходятся, создается контекст, в кото-

ром возникают новые процессы, новый тип развития. Эта идея

требует и подтверждения, и дальнейшей разработки.

Но, как отмечает Джеймс Вертч, представление о том, что

всякий <высший> уровень начинается точно там, где заканчива-

ется предыдущий, глубоко проблематично . Это

представление отражает теорию <критических точек> в проис-

хождении культуры вроде той, что предлагал Альфред Кребер,

когда вводил понятие о культуре как о сверхорганической ре-

альности, отдельной от филогенеза ). Как видно из

рисунка 6.1, А. Кребер изображает историю культуры линией,

поднимающейся над линией филогенеза. Представленные выше

свидетельства того, что опосредование артефактами возникает в

линии гоминидов за миллионы лет до появления Homo sapiens,

служат аргументом против теории критических точек и в под-

держку диалектического взаимодействия между филогенезом и

историей культуры .

Второе проблематичное допущение в этом высказывании свя-

зано с наличием естественной иерархии внутри областей и меж-

ду ними. Я не знаю, что еще может означать утверждение о том,

что онтогенез - это более высокий уровень, чем филогенез или

история культуры, кроме того, что онтогенез всегда созидается

последними достижениями филогенеза и истории культуры. Та-

кого рода представление об эволюции как прогрессе, широко

распространенное в XIX и XX вв., является объектом жесткой

критики, и притом не только со стороны постмодернистов

Что касается понимания диалектики взаимодействия между

этими областями, сам Л. Выготский приблизительно в это же

время высказывается по этому поводу более ясно в связи с обсу-

ждением процесса онтогенеза: <Врастание нормального ребенка в

цивилизацию представляет обычно единый сплав с процессами

его органического созревания. Оба плана развития - естествен-

ный и культурный - совпадают и сливаются один с другим. Оба

ряда изменений взаимопроникают один в другой и образуют, в

сущности, единый ряд социально-биологического формирования

личности ребенка. Поскольку органическое развитие совершает-

ся в культурной среде, постольку оно превращается в историче-

ски обусловленный биологический процесс> (Выготский, 1983,

т. 3. с. 31).

Теория

Кребера

0)

о.

ш

Время

Рис. 6.1. Представление Альфреда Кребера о культуре как о сверх-

органическом уровне развития. В некоторой точке эволюции культура

начинает накапливаться независимо от своего филогенетического суб-

страта.

Здесь сохраняется идея о том, что качественные изменения в

развивающейся целостности происходят на пересечении различ-

ных областей развития. Однако на место принципа смены одной

области другой приходит представление, согласно которому обе

они сплетаются в единой живой системе, в которой действуют

новые, синтетические принципы развития.

Коэволюция филогенеза и истории культуры

Выло бы легкомысленно с моей стороны даже пытаться описать

эволюцию человека до появления Homo sapiens или когнитивные

и языковые способности ныне живущих приматов. Я ограничусь

констатацией того, что первые свидетельства использования ору-

дий связаны с появлением Homo habilis около двух миллионов

лет назад. С появлением Homo sapiens sapiens около 40 тысяч

лет назад спектр артефактов значительно расширился и стал

включать не только разнообразные орудия, но и каменные из-

ваяния, лунные календари и пещерные росписи, то есть арте-

факты, в которых проявляется человеческая культура.

Возможно, и раньше, но уж безусловно с приходом Homo sa-

piens, новый принцип развития - культурная эволюция - на-

чинает взаимодействовать с принципами эволюции, правящим

другими видами (то, что М. Томазелло называет эффектом зуб-

чатого колеса). Д. Байкертон вслед за всеми, кто отводит куль-

туре центральную роль в сущности человека, утверждает: клю-

чевой признак этого перехода состоит в том, что именно моди-

фикация артефактов, а не модификации морфологических

характеристик таких, как челюсти, зубы и руки, становятся

главной формой механизма адаптации . При

этом он отдает должное языку и способности к созданию ар-

тефактов как катализаторам качественно новых форм взаимо-

действия между видом и средой, характерным для Homo sapiens

sapiens, - эта его позиция находится в очевидном согласии с

культурно-исторической точкой зрения. Уэстен Ля Барр так

формулирует представление о новой форме наследования и изме-

нения: <?С появлением человеческих рук старомодная эволюция

посредством адаптации тела выходит из употребления. Все

предшествующие животные были подвержены аутопластической

эволюции самой их субстанции, они отдавали свои тела экспе-

риментальной адаптации в слепом природном стремлении к вы-

живанию. Ставки в этой игре были высоки: жизнь или смерть.

Человеческая же эволюция, напротив, происходит посредством

аллопластических экспериментов с объектами, находящимися

вне его собственного тела, и касается лишь продуктов его рук,

ума и глаз, а не самого тела> .

Ключевым фактом в отношении этой новой формы деятель-

ности, опосредованной языком, является то, что она аккумули-

рует <успешные> взаимодействия с прежним окружением вне

тела. Следовательно, если генетические изменения происходят

по Ч. Дарвину (то есть посредством естественного отбора, дейст-

вующего в условиях ненаправленных изменений), культурная

эволюция происходит по Ж. Б. Ламарку в том смысле, что по-

лезные открытия одного поколения непосредственно передаются

следующему (Gould, 1987). Д. П. Барраш так разрабатывает эту

идею: <Культура может распространяться независимо от наших

генов и в ответ на осознанные решения... Естественный отбор не

предполагает никакого сознательного выбора со стороны тех ге-

нов и генных комбинаций, на долю которых пришелся макси-

мальный успех в репродукции. Культура, напротив, часто дви-

жется посредством преднамеренного отбора конкретных практик

среди широкого массива имеющихся. В этом смысле она

<телеологична> или целенаправленна таким образом, каким не

может быть направленной биологическая эволюция>

.

Хотя меня и убеждают такого рода аргументы о значитель-

ном разрыве, отделяющем человека от других приматов, два за-

мечания следует добавить. Во-первых, есть вероятность усмот-

реть в артефакте причину совершенствования конечного продук-

та, при том, что на самом деле его качество падает. Такие

ошибки могут возникать из-за того, что опосредованные арте-

фактами культурные практики, направленные первоначально на

совершенствование качества, могут в долговременной перспекти-

ве иметь отрицательные последствия (использование пестицидов

может служить характерным современным примером) или из-за

того, что представления людей о практике опираются на ее по-

верхностные, а не сущностные черты . К числу примеров последнего вида

можно отнести запрет во многих культурах на кормление ребен-

ка грудью сразу после рождения, когда у матери молока еще

нет, но молозиво выделяется; а также разнообразные примене-

ния магии во всем мире.

Далее, ошибочно считать, что факт культурного опосредова-

ния предполагает полную независимость развития человека от

филогенетических ограничений. Проблема состоит в том, как

наиболее полно охарактеризовать отношение филогенетических и

культурных механизмов развития. Теодозий Добжанский был, в

общем, прав, когда писал: <История человеческого вида порож-

дена взаимодействиями биологических и культурных перемен-

ных; пытаться понять биологию человека, пренебрегая культур-

ными влияниями, столь же бесполезно, сколь бесполезно пы-

таться понять происхождение и подъем культуры, пренебрегая

биологической природой человека. Биология и культура челове-

ка - это части единой системы, уникальной и беспрецедентной в

истории всего живого> .

Пытаясь выявить сложные отношения между человеческой

биологией и культурой, важно понимать, что высказывание

Т. Добжанского не просто характеризует нынешние отношения,

возникшие в некий конкретный момент филогенетической исто-

рии вместе с Homo sapiens. Вернее было бы сказать, что на про-

тяжении миллионов лет филогенеза существа линии, ведшей к

Homo sapiens, совершенствовали свои опосредованные артефак-

тами взаимодействия с физической и социальной средой одно-

временно с тем, как испытывали органическую эволюцию биоло-

гические качества этих использующих артефакты существ.

Когда Клиффорд Гиртц изучил многочисленные свидетельства

того, что человеческое тело и, особенно, мозг человека подверг-

лись длительной (вероятно, около трех миллионов лет) коэволк-

ции с базовой способностью создавать и использовать артефакты,

он был вынужден заключить: <Нервная система человека не

просто позволяет ему обрести культуру, она, безусловно, требует,

чтобы он делал это, если она вообще должна функционировать.

Культура действует не только обеспечивая, развивая и расширяя

основанные на органике и логически и генетически первичные

по отношению к ней способности, но скорее является составной

частью этих способностей как таковых. Внекультурное человече-

ское существо - это не одаренная, хотя и не вполне полноцен-

ная обезьяна, но абсолютно бессмысленное и, следовательно, ни

к чему не пригодное чудовище> .

Таким образом, на место креберовской картины культуры,

<поднимающейся> в сферу сверхорганического, мы получаем

картину органического и артефактного, взаимно конституирую-

щих друг друга в процессе органической эволюции (рис. 6.2).

Это значит, что хотя в кратковременной перспективе и верно,

как настаивал Арнольд Гизелл (Gesell, 1945), что перчатка не

определяет форму руки (говоря филогенетически), в долговре-

менной перспективе А. Гизелл не прав. Филогенез и история

культуры совместно созидают единую систему нашего вида.

Однако из-за временной ограниченности культурных измене-

ний по сравнению с длительностью филогенеза было бы чистой

иллюзией полагать, что Homo sapiens может выйти за пределы

своей природы. У. Ля Барр рисует весьма правдоподобную об-

щую картину отношений между филогенезом и историей культу-

ры, когда замечает, что <культурный человек предполагает, а

(неизвестная) реальность располагает, поскольку человек есть

всего лишь один из видов животного> (La Barre, 1970, р. 61). В

итоге телеологическая ламаркианская система оказывается

встроенной в слепую дарвиновскую.

Несколько иной взгляд на проблему представляют Чарлз

Ламсден и Эдвард Уилсон, утверждая, что филогенез и культура

удерживаются вместе нерасторжимой, но эластичной привязью:

<В процессе движения культуры вперед посредством инновации

и включения новых идей и артефактов извне, ее до некоторой

степени сдерживают и направляют гены. Одновременно давление

культурных инноваций влияет на выживание генов и в конеч-

ном счете изменяет натяжение и направление генетического по-

водка> (Lumsden and Wilson, 1983, p. 60). Эта метафора полезна

тем, что в ее рамках <культурная> собака может завести своего

филогенетического хозяина в опасные и потенциально гибельные

обстоятельства (в термоядерную катастрофу, например), равно

как и в более обширные экологические ниши (например, в кос-

мос). Одновременно подобные метафоры имеют негативное свой-

ство маскировать реальные теоретические различия. Ч. Ламсден

и Э. Уилсон полагают, что возможен прямой перевод с языка

культуры на язык генов, тем самым отказывая культуре в каких

бы то ни было особых свойствах, не сводимых к уровню генома.

Я полагаю, что культуру следует рассматривать как некий уро-

вень организации, не записанный непосредственно в человече-

ских генах, а соединяющий ламаркианские принципы с дарви-

новскими.

Рис. 6.2. Представление К. Гиртца об отношениях филогенеза и

культуры, которое предполагает постоянное взаимодействие между ни-

ми на протяжении филогенеза человека.

В конце концов ответ на вопрос об уникальности нашего ви-

Да - смешанный. Всякая позиция, доведенная до крайности,

оказывается явно ложной: существуют ископаемые свидетельства

использования орудий предшественниками Homo sapiens, есть

также свидетельства ограниченных форм использования орудий,

языковой коммуникации и социальной организации у ныне жи-

вущих приматов. Одновременно все эти данные указывают на

значительную ограниченность сложности этих достижений по

сравнению с достижениями человека на протяжении последних

40-50 тысяч лет. Особенно важной, на мой взгляд, является

крайняя недостаточность сведений о культурном опосредованT

как главной черте всех видов той филогенетической линии, из

которой возник Homo sapiens. В то время как другие существа

показывают некие кусочки и обрывки человеческой культуры,

существенное звено отсутствует.

Культурно-исторический уровень: неоднородность и иерархия

Как уже отмечалось в главе 5, российские культурно-историчес-

кие психологи полагали, что историческая перемена в человече-

ском мышлении возникает по двум взаимосвязанным направле-

ниям. Во-первых, происходит сдвиг от естественного, неопосре-

дованного к культурному, опосредованному мышлению. Во-вто-

рых, рост сложности и изощренности орудий опосредования ве-

дет к соответствующему развитию мышления.

В основных работах, описывающих принципы их новой пси-

хологии, они обосновывали свой взгляд ссылками на идеи и дан-

ные социологии и антропологии конца XIX - начала XX вв., осо-

бенно на работы Л. Леви-Брюля и Ричарда

Турнвальда Так, например, свидетельство

сдвига от неопосредованного к опосредованному мышлению они

обнаружили в сообщении Л. Леви-Брюля об отсутствии родовых

категорий в примитивных языках и в его утверждениях о том,

что примитивные народы мыслят не понятиями, а конкретными

ситуациями и что они используют свои воспоминания вместо ло-

гического решения задач. В работах Р. Турнвальда они черпали

данные, касающиеся культурных различий в использовании ис-

торически центральных систем опосредования, таких, как систе-

мы счисления и письмо. Описание узелкового письма инков Р. Тур-

нвальдом как мнемонического средства стало одним из канони-

ческих примеров того, что они понимали под опосредованным

запоминанием, и последовательное развитие систем письма от

пиктографического до идеографического было включено в их

исследование письма у детей .

Существенно, что эта картина когнитивного развития, сопро-

вождающего социально-экономическое и культурное развитие,

усложнялась тем обстоятельством, что русские, как и Л. Леви-

Брюль, отстаивали неоднородность уровней познавательного

функционирования в зависимости от рода деятельности, которой

люди обычно занимаются. В главе 1 отмечалось, что Л. Леви-

Брюль настаивал на том, что обсуждаемые им феномены не свя-

заны с конкретными повседневными событиями, которые объяс-

няются на уровне тогдашнего здравого смысла. Качественно от-

личная от современной примитивная форма мышления ограни-

чивалась обстоятельствами, в которых люди руководствуются

своими коллективными представлениями (см. также Levi-Bruhl,

1966). Он с готовностью соглашался, что приход логического

мышления не привел к полному вытеснению дологического:

<Чтобы эти следы [дологического мышления] исчезли, все поня-

тия, которые мы используем, скажем, в повседневной жизни,

должны были бы выражать исключительно объективные качест-

ва и отношения жизни и явлений. На самом деле это соответст-

вует лишь очень небольшому числу наших понятий, особенно

тех, которые используются в научном мышлении>

Л. Выготский и А. Лурия (1993) делают аналогичное замеча-

ние в отношении этнографических материалов, а Л. Выготский

(1987) использует те же соображения, пытаясь объяснить неод-

нородность в развитии мышления среди хорошо образованных

членов обществ с развитым индустриальным образом жизни.

Аналогичные перемены происходят и при переходе от обыден-

ных (спонтанных) к научным (истинным) процессам обобщения.

Объяснение Л. Выготским этого перехода включает ясное утвер-

ждение, что обобщения более высокого порядка полностью изме-

няют обыденное мышление, мышление в рамках спонтанных

представлений (там же, с. 216-217). В другом месте он преду-

преждает, что <во взрослом мышлении переходы от мышления в

понятиях к конкретному синкретическому мышлению происхо-

дит постоянно... В повседневной жизни наше мышление часто

происходит в псевдопонятиях> (там же, с. 155).

В период, когда культурно-исторические психологи публико-

вали свои взгляды, кампания массовой коллективизации преоб-

разовывала жизнь сельскохозяйственных народов по всему

СССР. В том, что совершалось в советских республиках Средней

Азии, культурно-исторические психологи видели огромный есте-

ственный эксперимент. Сочетание коллективизации (которая ра-

дикально меняла и образ экономической деятельности, и способ

социальной организации) и распространение формального обра-

зования (которое, как предполагалось, должно было породить и

изменения в мышлении) позволяли изучать взаимодействия ме-

жду развитием культуры и индивидуальным развитием в одном

обществе на протяжении короткого промежутка времени.

В 1929 году в Сибирь, к северу от озера Байкал, была посла-

на экспедиция, которая должна была, наблюдая повседневные

занятия детей, попытаться оценить их умственное развитие, ис-

пользуя среди прочего и тест Стэнфорда-Бине (превосходный об-

зор см.: Valsiner, 1987). Основные уроки, вынесенные из этой

работы, состояли в необходимости изучения повседневной жизни

детей для обнаружения областей, где их знания были особенно

плотными, и решительный отказ от использования IQ-тестов в

бесписьменных культурах. Дело было не только в том, что ре-

зультаты, полученные по стандартизованным в Париже проце-

дурам, указывали на умственную отсталость, было совершенно

ясно, что протестированные в отдаленных сибирских деревнях

дети решали задачи, используя совершенно иные процессы, чем

те, что встречались в европейских городах.

За этими первыми <набегами> последовала грандиозная кросс-

культурная программа, возглавленная А. Лурией, который ле-

том 1931 и летом 1932 годов совершил путешествия в Среднюю

Азию с командами психологов (см. Luria, 1976). Объявляя о сво-

их планах в американском журнале <Science>, А. Лурия заявлял,

что цель экспедиции состояла в фиксации перемен в мышлении

и других психических процессах, порожденных <введением бо-

лее высоких и более сложных форм экономической жизни и

подъемом общего культурного уровня> (Luria, 1931, р. 383).

Когда эта работа в 1932 году была завершена, он пришел к

выводу о том, что введение школьного обучения и новых форм

социально-экономической жизни (в этом случае происходивших

одновременно) приводит к качественному сдвигу в процессах

восприятия, обобщения, логического рассуждения, воображения

и самоанализа. В экспериментах по каждой из этих традицион-

ных психологических категорий А. Лурия обнаружил, что более

образованные, <модернизированные> крестьяне демонстрировали

более аналитичные, сознательные и абстрактные формы рассуж-

дения.

Описывая эту работу в начале 1970-х годов, А. Лурия был зна-

ком с последующими кросс-культурными исследованиями вплоть

до середины 1960-х годов и не видел в них оснований для пере-

о

смотра своих взглядов . Он так формулирует разницу между ис-

следованными им традиционными группами и теми, кто оказая-

ся вовлечен в школьное обучение и новые формы экономической

деятельности: <В тесной связи с этой ассимиляцией новых сфер

социального опыта происходят решающие сдвиги в природе ког-

нитивной деятельности и структуре психических процессов. Выс-

шие формы познавательной деятельности начинают вытеснять

простую фиксацию и воспроизведение индивидуальной практи-

ческой деятельности, мышление перестает быть чисто конкрет-

ным и ситуативным. Познавательная деятельность человека ста-

новится частью более обширной системы человеческого опыта,

как он установился в процессе общественной истории, закодиро-

ванной в языке> (Luria, 1976, р. 162).

Подобные изменения происходили во всех сферах человече-

ского познания. Восприятие, основанное на <образном предмет-

ном опыте> уступает место <более сложным процессам, которые

включают воспринимаемое в систему абстрактных языковых ка-

тегорий>. Мыслительные процессы, вырастающие из <практи-

ческого, ситуативного> мышления уступают место более абст-

рактным, основанным на теоретических представлениях спосо-

бам мышления. Общую тенденцию изменений во всех областях,

которые он исследовал, А. Лурия называл переходом от чувст-

венного к рациональному.

Если учесть как время сбора этих данных, так и время (сорок

лет спустя), когда он описывал их для публикации, ничего осо-

бенно необычного в этих выводах нет. Они фактически были по-

вторены, если не процитированы, служащими организации Объе-

диненных Наций, пытавшейся содействовать росту экономиче-

ского благополучия посредством распространения грамотности,

школьного обучения и <современного мышления>. Передо мной,

однако, эти выводы ставили серьезную проблему. Мой опыт изу-

чения кросс-культурных различий в мышлении привел меня к

пониманию важности контекстной специфичности познаватель-

ных процессов и признанию непригодности западных психоло-

гических заданий как общих показателей мышления для людей

из других культур, так что выводы Лурии вовсе не казались мне

однозначными.

Контекстная специфичность

Мои трудности вытекают из ранее сформулированных в этой кни-

ге замечаний по поводу аналогичных кросс-культурных исследо-

ваний. Вместо того, чтобы изучить занятия местных жителей,

чтобы понять их интеллектуальную структуру, А. Лурия выно-

сил общие суждения о мышлении этих людей на основе тестов,

отражающих повседневный опыт москвичей (берлинцев, пари-

жан, нью-йоркцев). Я мог понять, как укоренилась такая прак-

тика среди западноевропейских или американских психологов;

меня и самого учили тому же. Но мне было трудно понять, как

советсткий психолог, для которого постулатом была необходи-

мость основывать психологический анализ на повседневной дея-

тельности людей, мог действовать таким же образом.

В 1980-х годах мои коллеги и я сделали первые попытки сог-

ласования нашего контекст-специфичного подхода к теории уче-

ния с идеями культурно-исторических психологов

стремились к сочетанию российской традиции, подчеркивавшей

опосредованную структуру высших психических функций и зна-

чительные исторические изменения в природе мышления, с аме-

риканской традицией, подчеркивавшей одновременность сущест-

вования разных типов мышления в пределах данного историче-

ского периода вследствие различий в функциональной структуре

соответствующей деятельности (контекст-специфичный подход).

Ключом к такому сочетанию была убежденность в том, что ис-

пользование орудий предполагает как опосредование, так и кон-

текстную специфичность, в то время как зависимость от контек-

ста предполагает историческую непредвиденность психических

процессов.

Мы рассуждали так. Российские культурно-исторические пси-

хологи правы, когда настаивают на опосредованной природе мыш-

ления и инструментальном аспекте средств опосредования. Но в

своих заявлениях о значительных культурных различиях в мыш-

лении они не приняли всерьез свои собственные и Л. Леви-Брюля

соображения о том, что как процесс, так и содержание мышления

различаются в зависимости от конкретных обстоятельств. Утвер-

ждение орудийного опосредования в качестве основного механиз-

ма мышления логически требует учета контекстных ограничений

мышления: все орудия должны одновременно соответствовать ог-

раничениям, порожденным как той деятельностью, которую они

опосредуют, так и физическими и психическими характеристика-

ми людей, которые их используют. Не существует универсальных,

свободных от контекста орудий, не зависящих от задачи и испол-

нителя, как многократно указывали критики такого рода мечта-

ний в области искусственного интеллекта

В то же время наш неисторический контекст-специфичный

подход был не способен учесть историческое происхождение об-

суждаемого контекста. Сельскохозяйственная практика кпелле в

Либерии или скотоводство узбекских крестьян никоим образом

не являются универсальными формами деятельности, не являет-

ся таковой и опосредованное книгопечатанием формальное обра-

зование. Для того, чтобы преодолеть свою психологическую од-

носторонность, не позволяющую выявить общие качества пове-

дения в разных контекстах и очевидные культурные различия в

структуре повседневных занятий людей, контекст-специфичная

теория должна была принимать в расчет не только внутреннюю

организацию различных видов деятельности, но и исторически

обусловленные связи между ними как составляющими общест-

венной жизни.

Джеймс Вертч рассматривает два основных

способа включения культурно-историческими психологами идеи

гетерогенности типов мышления в теорию развития. Первый

способ предполагает существование естественной иерархии, при

которой более поздние формы деятельности (мышления) являют-

ся более продвинутыми, чем предыдущие. С этой точки зрения

повторное возникновение уже завершенных стадий считается

регрессией.

Наиболее известным примером этой точки зрения является

рассмотрение неоднородности человеческого сознания 3. Фрей-

дом в работе <Цивилизация и недовольные ею> (Freud, 1930).

Рассматривая то, что он называл <проблемой сохранения>,

3. Фрейд отвергал идею о том, что старое знание утрачивает си-

лу, предпочитая гипотезу о том, что ничто, когда-либо сформи-

ровавшееся в психической жизни, не может исчезнуть, все так

или иначе сохраняется. 3. Фрейд уподобляет слои знания в пси-

хике с историческим культурным слоем в Риме, где следы наи-

более отдаленных эпох перемешаны с включениями последних

нескольких веков и десятилетий. Затем он рассматривает при-

ложимость этой археологической метафоры к психической жиз-

ни человека. Применив эту метафору к рассмотрению ряда про-

блем, он заключает: <Мы можем лишь крепко держаться за тот

факт, что прошлое сохраняется в психической жизни - это ско-

рее правило, чем исключение> (там же, р. 19).

Работая приблизительно в то же время, что и 3. Фрейд, Л. Вы-

готский использовал геологическую метафору, которую он при-

писывал Эрнсту Кречмеру, немецкому психиатру. Л. Выготский

применял этот <закон напластования> в истории развития как к

онтогенезу и регрессии поведения в результате мозговых нару-

шений, так и к онтогенезу понятий. В связи с исследованиями

мозга он писал: <Исследования установили наличие генетически

различных пластов в поведении человека. В этом смысле

<геология> человеческого поведения, несомненно, является от-

ражением <геологического> происхождения и развития мозга>

(1971, р. 155). В хорошо известных исследованиях по формиро-

ванию понятий он писал: <Формы поведения, которые возникли

очень недавно в человеческой истории, обитают среди самых

древних. То же можно сказать и о развитии детского мышле-

ния> (1987,с.160).

Л. Выготский также ссылался на Хайнца Вернера, который

проводил совершенно явную параллель между онтогенезом и ис-

торией культуры. Заявляя, что люди генетически могут разли-

чаться по уровню мышления от одного момента к другому,

X. Вернер утверждал: <Именно в этом показательном факте су-

ществования разнообразия психических уровней лежит решение

загадки понимания европейским умом примитивных типов

мышления> (Werner, 1948, с. 39).

Вторая линия интерпретации сохраняет идею о том, что раз-

ные формы мышления возникают последовательно, однако отри-

цает, что более поздние формы являются в том или ином смысле

более сильными или более эффективными, чем предыдущие, -

скорее в этой интерпретации сила и эффективность различных

форм мышления решающим образом зависят от деятельности,

которую эти различные формы опосредуют. Сильвия Скрибнер

приписывает этот взгляд Л. Выготскому, который, как она ут-

верждает, <представляет высшие системы мышления не как об-

щие формы или общие структуры интеллекта в смысле Пиаже.

Выготский обращался к вопросу об общих проблемах формиро-

вания конкретных функциональных систем, - задача сущест-

венно иная, нежели та, что нацелена на установление конкрет-

ной совокупности общих функциональных систем> (Scribner,

1985, р. 132). Эта позиция, которую Дж. Верч определяет как

<неоднородность, несмотря на генетическую иерархию> соответ-

ствует той разновидности контекстуального культурно-истори-

ческого подхода, которую мы начали отстаивать в середине

1980-х годов.

То же утверждает и ученик А. Лурии Питер Тульвисте, пов-

торивший и продолживший некоторые из более ранних кросс-

культурных исследований в течение 1970-х годов (Tulviste, 1991).

<Существует очевидная связь между различными формами

деятельности и неоднородностью мышления. Это справедливо

как внутри одной культуры, так и для разных культур. Причину

неоднородности вербального мышления не следует искать в слу-

чайном сохранении обществом или индивидом <старых>, <низ-

ших> или <предыдущих> социоисторических или онтогенетиче-

ских стадий мышления. Напротив, ее следует искать в многооб-

разии видов деятельности, распределенных в обществе и выпол-

няемых индивидами. Эта неоднородность развивалась на протя-

жении истории общества так, что с развитием материального и

духовного производства возникали новые формы деятельности.

Эти новые формы деятельности требовали новых типов мышле-

ния и порождали их. В то же самое время в той мере, в какой

более ранние формы деятельности, которые выполняют в обще-

стве некоторую роль, сохраняются - <старые> типы мышления,

им соответствующие, также сохраняются и продолжают функ-

ционировать> (1986, р. 24-25).

Дж. Верч отмечает большое сходство этой позиции и взгляда

Уильяма Джеймса на отношение между типами мышления и

формами деятельности. У. Джеймс выделял три вида мышления,

которые называл соответственно здравым смыслом, наукой и

критической философией (James, 1916). Он утверждал, что хотя

эти типы и возникали исторически последовательно, было бы

неверно считать какой-либо из них лучшим, чем другой. Все

мышление инструментально, а, следовательно, вопрос, какой тип

мышления лучше, решительным образом зависит от той сферы

деятельности, в которой он протекает.

Условный релятивизм

Эти рассуждения снова возвращают меня к уже изложенному

говорилось в предыдущих главах. Поскольку существуют разли-

чия в том, какие проблемы признаны и укоренены в культурных

практиках разных обществ, логично принять позицию культур-

ного релятивизма: никакое универсальное представление о еди-

ной, общей психологической характеристике, именуемой <уро-

вень мышления> или как-либо еще, не является универсально

применимым.

Однако эта радикальная релятивистская позиция не вполне

выражает представления той культурно-исторической деятельно-

стной теории, которую развиваем мы с коллегами, поскольку

она отказывается рассматривать факт взаимодействия культур-

ных групп. Взаимодействие групп, как правило, означает конку-

ренцию в отношении ресурсов. Эта конкуренция иногда бывает

мирной, но гораздо чаще способность одной группы одержать

верх над другой играет решающую роль в формировании после-

дующих культурно организованных видов деятельности в обеих

группах, а особенно среди побежденных.

Ключевыми ресурсами в подобной борьбе всегда бывают вы-

работанные культурой орудия (от лука и стрел до межконтинен-

тальных баллистических ракет, и от рудиментарных систем за-

поминания до цифровых компьютеров). В прежние века было

принято считать, что совершенствование такого рода технологий,

ассоциирующихся с <современным миром>, обеспечивает пока-

затель степени, в которой пользователи этих технологий достиг-

ли большего развития, чем другие, в решении общей проблемы

сохранения жизни на планете Земля. Однако именно в отноше-

нии этой проблемы превосходство современных индустриальных

обществ вызывает глубокое сомнение.

Общее предположение состоит в следующем: <Если мы хотим

выделить конкретный вид деятельности из ее культурного кон-

текста и утверждать, (а) что это - универсальный вид деятель-

ности, который разные народы освоили до разной степени и (б)

что мы имеем правильную теорию стадий развития в этой облас-

ти, тогда может быть осуществлено некое условное сравнение, в

котором мы сможем увидеть, как различные культуры организуют

опыт взаимодействия с этой областью деятельности. Забывая об

этой условности, мы оставляем дверь открытой для грубых нару-

шений научных методов ради этноцентрических заявлений об ис-

тинной природе действительности> (LCHC, 1983, р. 710).

Даже такого рода вывод покоится на представлении, что, вы-

делив какие-то виды деятельности из их культурного контекста,

мы все же имеем значимые основания рассматривать их как те же

самые виды деятельности. Принять подобное допущение значит

согласиться с представлением, что когнитивные задачи могут быть

составлены независимо от контекста, представлением, глубокие

сомнения в справедливости которого вызывают результаты кросс-

культурных исследований, и к которому я еще вернусь в главе 8.

Как уже отмечалось в этой главе, глобальные утверждения о

роли филогенеза или истории культуры в развитии психики не

могут быть ни безусловно приняты, ни безусловно отброшены на

основе имеющихся к настоящему времени данных, если вообще

когда-нибудь это станет возможным. Область исследования слиш-

ком обширна, а в наших данных так много белых пятен, что

многие сообщения могут удовольствоваться уже самой связнос-

тью повествования.

ФИЛОГЕНЕЗ сторя культуры 203

Моя цель была менее глобальной и состояла в том, чтобы оп-

ределить, какие изменения следует осуществить в теории, пред-

ложенной культурно-историческими психологами две трети века

назад, чтобы привести ее в соответствие с современными данны-

ми и способами интерпретации. В общем и целом, я был удивлен

тем, какую малую часть базового теоретического аппарата при-

шлось опустить, скорее изменения состояли в возвращении к

базовым принципам, чтобы исправить ошибки, естественные в то

время, но неприемлемые сегодня.

Первое изменение состояло в подчеркивании необходимой

двойственности опосредования по отношению к другим людям и

неодушевленному миру с целью обеспечения уравновешенной

трактовки производства и распределения, с одной стороны, и

социальной координации, с другой. Вторым изменением был от-

каз от идеи о последовательности действия факторов, вносящих

вклад в эволюцию человека, и первичности того или иного из

них. Аналогичным образом мы должны отказаться от идеи, что

какой-либо единственный фактор отвечает за какую бы то ни

было отличительную характеристику нашего вида. В обоих слу-

чаях именно взаимовлияние разных принципов порождает новые

жизненные образования. В-третьих, на культурно-историческом

уровне анализа мы заново подтвердили необходимость связывать

культурные различия в познавательной деятельности с видами

деятельности, принятыми в данных обществах, чтобы удержать

необходимую степень неоднородности когнитивных процессов

между индивидами, занимающимися соответствующей деятель-

ностью. Текстуальные подтверждения того, что первые культур-

но-исторические психологи разделяли обе эти идеи, можно было

бы использовать в подтверждение нынешней жизнеспособности

этих идей. Однако нет необходимости забрасывать читателя ци-

татами. Интерпретация исходных принципов в свете современ-

ных данных говорит сама за себя.

ПРИМЕЧАНИЯ