Панацея

Светлане Трофимовой

Смотрю на черные разводы несъедобной глазуньи, под которыми дожаривается уже ненужный картофель. Завтрак не состоялся. На ходу застегивая пальто, я открываю в привычной темноте дверь подъезда и не замечаю собаки, опередившей своего хозяина. Ощутив под тяжестью сапога мягкую лапу, извиняюсь и смущенно выхожу на улицу.

Через тонкую дымку облаков просвечивает луна. Выпавший за ночь свежий снег и легкий мороз как-то внутренне меня очищают. В вагоне метро вспоминаю тихий укоризненный собачий вздох — лучше бы она залаяла. «Привет, Панацея!» — у ворот НИИ, где я работаю, меня обгоняет молодая сотрудница.

Почему со мной вечно случаются неприятности? Ведь я — Панацея, та самая, внучка Аполлона, дочь врачевателя Асклепия, которого поразил молнией Зевс за дерзкую мысль воскрешать мертвых. Возможно, сбылись мудрые слова Аполлона, когда поднял однажды дед на руки меня и мою сестру Гигиею и произнес: «Это мягкое, "плюшевое" тельце ребенка говорит о натуре стеснительной, замкнутой. А упругая, "налитая" Гигиея будет деятельной и жизнерадостной».

Пытливые умы всегда мечтали найти панацею от всех бед и напастей. В далекие времена, когда этот город был небольшой деревней среди глухих лесов, а я — сравнительно юной, повстречался мне ученый — Алхимик. Молодой и серьезный, с застенчивой улыбкой, сей ученый муж покорил меня. Каждое движение его казалось милым и пробуждало во мне горячие волны нежности. Через неделю пути, сидя на крупе коня позади Алхимика, я очутилась в его доме. И стала для него эликсиром жизни. Открытия рождались одно за другим и разносились учениками Алхимика по многим странам. Исчезали болезни, забывались войны. Уходили в предания смерчи и извержения вулканов. Обычный ливень становился редкостью. Хлеба с каждым годом собирали больше, но всеобщая сытость странным образом вела к людскому равнодушию. Математики и прочие теоретики, не испытывая сопротивления своих точных наук, теряли интерес к ним: какое же это открытие, если оно приходит без поиска? Поэты первыми почуяли что-то неладное. Может быть, поэтам разгула природных стихий не хватало или любви безответной? С чувством вины во всем происходящем мне пришлось покинуть любимого мужа. Так вернулась в мир тоска, опять появились страдальцы, вызывающие жалость, и не погибли народы от вырождения. С тех пор я осознала, что не могу активно вмешиваться в жизнь людей.

Проходят века. Смена столетий мало меняет мою внешность, другими становятся лишь покрой одежды да форма прически. Гладкая поверхность зеркала отражает идеальные пропорции лица, от которых веет таким холодом, что мрамор скульптур, сделанных теплыми руками человека, кажется много живее. Полная гармония лишает мое лицо естественной привлекательности. История с Алхимиком повториться не может.

Я часто слышу: «А как же неизлечимые болезни?» Стоит людям избавиться от одного страшного недуга, как их настигает другой. «Как долго может длиться жизнь в стерильной пробирке?» — задаюсь я вопросом. Мне кажется, что полностью защищенный человек останавливается в своем развитии.

Незаметно мелькают короткие зимние дни. После работы в тихом НИИ я медленно возвращаюсь в свою однокомнатную квартиру. Вот покорно стоит на автобусной остановке сосед по дому. По холмикам снега на шапке и сутулой спине видно, что ждет он давно и, наверное, ругает себя («Лучше бы сразу шел пешком!»). Зачем я так устроена, что мне непременно хочется помогать всем, когда и одному человеку сложно помочь?

Дома замечаю сломавшуюся под тяжестью собственного веса ветку герани. Еще утром ее зеленые трехпалые листья-ладони доверчиво прижимались к стеклу, теперь же ветка опирается листьями о подоконник, как бы желая приподняться. «Сейчас налью в банку воды, — решаю я. — Герань быстро пустит корни».

Одни говорят, что панацеи не существует, другие — продолжают ее усердно искать, а она скромно живет вместе с нами, может быть внутри каждого из нас.

1993