Лисичкина дудочка

До моих 4-х лет у нас сохранялся участок под картофель в том месте, где теперь расположен известный тольяттинский гостиничный комплекс «Жигули».

На этом участке, кроме картофеля, росли огурцы, морковь, лук, дыни, зелень, фасоль, бобы. По виду это было поле, за которым начинался смешанный лиственно-хвойный лес (леса окружали город с трех сторон). Участок называли словом «огород». Город тогда кончался сразу за парком и появившимся за ним книжным магазином. Те времена и само место то я помню смутно, за исключением нескольких событий, связанных с ними.

Папа всегда приносил мне с огорода подарок «от лисички» или «от зайчика». Обычно это был кусочек черного хлеба, который съедался с большим аппетитом. Иногда я упрашивала родителей взять меня на огород — я хотела сама увидеть лисичку или зайчика. Но при мне они не появлялись, хотя и оставляли под специальным камнем конфету или еще что-то. Зато по всему полю торчали суслики, но они ничего почему-то никогда не передавали. Я спрашивала у папы, почему лисичка и зайчик не показываются мне, и папа отвечал, что это оттого, что у меня не хватает терпенья пробыть на огороде больше пятнадцати минут. Он был прав, я быстро уставала в этом месте. Папа же проводил на огороде целые часы, и звери выходили к нему, и разговаривали с ним — он иногда только по часу рассказывал мне их рассказы.

Кончилось это тем, что я решилась дождаться зверей и, когда меня брали на огород, под любым предлогом тянула время. И вот однажды вечером, когда на поле почти никого не было, из леса действительно вышла лиса.

Она была рыжей, а в закатном весеннем свете казалась красной. Первой увидела ее не я — мне ее показали. Я удивилась, что она такая мелкая (вообще она не совпала с моими представлениями о ней). Кроме того, лиса не спешила к нам со своими подарками. Я предположила, что она не узнала меня и закричала, что я здесь. Лиса дернулась, но не сразу убежала в лес, а вначале осмотрела нас. Уже убегая, она, оглянувшись, еще раз осмотрела нас. В общем, это красное животное начинало мне нравиться, но ее поведение меня удивило.

«Подожди, — сказал папа, — я сейчас поговорю с ней». И он оставил меня с мамой, а сам пошел в лес. Его долго не было. Потом он вернулся. «Я так и думал, — сказал он, — у нее были срочные дела. Но она просила передать тебе это». И он протянул мне выточенную из бузины дудочку.

В лисичкиной дудочке было семь отверстий, она влажно пахла бузинным соком и лесом... Когда я взяла ее в рот, ощутила капельки сока губами.

На следующий день сок уже не выступал на дудочке, да и играть так, как папа, я не умела, но долго еще дудочка пахла так, как могли пахнуть только те вещи, которые папа приносил мне от зверей.

8 марта 1997 г.

Розы для доктора

В то лето, когда мы жили в Крыму, мне было 6 лет. Родители впервые тогда взяли меня с собой в отпуск и почти на все лето сняли домик в Саках.

Крым — одно из самых длинных и сильных впечатлений моего детства. Кстати сказать, я до сих пор помню тот Крым полностью, с подробностями каждого дня, хотя с тех пор прошло около 29-ти лет. Особенно ясны — лиман с самолетами на дальнем берегу, высокая белая лестница в парке, хвоя кипарисов на розовых дорожках, прекрасные мужчины и женщины в бальных костюмах вечерами на танцплощадке, черные и белые лебеди в тихом пруду.., и во всем — запахи крымских растений и моря. Море находилось километрах в 15-ти, но присутствовало везде. Ветер приносил его в Саки, смешивал с запахами туи, тисов, кипарисов, можжевельника, и мне казалось, что так пахнут черные и белые перья лебедей и бальные платья танцующих женщин. Казалось, что этот запах проникает даже в крики фазанов и ночные звуки вальса и танго.

Утренний рынок сильнее, чем другие места, пах морем. Живая рыба, креветки, крабы, шевелящие клешнями, еще не покрытые лаком ракушки, фрукты, свежая зелень и многие розы в капельках воды в первые часы после рассвета рождали удивляющий, целостный аромат. Одни запахи как бы приобретали свойство других, и долгие годы после в запахе утренних роз была примесь моря, влажной чешуи и раковин. Так вот, на утреннем рынке, который сильнее, чем другие места, пах морем, было много роз, и с некоторых пор мы с папой каждое утро ходили покупать розы старенькому, очень доброму детскому стоматологу, который более 2-х недель лечил мне зубы.

Старик-стоматолог был невысокого роста, ненамного выше меня, шестилетней, и, как я сейчас понимаю, у него были золотые руки. На своей допотопной технике он совершал чудеса: за 2,5 недели он только однажды сделал мне больно (о чем предупредил заранее). Впрочем, дело заключалось не только в золотых руках. Доктор был мягкий, интеллигентный человек. Его всегда очень чистый белый халат пах свежим крахмалом. И, самое главное, доктор все время, пока работал, рассказывал мне сказки и истории. Пока он говорил, я забывала обо всем, кроме того, что слышала. Мы подружились задолго до истории с цветами. Доктор с большим интересом, пока готовил инструменты, сам расспрашивал меня о прошедшем накануне (меня приводили к нему рано утром) дне, а потом уже, работая, рассказывал. Он мог говорить о чем угодно, но так особенно, что я ждала следующего утра, чтобы узнать, что было дальше. Говоря просто, его рассказы были гораздо сильнее инструментов и бормашинки. Когда все кончилось, уже со здоровыми зубами я спрашивала родителей, не пойдем ли мы еще к этому доктору. Вот тогда и началась история с розами.

Собственно, началась она немного раньше. В нашей семье считалось естественным дарить врачам цветы, и после нескольких стоматологических сеансов и моих рассказов о добром докторе папа в первый раз отвел меня ранним утром на Сакский базар и предложил выбрать розы для доктора. А розы были разные: желтые, чайные, белые, кремовые, розовые, красные, исчерна-темно-вишневые. Они все мне понравились, и я, переходя от корзины к корзине, набрала очень большой букет. Папа шел за мной, улыбался и расплачивался, не торгуясь.

Когда доктор первый раз увидел цветы, он растерялся и смутился так, что очки у него полезли наверх, на белую шапочку. Он взял у меня цветы, поблагодарил, но, когда за мной пришел сверкающий папа, тихо и серьезно выговорил ему. Папа все почтительно выслушал, но через несколько дней мы опять купили доктору цветы.., а потом — когда мне вылечили зубы, а потом — когда я стала спрашивать, не увижу ли еще доктора. Папа сказал, что увидеть доктора очень просто, и мы каждое утро стали ходить на рынок за цветами. Торговцы и торговки розами нас с папой хорошо знали и встречали нас улыбками. Они уже знали и — кому мы покупаем цветы. И, хотя папа по-прежнему не торговался, самые лучшие розы нам продавали за полцены. Я помню, как папа сопротивлялся, хотел отдать за розы «как положено», а ему говорили: «Ведь Вы завтра опять придете». «Что ж, — вздыхал с улыбкой папа, — придется и завтра прийти». Розы мы по-прежнему выбирали со всего цветочного ряда. А доктора по-прежнему очень смущали розы, и с каждым разом даже больше. Иногда он пытался убедить меня передать папе не делать этого больше. Когда он брал цветы, у него дрожали руки, и он отворачивался. Папа как-то, во время походов за цветами, сказал мне, что доктор — одинокий человек. В детстве меня удивляло, что доктор, хотя он и видел обоих моих родителей, безошибочно подозревал инициатором букетов именно папу. Но папа от него прятался, а обидеть меня отказом от цветов доктор, видимо, не решался.

Но вот однажды в субботу мы так же утром с папой пошли на базар, уже за фруктами, потому что в субботу доктор не работал, и встретили там доктора.

Без халата доктор выглядел еще меньше и худее. Стоял он на базаре, залитый еще не жарким, но начинающим разогреваться солнцем, в теплой коричневой клетчатой рубашке с длинными рукавами, в шляпе, очках, с тросточкой. Все у него было коричневое: брюки, шляпа, трость.., и только в авоське зеленым пятном — зелень какая-то, длинные стрелки лука. Он увидел нас и изменился в лице. Он сказал папе, что должен с ним поговорить, и ласково попросил меня отойти. Начало разговора я слышала. «Зачем Вы это делаете?» — почти гневно спросил доктор папу. И стал отчитывать папу. Папа слушал доктора со своей хулиганской улыбающейся почтительностью, не перебивая. (Папе в тот год было 59 лет, но доктор был старше его). Потом они стали перебивать друг друга, и доктор говорил папе что-то вроде: «Вы не имеете права это делать», «Вы получаете не больше меня», «Лучше купите девочке фрукты». Потом папа обернулся, поймал меня глазами, купил петушка на палочке и попросил отойти еще дальше и подождать, пока не кончится петушок. Петушок так и остался целым. Я стояла и смотрела на доктора и папу. Папа в своей легкой светлой рубашке и светлой шляпе (папа любил светлую одежду) казался намного выше доктора, хотя папин рост был всего 172 сантиметра. Разговора я уже не слышала. Папа говорил негромко. Он говорил довольно долго, и потом вдруг доктор заплакал. Когда меня позвали прощаться с доктором, у него уже были сухие глаза, но, когда он погладил меня по голове, он опять заплакал.

Потом мы шли с рынка домой, я думала о докторе, а папа молчал. Я думала, что мы почему-то обидели доктора нашими цветами. Потом я подняла лицо к папе и увидела, что у него очень светлое и задумчивое лицо. «Мы что-то сделали неправильно?» — спросила я. «Нет, мы все сделали правильно», — сказал папа. «Ему было неприятно?» — спросила я. «Нет, — сказал папа. — Ему было приятно». «И мы больше не купим ему цветов?» Папа посмотрел на меня. «Купим, — сказал он, — я сам ему отнесу».

На следующий день, в воскресенье, папа, уйдя из дома один, долго искал для доктора «одну вещь». И нашел. Он вернулся со своих поисков пропыленный, уставший, но довольный. Это была темная бутылка старого крымского вина. Утром понедельника папа сам выбрал на рынке розы — однотонные, очень темные, почти черные бархатные розы низко-вишневого цвета.., в тон вина. Потом папа купил красивой белой бумаги и упаковал в розы сосуд, а розы — в бумагу. Мы дошли до старого здания поликлиники, и папа впервые оставил меня на улице, под окном у огромной туи. Его долго не было. Когда он вернулся, я сказала ему, что хочу увидеть доктора. Папа взял меня на руки, и за окном я увидела своего доктора, он стоял возле кресла с бормашиной и думал. У него было такое лицо, что хотелось или заплакать, или что-нибудь еще для него сделать. Я смотрела на доктора, а папа — на меня.., а потом папа, не выпуская меня из рук, ушел, он шел по узкой тропинке под окнами, мимо кипарисов и елей, и мягкие ветви хлопали его по плечам. Больше я не видела доктора.

Через полтора года до меня дошло, что визит к стоматологу — событие не такое приятное, как мне показалось вначале, а еще лет через 18 я узнала о Милтоне Эриксоне, который, по сути, занимался тем же, чем и мой доктор из Сак.

Полагаю, что тот детский доктор (тем более, что дело происходило в 1968 году) не знал о М. Эриксоне. Может быть, он совсем не читал работ по психотерапии. Я даже думаю, что он просто был добрым доктором, которому очень не хотелось сделать ребенку больно. Уже к этому прилагался огромный, нерастраченный душевный (правильнее сказать — поэтический) потенциал этого человека, сообщавший всему, с чем он имел дело, оттенок волшебства, чуда. А работал он в большом вытянутом кабинете, где было много бормашинок, где в других креслах детишки плакали.

В последние годы мне хочется увидеть этого человека. Если он жив, ему должно быть более 90 лет. Но ведь иногда люди живут и столько.

6 мая 1997 г.

Галина Иванова