Весна в городе

И понеслись по высокому голубому небу облака, словно выпущенные из клетки невидимой рукой. Белые, пухлые, иногда вдруг пепельно-серые, из которых проливались мгновенные шалые дожди. И тогда кругом оживали оглушительно-весенние запахи — теплой земли во дворе и прибитого городской пылью асфальта. А вдоль тротуаров с шумом несутся мутные ручьи. Мы просто прилипаем к ним, пуская по несущемуся потоку газетные кораблики или щепочки. Они мчат, кувыркаясь, и исчезают в решетчатом сливе, но перед исчезновением отчаянно кружатся, в надежде спастись, и, побежденные потоком, скрываются в пенной глубине. А мы уже несемся под дождем во двор. Кружимся, подняв-подставив нежным дождевым потокам голову и отчаянно орем: «Дождик, дождик пуще...!» У меня в ушах уже звучит марш «Прощание славянки» — ожидание скорого уже лета, лагеря, разлуки с мамой... И сквозь бурное это веселье вдруг хочется плакать, и мне уже кажется, что сейчас брызнут слезы...

Но вот дождь затихает над нами, а в соседнем дворе он еще идет косыми струями, и на наших глазах, в нашем дворе-колодце происходит чудо. Старый кривой тополь словно распрямляется. Нежные листья стряхивают последние капли, и высоко в кроне слышатся голоса птиц, а редкий здесь солнечный луч, словно прожектор, освещает этот клочок земли среди городского асфальта. Разливается, обволакивает такой покой, такая блаженная тишина, что притихаем и мы; усаживаемся на влажные темные бревна у стены нашей громадины-дома. Все вокруг волшебно — от земли вместе с паром тянет ароматом нежной прелости, в редкой траве мерцают капли дождя... А асфальт вокруг этого кусочка природы почти подсыхает. Вдруг кто-то из нас с визгом срывается с бревен, скидывает сандалии и бросается босиком в подсыхающие лужи. И этого достаточно, чтобы поджечь всех нас. Мы тоже с визгом кидаемся вслед исчезающим дождевым потокам, топчем лужи босыми ногами и опять кружимся, кружимся. В нас словно вселился бес веселья, беззаботности, щенячьей радости. И нам ни до чего нет дела. Все другое пришло потом, а пока — весенний дождь, лужи, несущиеся облака и острая, бездумная радость сиюминутной жизни.

Сон

Только зеркало зеркалу снится.

Тишина тишину сторожит...

А. Ахматова

Так часто теперь бывает, что вдруг среди ночи внезапно просыпаюсь, будто кто-то окликнул; долго лежу с открытыми глазами, не вполне сознавая, где я. Потом предметы постепенно начинают приобретать свои привычные очертания.

Сквозь шторы еще не вошло утро, ночь его не впускает. Все вокруг кажется призрачно-серым, чужим, будто ночью вещи ведут какую-то свою тайную жизнь, отдельно от меня. Хочется до чего-нибудь дотронуться, чтобы убедиться в их дневной реальности, чтоб прошел этот страх неузнавания, но какая-то сила удерживает — «еще не время, все вернется само собой», — шепчет дремлющее сознание, и эта же сила медленно погружает меня в сон. И он приходит, наконец, и на теплых волнах уносит из этой тревожной, неживой тишины — в другую.

Большая комната, освещен только центр стола. Свет струится от низкого абажура со стеклянными подвесочками, нежно позванивающими. У нас никогда не было такого абажура, но я узнаю его почему-то — он из какого-то другого, отложившегося в моем подсознании, кусочка жизни. Он висит, и я чувствую его, впиваю в себя, радуюсь нежному, едва слышному перезвону подвесочек. Сквозь пар, идущий от чайника, — вижу лица. Мне кажется, что это они. Кажется, что я их вижу. Эту сложность восприятия остро чувствую во сне: мать, отец, тетка, няня — все те, кого нет, кто возвращается — или вот так во сне, или в моих мыслях, среди невозможной суеты дневной жизни, — внезапным сжатием сердца, внезапной острой мгновенной тоской. Мне кажется, что вижу свернувшегося клубком моего одноглазого кота, но это только кажется, так как углы комнаты погружены в темноту. Мне хочется что-то сказать, но я не могу, так как меня здесь нет, чай пьют без меня. Но это только мне так хочется — я-то знаю, что я здесь и что вот сейчас меня за что-то ругают. Все сидят и смотрят на меня, маленькую, и за что-то ругают. Я не понимаю — за что, мне хочется плакать, и я плачу, плачу все сильнее. Слезы смягчают и проясняют все вокруг и во мне. И уже по-живому вьется дымок от маминой папиросы, и я вдруг чувствую запахи своего давно не существующего дома, и кот потянулся в осветившемся вдруг углу дивана. А я рыдаю все сильнее — во мне словно что-то борется, я хочу что-то сказать и не могу, — и слезы возвращают мне все, казавшееся утерянным навсегда. Но нарастающее чувство острой тоски, что все сейчас исчезнет, — ужасом наполняет взрослеющую по секундам душу. Быстро, быстро, словно пленка прокручивается назад, — все исчезает, обрывается... Я снова в своей комнате. Серый рассвет уже заполнил ее, мою комнату. Тихо постукивает будильник, урчит батарея, дворник скребет выпавший за ночь снег, и слева — за стеной слышны голоса соседских детей. Вся эта живая жизнь, к которой так радостно, с облегчением возвращаешься после тяжелого сна, — сейчас в меня не входит. Лежу оцепенелая. Слезы и рыдания еще не кончились — застыли комком в горле. Душа моя еще там... Почему они ругали меня? Это мучает и не отпускает. Перед ними, ушедшими, — вечное непроходящее чувство вины... За то, что я живу, а их нет, что моя жизнь много легче, чем выпало им...

Но все же постепенно тоска уходит. И я знаю, что она уйдет сейчас на время, свернется клубком в душе, уберет виновато голову, растворится в дневных заботах, но оставит в душе вечное одиночество и печаль, печаль, которая не позволяет больше беззаботно предаваться каждому дню. И еще останется чувство прикосновения к тем, кто ушел, единения с ними и неразрывности. И все это унесет горечь, прольет очищающий тихий дождь — и все это придет на место острой ночной тоске.

Пора вставать...

Мой дед

Совсем я не помню своих бабушек. Один мой дед — Сергей был расстрелян как враг народа в тот год, когда я родилась. А второй дед — Максим, папин отец, всегда жил с нами. Он был детский врач, но лечил и взрослых. Дед был очень благороден — моя бабушка ушла от него и оставила ему двоих детей — моего папу и мою тетю. Ушла к другому человеку. Когда ее второй муж умер, мой дед взял на себя и заботу о двух мальчиках — бабушкиных сыновьях от второго брака. И все они продолжали жить в одной квартире.

Он был очень хорошим детским врачом, и все дети с нашей улицы лечились у него. Но когда заболевали мы с сестрой, дед, кажется, терялся и раздражался, потому что мы не слушались его, капризничали. Помню, когда мы кашляли, он выслушивал нас старой деревянной трубкой или ухом. И когда у меня был страшный острый отит, и я ревела от боли, дед один умел меня успокоить. Я сидела у него на коленях, и он тихо гладил мое больное ухо и что-то нежно говорил.

Первый год после войны. Мы с сестрой побежали к Арбатскому метро покупать только появившееся мороженое — две круглые вафельные пластинки со сладкой мороженной начинкой внутри. Как хотелось скорей начать лизать эту дивную начинку с хрустящей вафлей. Но неожиданно возник дед, отнял у нас драгоценное лакомство и потащил нас, ревущих и сопротивляющихся, домой. Там, дома, на керосинке разогрел мороженое и дал нам выпить эту сладкую бурду с плавающими в ней размокшими вафлями — мы недавно переболели тяжелой ангиной, и дед страшно боялся за нас.

Умер дед в мае 47 года. На похороны собралась почти вся наша улица. Везде на парадных были наклеены бумажки о том, что состоится гражданская панихида, и я почему-то стеснялась, что это о моем деде, и совсем не плакала, потому что не могла еще осознать, что больше деда не будет. И только на всю жизнь запах ландыша вошел в меня как запах какого-то неосознанного горя.