Дом на Малой Бронной

Июньский день. По тротуарам, словно «перекати-поле», несется тополиный пух. Неизвестно, откуда он появлялся здесь, на Малой Бронной, сплошь застроенной домами и без единого деревца. Наверно, залетал сюда с Патриарших прудов — маленького оазиса этих старых московских переулков.

Я, восьмилетняя, иду по переулку, с бессознательной радостью чувствую свое детски-беззаботное, легкое тело, новое штапельное голубое платье, сшитое «матроской». В руках у меня черная папка на витых красивых шнурках, в папке — ноты. Мне кажется, что все смотрят на меня и думают, что такая маленькая, а уже, наверное, здорово играет на рояле!

Папка, платье и этот июньский день мирят меня с тем, что мне предстоит — уроком музыки.

Началось это осенью, когда папа привел меня сюда, на Малую Бронную, в старый семиэтажный дом во дворе, к своей бывшей учительнице. Привел после того, как я целый год упорно, одним пальцем подбирала на нашем стареньком пианино услышанные мелодии. Ему казалось, что у меня идеальный слух и большое желание учиться музыке. И еще он мечтал, как мы с ним по вечерам, в четыре руки, будем играть этюды Черни, которые он любил.

У учительницы меня немного поразила огромная, больше нашей, комнат в пятнадцать, коммунальная квартира; поразила комната учительницы, сплошь завешенная круглыми портретами каких-то стариков (папа сказал, что это все композиторы). Но главное — это сама учительница — высокая, полная старуха, с густым голосом, с усами, в неряшливом халате, от которого пахло лекарствами и кофе.

Пока они с папой разговаривали, я уселась на вертящийся табурет перед раскрытым роялем и стала одним пальцем наигрывать что-то. Вдруг резкий удар по пальцам прервал мои упражнения. Старуха стояла надо мной и что-то громким голосом мне выговаривала. Я оглянулась к своей защите — папе. Папа покраснел и как-то смущенно посмеивался. Я прямо задохнулась от обиды. Еще никто не совершал надо мной такого насилия. Слезы капали на клавиши, и уже ничто не могло заставить меня заниматься в тот день. Я не простила.

Долгие папины уговоры заставили меня, конечно, приходить сюда раз в неделю целый год. Но, боже мой, что это были за муки! Эти гаммы, этюды и мои слезы потом. Я мучилась, совершая это насилие над собой, не желая огорчать папу.

Все в этом доме стало казаться враждебным. Очень пугала огромная арфа в футляре, стоящая в углу комнаты. Руки леденели и прилипали к клавишам, ныла спина, и болели от напряжения глаза. Боковым взглядом я всегда чувствовала свою учительницу, сидящую у круглого стола с папиросой и чашкой кофе. Громким голосом, притоптывая ногой, она кричала: «Раз-и-два-и! Спину, спину держи, руки деревянные!» Немного отдыхала я, когда учительница выходила за чем-нибудь из комнаты. Но со стен сверлили взглядами старики, и мне казалось, что они ударят меня по рукам, если буду плохо играть.

Муки достигали апогея, когда приходил следующий ученик. Чаще это был мальчик Миша. Беленький, кудрявый, как овечка, чистенький, похожий на девочку. Он всегда приходил с мамой, такой же беленькой и кудрявой. Миша смирно сидел на стуле и не сводил с меня глаз. Мне становилось стыдно своих не отмытых после школы шершавых рук; казалось, что учительница, Миша и его мама с насмешкой смотрят на мои ужасные руки и на меня, такую некрасивую. До сих пор не могу забыть чувство стыда и неловкости, когда нужно было встать с табуретки, сказать «спасибо, до свиданья» и пройти несколько метров до двери. Удивительно, что, смелая и раскованная дома и во дворе, здесь я с трудом могла одолеть эти несколько метров до двери — так было неловко и стыдно.

Но вот позади огромные коридоры, и я на лестнице. Мчусь, будто гонится за мной кто-то, мчусь с пятого этажа ненавистного дома. Выпрыгиваю из парадного на солнечный асфальт двора, полной грудью вдыхаю блаженный летний воздух и... начисто забываю свои муки до следующего занятия.