Ненаписанная картина

Мокрый бархат ночи.

Дорога, втягивающая дребезжащий трамвай.

На стекле лихорадочно тает снег. Я провожаю взглядом капли.

Остановка. Желтый нимб фонаря. Суетливое белое крошево. Плач — капель.

Вот и красный дом — подагрический старик. Перед ним деревья — грациозные ночные красавицы в черном. Они, извиваясь, укладывают свои шлейфы — тени на белую простыню, накидывают на себя пушистые палантины.

Это первая попытка Зимы натянуть врачующий покров на больное измученное тело города, но он — тонкий и нежный — рвется, и черные язвы-проталины проступают сквозь разрывы.

Я иду по границе черного и белого. Шаги — следы? Шаги — узоры? Шаги — ноты? Ниточка нервов.

Оглядываюсь. Еще одна картина не будет написана.

1993

Еля Лесная

* * *

Весь день вдоль земли

Идет дождь тополиного пуха.

* * *

Осенним вечером у метро

Еще целую ночь стоять в ведре

Не проданным за день Георгинам.

* * *

Полдень.

Горят фонари:

Снег.

* * *

Лужицы вишневых лепестков —

Летит майский дождь.

Юлия Сретенская

Декабрь

Бывают моменты, когда через никакое состояние, когда, например, идешь среди однокурсников и говоришь, только чтобы поддерживать разговор, вдруг что-то пробивается. Проникнет незаметно и толкнет уже изнутри.

Так было вчера. Мы шли уже в десятом часу вечера к метро после тяжелого дня развески¹⁵⁸ перед экзаменом. Мне было все равно, как себя вести, что говорить: усталость и никаких мыслей, чувств. Темно, свернули на дорожку наискосок от улицы, мимо дома, где в окнах желтые и красные точки светильников; рядом, в палисаднике, на снегу небольшая елочка мигает — загораются фонарики и гаснут, словно секунды отсчитывают. Как-то подкатила тоска вместе с этими огоньками. Остро, вдруг, почувствовала, что жизнь идет, что время уходит, что придет время умереть. Просто жизнь закончится, не важно от чего. Чувство, что я живу, пробилось через душевную невосприимчивость, анестезию, и вместе с ним тут же просочилась тоска. Сейчас думаю, что в ней не было плохого, сильно захотелось жить.

1998

Алла Левина

Утро Москвы

Моей дорогой сестре Ольге Львовне Фроловой с любовью и благодарностью посвящаю

У моего мужа есть некая странность: когда он уезжает в командировку, а я остаюсь в Москве, присылает мне письма не в обычном конверте с типовыми марками, а долго и тщательно выбирает марки «со смыслом», чтобы каждая марка «что-нибудь выражала». Однажды я получила от него письмо из Минска. Какая марка! На фоне Кремля — крупная красная роза, под ней — название «Роза "Утро Москвы"». Действительно утро! Конечно, утро! Это сразу видно: роза совсем свежая, ее недавно срезали, такая свежая, что ясно: еще не успело опалить ее солнце, и речной утренний ветер прибавляет к ее свежести свою. Я долго смотрела на чудную марку, и мне представилось...

Прохладное весеннее утро в Москве, вблизи центра, на набережной Москвы-реки. Такие розы несет по набережной ранним утром седовласый человек в старомодном летнем пальто, сером, длиннополом, какие носили в начале 60-х, и в мягкой светлой шляпе, близоруко щуря старые глаза под толстыми стеклами очков. Когда-то он был высок и строен, но сейчас сгорбился и высох; какая-то стесненность и неуклюжесть проступают в каждом его движении, он стесняется взглядов редких прохожих, ему кажется, что прохожие удивляются — зачем старику такие чудесные розы? Правой рукой он опирается на палочку, в левой бережно держит три большие пышные розы, обернутые в целлофан, такие свежие, девственно-нетронутые, несмятые, что кажется, будто на их загнутых вниз лепестках кое-где блещут капельки росы. Старик несет их осторожно, боясь помять, испортить, и оттого идет медленнее обычного, глубоко и тихо вдыхая весенний воздух... Сегодня день его золотой свадьбы, и он идет по Котельнической набережной в тихий московский переулок у Солянки, дворы в котором летом так щемяще-больно напоминают «Московский дворик» Поленова, в высокий пятиэтажный дом со львами у подъезда и украшениями на стенах, в свою большую, темноватую и пустоватую профессорскую квартиру, обставленную небогатой старомодной мебелью. Там, наверное, еще спит такая же, как он, как это нешумное воскресное утро, как их дом и квартира, его старомодная жена, которая носит черные соломенные шляпки и точно такое же, как у него, тонкое обручальное кольцо, на обратной стороне которого выгравировано «12 мая 1928 года».

15 июня 1978

Михаил Тверецкий