Старый парк Тимирязевки

Пролезаю сквозь дыру в заборе, делаю несколько шагов и сразу же, без перехода, попадаю в другой, зачарованный мир.

Из духоты, суеты — в тихий, величавый, прекрасный старый парк. Огромные вековые липы, погруженные в свои неторопливые думы, как будто не заметили, как мимо них пролетели бури, войны, потрясения и нынешняя суета. Такими же они были, наверное, и до войны, и до революции; во всяком случае, за прошедшую половину века, что я хожу сюда, они, по-моему, почти совсем не изменились. Очень редко, дожив до глубокой старости, падают отдельные великаны, уставшие от долгой-долгой жизни. Ощущение таинственного существования вне зависимости от времени; ощущение покоя, основательности и какого-то старинного уюта. Деревья стоят свободно, на большом расстоянии друг от друга, вольно, без суеты подлеска. Парк далеко просматривается, и это создает дополнительное ощущение простора и безопасности — то ли от спокойной величавости деревьев, живущих своей обособленной жизнью, то ли оттого, что все вокруг хорошо видно — ничто не может возникнуть неожиданно. Живое воплощение прекрасных старинных картин, осколок старой, увы, ушедшей жизни, жизни по другим правилам.

Каким глубоким, несокрушимым покоем веет от этих исполинов, как пронизано им все в этом прекрасном парке, непостижимым образом сохранившем дух и аромат тех времен.

Достаточно только войти под их сень, и сразу же погружаешься в другой мир, быстро и незаметно легчает ноша, сгибавшая плечи и спину, тянувшая, пригибавшая к земле непосильной тяжестью; истаивает, незаметно растворяется тяжкий груз забот и иссушающей душу суеты — их вытесняет заполняющий всего тебя покой, умиротворение.

Не надо бороться ни с чем и ни за что, не надо превозмогать себя; единственное, что надо, — не мешать, наслаждаться этим миром и чувствовать, как он вливается в тебя с каждым глотком прохладного воздуха, с каждым мгновением созерцания и любования его красотой и гармонией. Это новое прекрасное ощущение заполняет всего тебя; незаметно, исподволь вытесняет иссушающие заботы и суетливость без всякого, даже самого малого усилия с твоей стороны. Мир и покой тихо заполняют душу и если не снимают боль полностью, то уж во всяком случае значительно смягчают ее, окрашивают в другие, более теплые и светлые тона. На смену судорожным безуспешным попыткам успеть сделать все нарастающую лавину дел приходят спокойные проясненные мысли и чувства. Так изнемогающий Антей, прикасаясь к Земле, вновь и вновь обретал силы.

Благодарю тебя, парк. Живи как можно дольше в своем зачарованном, простом и ясном мире. Ты — мой храм и мое отдохновение; ты возрождаешь меня заново и собираешь из обломков. Спасибо тебе.

Кипрей— 99

Прошедшее лето больше всего запомнилось мне необыкновенно сильным и продолжительным цветением кипрея (иван-чая). В это лето я часто ездил на свой садовый участок, гораздо чаще, чем в предыдущие годы, и каждый раз не уставал наслаждаться видом радостных розовато-лиловых островов, полос и целых лугов. Картины, и в самом деле, были очень хороши. Вдоль всей дороги (а ехать мне надо было 120 км) с обеих сторон тянулись почти непрерывные широкие фиолетовые полосы цветущего иван-чая, то сужающиеся, то разливающиеся широким сиреневым морем. Зрелище настолько радостное и не приедающееся, что я, при том, что очень люблю почитать в дороге, почти неотрывно смотрел в окно все два с половиной часа и, наверное, упивался бы этой красотой и дальше, если бы не подходило время выходить. Но и потом, за полкилометра до участка, снова радостно встречали целые заросли кипрея, буйно цветущего по обеим сторонам проселочной дороги, и от этого становилось еще приятнее на душе. Между прочим, я давно понял, что самое радостное время — дорога от электрички до участка и первые минуты пребывания на нем, когда сбрасываешь рюкзак, обходишь, осматриваешь свои «владения» (благо, далеко ходить не надо), внимательно осматриваешь растения, мысленно приветствуя каждое (иногда и вслух, иногда — и не сняв еще рюкзак), и все это время, с тех пор, как выйдешь из электрички, с наслаждением вдыхаешь свежий, чистый, прекрасный воздух. Потом сразу же начинаются неотложные дела, которые никогда не успеваешь сделать и наполовину, и вся эта острая радость бытия растворяется, тонет в бесконечных трудах и заботах.

Время шло, кипрей цвел почти так же мощно, но уже появлялись в нижней части соцветий стручки, а фиолетовое пламя поднималось все выше и выше, хотя из окна электрички это было совсем незаметно: чтобы что-то рассмотреть, надо все-таки ходить пешком. Я давно уже понял, как много красоты и совершенства обнаруживаешь в самом невзрачном цветке — стоит только поднять его из-под ног и поднести к глазам (а еще лучше — наклониться к нему, присесть на корточки или растянуться рядом в траве).

Помню — так же не было сил оторваться от окна в Прибалтике — так же вдоль железной дороги бежали полосы, островки и целые поля разноцветных люпинов; у них и форма цветов очень похожа, разве что люпины «помясистей» и разнообразней в расцветке.

Кипрей цвел весь июль и почти весь август; медленно затухало фиолетовое пламя на хорошо освещенных солнцем местах, а на смену ярко разгорались те, что росли в тени, и получалось так, что по одну сторону дороги стояли уже отцветшие, покрывающиеся белым пухом участки, а по другую — фиолетовое пламя только занималось. И вот что странно: заросли отцветшего кипрея определенно светились мягким красноватым или нежным опаловым светом — так затухающий костер еще долго продолжает светиться слабыми отблесками отгоревшего дня. Оказалось, что и стебли, и стручки с семенами тоже окрашены в бледные нежно-фиолетовые или опаловые тона, и в наступающих сумерках казалось, что заросли излучают слабый прощальный свет, последний привет уходящего лета.

И еще один сюрприз преподнес мне кипрей в это лето. Уже был конец августа; доцветали растения, выросшие в самой глубокой тени; все остальные стояли пожухлые, покрытые посеревшим от пыли и дождей пухом, свисавшим неаккуратными клочьями, и вдруг на повороте дороги неожиданно ярко расцвело несколько экземпляров необычной формы: растения заканчивались не одним, а добрым десятком соцветий. Присмотревшись, понял, в чем дело: по-видимому, кто-то, собирая полевые цветы или просто так, походя, сломал несколько только что распустившихся растений, и тогда произошло маленькое повседневное чудо: переломанное пополам растение выбросило из верхушки изуродованного стебля целых десять соцветий, ярко и радостно вспыхнувших среди давно отцветших собратьев. Сломанный цветок не сник, не завял, а напрягся и, хотя и с опозданием, зацвел и цвел долго и мощно, целый букет на одном стебле. Он спокойно и просто исполнил свое предназначение, главное дело своей жизни. Я смотрел с восхищением, уважением и долго потом думал о колоссальной надежности и огромных скрытых до поры резервах живого, тщетно пытаясь найти хоть сколько-нибудь правдоподобные ответы на множество возникших вопросов. В самом деле — как возникла такая принципиально новая программа выживания? Почему кипрей не стал срочно отращивать, восстанавливать стебель, как это делает обычная трава, скошенная или съеденная животными? Почему вместо одного сломанного отрастает 10-15 соцветий, почти таких же мощных, причем там, где в обычных условиях их никогда не бывает? Сколько еще специальных программ выживания в разных ситуациях хранит в себе это обыкновенное растение?.. Вопросы возникали один за другим, лавиной, и было интересно погружаться в этот мир, такой близкий и такой далекий от моих повседневных интересов. Появилось даже какое-то легкое радостное возбуждение — так, наверное, чувствует себя собака, взявшая след и бегущая по нему.

Но больше всего я благодарен кипрею за урок жизненной стойкости, который он неназойливо, неназидательно преподал мне; жаль только, что воспользоваться этим уроком, скорее всего, не смогу: не в коня корм.

Ольга Марфина

Посещение дачи (9 апреля 1998 года)

Сегодня с подругой ездили на мою дачу. Посмотреть, как перезимовал дом.

Когда ехали в электричке, то смотрели в окно. Поразил вид березняка слева по движению электрички. Черно-белые березы устремлялись ввысь, словно пронзая своими верхушками бледно-серое небо. Мне понравилось сочетание цветов: черного, белого и бледно-серого. Березы стояли одна красивее другой и вместе образовывали красивейший ландшафт, причем, когда я смотрела на него, хотелось думать о величии природы и о вечности. Я ощущала себя частичкой огромного мира и вселенной.

Когда шли по дороге от электрички, везде видели ручьи, причем необыкновенного цвета, казалось, что вода в ручьях, правда не везде, была зеленого цвета. И по сравнению с этой красотой, этим немым величием природы, какими ничтожными казались мои болячки, все мои болезненные переживания.

И все как-то старается укрепиться, удержаться в этой жизни, стать сильнее, больше, могущественнее, — что и самой неосознанно хочется стать покрепче.

Когда приехали на дачу, меня поразил вид какого-то растения, кустиком пробирающегося из-под снега, причем ростки были в палец толщиной (тоньше большого пальца, но толще мизинца).

Я показала на эти ростки подруге, и она тоже пришла в восхищение. И теперь, когда мне бывает плохо, тяжело на душе, я вспоминаю этот кустик, и на душе светлеет.

13 апреля 1998 г. (на работе)

Александр Хмельницкий

* * *

Вчера был в «Серебряном бору».

Было что-то, когда уходил домой, покидал этот мир, — по реке плавали утки, одиноко, наедине с природой, уже темнеющей.

Я-то уходил в свое привычное тепло — норку, думал о горячем борще, а они жили там, в той чистоте темнеющей природы.

10. 12. 83