Встреча

Жил-был на свете грустный Еж. Шел он однажды не спеша и увидел в траве что-то блестящее. Осторожно раздвинув невысокие стебли цветущей купавки, Еж приблизился к незнакомому предмету.

— Что Вы такое? — спросил Еж.

— Батарейка, — прозвучало в ответ, — меня выбросил мальчик: я оказалась старой.

«Я тоже старый, и меня просто некому выкинуть», — подумал Еж. Он вспомнил, как очень давно человек накрыл его тряпкой, чтобы не уколоться, и принес в дом. Видимо, его хотели показать капризному ребенку. Налили молока в блюдце, но пить он не стал: испугала непривычная обстановка. А мог бы доставить радость маленькому человеку и себе не отказать в удовольствии. Трудно жить колючками вовнутрь. Еж вздохнул:

— Могу ли я чем-нибудь помочь Вам, Батарейка?

— Спасибо, добрый Ежик. Меня слишком долго хранили в коробке, пока я не стала просто негодной. Люди запасливы и расточительны одновременно. Им интересно знать, как и зачем устроен этот мир, и они научились обмениваться между собой знаниями.

Батарейка, находясь в коробке среди людей, многое постигла.

— Наверное, только чувства каждый человек обретает заново для самого себя, — тихо предположил Ежик. Ему трудно было судить о людях по садовым яблокам и пустым банкам в лесу. Многое в его мыслях о людях было плодом его личной фантазии.

Вокруг, стараясь не мешать случайной встрече, неподвижно стояли деревья. Мудрый папоротник под иссеченными листьями-морщинами привычно сохранял усталое безразличие.

А Батарейка рассказывала, как родилась она в 18 веке, в профессорском споре между медиком Гальвани и физиком Вольта, в разгар электрического бума. Как с помощью электризации «ускоряли» распускание цветов, прорастание семян, врачи тогда электризовали и лекарства, и больных и писали о положительных результатах.

Ежик старательно слушал, стесняясь задавать вопросы.

Голос Батарейки заметно слабел.

«Завтра приду опять», — думал Еж после неловкого прощания, оглядываясь на поляну с желтеющими вдали цветами.

Июль, 1992 г.

Пейзаж

Стихает гул электрички, и мы погружаемся в тишину и густой хвойный воздух. Бесконечный дачный поселок остается позади. Над нами, до самого горизонта, без единого облака весеннее небо.

— Чувствую какое-то внутреннее успокоение, — тихо говорит Юрий Петрович, — вокруг нет ни гор, ни водопадов, вроде бы ничего особенного...

По мягкой зелени майского поля неспешно двигается сорока. Сороке, занятой своим делом, некогда смотреть на усталых людей. Светлый двухэтажный дом на другой стороне поля. Сразу за домом начинается лес. Издали, в потоках теплого воздуха, которые поднимаются над полем, лес и дом выглядят чуть картинно. В моем сознании затеплилось давно забытое: радость прикосновения детских ног с прохладной травой. Робкая красота нежной зелени уводит в далекое прошлое.

— Ребенком представлял себе буквально «...припал Илья Муромец к сырой земле...» Помните, Юрий Петрович, как герои былин сил набирались?

— Мне хотелось бы уяснить механизм воздействия ландшафта на человека, — отзывается Юрий Петрович. Его худые пальцы задумчиво поглаживают лицо и замирают у подбородка.

— Это, наверное, от многого зависит, — фантазирую я. — Например, произвольное переключение внимания с общего вида местности на отдельный цветок и обратно; сосредоточился — расслабился. Бессознательное эстетическое сравнение позволяет сделать выбор...

— ... Что мне больше по вкусу: пейзаж-обобщение, либо форма листа, напомнившая кого-то, — продолжает Юрий Петрович, — и моя внутренняя природа настраивается природой внешней. И на точность отклика указывает собственное волнение...

Грустная улыбка Юрия Петровича понятна: и мне интересно, почему в одних случаях общение с природой гасит душевную тревогу, в других — нет. Вероятно, ясный простор пейзажа иногда рождает ощущение собственных возможностей.

Мы долго молчим. Дышит теплом земля.

1993 г.

Свеча

Я невероятно устал. И едва за окнами плацкартного вагона кончаются огни Ленинграда, раскатываю казенный матрас. В голове из-за бессонной ночи, проведенной на вокзале, цветными пятнами перемешаны полотна художников. Раздавленный впечатлениями, я уже не радуюсь обилию картин, которые удалось увидеть в Эрмитаже. «Жадность проклятая!» — твердят-повторяют вагонные колеса. На нижнем боковом месте грустно сидит тоненькая девушка. Девушка смотрит в мою сторону добрыми печальными глазами и неожиданно спрашивает спички. «Такая юная и уже курит!» — неприязненно думаю я, но отказать неудобно. В вагоне гаснет свет. Громче становится могучий храп соседа. Темнота за окнами иногда отступает: состав не останавливаясь проходит мимо освещенных ночных станций. Девушка уютно устраивается, по-домашнему кутает ноги одеялом; достает свечу, зажигает ее и ловко приспосабливает на узком переплете вагонного окна. И через минуту она с удовольствием читает книгу, мило покусывая прядь волос.

Я слушаю ритмичный перестук колес, смотрю на живое трепетно-вздрагивающее пламя свечи и чувствую, как исчезает куда-то утомление двух последних лихорадочных суток. Мой поспешный отъезд из Москвы на выходные дни кажется не столь мальчишески глупым. Неровный огонь свечи не отпускает моего взгляда, успокаивает; наступающий душевный покой проясняет мысли.

Вспоминаю светлые и мудрые лица стариков Рембрандта на темном фоне полотен. Для меня Рембрандт велик пониманием, приятием жизни после бесчисленных ударов судьбы. Художник не останавливается, пишет, выживает работая. Почему на моих глазах сейчас выступают слезы? Может быть, я себя жалею?

Свеча, девушка, полотна художников... Незаметно я засыпаю.

Поезд прибывает в Москву ранним утром. Симпатичную девушку-соседку встречает высокий длинноволосый парень; они молча идут обнявшись по мокрому перрону. Густо падает крупными хлопьями снег. Я терпеливо жду, когда откроют двери метро. Заехать домой не успеваю, придется сразу идти на работу. И остаются во мне картины из Эрмитажа и почему-то девушка со свечой.

Февраль, 1994 г.