Осеннее

Отполыхало. На свои места Поставит осень все,

зальет дождями пламя.

Закружит ветер, И вдруг отступит, и оставит Листочков на земле

узор случайный,

Осенних огоньков

случайный разговор.

Я в нем прочту смиренье и тоску, Неверие в полет, во власть движенья. Но кончик туфельки разворошит листву: Упрямая, я не признаю

пораженья.

Сентябрь 1993

Напрасные стихи

Ты листаешь меня, как книгу. Смотришь пристально, осторожно. Открывать пред тобою страницы — Как нужна мне

эта возможность.

Я тебе благодарна: я знаю — Ты над болью не станешь смеяться, И, поняв этой боли причину, Только ты (так никто не сумеет) Соберешь на осеннем ненастье Обгоревшую сердца листву.

И опять разгореться заставишь Не любви воспаленное пламя, Что сжигает

до боли, до пепла,

Что рыдает

и рвется наружу,

Насмехаясь над собственным рабством, А спокойный и ровный

огонь.

Тонкой вязью написано слово. Ты над болью смеяться

не станешь.

Сентябрь 1993

Юлия Некипелова

* * *

Одинокая сивая кобыла шла по дороге. Уши ее повисли, бока были тощими, грива спуталась на ветру. Кобыла терпеливо тащилась на пригорок, чтобы на последующем спуске дороги получить короткое облегчение. Работа ее была уныла и тяжела. Путь ее был бесконечен, как и положено любому пути, и к тому же еще и бессмысленным. Смысл его был лишь в безостановочности.

Я увидела кобылу, и мне очень захотелось хоть немного помочь ей, дать почувствовать путь без тяжелого груза на спине. И я забрала у нее груз. Кобыла несла бред.

Теперь я тоже несла бред сивой кобылы. Нести бред было легко. Ветер растрепал мои волосы. Я несла бред долго. Потом посчитала нужным остановиться.

В отличие от кобылы я несла бред определенному человеку, видя в этом особый смысл и ценность. Но этот человек никогда не видел сивой кобылы и не испытывал желания помочь ей.

«Ты ведешь себя, как избалованный ребенок», — совершенно не к месту сказал он.

В этот момент я поняла, что как-то связана с сивой кобылой и ее грузом, что мне всю жизнь суждено иногда заменять кобылу на ее пути.

И что нам с этим человеком никогда не понять друг друга.

Мы словно стоим на разных берегах реки. И я не умею перейти к нему со своей кобылой по шаткому мостику, а он — просто не хочет.

Ранняя осень

Дверь наконец-то открылась.

— Здравствуйте, Иван Петрович! — говорю.

Иван Петрович взлохмаченный, видно, что я его разбудила, хотя было около трех дня.

— Может, я не вовремя? — спрашиваю.

— Да нет, что ты! Заходи, заходи.

Пробираемся через разбросанные на полу вещи в комнату. Иван Петрович поспешно отдергивает шторы, яркий луч света освещает пыль на всем вокруг и Ивана Петровича, видно, что он сильно постарел за эти два года.

— Я все в столовой работаю, — говорит Иван Петрович, — с четырех утра таскаю ящики. Тяжело. Но уйти жалко, в мои-то годы куда пойдешь? Ты вот маргарину, кстати, домой возьми.

Суетится. Первые годы работы в столовой Иван Петрович не носил домой ничего, но потом все же стал брать. Это ведь из благодарности за добросовестный труд женщины то того, то сего подкинут. Заведено у них так.

— А Людмилы нет, — Иван Петрович вздыхает, — она с весны в деревню едет, фермерствовать. Хозяйство там большое. Весь день на ногах. Была всю жизнь учительницей, а только теперь поняла, что ей на земле работать надо. Так до поздней осени и не видимся. Вот тебе и муж и жена...

Я пытаюсь ободрить Ивана Петровича.

— Ну что ж. Зато приедет с таким богатым урожаем! Всю зиму-то вы вместе.

Иван Петрович опять вздыхает:

— А что зима? Зимой — холод. Все люди в шубах, в пальто. Закрыты все, запакованы. А для общения человеку открытость, легкость нужна. Зимой этого не может быть. Это ведь на всем, и на семейной жизни тоже сказывается. Какая зимой семейная жизнь?

Я с пакетом маргарина вышла от Ивана Петровича на жаркое летнее послеобеденное солнце. Иван Петрович в своем теплом свитере стоял в окне и махал мне рукой на прощание.

Александр Павловский